Текст книги "Честь семьи Прицци"

Автор книги: Эдгар Френсис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

… – Вы впервые на итальянской свадьбе? – весело спросил ее Чарли. – Хороший банкет, правда?

Она кивнула. От танца лицо незнакомки разрумянилось, став еще прекрасней.

– Мы не встречались раньше? – продолжил он, наблюдая за ней с откровенным удовольствием. – Да нет. Наверное, нет. Иначе я запомнил бы вас. Не мог не запомнить.

Она откинула голову и засмеялась. Скорее всего, это был не самый лучший комплимент, который ей доводилось слышать в жизни, но ведь и Чарли не состоял в многочисленной армии альфонсов и жиголо. А потом, он все-таки был предельно искренен.

– Нет, конечно, я не претендую на то, чтобы помнить всех, но вас бы запомнил точно.

Незнакомка вновь рассмеялась.

– А вы кто? – спросила она.

– Чарли Портено, – представился он, наблюдая за ее реакцией. – Приятно познакомиться.

На лице незнакомки ничего не отразилось. Если ей и было известно это имя, то она очень умело скрывала это. На губах играла беззаботная улыбка, глаза изучали Чарли с любопытством, которое неизбежно проскальзывает у любой женщины, встречающей достаточно интересного мужчину. Но не более того.

Либо она приезжая, – решил Чарли, – либо никогда не соприкасалась с миром деловых людей. В его сфере бизнеса, разумеется.

Он уже как раз собрался осведомиться, как ее зовут, но в эту секунду к ним протиснулся «бой» в ливрее и довольно нахально прервал беседу, потянув незнакомку за рукав лавандового платья.

– Мисс, вас к телефону, – настырным голосом заявил мальчишка, стрельнув черными шустрыми глазками в сторону сумочки, ожидая чаевых.

– К телефону? – переспросила незнакомка.

– Да, мисс. Вон там, у двери, телефонная комната.

Его палец указал в нужном направлении.

– Извините, – она улыбнулась Чарли. – Я сейчас вернусь.

«Бой» начал ужом ввинчиваться в толпу, следуя впереди, прокладывая дорогу для «уважаемой мисс».

Портено вздохнул и огляделся…

… Мейроуз Прицци нашла Энимэй – жену дона Коррадо, мать Доминика, а соответственно, свою родную бабушку, – сидящей возле самой эстрады за отдельно стоящим столиком. Энимэй благодушно-старчески качала головой, с легкой паутиной улыбки на морщинистом приветливом лице. Столик, заставленный букетами цветов, выглядел нарядным, словно не внучка, а сама сеньора Прицци праздновала сегодня свадьбу. Очень дорогое, свободного покроя черное платье подчеркивало ее увядающую, но бывшую когда-то ослепительной, красоту. Гонкие руки, ухоженные и, в общем-то, более молодые, чем тело, спокойно лежали на коленях. Сухую шею украшало бриллиантовое колье, стоившее целое состояние. Седые волосы под темной, аккуратно-изящной шляпкой уложены в прическу. Глаза скользили по толпе гостей, никого особенно не выделяя и ни на ком долго не задерживаясь.

Уединение Энимэй как нельзя больше устраивало Мейроуз. Она направилась прямо к столу, отмечая попутно, что мужчины провожают ее удивленными взглядами.

Ну, еще бы. Никто – никто! – не отважился бы прийти на семейное торжество Прицци в таком наряде. Броский, вызывающе-развязный и яркий, он смотрелся на черно-белом смокинговом фоне едва ли не оскорбительно. Платье смело оголяло плечи и только немного прикрывало грудь. Заканчивалось же оно гораздо выше колен, нарушая тем самым общепризнанные – на сицилийских свадьбах – нормы. Розовый шарф, перекинутый через плечо наподобие средневековой перевязи, уползал под туго стягивающий узкую талию пояс и продолжал свой путь вниз, обрываясь лишь на несколько дюймов ниже платья. Черные по локоть шелковые перчатки и огромное количество украшений под золото довершали картину, делая ее еще более пестрой.

Неудивительно, что большинство собравшихся восприняли выходку Мейроуз с молчаливым неодобрением, однако – несмотря на то, что она уже восемь лет не жила в семье – никто не осмелился высказать своего недовольства вслух. Она все-таки носила фамилию При-цци. Королевскую фамилию. А уж семейные дела – семейные дела.

Но Мейроуз носила не только фамилию Прицци. Нет, не только. В ней вызрел характер семьи! И благодаря ему – не гордости, а именно характеру – она и пришла сюда в этом наряде, давая понять всем, что даже склонив колени и голову, Мейроуз не признает поражения и не раскаивается в совершенном когда-то. Клянет —*да, но считает себя правой. Возможно, если бы у нее появился шанс вернуться в то время, на восемь лет назад, она бы предприняла что-нибудь другое, более умное и тонкое, но не простила бы обиды. Хотя сейчас неподходящий момент для рассуждений.

Мейроуз сделала еще несколько шагов и остановилась напротив благоухающего ароматом сотен цветов столика.

– Здравствуй, Энимэй, – смиренно поздоровалась она, опуская глаза.

– Мейроуз, – улыбка на лице старухи стала чуть шире. – Как я рада тебя видеть!

Энимэй продолжала улыбаться, хотя глаза ее стали настороженными, превратившись в две узкие щелки. Весь вид пожилой женщины словно вопрошал: «С чем ты пришла? Что привело тебя сюда? Что произнесет твой язык через секунду?»

Слова были сказаны. Жена дона, ее бабушка, дала понять, что простила Мейроуз опрометчивый поступок и вновь разговаривает с ней, как с членом семьи. Что же, Мэй едва не улыбнулась, самый сильный союзник поддержит ее. Собственно, на это она и рассчитывала. Конечно, с отцом придется посложнее, ну да там будет видно…

Мейроуз удрученно качнула головой.

– Я пришла как чужая на свадьбу собственной сестры. Отец не пригласил меня. Наверное, забыл. Стареет.

Энимэй Прицци, умная и проницательная женщина, улыбнулась. Ей ли не помнить о грандиозной ссоре между Домиником и его дочерью, предшествующей изгнанию Мэй. С чем-чем, а с памятью у нее пока все в порядке, хвала Всевышнему. Она еще не страдает слабоумием и забывчивостью. То, что Мейроуз не упомянула о ссоре, означало готовность принести извинения. Покаяться в своем вольнодумстве. Но внешний вид говорил об обратном.

Энимэй чуть наклонила голову.

– Повернись, я хочу посмотреть на тебя, – произнесла она.

Мейроуз с готовностью продемонстрировала свой наряд.

– Ну что?

– Прекрасно. Ты всегда старалась выставить себя на показ.

– У меня есть репутация, – заметила Мейроуз, – которую мне необходимо поддерживать. Я – черная овца в семье.

Энимэй разглядывала внучку с хитрым прищуром, и гой показалось, что старуха видит ее насквозь, читает мысли, усмехаясь про себя неодобрительно и едко.

Мейроуз стало неуютно. Так было всегда, когда выяснялось, что кто-то – не важно, кто – раскусил ее замысел.

На несколько секунд между женщинами повисла напряженная пауза. Каждая из них думала о своем, хотя обе, в сущности, решали одну и ту же проблему, только под разными углами зрения.

Мейроуз с напряжением – умело, правда, скрытым под маской напускного безразличия – ожидала дальнейшего решения старухи. Та вполне могла отказать ей в помощи, и тогда она лишалась бы очень мощной поддержки в разговоре с отцом. И вовсе не потому, что продолжала сердиться на своенравную внучку, но из-за вызывающего внешнего вида последней. Это был самый опасный момент в плане Мейроуз, однако, к немалому ее облегчению, все закончилось благополучно.

– А ты засвидетельствовала почтение отцу? – вдруг озабоченно, будто только что вспомнив об этом, спросила Энимэй.

– Это обязательно? – поинтересовалась Мейроуз.

Старуха поняла вопрос по-своему: внучка боится идти разговаривать с отцом. Что ж, это вполне объяснимо. Вполне объяснимо.

– Конечно, – протянула она. – Пошли. Пошли вместе.

Энимэй выбралась из кресла. Для своих лет она казалась очень подвижной и сильной. Доверительно взяв внучку за руку, старуха бодрой походкой направилась к стоящей вдалеке группе мужчин.

Даже отсюда Мейроуз смогла разглядеть отцf, дона, Эдуардо, Энджело Портено, довольно молодого мужчину, взволнованного и потного, – покрытое каплями влаги лицо неприятно блестело, создавая впечатление восковой маски – и пару финансовых тузов, занимающихся недвижимостью Прицци и зашибающих на этом недурные деньги. Вся группа усиленно пыхтела сигарами, отчего облако серого дыма над головами казалось плотным как вата. Они оживленно переговаривались, изредка разражаясь хохотом. Вот Энджело положил молодому парню руку на плечо и тот улыбнулся, нервно и чуточку растерянно. Сигара в его пальцах подрагивала, вычерчивая огоньком узенькую дорожку.

Отец стоял к ним спиной, и поэтому, когда они подошли достаточно близко, первым их увидел Портено. Старик едва заметно напрягся, однако улыбка продолжала сидеть на его губах как приклеенная.

Да, в выдержке ему не откажешь, ядовито подумала Мейроуз. Старый пердун, наверное, в большой обиде. Ну и плевать на него.

Она ненавидела Портено-старшего по двум причинам. Первое: Мейроуз подозревала, что старый ублюдок приложил руку к ее изгнанию из семьи. Влияние Энджело на деда было чрезвычайно велико, и он вполне мог шепнуть пару слов Коррадо, а тот, в, свою очередь, Доминику. Слишком уж Портено печется о сыне. А второе – пожалуй, даже более важное, чем первое – заключалось в том что Энджело хитер, умен, а значит, очень % очень! % опасен. После смерти Коррадо Прицци отцу наверняка захочется занять место дона, и от того, как поведет себя Портено, будет зависеть очень многое. Его хватка и дьявольская расчетливость давно стали притчей во язы-цех. Она не удивится, если этот ублюдок уже примеряет кресло на сына, а стало быть, он окажется в числе врагов.

Одно дело – мирная беседа за столом в присутствие Коррадо Прицци: – против него Энджело не пойдет; другое – после смерти деда.

Именно поэтому Мейроуз терпеть не могла Портено-старшего. Возможно, ей еще удастся наладить отношения с Чарли, обезопасив тем самым Энджело, тогда все вернется на круги своя. Возможно. Но это дело будущего, а сейчас…

– Здравствуй, папа, – громко сказала она в широкую, затянутую смокингом спину Доминика.

Он вздрогнул. Если бы его сейчас хватил удар, Мейроуз, наверное, не удивилась бы. Она словно услышала, как скрипят его мозги, мучительно соображая, каким образом оказалась здесь дочь. Медленно, будто увязая в гуcnом табачном дыму, Доминик обернулся.

Энимэй сделала шаг вперед, пресекая взрыв негодования, готовый вырваться из огромной бочкообразной груди сына.

– Доминик, – решительно и твердо произнесла она. – Доминик! Она пришла специально, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Ты слышишь меня?

Да уж, он слышит, едва не засмеялась Мейроуз. Конечно, он слышит. Вы посмотрите на него, Энимэй. Этот jсел сейчас сожрет свою сигару!

– Скажи ей что-нибудь, Доминик.

Головы мужчин повернулись в ее сторону.

Казалось, Доминика сейчас хватит удар, однако он довольно быстро взял себя в руки, хотя лицо его приняло оттенок свежего томата, а отвислые щеки тряслись от гнева.

– А почему она, в таком случае, не одета подобающим образом? – голос звенел злостью, и в нем проявилась едва заметная хрипотца, говорящая о том, что отец на грани срыва. – Если она хочет выразить почтение, то почему приходит на семейное торжество одетой, как последняя шлюха?

Мейроуз вздрогнула, и в глазах ее блеснули слезы.

Отличная игра с отличной картой.

– Ну, не надо обижаться на отца, – поспешила утешить внучку Энимэй. – Не надо.

Но Мейроуз резко развернулась на каблуках и пошла через гостиную. Любой, увидев девушку, понял бы: она едва сдерживает рыдания.

Энимэй посмотрела на сына и укоризненно произнесла:

– Почему ты так себя ведешь? Сегодня день свадьбы. Стыдись.

Да, Мейроуз имела все основания гордиться собой. Но ей нужно было сделать еще одно дело, и она не собиралась откладывать его в долгий ящик…

… Она не вернулась. Нельзя сказать, чтобы Чарли был сильно этим ошарашен. Скорее, раздосадован. За этот вечер он уже привык к тому, что таинственная гостья исчезает с какой-то поистине фантастической быстротой, как, впрочем, и появляется. Прождав ее больше получаса, Чарли во второй раз пустился на поиски. Обойдя гостиную, галереи и зимний сад по третьему кругу он наконец твердо поверил в то, во что верить совсем не хотелось: незнакомка исчезла. На всякий случай, больше повинуясь слепому желанию, чем разуму, Портено заглянул в телефонную комнату, удостоверился – в который раз, – что она пуста, и вздохнул.

Ну ни дать ни взять, сказка про Золушку. Только у тебя, приятель, не осталось в руках даже хрустальной туфельки. Вот так-то.

В какое-то мгновение ему вдруг дико захотелось напиться. Просто пойти и нализаться до чертиков. Вдрызг. Так, чтобы все проблемы показались далекими и ничего не значащими, как мыльные пузыри, а мир – чудесным и веселым. Чтобы можно было хохотать до боли в животе. Чтобы ноги сами пустились в пляс. А потом найти какую-нибудь красотку и выпить еще, но уже на пару с ней. И долго ехать в такси домой, и забыться в ее объятиях тяжелым пьяным сном, в котором к нему вновь явится Леди в лавандовом платье. Только утром он уже не сможет вспомнить этого из-за боли в пустой – как подаренная ему когда-то Мейроуз керамическая ваза – голове.

И если бы он не был тем, кем был, или будь он лет на двадцать помоложе, то так и поступил бы, плюнув на все и не думая о приличиях.

Но только не сейчас.

Вместо этого Чарли решил для себя так: сейчас он сделает еще один круг для очистки совести, а затем отправится домой и завалится спать. Да, пожалуй, именно это и будет лучшим решением в сложившейся ситуации.

Противно чувствовать себя дураком, да что поделаешь.

Чарли уже начал обходить гостиную, когда заметил в толпе того самого мальчишку, что позвал незнакомку к телефону. Тот как раз направлялся мимо него в сторону кухни. Паренек шустро вынырнул из толпы, и Чарли едва успел поймать его за галстук, прежде чем он вновь растворился в ней.

– Постой-ка, дружок, – громко сказал Портено, – Где дама, которую ты позвал к телефону?

«Бой» деловито наморщил лоб, соображая, о ком идет речь.

– Дама? – переспросил он озабоченным тоном.

– Да. Блондинка в лавандовом платье.

Парнишка наконец вспомнил.

– Ааааа… – хитрая физиономия озарилась радостью.

Откуда мне знать, мистер, – бодро закончил он.

– Ладно, а кто велел тебе ее позвать?

На этот раз Чарли запустил руку во внутренний карман пиджака и выудил из него пухлый кожаный бумажник. Жест получился достаточно красноречивым, а «бой» все схватывал на лету и среагировал моментально.

– Какой-то пожилой джентльмен, мистер. Но я его не знаю.

– Понятно. – Чарли извлек на свет десятидолларовую банкноту и протянул пареньку. – Держи. Деньги всегда полезны в хозяйстве.

– Спасибо, мистер.

Мальчуган сверкнул белозубой улыбкой и тут же шмыгнул в толпу.

«Какой-то пожилой джентльмен»? Вполне подходящее описание, особенно если учесть, что пареньку не больше двенадцати и в его понятии «пожилой» может означать любого человека старше тридцати, а под эту возрастную категорию подходят практически все присутствующие. И даже исключая женщин и слишком молодых парней, все равно остается не меньше двухсот человек. Не будет же он подходить к каждому и спрашивать _ «Послушай, дружище, это не ты подзывал к телефону блондинку в лавандовом платье?»_

Чарли невесело усмехнулся.

Вот так-то, приятель. Вот так-то.

Мягкая нежная рука легла ему на плечо. Сердце дрогнуло и учащенно забилось, словно выводя ритм «Янки-Дудль»[3]3
  Популярная американская песенка.


[Закрыть]. Во рту мгновенно стало сухо, будто у заблудившегося в пустыне путешественника. Чарли резко обернулся и…

– Здравствуй, Чарли, – грустно кивнула Мейроуз.

О, нет, – мысленно простонал Портено. Уж кого

Чарли меньше всего хотелось видеть, так это Мейроуз. – Боже, – если ты есть, – я понимаю, сегодня у тебя паршивое настроение, но зачем же портить его другим-то, а? И за что же ты. Господи, так ненавидишь бедного итальянца? Он ведь не самый большой грешник на этом сборище. Посмотри повнимательнее и прояви малую толику милосердия.

Но Всевышний оставался глух к мольбам Чарли. Мейроуз не пропала, не растворилась в воздухе. Вовсе нет. Она продолжала стоять, глядя на него своими чуточку раскосыми глазами. И Портено-младшему ничего не оставалось, кроме как натянуть на лицо некое подобие улыбки, больше напоминающей гримасу старика, страдающего хроническими запорами и забывшего дома слабительное.

– Здравствуй, Мейроуз, как ты поживаешь?

– Нормально, а ты? – в свою очередь полюбопытствовала она.

– Да, в общем, все в порядке. Как твой бизнес?

Ему было абсолютно наплевать на ее бизнес и на ее дела, это понял бы самый тупой. В голосе Чарли звучало не больше интереса, чем у Капитана Кука, если бы тот вздумал спросить у аборигенов, как именно его съедят,% с перцем или без. Мейроуз не могла этого не заметить, однако не ушла, а продолжала разговор, как ни в чем не бывало: улыбаясь широкой, показушной улыбкой.

– Прекрасно, прекрасно. У меня полно дел во всем, что называется «деко», – дрожащая улыбка возникла на ее длинном лице.

– Как? Как называется?

– Декоратор. Название моей профессии. То есть… – Мэй внезапно замолчала, а затем с горечью выдохнула. – Черт бы все побрал.

– Что случилось, Мэй? Что с тобой?

По ее щекам текли слезы, но она быстро вытирала их платком.

Пожалуй, сейчас удивление Чарли было, действительно, искренним, хотя и вялым, как сонная рыба.

– Черт! – вновь зло процедила она. – Не надо мне было сюда приходить.

– Да что случилось-то?

– Я подошла к отцу поздороваться, а он назвал меня шлюхой, представляешь?

Чарли неопределенно качнул головой. Это могло означать все что угодно, от «ну надо же, да что ты говоришь» до «правильно сделал, я бы еще и дал коленом под зад». Отличный демократичный жест, за которым удобно прятать как свои истинные эмоции, так и их полное отсутствие.

– Мейроуз, мне очень жаль… – начал он.

Но не пошла бы ты подальше?… Действительно, очень жаль. Слушай, забудь об отце. Забудь обо всем, что тебя окружает.

И обо мне в том числе.

Они все равно не готовы признать тебя своей. Но они не стоят тебя. Наплюй на все. Ты прекрасная женщина. Очаровательная, – чем дольше Чарли говорил, тем большая убежденность звучала в его голосе. – Найди человека, который не имеет никакого отношения к семье. Уезжай куда-нибудь.

Лучше, если это место будет где-нибудь очень далеко.

Заведи детей и живи нормальной жизнью. Будешь готовить чего-нибудь ему… Тефтельки, например, или…

В эту секунду глаза Чарли выделили из толпы фигурку невысокого человека с фотоаппаратом, висящим на шее. Он тут же забыл, о чем говорил мгновение назад, и начал сосредоточенно наблюдать за фотографом, боясь упустить того из виду, потеряв к Мейроуз всякий интерес.

– Конечно, Чарли, – в голосе Мейроуз звенела ярость, слезы и обида, но Портено не обратил на это никакого внимания. – Спасибо тебе большое. Обратилась, называется, за советом, – она замолчала, но тут же добавила ядовито: – Ты мне очень помог. Очень.

Портено лишь кивнул – «да не за что, в любое время», – совершенно не оценив сарказма, и, как зачарованный, зашагал к человечку с фотоаппаратом, который с довольным видом расхаживал среди гостей.

Мейроуз смотрела в широкую, обтянутую смокингом спину. И в какое-то мгновение ощутила безразличную враждебность этого дерьмового мира, выраженную в таких вот спинах. Будь то обширная спина отца или крепкая – Чарли, не имеет значения. Они олицетворяли для нее одно – мир, в котором надо отстаивать свое право на жизнь, на свои желания, на место под солнцем.

Отстаивать каждую минуту, секунду своего существования в нем. Добиваться в жестокой драке без правил.

Россказни о равных возможностях – слюнявый бред сентиментальных «яйцеголовых». Неудачников, находящих утешение в мечтах о том, что никогда не произойдет.

Ты ничего не добьешься, если у тебя нет трех вещей – звериной хитрости, крепких кулаков и острых зубов.

И еще – терпения. Огромного, всеобъемлющего терпения.

Мейроуз осознала это не умом, не мозгами, а подкоркой, кровью и плотью, каждой клеточкой своего «Я».

Мир – полное дерьмо, и жить в нем можно, лишь окуная головой в это дерьмо другого, чтобы выжить самому.

В эту секунду она забыла о тонкой игре, которую вела с момента появления в этом доме, и на ее лице вдруг проступила такая жестокость, что если бы Чарли обернулся, ему стало бы жутковато.

В глазах светилась отчаянная решимость добиться своего. Но кроме этого в них была черная бездна. Пустота одиночества и понимания собственной обособленности, отгороженности ото всех незыблемой стеной неприятия. Никому не было до нее дела.

И Мейроуз, действительно, захотелось заплакать. Откровенно, навзрыд, уткнувшись в ладони.

Она не знала Сицилии, родившись здесь, в Свободной Америке, но представляла ее по рассказам отца. Далеким словам из далекого детства о далекой прекрасной стране. Там, должно быть/ все по-другому. Нет этой изматывающей гонки, изо дня в день выпивающей, вытягивающей твои силы, нет вечной грызни, которую начинаешь с рождения и заканчиваешь только в момент смерти, нет этого пугающего одиночества. Нет, ничего этого нет.

А может быть, она ошибается? И там все точно так же, как и здесь?

Да, в этой жизни нужно вести себя подобающе. Пинать ее ногами, как она пинает тебя.

Сейчас Мейроуз не замечала, что горячие злые слезы катятся по щекам, падая на оголенные плечи. Эти соленые капли пришли откуда-то из самой глубины ее забитой души, и в них внезапно проступила другая Мейроуз. Не вызывающе-жесткая, своенравная, а измученная болью и страхом перед огромным штормовым океаном мира.

Она могла бы быть другой.

Могла бы…

Гул голосов и веселые ноты тарантеллы вплыли в ее уши, а сразу же вслед за этим Мейроуз начала чувствовать.

Слезы? Она плачет? Ну что ж, это даже к лучшему.

Жесткая озлобленность сменилась выражением крайней обиды. Пусть весь этот сброд по достоинству оценит глубину нанесенного ей оскорбления.

С прямой, негнущейся спиной, напряженной походкой Мейроуз пошла к огромным дверям, ведущим в зимний сад. Она вновь стала прежней.

Холодной и страшной в своей решимости…

… Девид Вильбурн наслаждался атмосферой праздника, которая пропитала все. Казалось, даже ковры на полу, и те были по-особенному нарядны и светились особыми красками. Ему и без того не часто случалось попадать на столь торжественные приемы, а уж побывать в доме дона Прицци означало невиданную честь. Вряд ли у него будет еще одна такая возможность.

Недавние опасения насчет осложнений с Чарли Портено отошли на второй план. И не только из-за полудюжины выпитого Девидом шампанского. Он уже успел изложить суть досадного недоразумения Эдуардо, и тот поспешил заверить мастера, что никаких осложнений, связанных с этим, не последует. Он, Эдуардо Прицци, позаботится о том, чтобы все было нормально.

Услышав данное обещание, фотограф почувствовал себя гораздо спокойнее. Но поскольку волнение все-таки

еще глодало нервы, Девид поспешил залить его отличным шампанским. Теперь, радостный, в приподнятом настроении, Вильбурн расхаживал по гостиной, периодически возвращаясь к своей работе. В общем-то, это было не обязательно. Пятнадцать катушек отличных снимков уже отправлены в лабораторию, где сейчас проявляются.

Девид сам – лично! – будет печатать их, чтобы завтра к полудню готовые фотографии легли на стол уважаемого клиента. Собственно, в дополнительных кадрах особой нужды не было, но тем не менее Вильбурн поглядывал по сторонам, отыскивая забавные неординарные ситуации. Возможно, ему удастся отобрать еще какие-то кадры сверх договоренности, которые придутся по вкусу заказчику.

В любом случае, отправляться в мастерскую было еще рано. Пленки пока сохнут и не готовы для печати, а Девид мог позволить себе немного расслабиться. Совсем чуть-чуть. Ладно, ладно, он-то знает свою норму и отлично представляет объем ожидающей его через пару часов работы. Но может он, черт возьми, выпить еще бокал настоящего «Дом Периньон»?

Умение пить было особым предметом гордости Девида Вильбурна. Как-то, на спор выпив бутылку «Черной лошади», он напечатал две сотни первоклассных фотографий, не испортив ни одного листа бумаги. Ни одного пятнышка, все резкие, четкие, выдержанные. Цвета на всех – лучше, чем в жизни. Он, Девид Вильбурн, настоящий мастер, профессионал экстра-класса, не чета всем этим сосункам, пооткрывавшим свои лавочки на каждом углу. И никаких «Поляроидов»! Все только руками. Фотографии дело такое, их надо любить. Они ведь, как люди, все чувствуют. Печатаешь карточку сам, чувствуешь пальцами раствор, как реагирует бумага, где что. Все тонкости перед глазами пройдут. И качество получается – заглядение. А моментальное «поляроидное» фото – чепуха для особо ленивых, разных там молодых да нетерпеливых, ну и «резиновых шей»[4]4
  «Резиновые шеи» (сленг.) – туристы.


[Закрыть], конечно. Им ведь плевать на качество. Главное, щелк, щелк и готово, чтобы показывать потом своим разевающим рты подружкам да приятелям.

«Это, ребята, Эмпайр, мать его, Стэйт Билдинг! 102 Этажа!»

Этим туристам плевать, что у Эмпайр своя стать. Только ее нужно увидеть и суметь снять. Он, Девид Вильбурн, это умеет, а они – нет. Для этих яйцеголовых придурков Эмпайр – просто небоскреб, мать их. Обычный высотный дом. Нет, ни хрена эти туристы не смыслят в фотографии.

Девид отчаянно завертел головой, отыскивая официанта. В поле его зрения возникали разные люди, и были они кем угодно, только не официантами. А ему очень хотелось пропустить еще бокальчик шампанского, прежде чем засесть на всю ночь за работу.

За этим-то занятием его заметил и прихватил Чарли Портено. Легкий хмель, слегка туманящий голову, не позволил старой тревоге выползти из своей норы, куда ее загнал алкоголь. И Девид испытал чувство, очень близкое к облегчению. Глаза его масленисто поблескивали, хотя речь оставалась вполне яснjй и чистой, и ноги держали тело довольно прилично.

– Вы фотограф? – переспросил Чарли на всякий случай.

– А то этого не видно по фотоаппарату. Ха!

Нет, Девид не сказал этого вслух. Он даже не подумал, а лишь осмелился начать думать эту ехидную фразу, но тут же остановил себя. Не дай Бог, ляпнуть что-нибудь в таком духе.

– Конечно, мистер Портено, – кивнул Вильбурн, собирая лицо в серьезную, но радушную маску.

– Когда у меня будут фотографии?

Чарли не нажимал, а спрашивал легко, без заносчивого напора, столь неприятного для Девида и, к сожалению, присущего большинству его богатых клиентов.

– Я их отправил в лабораторию, – охотно сообщил фотограф, позволив себе едва заметно – очень, разумеется, деликатно – улыбнуться. – И завтра к полудню их в срочном порядке доставят вам.

Портено хмыкнул, удовлетворенно кивнув, и вдруг спросил:

– А как ее зовут? Ну, эту женщину, блондинку? Как ее имя?

Девид растерялся.

– Я, честно говоря, не знаю. Вообще-то, я думал, что это Вам известно…

– О, черт… – едва слышно выдохнул Чарли и добавил: – Значит, я могу рассчитывать, что фотографии будут у меня к полудню?

– Конечно, мистер Портено, – заверил его Девид. – Я лично займусь этим, – в эту секунду мимо них прошел мальчишка-официант, неся на серебряном подносе ровные ряды высоких бокалов, наполненных янтарным, холодным, бесподобно вкусным шампанским. Девид проводил его глазами, сглотнул и вновь вернулся к разговору. – Не позднее чем к полудню, я прослежу за этим…

* * *

Луиджи – чаще просто Луи – Наробино в настоящий момент пребывал на седьмом небе от счастья. Он не был слишком умным человеком, хотя сам считал себя таковым. Сегодняшние события лишь укрепили его в этом мнении. Ну, скажите по-совести, кого еще босс – лично! – хвалил за отличную работу и предлагал в ближайшем будущем пост капо? В его задачу будет входить наблюдение за различными подразделениями охраны, сборщиками дани и прочее. Управление и контроль над ними. Одним словом, ответственная работа, на которой он сможет проявить свои способности и выдвинуться на самую верхушку этой огромной пирамиды.

При этом надо учитывать, что Наробино пока служил всего лишь обычной «торпедой», сборщиком денег у мелких торговцев. До сего дня. И перспектива занять пост капо не вырисовывалась для него даже в туманном будущем. Фантазии Луи – кстати, довольно скудной – хватало только на шикарный темный костюм, кучу денег в кармане и автомобиль. Не более.

У Луиджи было особое представление о жизни капо.

Поглядывая в широкое тонированное стекло «линкольна», за которым начал накрапывать тщедушный дождик, смывая дневную усталость с тела огромного города, румяня бока Большого Яблока, он рисовал свое будущее в самых ярких красках. Недалек тот день, когда бывший «торпеда» будет кататься в собственном «кадиллаке», общаться только с шикарными женщинами и не знать недостатка в деньгах.

Да, все неприятности из-за этих чертовых денег. Хрустящих зеленых бумажек, которых всегда не хватает.

Луи не знал, ЧТО такое богатство, никогда не пробовал его на вкус, но мечтал о нем с самого детства. В фантазиях малыша Наробино богатство выражалось одной десятидолларовой купюрой. На эти деньги – тогда, разумеется, – он мог бы купить мир. Постепенно, с годами, приходило осознание действительного могущества и власти, даваемых прямоугольными, плотными на ощупь листками бумаги.

«Смотри внимательно, парень, – говорил ему отец.

– Смотри. Ты видишь дома, улицы, машины, людей, да?» – Луи зачарованно кивал черноволосой головой. – _ «Нет, парень. Это не дома, не улицы, не машины, не люди. Это – деньги. Дом стоит денег, машина стоит денег, даже любой из людей стоит денег. Счет в банке

– вот твоя настоящая цена. Чем больше нулей, тем ты весомее. Джон Пирпойнт Морган без денег – ничто. Пыль. Он бы утонул в дерьме, и ни один ср…ый коп не пошевелил бы и пальцем, чтобы помочь ему. Но у него есть «бабки». Много «бабок». Запомни, малыш, все в этом мире стоит денег. Есть деньги – ты человек, нет – дерьмо. Уясни это для себя»._

Луи тогда был еще очень мал, но слова отца отпечатались в детском мозгу так же прочно, как подошва ботинка в мягком асфальте. В его воображении стены домов превращались в денежные стопки, перетянутые узкими лентами. Тротуары приобретали вид огромных банкнотов, с каждого из которых ему улыбался Джордж Вашингтон. Даже люди становились не людьми, а купюрами с руками и ногами, гордо, с хрустом несущими свои портреты по долларовым улицам. Да, он, конечно, разбогатеет. Фантастически разбогатеет. Невероятно разбогатеет. Луиджи верил в это так же свято, как в наступающее каждый год Рождество.

А еще позже, став достаточно взрослым, он понял, что деньги не приходят просто так. Они не падают с неба и не валяются на улице. Для того чтобы их было много, надо пахать, вкалывать и – что самое главное – варить головой.

Насчет работать, это Луи, в общем-то, умел. С десяти лет он уже продавал газеты на улицах, зарабатывая свои первые «даймы». Но предприимчивости ему не хватало. Изо дня в день кто-нибудь из продавцов – таких же, как он, мальчишек – придумывал всякие фокусы, в попытке продать побольше газет. Иногда это удавалось, иногда – нет, но они придумывали, а он, Луи, сколько ни старался, ничего, кроме «ори громче», выдать не смог. Так тянулись недели, за ними месяцы, а за ними и годы, пока, наконец, неприглядная правда не встала перед Луи во всем своем страшновато-неприятном виде: сказки о разносчике газет или торговце яблоками, ставшем миллионером, все-таки не более чем сказки. Для таких, как он, сопливых мальчишек. Можно стереть себе все ноги о тротуары Нью-Йорка, но денег от этого у тебя не прибавится. С этой уверенностью Луи прожил без малого двадцать лет. Понимая, что скорее всего так и останется обычным человечком с полупустыми карманами, пока кто-нибудь либо не пристрелит его, либо не посадит в тюрьму, либо он не издохнет сам от старости в грязных задрипанных меблирашках, наполненных шорохом тараканьих лап о рваные засаленные обои. Нищий, беззубый старик, так и не достигший Великой Американской Мечты. Денег.