Текст книги "Избранное (СИ)"

Автор книги: Э Бенсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

КОНДУКТОР АВТОБУСА

Мой друг, Хью Грейнджер, и я только что вернулись из двухдневной поездки за город; нам пришлось останавливаться в доме с весьма зловещей репутацией, поскольку в нем, как утверждалось, водились самые ужасные и агрессивные призраки. Сам дом ничем не отличался от всех прочих домов того же сорта: времен короля Якова, с дубовыми панелями, с длинными мрачными коридорами и комнатами со сводчатыми потолками. Кроме того, он стоял поодаль от прочих строений и был окружен темными соснами, перешептывавшимися и что-то бормотавшими по ночам, а все то время, что нам довелось там жить, налетавший с юго-запада штормовой ветер приносил ливни, так что днем и ночью странные голоса стонали и завывали в дымоходах, а компания невидимых духов устраивала сборища среди деревьев, иногда внезапно барабаня в оконные стекла. Впрочем, не смотря на все это окружение, достаточное само по себе, чтобы порождать всяческие оккультные явления, ничего подобного за время нашего пребывания не произошло. К тому же, должен признаться, что состояние моего рассудка было не только хорошо приспособлено для восприятия, но даже и для воображения тех знаков и звуков, которые нас окружали, поскольку, все время, пока я там находился, точнее, две ночи, – я провел почти без сна, страшась темноты, заставлявшей бешено колотиться мое сердце, или же, еще более, того, что может предстать передо мной в свете зажженной свечи.

Как-то вечером, после нашего возвращения в город, Хью Грейнджер ужинал у меня, а после ужина наш разговор, что вполне естественно, вскоре перешел на эту завораживающую тему.

– Никак не могу понять, почему ты ищешь встречи с призраками? – спросил он. – У тебя от страха стучали зубы, глаза вылезали из орбит почти все время, пока мы там были. Или тебе нравится быть напуганным?

Хью, хотя и обладает незаурядным интеллектом, иногда бывает в определенном смысле туп; как в этом случае, например.

– Да, конечно, мне нравится быть испуганным, – ответил я. – Так, чтобы мороз по коже подирал. Страх – это одно из наиболее увлекательных и богатых гаммой переживаний чувств. Когда человек по-настоящему испуган, он забывает обо всем на свете.

– Ну, положим, тот факт, что никто из нас ничего не видел, – продолжал он, – только подтверждает то, во что я верил всегда.

– Во что именно?

– В то, что подобные явления носят объективный, а не субъективный характер, и что состояние разума воспринимающего не имеет ничего общего ни с воспринимаемым, ни с окружением, где он находится, ни сопутствующими обстоятельствами. Взгляните на Осбертон. В течение многих лет о нем ходит молва како доме, в котором обитают призраки, и, вне всякого сомнения, он полностью соответствует месту, где они должны обитать. Вспомни себя, в крайне напряженном состоянии, боящегося оглянуться или зажечь свечу, опасаясь увидеть не весть что! Я хочу сказать, если явления призраков – вещь субъективная, то вот вам: нужный человек в нужном месте.

Он поднялся и закурил, и глядя на него – Хью обладает ростом почти в шесть футов, а в ширину он почти таков же, как в длину – я почувствовал, что на языке у меня вертится едкое замечание: я вспомнил об одном периоде в его жизни, о котором, насколько мне известно, он никому не рассказывал, по некоторой причине, когда он сам представлял из себя сплошной комок нервов. Как ни странно, он сам в то же мгновение начал разговор на эту тему.

– Ты можешь возразить, что мне не следовало там быть, – сказал он, – поскольку я был не тем человеком и не в том месте. Это не так. Ты, при всех своих страхах и ожиданиях неведомого, никогда не видел призраков. Но я, хотя про меня можно сказать, что я последний человек в мире, который на это способен, я повстречался с ним, и хотя сейчас мои нервы успокоились, тогда меня просто трясло.

Он снова сел в кресло.

– Вне всякого сомнения, ты помнишь, как меня колотило, – продолжал он, – но теперь, когда я полагаю, что совершенно обрел былое спокойствие, я могу поведать тебе об этом происшествии. До тебя я никому об этом не рассказывал, да и не смог бы. Я не могу сказать ничего плохого о повстречавшемся мне призраке, он, можно сказать, был в каком-то смысле вполне дружелюбным и даже полезным. Но он явился с той стороны; внезапно показался из тайны и тьмы, окружающих нашу жизнь.

– Сначала мне хотелось бы коротко рассказать тебе мою теорию о явлении призраков, – начал он, – и я постараюсь сделать это с помощью сравнений, образов. Представь себе, что ты, я, вообще все в этом мире, подобны людям, чьи глаза устремлены на крошечное отверстие в листе картона, который находится в постоянном движении, крутится. За ним находится другой лист картона, который, как и первый, также крутится, независимо от первого. В нем также имеется отверстие, и когда эти отверстия,– одно то, которое мы наблюдаем, а второе – как бы наблюдаемое духовно, – приходятся одно против другого, тогда мы слышим звуки и наблюдаем события в мире духов, поскольку они становятся видимы и слышимы для нас. Для большинства людей эти отверстия никогда не приходятся друг против друга на протяжении всей их жизни. Но в час смерти это происходит, и тогда листы картона останавливаются. В этом, как мне кажется, и есть смысл того, что мы называем "перейти в мир иной".

– У некоторых лиц отверстия в картоне относительно большие и они довольно часто оказываются одно напротив другого. Ясновидящие, медиумы и прочие. Но, насколько мне известно, у меня никогда не было склонности ни к ясновидению, ни к вызыванию духов. А следовательно, я отношусь к тем людям, которым в жизни не суждено увидеть призрак, у которых нет ни единого шанса, что для них отверстия в листах картона совпадут. Тем не менее, это случилось, и я был совершенно выбит из колеи.

Мне и прежде доводилось слышать нечто подобное, и хотя Хью приложил максимум усилий, чтобы сделать свое изложение как можно более образным и обыденным, меня оно не убедило.

– Надеюсь, что твой призрак окажется более оригинальным, чем твоя теория, – сказал я, возвращая его к исходной точке разговора.

– Надеюсь. Впрочем, не мне об этом судить.

Я подкинул в камин угля и поворошил его. Хью обладает, с моей точки зрения, огромным талантом рассказчика различных историй, тем драматизмом, который так необходим рассказчику. Помнится, я как-то раз предложил ему заняться этим профессионально, и, когда настанут тяжелые времена, обосноваться где-нибудь у фонтана Пикадилли, и рассказывать прохожим за вознаграждение истории в духе арабских сказок. Большая часть человечества, по моему мнению, не любит длинных историй, но меньшая, к которой отношусь и я, относится к ним благосклонно, тем более если они касаются ситуаций, имевших место в реальной жизни, и к тому же, позволю себе напомнить, Хью был прекрасным рассказчиком. Мне нет дела до его теорий и его образных сравнений, но когда дело касается жизни, я предпочитаю, чтобы он рассказывал как можно подробнее.

– Валяй, начинай, только не торопись, – сказал я. – Краткость, может быть, и сестра таланта, но губительна для рассказчика. Я хочу знать, когда и где это случилось, что у тебя было на обед и где именно ты обедал, и что...

Хью начал.

– Это случилось двадцать четвертого июля, ровно полтора года назад, – сказал он. – Я сдал свою квартиру, если ты помнишь, и приехал к тебе в город погостить с недельку. Мы с тобой обедали здесь, вдвоем...

Я не мог не вмешаться.

– Ты увидел призрак здесь? – спросил я. – В этой маленькой квадратной коробке, именуемой домом, на улице современного города?

– Я был в доме, когда увидел его.

Я замолчал.

– Мы пообедали здесь, на Грэм-стрит, – продолжал он, – а после обеда я отправился на какую-то вечеринку, а ты остался дома. За обедом твой слуга нам не прислуживал, а когда я спросил тебя, что с ним, ты ответил, что он болен, и, как мне показалось, сразу сменил тему.

Когда я уходил, ты дал мне ключи, а когда я вернулся, то обнаружил, что ты уже лег спать. У меня, однако, было несколько писем, которые требовали спешного ответа. Я написал их, запечатал и опустил в почтовый ящик напротив. Наверное, было уже поздно, когда я поднимался к себе.

Комната моя находилась на четвертом этаже, окна ее выходили на улицу, мне почему-то подумалось, что обычно ты сам ее занимаешь. Ночь была очень жаркая; когда я уходил на вечеринку, сияла полная луна, но когда я вернулся, небо заволокло тучами и все говорило за то, что еще до наступления утра разразится гроза. Голова была тяжелая, очень хотелось спать, и только улегшись в постель я обнаружил, по тени, отбрасываемой оконными рамами на занавеси, что только одно из окон открыто. Я поленился встать с постели, чтобы открыть остальные, как бы жарко и душно мне ни было, и вскоре уснул.

Когда я проснулся, не знаю, но еще не светало, но я не припомню такой необыкновенно глубокой тишины, которая стояла тогда. Не было слышно прохожих, ни звука колес; музыка жизни стихла. Однако я чувствовал себя свежим и бодрым, полностью стряхнувшим усталость и сонливость, хотя проспал всего лишь час, два – самое большее, поскольку рассвет даже не занимался; то, что я не смог сделать раньше, а именно – встать и открыть второе окно, – теперь далось мне с необычайной легкостью. Я раздвинул занавеси, распахнул створки, и высунулся наружу, – мне было жарко и хотелось хоть немного свежего воздуха. Снаружи стояла жара, и хотя, как тебе известно, мои чувства не зависят от капризов погоды, я почувствовал ничем не объяснимый страх. Я попытался объяснить его себе, и не смог: день накануне прошел приятно, я ожидал наступления такого же приятного дня, и все же ощущал странные опасения. И вдобавок я вдруг почувствовал себя необычайно одиноким в этой предрассветной тишине.

Затем внезапно где-то неподалеку от меня раздался звук приближающейся повозки; я отчетливо слышал неторопливый топот пары лошадей. Они еще не были видны, двигаясь по улице, но от этого проявления жизни чувство ужасного одиночества, о котором я уже говорил, вовсе не стало менее слабым. А кроме того, что-то подсказывало мне, приближающаяся повозка и это чувство одиночества связаны какой-то неведомой нитью.

Затем я увидел ее, но поначалу никак не мог понять, что она из себя представляет. Потом видел двух черных лошадей с длинными хвостами, а то, во что они были впряжены, сделано из стекла и обрамлено черным. Это был катафалк. Пустой.

Он двигался по нашей стороне улицы. И остановился дверей твоего дома.

И тут меня осенило. За обедом ты сказал, что твой слуга болен, и тут же сменил тему, не желая более говорить об этом. Вне всякого сомнения, подумал я, он умер, а ты, по какой-то причине не желая, чтобы я узнал об этом, попросил, чтобы тело увезли ночью. Должен признаться, это мгновенно пришло мне на ум, и я не успел задуматься, так ли все обстоит на самом деле, потому что произошло следующее.

Я все еще выглядывал из окна, и помню, что удивился, правда, только на мгновение, тому, как четко мне видно все происходящее – каждую вещь перед собой я видел очень отчетливо. Конечно, временами из-за облаков проглядывала луна, но было удивительно, насколько отчетливо видны каждая деталь катафалка и лошади. Улица была абсолютно пуста, лишь один человек, кучер, сидел на козлах. Я стал его рассматривать. Мне была видна каждая деталь его платья, но с того места, где я находился, я не мог разглядеть его лица. Он был одет в серые брюки, коричневые ботинки, черный костюм, застегнутый на все пуговицы, на голове – соломенная шляпа. Через плечо был перекинут ремень, на котором висела сумка, и он выглядел в точности как... – кого бы ты назвал, в соответствии с моим описанием?

– По-моему, на кондуктора автобуса, – мгновенно отвечал я.

– То же самое пришло в голову и мне, и стоило мне так подумать, он поднял голову и взглянул на меня. Я увидел довольно длинное тонкое лицо, и на левой щеке родинку, с пучком темных волос. Все было видно так отчетливо, как если бы происходило в полдень, а он находился в ярде от меня. Но – все это длилось гораздо менее, чем я об этом рассказываю – у меня не было времени удивиться тому, что кучер катафалка одет совершенно неподобающим образом.

Он прикоснулся к шляпе, приветствуя меня, и ткнул пальцем через плечо.

– Свободное место для одного, сэр, – сказал он.

Это было так отвратительно, так грубо, так цинично, что я немедленно спрятал голову, опустил занавеси, а затем, уж не знаю, по какой причине, включил свет, чтобы взглянуть, сколько времени. Стрелки на моих ручных часах показывали половину двенадцатого.

Как мне кажется, именно тогда первые сомнения закрались в мою голову, относительно происходящего на моих глазах. Однако я снова потушил свет, улегся в постель и принялся размышлять. Мы пообедали, затем я сходил на вечеринку, вернулся обратно, написал ответы на письма, лег в постель и уснул. Как же сейчас может быть половина двенадцатого?.. Или – что это за половина двенадцатого?

На ум мне пришло самое простое объяснение: мои часы, должно быть, остановились. Оказалось, что это не так, я слышал их тиканье.

Снова наступила тишина. Каждое мгновение я ожидал услышать приглушенные шаги на лестнице, медленные, размеренные, людей, несущих тяжелую ношу, но в доме не раздавалось ни звука. Снаружи также царила мертвая тишина, катафалк ждал у двери. Минуты шли одна за другой, в конце концов я начал различать вещи в комнате и понял, что снаружи занимается рассвет. Но как такое могло случиться, что мертвое тело, которое должны были вынести ночью, до сих пор не вынесено, и катафалк все еще ждет, хотя уже наступило утро?

Я снова поднялся с постели, чувствуя себя несколько разбитым, подошел к окну и распахнул занавеси и выглянул в окно. Быстро светало, улица была залита серебристыми предрассветными лучами. Никакого катафалка на улице не было.

Я еще раз взглянул на часы. Было только четверть пятого. Но я готов был поклясться, что и получаса не прошло с тех пор, как я смотрел на них в последний раз, и тогда они показывали половину двенадцатого.

Странное чувство овладело мною, словно бы я жил одновременно в настоящем и в каком-то ином времени. Сегодня было 25 июня, раннее утро, и на улице, естественно, никого не было. Но некоторое время тому назад возница катафалка говорил со мной, а часы показывали половину двенадцатого. Что это был за возница, к какому измерению он принадлежал? И что за половину двенадцатого показывали мои часы?

Тогда я постарался уверить себя, что это был всего лишь сон. Но если ты спросишь меня, поверил ли я в то, в чем старался себя убедить, то я отвечу отрицательно.

Твой слуга не явился к завтраку на следующее утро, я так и не увидел его до своего отъезда. Наверное, если бы я встретил его, то рассказал бы тебе обо всем виденном, но, как ты сам понимаешь, вполне могло случиться, что я видел самый настоящий катафалк, самого настоящего возницу на козлах, его совершенно неподобающую ухмылку и легкомысленный жест. Могло быть, что я заснул вскоре после того, как видел его, и проспал вынос тела и отъезд катафалка. Поэтому я промолчал.

Нечто удивительно обыденное и прозаическое было во всем его рассказе; отсутствовал дом времен короля Якова, темные дубовые панели и плач окрестных сосен, но вот это самое отсутствие подходящей обстановки и придавало этому рассказу чрезвычайную правдоподобность. Тем не менее, на мгновение меня одолели сомнения.

– Только не говори, что это был сон, – сказал я.

– Не могу сказать, было ли это на самом деле или не было, но могу дать гарантию, что я не спал. Во всяком случае, конец этой истории... необычен.

– В тот день я снова уехал из города, – продолжал Хью, – и, должен признаться, увиденное то ли наяву, то ли во сне, продолжало преследовать меня. Оно стояло у меня перед глазами. Это было похоже на то, как если бы часы пробили четыре четверти, а я продолжаю ждать, чтобы узнать, который час.

Ровно через месяц я вновь приехал в Лондон, но только на один день. Я прибыл на вокзал Виктория около одиннадцати, а затем на подземке отправился на Слоун-сквер, чтобы узнать, в городе ли ты, и если да, то можем ли мы вместе пообедать. Утро было жарким, я намеревался сесть в автобус на Кингс Роуд, чтобы добраться до Грэм-стрит. Когда я вышел со станции, то увидел на углу автобус, но верх его был полон, и внизу, как кажется, мест тоже не было. Стоило мне подойти, в дверях появился кондуктор, который, по всей видимости, собирал плату за проезд внутри автобуса или занимался чем-нибудь еще; он вышел и оказался в нескольких футах от меня. Он носил серые брюки, коричневые ботинки, черный костюм, застегнутый на все пуговицы, и соломенную шляпу, а через плечо перекинут ремень с сумкой и машинкой для компостирования билетов. Я взглянул ему в лицо: это было лицо возницы катафалка, с родинкой на левой щеке. Он сказал, обращаясь ко мне и указывая пальцем через плечо:

– Свободное место для одного, сэр, – сказал он.

Невообразимый ужас охватил меня, помню, я размахивал руками и кричал: "Нет, нет!" В этот момент я жил не в текущем времени, а в том, прошедшем, месячной давности, когда я перед рассветом выглядывал из окна своей спальни. В этот самый момент, как я понял, отверстия в картонных кружках совпали. То, что я увидел тогда, исполнялось сейчас, и не имело отношения к обычным событиям завтрашнего или сегодняшнего дня. Силы, о которых мы не имеем представления, действовали сейчас передо мною. Я застыл на тротуаре; меня била дрожь.

Я находился на углу, напротив почты, и как только автобус тронулся с места, мой взгляд упал на часы в окне. Думаю, ты без труда догадаешься, какое время они показывали.

Остальное, мне кажется, ты помнишь не хуже меня, что произошло на углу Слоун-сквер в конце июля, прошлым летом. Автобус двинулся по улице и стал поворачивать, чтобы обогнуть фургон, оказавшийся перед ним. В этот момент вниз по Кингз-роуд на высокой скорости несся большой автомобиль. Он врезался в автобус, и протаранил его, подобно тому как сверло проходит сквозь доску.

Он сделал паузу.

– Вот и вся моя история, – закончил он.

ГУСЕНИЦЫ

Месяц или два тому назад в одной из итальянских газет я прочитал, что Вилла Каскана, на которой я когда-то останавливался, снесена, а на ее месте возводится какая-то мануфактура.

Поэтому у меня более не существует никаких оснований для отказа от описания событий, которым я сам явился свидетелем (или воображаю, что они действительно имели место) в некоей комнате некой части виллы, ни от разъяснения обстоятельств происшедшего, которые могут (или не могут – по мнению читающего эти строки) пролить свет на случившееся или быть с ним каким-либо образом связанными.

Вилла Каскана была во всех отношениях совершенно восхитительным строением, но даже если бы она оставалась в целости и сохранности, ничто во всем свете – я использую эту фразу в буквальном смысле, – не заставило бы меня снова ступить на ее территорию, ибо это прекрасное место запечатлелось в моих воспоминаниях самым ужасным образом.

Большинство призраков, как о них рассказывают, не причиняют вреда; они, может быть, ужасны, но их визиты, как правило, остаются без последствий. Они, даже, могут быть благожелательны и настроены дружелюбно. Но их появление на Вилла Каскана отнюдь не было таким, и если бы они нанесли свой "визит" несколько иным образом, то не думаю, что мне удалось бы оправиться от него более успешно, чем Артуру Инглису.

Дом располагался на покрытом падубами холме неподалеку от Сестри ди Леванте на итальянской Ривьере, откуда открывался прекрасный вид на переливающуюся голубизну чарующего моря, а позади него светло-зеленые каштановые рощи поднимались вверх по склонам, пока не уступали место соснам, казавшимся по контрасту с ними почти черными, которые и увенчивали верхушки холмов. Раскинувшиеся вокруг дома сады пышно расцветали в середине весны, и их ароматы, ароматы цветущих магнолий и роз, смешивались с соленой свежестью ветров с моря и широким потоком вливались в прохладные сводчатые комнаты.

На первом этаже дом с трех сторон опоясывала широкая лоджия, верхняя часть которой представляла собой балкон для нескольких комнат второго этажа. Парадная лестница, широкая, со ступенями из серого мрамора, вела из холла на площадку перед этими комнатами, которых было три, а именно: две большие гостиные и спальная комната, расположенная рядом с ними. Гостиные комнаты использовались, спальная комната – нет. Далее главная лестница вела на третий этаж, где находилось несколько спален, одну из которых занимал я, а с другой стороны второго этажа с полдюжины ступенек вели к другой анфиладе комнат, две из которых в то время, о котором я веду рассказ, занимал Артур Инглис, художник; одна комната была его спальней, а другая студией. Таким образом, с площадки перед моей комнатой я мог попасть как на главную лестницу, так и на ту, которая вела в апартаменты Инглиса. Джим Стенли и его жена занимали комнаты в другой части дома; там же располагалась прислуга.

Я прибыл в обеденное время, прекрасным солнечным днем середины мая. Сады цвели и благоухали; было просто восхитительно оказаться среди прохладного мрамора виллы после прогулки от пристани для яхт под яркими, опаляющими солнечными лучами. Но (читателю придется положиться на мое честное слово, ибо иных доказательств у меня нет), едва ступив в дом, я сразу почувствовал какое-то смутное беспокойство. Это чувство, если можно так выразиться, было весьма неопределенным, хотя и очень сильным, и я помню, что, увидев письма, ждущие меня на столе, сразу же предположил, что причина моего беспокойства скрыта как раз в этих письмах. Тем не менее, вскрыв их и пробежав глазами, я был вынужден признать, что в них не содержалось ни малейшего повода для беспокойства: все известия были исключительно благоприятными. Но то, что мое предчувствие не оправдалось, нисколько не рассеяло моего беспокойства. В этом прохладном, напоенном ароматами доме что-то было не так.

Я упоминаю об этом лишь потому, чтобы постараться объяснить тот факт, что, хотя я, как правило, сплю очень крепко, и свет, который горит, когда я ложусь в постель, гасится обычно с моим пробуждением на следующее утро, свою первую ночь на Вилла Каскана я провел отвратительно. Это также может объяснить тот факт, что когда я засыпал (было это на самом деле, или только думал, что это было на самом деле), сны мои отличались яркостью и оригинальностью, оригинальностью в том смысле, что никогда прежде мне не снились те образы, которые в ту ночь полностью завладели моим рассудком. К тому же, помимо томительного предчувствия чего-то нехорошего, некоторые слова и события, случившиеся в тот день, возможно, также были как-то связаны с происшедшим той ночью, а потому будет не лишним здесь о них упомянуть.

После обеда мы отправились на прогулку с миссис Стэнли, и она указала мне на незанятую спальню на втором этаже, попасть в которую можно было из комнаты, в которой мы обедали.

– Мы оставили ее незанятой, – сказала она, – поскольку у меня и Джима есть очаровательная спальная и гардеробная, как ты видел, в крыле, а если бы мы поселились здесь, то должны были бы превратить столовую в гардеробную и обедать внизу. И поскольку у нас есть там маленькая квартира, а у Артура Инглиса тоже есть маленькая квартира, но в другом конце дома, я вспомнила (кажется странным, не правда ли?), что ты однажды говорил, что чем выше располагается твое жилище, тем большее удовольствие это тебе доставляет. Поэтому я выделила тебе комнату на верху дома, вместо того чтобы предоставить эту.

Сказать по правде, сомнения, зыбкие, как и охватившие меня предчувствия, проникли в мой разум. Мне было не понятно, зачем миссис Стэнли рассказывает мне все это, если рассказывать было вовсе не обязательно. Возможно, именно в тот момент у меня появилась мысль о том, что в свободной спальне присутствует нечто, нуждающееся в объяснении.

Второе событие, возможно, ставшее причиной моего сна, было следующее.

Во время обеда разговор на какое-то время переключился на призраков. Инглис, убежденный в своей правоте, заявил, что любой, верящий в существование сверхъестественных явлений, достоин называться ослом. После чего тема была исчерпана. Насколько мне помнится, больше ничего не было сказано и не случилось ничего, что могло бы стать причиной дальнейшего.

Мы все отправились спать довольно рано, и что касается меня, то я проделал весь путь до своей спальни зевая, чувствуя чрезвычайную сонливость. У меня в комнате было довольно жарко, я распахнул все окна настежь, и извне широким потоком хлынул яркий лунный свет и трели полночных соловьев. Я быстро разделся и лег в кровать, но хотя раньше я просто засыпал на ходу, теперь чувствовал необычайный прилив сил. Впрочем, я нисколько не жалел об этом: я был просто счастлив, лежа в лунном свете и слушая соловьев. Именно тогда-то, возможно, я и уснул, и все происшедшее далее было ни чем иным как сном. Мне подумалось, что пройдет совсем немного времени, и соловьи смолкнут, а луна скроется. И еще мне подумалось, что если по какой-то причине мне так и не удастся уснуть, то я мог бы почитать, и вспомнил, что оставил интересовавшую меня книгу внизу, в столовой на втором этаже. Поэтому я встал с постели, зажег свечу и отправился вниз. Я спустился, увидел на столика книгу, за которой пришел и, почти одновременно, увидел, что дверь в незанятую спальню слегка приоткрыта. Странный сумеречный свет, не похожий ни на рассветный, ни на лунный, исходил оттуда, и я заглянул. Напротив двери располагалась кровать, с большим балдахином и гобеленом в изголовье. Я увидел, что сероватый свет в комнате исходит от кровати, точнее от того, что на ней было. По ней ползали огромные гусеницы, фут и более в длину. Они слабо светились, и именно этот свет я заметил в приотворенную дверь. Вместо присосок обычных гусениц, у этих были клешни, похожие на клешни крабов, и они передвигались, хватая ими покрывало, а затем подтягивая тело вперед. Цветом эти ужасные насекомые были желто-коричневые, и все их тело покрывали какие-то наросты и вздутия. Их там были сотни, и они образовали на кровати шевелящуюся, извивающуюся пирамиду. Иногда какая-нибудь из них падала на пол с глухим мягким звуком, и хотя пол был бетонный, он поддавался их клешням, словно был сделан из шпатлевки, и, передвигаясь прежним образом, гусеница снова взбиралась на кровать и присоединялась к своим страшным подругам. Казалось, у них не было лиц, если это слово можно употребить по отношению к гусеницам; на одном конце их туловища располагался рот, который открывался и закрывался в такт дыханию.

Я смотрел на них, и вдруг мне показалось, что они, все разом, вдруг почувствовали мое присутствие.

Все рты, во всяком случае, повернулись в мою сторону, и в следующий момент они стали все с тем же мягким глухим звуком сваливаться с кровати и, извиваясь, ползти ко мне. На секунду я застыл, словно парализованный, но уже в следующую мчался по лестнице обратно в свою комнату, и я помню, что отчетливо ощущал холодный мрамор под своими босыми ногами. Я ворвался к себе в спальню и захлопнул за собой дверь, а потом – теперь я определенно бодрствовал – обнаружил, что стою возле кровати с холодным потом, выступившим на лбу, вызванным ужасным видением. Звук захлопывающейся двери еще стоял в моих ушах. Но, как это случилось бы, будь мое видение обыкновенным кошмаром, ужас от зрелища мерзких тварей, ползающих по кровати и падающих на пол, не оставил меня. Проснувшись теперь, если только раньше я спал, я вовсе не избавился от ужасного сна, я даже не мог понять, сплю я или нет. И пока не наступил рассвет, стоял я или сидел, не решаясь лечь, каждое движение, каждый шорох, который я слышал, я воспринимал как приближение гусениц. Для их клешней что бетонный пол, что деревянная дверь были детской забавой, стальная преграда вряд ли удержала бы их.

Но ужас исчез, как только забрезжил рассвет нового прекрасного дня: ветер снова шелестел своими успокаивающими напевами, безымянный страх, чем бы он ни был, схлынул, и я уже ничему не тревожился. Поднималось солнце; небо, поначалу бесцветное, окрасилось розовым, а затем яркие огненные цвета залили всю его ширь.

Одним из приятных правил дома было то, что каждый мог позавтракать, где и когда ему вздумается, следствием чего было то, что до обеда я не встретил никого из его обитателей, поскольку позавтракал у себя на балконе, а потом писал письма и занимался еще кое-какими делами вплоть до обеда. Я спустился к обеду довольно поздно, остальные трое уже приступили к трапезе. Между моим ножом и вилкой я обнаружил маленькую коробку из картона, и, стоило мне сесть, как Инглис сказал:

– Взгляни на это, поскольку, насколько мне известно, ты интересуешься естествознанием. Я нашел это ползающим по моему покрывалу вчера вечером, и понятия не имею, что это такое.

Еще не открыв коробку, я уже знал, что в ней обнаружится.

Внутри, как я и ожидал, оказалась маленькая гусеница, серовато-желтого цвета, с любопытными наростами на ее кольцах. Она была чрезвычайно активна, и ползала внутри коробки словно бы в поисках выхода.

Ее ножки были отличны от ножек обычных гусениц, которых мне приходилось видеть до сих пор: они напоминали клешни краба. Я взглянул, и снова закрыл крышку.

– Понятия не имею, что это такое, – сказал я, – но выглядит довольно отвратительно. Что ты собираешься с ней делать?

– О, я буду ухаживать за нею, – отвечал Ингис. – Видишь, как она суетится? Мне кажется, она окукливается. Мне хочется посмотреть, в какого мотылька она превратится.

Я снова открыл коробку и увидел, что суетящиеся движения и в самом деле были началом прядения кокона. Инглис сказал:

– У нее очень смешные ножки. Они напоминают клешни краба. Как по-латыни будет краб?

– Cancer. Поскольку она уникальна, давайте назовем ее: Cancer Inglisensis.

Потом что-то случилось у меня в голове, в одно мгновение сложилось в ясную картину все, что я видел или мне казалось, что видел. Нечто скрытое в его словах, казалось, озарило меня, и его слова каким-то непостижимым образом соединились с испытанным мною ночью ужасом. Я схватил коробку и выбросил ее вместе с ужасным содержимым из окна. Под окном проходила посыпанная гравием дорожка, чуть далее за ней располагался фонтан с бассейном. Коробка упала точно посередине бассейна.

Инглис рассмеялся.

– Похоже, что приверженцы оккультизма не привечают голые факты, – сказал он. – Бедная моя гусеница!

Разговор сразу же перешел на другие темы; я привожу все эти детали в их последовательности лишь затем, чтобы быть уверенным, что записал все, относящееся к оккультизму и к гусеницам. В тот момент, когда я бросил коробку в фонтан, я совершенно потерял голову: моим единственным оправданием может быть то, и это, наверное, будет понятно любому, что обитательница коробки в миниатюре повторяла те странные создания, которые я видел ночью на кровати в пустой комнате. И хотя воплощение тех фантомов в плоть и кровь – или в то, из чего, собственно, состоят гусеницы, – должно было избавить меня от ночного кошмара, на самом деле ничего подобного не случилось. Это только сделало шевелящуюся пирамиду на кровати в пустой комнате еще более ужасной реальностью.