Текст книги "Избранное (СИ)"
Автор книги: Э Бенсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)
Бледный свет раннего утра превратил оконные жалюзи в мерцающие квадраты, прежде чем я заснул; а когда проснулся, слуга, приветствовавший меня, поднимал их, гремя роликами и давая возможность спокойной безмятежности августовского дня проникнуть в комнату. В открытые окна хлынул солнечный свет и воздух, наполненный морем и ароматом цветов, пение птиц; все, что тревожило и беспокоило меня ночью, было изгнано прочь, и я подумал о ночных часах как путешественник думает о волнах и штормовом ветре, которые ему благополучно удалось преодолеть и которые остались в прошлом, вспоминая пережитые страхи как нечто, не заслуживающее подобных ярких переживаний. С некоторым облегчением я подумал о том, что определенно не собираюсь посещать это место. Наша сегодняшняя поездка, по словам Гарри, не предусматривает крюка в тридцать миль, а завтра я отправляюсь на вокзал и уезжаю. Хотя пытливый искатель истины, вне всякого сомнения, пожалел бы, что законы времени и пространства не позволяют ему посетить Бирхэм после наступления темноты и проверить лично, есть ли там что-нибудь видимое или слышимое, как об этом повествуется в деревенских сплетнях, я такого сожаления не испытывал. Бирхэм и сказки о нем стали поводом того, что я провел скверную ночь, и я прекрасно сознавал, что ни в коей мере не хочу побывать там, хотя если бы меня спросили вчера, я бы ответил, что такое желание у меня, безусловно, присутствует. Яркий день, солнце и свежий ветер с моря были причиной того, что я не чувствовал обычного недомогания после проведенной без сна ночи, я чувствовал себя прекрасно, был полон жизни, а также, как я уже сказал, не испытывал и тени желания посетить Бирхэм. Я был вполне согласен с тем, что мое любопытство останется неудовлетворенным.
Машина была подана к одиннадцати, и мы сразу же тронулись в путь, Гарри и миссис Моррисон, его кузина, расположившиеся на заднем сиденье, достаточно просторном даже для троих, и я, слева от водителя, с некоторого рода восторгом – мне не стыдно в этом признаться – и предвкушением приятного путешествия. Еще бы: прекрасная машина, прекрасный день, ощущение романтики и ожидание приключений. Я не испытывал желания сесть за руль, Гарри также; вождение автомобиля, по моему мнению, слишком отвлекает; оно требует полной отдачи; впрочем, истинные любители автомобилей не признают иных наслаждений. Для вождения автомобиля требуется определенный вкус – я чуть было не сказал талант – отличительная особенность, строго индивидуальная, как пристрастие к музыке или математике. Из тех, что часто пользуется автомобилем (единственно как средство быстрого перемещения из одного места в другое), подобное чувство присуще немногим, в то время как тем, кого те или иные обстоятельства (над которыми они не властны) заставляют пользоваться им время от времени, могут иметь его в высшей степени развитым. Для тех, у кого оно есть, анализ этого чувства не имеет смысла; у кого нет, они вряд ли способны его понять. Скорость, точнее, контроль скорости, и прежде всего чувственное осознание скорости, лежит в основе его; это удовольствие, получаемое от управления скоростью, характерно для большинства людей, будь то поездка на лошади, или на коньках по гладкому льду, или на велосипеде под горку, или, что менее влияет на это чувство, придание ускорения мячу при игре в лаун-теннис, в гольф или крикет. Но это чувственное осознание скорости, как я уже говорил, необходимо: можно испытать его, находясь в кабине машиниста курьерского поезда, но не в вагоне, с закрытыми наглухо окнами, где нет этого захватывающего ощущения движения. Добавьте к этому также восторг, вызываемый осознанием того, что этот свистящий в ушах ветер, эта несущаяся железная махина повинуется маленькому рычажку и рулевому колесу, на котором так небрежно расположились руки водителя. Неистовый дьявол, повинующийся поводьям, как сказал бы Гарри, подобно породистому рысаку. Он также испытывает голод и жажду, он утоляет свой голод бензином, который оборачивается огнем в его желудке; электричество, сила, разрывающая на части облака, и заставляющая здания вздрагивать, это та ложка, которой он питает себя, и, утолив свой голод, он устремляется вперед, и мчится неудержимо, и дорога стелется ему под колеса. Тем не менее, как он послушен! – стоит коснуться его трензелей, и скорость его удваивается, или сходит на нет; и вы знаете, что стоит вам захотеть, и его стремительный полет превращается в спокойную прогулку. Но он не любит притормаживать свой бег; и вам это известно, а потому вы приказываете ему подать голос и предупредить тех, кто окажется на его пути, о его приближении, чтобы они дали ему дорогу. Веселым хриплым голосом он ухает путнику, а если его уханье не слышат, то он переходит на гортанный крик фальцетом, переходя с октавы на октаву, эхом отдающегося среди окружающих дорогу зарослей. И вы ощущаете себя, подобно ныряльщику-романтику в синей морской глубине; ваши товарищи могут находиться рядом с вами, они опускаются и поднимаются, чтобы набрать воздуха, но вы чувствуете себя в совершенном одиночестве; нечто подобное вы испытываете в автомобиле, когда два больших фонаря освещают изгибы дороги – глаза замечательного монстра, которые скрыты днем опущенными веками, но сверкают огнями ночью, два уха-щитка, защищающие от брызг, и длинный узкий капот впереди, который есть череп, скрывающий мозг этой воплощенной энергии, питающейся огнем, и крутящиеся колеса, несущие вперед махину весом в две тонны, повинующуюся какому-то новому закону, новой гравитации, – и все это управляется единственно вашей волей, и покорно следует ей.
В течение первого часа ощущение этой радости, любое описание которой по сравнению с реальным ощущением было то же самое, что застойный пруд по сравнению с сверкающим несущимся с гор ручьем, владело мною. Перед нами расстилалась дорога с крутыми подъемами и спусками, наш монстр молча спускался с холма, а затем на одном дыхании, не снижая скорости, взлетал по склону вверх. В моей власти было приказать подать ему голос (ибо в те дни гудок располагался слева от водителя, под рукой у сидевшего рядом с ним пассажира), и мне доставляло удовольствие гудеть при виде телеги, ярдах в трехстах впереди, переходя на крики фальцетом в том случае, если меня не слышали или делали вид, что не слышат. Потом мы подъехали к перекрестку, и наш дорогой монстр, казалось, произнес: "Вы видите, какой я послушный и острожный? Я, можно сказать, еле плетусь". Когда около фермы на дорогу попробовал выбежать воинственно настроенный щенок, монстр сказал: "Гадкий малыш! Возвращайся немедленно к своей матушке, или я рассержусь". Бедный щенок не понял намека, поэтому монстр замедлил скорость и грозно гавкнул. Усмехнулся, когда испуганный щенок стремглав бросился к изгороди, и в следующий момент ветер снова засвистел у нас в ушах.
Наполеон, если я не ошибаюсь, сказал, что сила его армии находится в ее ногах: то же самое можно сказать относительно монстра. Раздался громкий хлопок, и секунд через тридцать мы остановились. С одной из передних "ног" монстра возникла проблема, и шофер сказал: "Да, сэр, – прокол".
Лопнувшее колесо было снято, новое, никогда прежде не бывшее в работе, надето. Во время этой операции монстр поддерживался домкратом; новое колесо было накачано насосом. Это отняло приблизительно двадцать пять минут. Как только починка была закончена, монстр, казалось, заявил: "Как я хочу двигаться, позвольте мне двигаться!"
На протяжении пятнадцати миль дорога была прямой и пустынной. Это согласно моим расчетам, но я не уверен в их правильности.
Больше никаких дифирамбов дороге в то утро не было. Мы должны были прибыть в Ханстэнтон как раз к обеду. Вместо этого, мы задержались, чтобы ликвидировать последствия четвертого по счету прокола в 1.45 пополудни, в двадцати пяти милях от пункта нашего назначения. Причиной этого четвертого прокола стал осколок стекла, длиной в три четверти дюйма, острый, это правда, но весом всего лишь в два пенни, в то время как мы весили две тонны. Это казалось страшной дерзостью. Мы пообедали в придорожной гостинице, и во время обеда ученые мужи провели совещание, по итогам которого было принято следующее:
У нас больше нет запасных колес для нашего монстра, в случае очередного прокола, поскольку мы два раза прокололи передние шины, и два раза задние. Насколько нам было известно, в Ханстэнтоне не было магазина, где мы могли бы купить запасные, но зато такой магазин располагался в Кингс Линн, находившийся от места нашей остановки на том же расстоянии.
Кроме того, по словам шофера, у монстра имелись какие-то проблемы с зажиганием, он точно не знал причины, а потому ему казалось разумным не ехать в Ханстэнтон (то, что мы собирались там пообедать, уже не могло быть целью посещения), но отправиться в магазин в Кингс Линн.
Мы все прониклись его надеждами и решили поступить в соответствии с его предложением.
Мы сели в автомобиль, взревел мотор, и мы покатили по направлению к Кинг Линн. Обратно, как я смутно подозревал, мы должны были возвращаться другой дорогой, но, опьяненный воздухом и движением, я не счел необходимым спрашивать, какой именно. Здесь следует упомянуть об одном незначительном, но все же любопытном факте, а именно, – ни когда мы путешествовали в Кингс Линн, ни когда возвращались домой, мне в голову ни разу не пришла мысль о Бирхэме. Последующие галлюцинации, если только это были галлюцинации, а не что-либо еще, я не склонен относить к результатам самовнушения. Гарри признался мне, что он также не знал, какой дорогой мы будем возвращаться.
Все остальное является не приукрашенным повествованием о том, что случилось. Однако мне кажется, что тем, кто занимается изучением оккультных вещей, оно может показаться интересным.
В ожидании починки нашего монстра, мы пили чай в отеле, глядя на большую пустынную площадь, а потом ждали, когда он за нами заедет. Потом раздался телефонный звонок из мастерской, спрашивали "джентльмена, чей автомобиль у них находится", но поскольку Гарри отправился на прогулку, чтобы раздобыть местную вечернюю газету с новостями о результатах последнего международного матча, сообщение принял я. То, что я услышал, не внушало оптимизма: зажигание барахлило, и наше отправление, вероятно, задерживалось еще на час. Была половина седьмого, а мы находились в семидесяти восьми милях от Данвича.
Вскоре после этого вернулся Гарри, и я сообщил ему о звонке из мастерской.
На что он ответил:
– Следовательно, мы не успеем вернуться обратно к ужину. С таким же успехом мы могли бы устроить засаду на твоего призрака.
Как я уже говорил, по поводу Бирхэма не было произнесено ни слова, но если даже именно так следовало воспринимать слова Гарри, тем не менее, в них, на мой взгляд, нет и тени намека на то, чтобы мы собирались возвращаться обратно через Бирхэм.
Вместо часа мы прождали почти полтора. Наконец, наш восстановленный монстр заухал за углом, остановился перед нами, и мы сели.
– Вперед, Джек, – сказал Гарри шоферу. – Дорога будет пустынной. Вам лучше сразу включить фары.
Чудовище, с мерцающими глазами, было измучено, но никогда в жизни я не видел, чтобы автомобиль передвигался так осторожно и одновременно так быстро. Джек никогда не стал бы рисковать, в манере его езды не было даже намека на риск, но дорога была пустынна и просматривалась далеко вперед, так что он позволил монстру двигаться с той максимальной скоростью, на которую тот был способен. Фары освещали путь ярдов на пятьдесят перед нами, а романтика ночи перенесла нас в волшебную страну. На дорогу выскочил заяц и некоторое время мчался перед нами, пока, наконец, не отскочил в сторону, чтобы избежать попадания под колеса. В свете фар мелькали ночные мотыльки, ударяясь о ветровое стекло и исчезая где-то позади нас. Мы ехали на максимальной скорости, когда случилось ЭТО.
Это было не то чтобы очень уж необычным, оно было необъяснимым, словно мои ночные видения вдруг стали материальными.
Как я уже упоминал, рядом со мной находился клаксон. Мы летели вниз по прямой дороге так быстро, как только могли, двигатель работал, хотя и не так уверенно, как прежде. Вдруг прямо перед собой я увидел густое облако пыли, и понял, инстинктивно, сразу, не потратив на размышление ни мгновения, что оно должно означать.
Очевидно, прямо перед нами что-то двигалось с очень большой скоростью (иначе трудно понять, откуда могло взяться такое большое облако пыли), и двигалось в том же самом направлении, что и мы. Если бы это что-то на дороге двигалось нам навстречу, то мы, конечно же, в первую очередь заметили бы автомобиль, и уже во вторую поднятую им пыль. Если бы это что-то двигалось с небольшой скоростью – например, лошадь, запряженная в телегу – то оно не смогло бы понять в воздух такое ее количество. Поэтому я сразу сообразил, что перед нами находится быстро двигающийся автомобиль, причем скорость его была очевидно меньше нашей, иначе мы въезжали бы в это облако постепенно. А мы въехали в него разом, словно перед нами мгновенно опустился занавес.
Я обернулся к Джеку.
– Тормози! – крикнул я ему. – Дави на тормоз! Там что-то есть, перед нами!
Произнеся это, я принялся изо всех сил нажимать на клаксон, а другой рукой принялся искать тормоз. Одновременно я услышал дикий, испуганный крик, вырвавшийся из моих уст. Джек, по всей видимости, испытывал те же чувства, что и я, наши пальцы встретились. Затем мы въехали в облако пыли.
Мы чрезвычайно быстро сбросили скорость и двигались сквозь пыль медленно-медленно. После отъезда из Кингс Линн я не надел очки, пыль попала мне в глаза, и они ужасно болели. Тем не менее, то, что нас окружало, не было каким-то странным туманом, – обычная дорожная пыль. В этот момент я почувствовал у себя на плече руку Гарри.
– Там, впереди, что-то есть, – сказал он. – Взгляните! Вы не видите задние фонари?
Должен признаться, что я ничего не видел; двигаясь по-прежнему очень медленно, мы, наконец, выбрались из пылевого облака. Перед нами протянулась широкая пустынная дорога с живыми изгородями по обеим ее сторонам, никаких съездов не видно было ни справа, ни слева. Впрочем, справа виднелся домик, и закрытые ворота. Ни в одном окне домика свет не горел.
Мы оказались в тупике; воздух был неподвижно спокоен, ни один лист не шелохнулся на деревьях живой изгороди, ни одна пылинка не поднялась с дороги. Но позади нас пылевое облако все еще висело в воздухе, упираясь одним своим концом в запертые ворота. Очень медленно проехали мы последние сто ярдов: даже не верилось, что это мы. Затем Джек произнес, странно изменившимся голосом:
– Должно быть, это автомобиль, сэр, – сказал он. – Но куда он делся?
Я не знал, что ответить, вместо меня ответил Гарри. Я даже не узнал его голос, напряженный и сбивчивый.
– Вы слышали звук мотора? – спросил он. – Не нашего мотора? Это было похоже, похоже...
– Я ничего не слышал, – сказал я.
Мы снова двинулись в путь. Спустя некоторое время мы увидели огоньки домиков где-то в стороне.
– Что это за место? – спросил я Джека.
– Бирхэм, сэр, – ответил он.
КОТ
Многие, без сомнения, припомнят выставку в Королевской Академии, не так много сезонов назад, которая теперь называется сезон Алингхэма, ставшую триумфом Дика Алингхэма, когда он, превзойдя всех конкурентов, в одно мгновение очутился на вершине славы. Он выставил три портрета, каждый из которых можно назвать маленьким шедевром среди окруживших их прочих работ. Но так как в тот год никто не озаботился выставить портреты, и на выставке их оказалось всего три, вряд ли его триумф можно считать абсолютным. Слава его внезапно вспыхнула и погасла, подобно метеору, возникшему из ниоткуда и на короткое мгновение затмившего самые яркие звезды на небосводе, и так же необъяснима, как яркая растительность на унылых скалах. Словно какая-то добрая фея вдруг вспомнила о давно позабытом крестнике и взмахом волшебной палочки преподнесла ему этот подарок. Но, как говорят в Ирландии, она держала палочку в левой руке, и если был подарок, то он имел и обратную сторону. Или, возможно также, Джим Мервик прав, и теория, выдвинутая им в монографии «О некоторых малоизвестных поражениях нервных центров» ставит точку в этом вопросе.
Сам Дик Алингхэм, что естественно, был в восторге от своей доброй феи или внезапного поражения нервных центров (в зависимости от того, что именно послужило причиною), и (монография, о которой было говорено выше, написана уже после его смерти) откровенно признавался своему другу Мервику, который старался пробиться сквозь толпу молодых врачей и сделать себе имя, что все это так же странно для него самого, как и для других.
– Все что мне об этом известно, – сказал он, – так это то, что осенью прошлого года я в течение почти двух месяцев страдал тяжелой депрессией, настолько тяжелой, что снова и снова возвращался к мысли о том, что у меня не в порядке с головой. Я часами просиживал здесь, ожидая какого-нибудь внутреннего движения, которое, как я думал, положит всему конец. Тому была причина, и вы ее знаете.
Он прервался, плеснул в бокал хорошую порцию виски, добавил из сифона содовой и закурил. Причина, конечно же, была хорошо известна Мервику – девушка Дика, с которой он был помолвлен, внезапно бросила его, когда появился, с ее точки зрения, более подходящий жених. Последний, вне всякого сомнения, являлся таковым по причине своего положения, имени, и особенно миллионов, так что леди Мэйдингли – каковая в будущем могла бы стать г-жой Алингхэм, – была совершенно довольна сделанным ею выбором.
Она была из тех блондинок, изящных, привлекательных девушек, которые, к счастью для мужской половины человечества, довольно редко встречаются, и являют собою нечто подобное кошке в человеческом обличье, сохранившее свои божественные и животные черты.
– Причина вам известна, – продолжал Дик, – и, как я уже говорил, два месяца размышлений привели меня к выводу, что единственным разумным выходом будет безумие. Однажды вечером, когда я сидел здесь в одиночестве – я всегда был в одиночестве – у меня в голове как будто что-то щелкнуло. Я не знаю, что это было, тогда мне это просто не пришло на ум, было ли это началом безумия, которого я ждал, или же (что было бы предпочтительнее) нечто более фатальное. Я полностью не осознал происшедшее, и все же почувствовал, что моей депрессии и угнетенному состоянию пришел конец.
Он снова замолчал, погрузившись в свои воспоминания и улыбаясь им, и молчал так долго, что Мервик был вынужден напомнить о своем присутствии.
– И что же было дальше? – спросил он.
– Это, на самом деле, было прекрасно. Я больше не чувствовал себя несчастным. Вместо этого я чувствовал необычайный подъем. Какой-то божественный лекарь, как мне показалось, просто убрал из моего мозга терзавшее болью пятно. Господи, и какой болью! Кстати, не желаете ли виски?
– Нет, спасибо, – ответил Мервик. – И как же этот случай повлиял на ваше мировосприятие, на ваше творчество?
– Самым удивительным образом. Ибо едва я осознал случившийся факт, все вокруг коренным образом изменилось. Цвета, что я видел, стали ярче раза в два, нежели прежде, очертания и формы предметов приобрели необыкновенную четкость. Весь мир, прежде размытый, пепельно-серый, скрывавшийся как будто в полумраке... А теперь словно кто-то включил яркий свет, и я вдруг увидел новое небо, новую землю, и в то же самое мгновение я ощутил, что могу изображать вещи такими, какими их теперь вижу. Что я, – заключил он, – собственно говоря, и сделал.
Слова эти показались Мервику даже более, чем возвышенными, и он рассмеялся.
– Мне бы хотелось, чтобы и в моем мозгу что-нибудь щелкнуло, если это меняет восприятие именно таким образом, – сказал он, – однако, возможно, что такой щелчок в моем мозгу приведет несколько к иным результатам, нежели в вашем.
– Это вполне возможно. Кроме того, свою роль может сыграть то, что вы не прошли через испытания, подобные выпавшим на мою долю. Но, признаюсь вам откровенно, что я ни за что не решился бы пройти через все это снова, даже если бы после этого мои скромные способности сравнялись с гением Тициана.
– А на что были похожи ваши ощущения? – спросил Мервик.
Дик на мгновение задумался.
– Представьте себе, что вы получаете посылку, туго перевязанную шпагатом, а ножа у вас нет, – ответил он, – и вы начинаете пережигать веревку, держа ее туго натянутой. Нечто подобное случилось со мной: довольно безболезненно, все слабее и слабее, пока, наконец, вовсе не исчезло. Может быть, аналогия не вполне соответственная, должен признать, но случилось нечто в таком роде. И, как вы теперь знаете, на это "пережигание" ушло несколько месяцев.
Он повернулся и принялся рыться в бумагах, валявшихся на письменном столе, пока не нашел конверт с изображением короны. Взяв его в руки, он усмехнулся.
– Признание моего таланта леди Мэйдингли, – сказал он, – дерзость, я бы даже сказал, наглость. Она написала мне вчера, спрашивая, не соглашусь ли я закончить ее портрет, начатый в прошлом году, и какова будет назначенная мною цена.
– В таком случае, вы можете торжествовать победу, – заметил Мервик. – Надеюсь, вы не ответили ей?
– Я подумал: а почему нет? Я сказал, что моя цена – две тысячи фунтов, и что я готов приняться за дело немедленно. Она ответила согласием и прислала мне сегодня чек на тысячу фунтов.
Мервик уставился на него в немом изумлении.
– Вы сошли с ума? – спросил он.
– Надеюсь, что нет, хотя в этом никогда нельзя быть полностью уверенным. Даже врачи на сегодняшний день не могут сказать со всей определенностью, что представляет из себя безумие.
Мервик поднялся.
– Как это возможно, что вы не видите, какому страшному риску себя подвергаете? – спросил он. – Снова встречаться с нею, снова быть рядом с ней, смотреть на нее, – я видел ее сегодня вечером, кстати, она сильно изменилась, – не приведет ли это к тому, что ваши чувства к ней обретут прежнюю силу? Это опасно, это очень опасно.
Дик покачал головой.
– Ни в малейшей степени, – ответил он, – я не испытываю к ней абсолютно никаких чувств, я даже не ненавижу ее; если бы я ненавидел ее, тогда, возможно, существовала бы опасность снова влюбиться. Однако, мысли о ней не вызывают во мне совершенно никаких эмоций. И эта абсолютная бесчувственность заслуживает определенного вознаграждения. Она достойна безграничного уважения.
С этими словами он опрокинул свой стакан и немедленно наполнил его снова.
– Это уже четвертый, – заметил его друг.
– В самом деле? Я не считал. Это говорит о том, что мне неинтересны мелкие детали. Кроме того, забавно, что алкоголь не оказывает на меня почти никакого воздействия.
– Тогда почему вы его употребляете?
– Потому что он возвращает мне восхитительную четкость очертаний и насыщенность цвета, когда они несколько тускнеют.
– Для вас это может плохо кончиться, – сказал доктор.
Дик рассмеялся.
– Дружище, посмотрите на меня внимательно, – сказал он, – и в том случае, если вы сможете совершенно определенно заявить, что видите хоть какие признаки приема мною стимуляторов, я беру на себя обязательство совершенно отказаться от них.
Вне всякого сомнения, Дик представлял собою воплощение здоровья. Он на мгновение замер, с бокалом в одной руке и бутылкой виски в другой; и руки его, отчетливо видимые на фоне черной рубашки, не выказали даже малейшего следа дрожи. Его пышущее здоровьем, загорелое лицо не было ни пухлым, ни изможденным, и поражало прекрасным цветом кожи. Ясный взгляд, отсутствие мешков и морщинок, он выглядел подтянутым, находящимся в хорошей форме, как если бы активно занимался спортивными упражнениями. Гибкий и подвижный, быстрые и точные движения – даже Мервик, с его опытным взглядом врача, который мог обнаружить малейшие отклонения от нормы, должен был признать, что друг его выглядит безупречно. Его внешний вид, его поведение не соответствовали представлениям Мервика; он разговаривал с человеком, смотревшим прямо и не прятавшим взгляд, он не видел каких-либо, даже наималейших, признаков расстройства нервной системы. И все же Дик был ненормален; и история, которую он только что рассказал, была неправдоподобна, и те недели депрессии, приведшие к какому-то щелчку в его мозгу, который удалил, подобно тому, как мокрая тряпка удаляет пятна, всякие воспоминания о былой любви и последовавших за ее крушением событий. Ненормален был скачок к способностям, граничащим с подлинным талантом, от прежней посредственности. Но если это было ненормально, то почему бы не быть ненормальным и этому поистине удивительному здоровью?
– Должен признаться, что я и в самом деле не наблюдаю никаких признаков употребления стимуляторов, – признался Мервик, – но если вам нужен мой совет как профессионала, – я вовсе не настаиваю на этом, – то я бы посоветовал вам отказаться от всех стимуляторов и с месяц полежать в постели.
– Но почему, во имя всего святого? – удивился Дик.
– Потому что, чисто теоретически, это лучшее, что вы можете сделать. Вы испытали шок, весьма серьезный, о чем свидетельствуют мучения последний недель, проведенных в депрессии. Обыкновенный здравый смысл подсказывает: "Был сильный шок, надо восстанавливаться аккуратно, постепенно". Вместо этого вы возвращаетесь к работе и ведете весьма энергичную жизнь. Я охотно допускаю, что такой образ жизни вам по душе; вы также стали вдруг способны на действия, которые – впрочем, это, кажется, совершенная бессмыслица.
– Что именно – совершенная бессмыслица?
– Мои слова. Как профессионал, я должен вас ненавидеть, поскольку вы своим поведением опровергаете теорию, в которую я свято верю. Более того, я совершенно уверен, что вы в полном порядке. Я должен найти этому объяснение, хотя и не сейчас.
– Что это за теория?
– Прежде всего, лечение шока. А во-вторых, распространенное мнение о том, что для того, чтобы хорошо выполнять свою работу, человек должен мало есть и пить, и много отдыхать. Кстати, как долго длится ваш сон?
Дик прикинул.
– Я обычно отправляюсь в постель около трех, – сказал он, – и, полагаю, сплю приблизительно четыре часа.
– А кроме того, не отказываете себе в виски, питаетесь как гусь, предназначенный к Рождеству, и совершаете регулярные пробежки по утрам.
– Совершенно верно, и такой образ жизни меня вполне устраивает. А вы, похоже, задались целью меня переубедить.
– Даже если вы его не измените, ваш случай все равно останется весьма интересным.
Мервик действительно был страшно заинтересован, а потому, вернувшись домой поздно ночью, он отыскал на книжных полках некий толстый том, и открыл главу, называвшуюся "Шок". Книга была посвящена непонятным заболеваниям и нарушениям функционирования нервной системы. Он часто читал ее ранее, ибо, в силу своей профессии, интересовался редкими и любопытными заболеваниями. Он отыскал параграф, который неоднократно перечитывал ранее, но который в этот вечер особенно привлекал его внимание.
"Нервная система может функционировать таким образом, что даже у специалистов это будет совершенно неожиданным. Известны случаи, не вызывающие сомнений, когда полностью парализованный человек соскакивал с постели, заслышав крик: "Пожар!" Также известны случаи, когда сильный шок, становившийся причиной глубокого депрессивного состояния, напоминающего летаргию, сменялся аномальной активностью, требовавшей необычайного прилива энергии, какая прежде не замечалась, или же замечалась в гораздо более слабой степени. Такая гиперактивность, при том, что потребность в сне и отдыхе часто существенно снижается, требует стимуляции в виде большего количества пищи и алкоголя. Казалось бы, что пациент, оказавшийся в таком состоянии после шока, рано или поздно за весьма короткий срок вновь погрузится в депрессию, однако, нельзя сделать однозначного вывода, когда и как это случится. Может оказаться нарушенным пищеварение, возникнуть белая горячка, или же возникнуть проблемы с ясностью мышления..."
Но недели шли за неделями, июльское солнце превратило Лондон в раскаленный каменный лабиринт, а Алингхэм по-прежнему являл собой совершенно исключительное явление. Мервик терялся в догадках, наблюдал за ним и никак не мог прийти к определенному мнению. Он ухватился за слова Дика, что если обнаружит хоть малейшие следы действия стимуляторов, тот немедленно сменит образ жизни, но был вынужден признаться, что на это нет и намека. Леди Мэйдингли, тем временем, провела несколько сеансов, и в этом случае Мервик опять был вынужден констатировать, что те опасности, о которых он предупреждал Дика, совершенно беспочвенны. Как ни странно, эти двое стали большими друзьями. И Дик оказался прав, утверждая, что не испытывает к ней совершенно никаких эмоций, и он относился к ней, скорее, как к натюрморту, который взялся запечатлеть на холсте, чем к женщине, которую некогда боготворил.
Однажды утром, в середине июля, она сидела перед ним в его студии, а он, вопреки обыкновению, очень спокойный, кусая кончики кистей, переводил взгляд с нее на холст и обратно.
Внезапно он воскликнул:
– Это очень похоже на тебя, – произнес он, – и все же это не ты. Отличий слишком много! Я не могу изобразить тебя так, словно ты слушаешь гимн, написанный органистом, объевшимся кексов, с помощью четырех диезов. Это тебе совершенно не подходит!
Она рассмеялась.
– Ты должен был приложить все усилия, – сказала она.
– Я старался.
– Так в чем же дело?
Дик вздохнул.
– Ну конечно же, в твоих глазах, – ответил он. – В них что-то есть, и ты об этом знаешь. Что-то такое, что присуще только тебе. Вернемся на некоторое время назад; помнишь, мы говорили о том, что у наших братьев меньших все можно прочесть по их глазам, как и у тебя.
– И я тогда еще подумала, что будь я собакой, я бы непременно зарычала на тебя, а будь кошкой – поцарапала.
– Это уже конкретное действие; я же говорю о том, что и ты, и животные пользуетесь только глазами, в то время как люди выражают свои мысли и с помощью рта, и с помощью лба и все такое прочее. Довольная собака, раздраженная собака, голодная собака, сытая собака, безразличная собака – все это можно прочесть у нее по глазам. Ее пасть при этом почти совершенна неподвижна, и то же самое можно сказать про кошку, если не более.
– Ты часто говорил мне, что я настоящая кошка, – совершенно спокойно заметила леди Мэйдингли.
– Я и теперь готов это повторить, – сказал он. – Может быть, взглянув в глаза кошке, я пойму, что именно я упустил. Спасибо за подсказку.
Он положил палитру и подошел к столу, на котором стояли бутылки, лед и сифон.
