Текст книги "Избранное (СИ)"
Автор книги: Э Бенсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)
Здесь был ангел, принесший благую весть, и ангел воскрешения, кроме того – Эндорская волшебница и, на четвертой панели, сцена, занимавшая меня более прочих.
На этой четвертой панели (тут он спустился с кафедры, чтобы яснее указать на ее особенности) были изображены ворота, ведущие на кладбище при церкви Полеарна, и сходство, когда он указал на него, было поразительным. У входа была видна фигура в священнических одеждах, поднявшая над головою крест, как бы останавливая ужасную тварь, застывшую перед ним, и напоминавшую огромного слизняка. Это, в интерпретации моего дяди, был некий злой дух, – из тех, о которых он рассказывал нам, детям, – обладавших огромной властью и бесконечной злобой, противостоять которому в одиночку могут только те, кто имеют твердую веру и чистое сердце. Ниже шла надпись "Negotium perambulans in tenebris" из девяносто первого псалма. Здесь же мы могли видеть перевод, "моровое поветрие, бродящее в темноте", который был не совсем верным отражением латинской фразы. Это уничтожало душу, в то время как моровое поветрие убивало всего лишь тело: это было Создание, Существо, Сущность, обитающая в вечной Тьме, проводник гнева Божьего на неправедных... Когда он говорил, я видел взгляды, которыми обменивались прихожане, и догадывался, что слова его вызывают какие-то воспоминания. Кивки и шепот, шелестевший между ними, свидетельствовали о том, что они поняли его, и я, будучи любопытен от природы, не мог успокоиться, пока не выведал всю историю у своих друзей, мальчишек-рыболовов, когда на следующее утро мы, голые и замерзшие, грелись на солнышке после купания. Каждый из них что-нибудь знал об этом, и их рассказы складывались в страшную легенду. В общих чертах, она выглядела следующим образом.
Церковь, гораздо более древняя, чем та, в которой мой дядя пугал нас каждое воскресенье, располагалась от нее в трехстах ярдах, на участке земли, прямо над карьером, в котором добывали камень. Владелец участка снес ее, и выстроил себе дом из образовавшегося материала, включавшего, в довершение к совершенному богохульству, обломки алтаря; здесь он обедал и играл в карты. Шло время, он старел, становился все более и более меланхоличным, а по вечерам в его доме стали зажигать огни, горевшие затем всю ночь, поскольку его охватывал ужас – смертельный страх темноты. Однажды, зимним вечером, разразился ужасный шторм, какие прежде не видывали; он настежь распахнул окна и погасил светильники. На ужасные крики прибежали слуги, которые нашли владельца лежащим на полу, истекающим кровью, хлеставшей из горла. Когда они вошли, им показалось, что огромная черная тень оторвалась от него, проползла по полу, поднялась по стене и скрылась в разбитом окне.
– Он лежал, умирая, – сообщил последний рассказчик, – большой дородный мужчина, казавшийся теперь мехом, из которого выпустили вино, потому что та тварь выпила из него всю кровь. Вместе с последним вздохом он испустил крик, а кричал он те самые слова, что написаны на алтаре.
– Negotium perambulans in tenebris, – нетерпеливо сказал я.
– Может быть. Во всяком случае, что-то латинское.
– А что было после? – спросил я.
– Никто не желал даже ходить рядом с этим местом; старый дом сгнил и стоял в развалинах, пока три года назад мистер Дулис из Пензанса не отстроил его снова наполовину. Но его не слишком заботят такие твари, ни тем более какие-то латинские надписи. Он каждый день покупает бутылку виски и вечером напивается... Ого, мне надо поспешить домой к обеду.
Независимо от содержания истины в легенде, я, конечно, слышал о мистере Дулисе из Пензанса, и с этого дня он стал объектом моего пристального внимания, тем более что его участок примыкал к участку моего дяди. Сущность, блуждавшая в темноте, никак не возбудила моего воображения, я так привык спать один в своем убежище в саду, что нисколько не боялся. Вместе с тем, было бы весьма занятно проснуться в какой-нибудь неурочный час и услышать вопли господина Дулиса, происходящие от того, что Сущность напала не него.
Но постепенно история эта стерлась в моей памяти, вытесненная более привлекательными дневными похождениями, и в течение последних двух лет моего пребывания в саду дома священника я редко вспоминал о мистере Дулисе и его возможной судьбы, точнее, расплаты за дерзость, какую он позволил себе, живя в том месте, которое принадлежало Сущности. Иногда я видел его через садовую изгородь, большого дородного человека, с медленной, пошатывающейся походкой, но никогда не встречал его ни на деревенской улице, ни на пляже. Он ни с кем не общался, ему тоже никто не навязывался. Если он пожелал стать жертвой легендарного ночного монстра и предоставить ему выпить всю свою кровь, то это было его дело. Мой дядя, насколько мне было известно, предпринял несколько попыток увидеться с ним, как только тот переехал на жительство в Полеарн, но мистер Дулис, наверное, считал, что в священниках нет никакого проку, поскольку его ни для кого не было дома, а на звонки он не отвечал.
Три года солнца, ветра и дождей полностью избавили меня от прежних симптомов, я стал крепким здоровым мальчиком тринадцати лет. Меня отправили в Итон и Кембридж, я прошел полный курс обучения и стал адвокатом. Спустя двадцать лет, прошедших с того времени, мой годовой доход исчислялся пятизначной цифрой, а в ценные бумаги была вложена сумма, приносившая мне дивиденды, позволявшие не только полностью удовлетворять мои скромные потребности и привычки, но и дававшая возможность вести подобную жизнь до предначертанного конца. Предел того, чего я мог достигнуть, уже маячил впереди, но у меня все еще не возникло никакого желания жениться и завести детей, поскольку я был, наверное, природным холостяком. Существовала одна-единственная цель, в течение всех этих лет неудержимо притягивавшая меня к себе – далекие синие холмы Полеарна; мне хотелось вернуться туда и обосноваться в изоляции от мира, рядом с морем, посреди цветущих холмов и друзей детства, среди скрывавшихся там неразгаданных тайн. Притяжение этого место жило в моем сердце, и, смею сказать, едва ли среди всех прожитых мною дней нашелся бы хоть один, когда мысль о возвращении не возникала в моем сознании. И хотя я часто переписывался с дядей, пока он был жив, а после смерти с его вдовой, до сих пор жившей там, я никогда не пытался навестить ее, после начала занятия моей профессией, поскольку знал, что если приеду туда, то не в моей власти окажется покинуть Полеарн. Но я твердо решил, что однажды, избавившись от необходимости зарабатывать на жизнь ежедневными занятиями, я вернусь туда и останусь там навсегда. И все же, я оставил его, вопреки своим намерениям, и теперь ничто в мире не заставит меня свернуть на дорогу, проходящую через Пензанс к Лэндс Энду, пройти по кромке оврага над крышами деревни, услышать крики чаек, добывающих в заливе рыбу. Одна из невидимых Сущностей, порождение тьмы, вышла на свет, и я видел это своими собственными глазами.
Дом, в котором я провел три года детства, остался моей тете, и когда я известил ее о своем желании вернуться в Полеарн, она предложила пожить у нее – пока я не найду подходящий дом или пока мое пребывание в ее доме будет для меня возможным.
"Для одинокой старой женщины дом слишком велик, – писала она, – и я часто думала о том, чтобы сменить его на более скромный, достаточный для моего проживания. Приезжай и раздели его со мной, мой дорогой, но если ты найдешь, что наше совместное проживание слишком хлопотно, то ты или я можем найти другой. Ты можешь выбрать одиночество – большинство людей в Полеарне поступают именно так – и оставить меня. Или я оставлю тебя; одной из главных причин, по которой я оставалась здесь все последние годы, было ощущение, что я не должна позволить старому дому умереть. Дома умирают, вы знаете, они живут и умирают медленной смертью... в них становится все меньше и меньше жизни, пока, наконец, она не исчезает совсем. Или у вас, в Лондоне, подобные слова кажутся лишенными смысла?.."
Естественно, я тепло воспринял эту предварительную договоренность, и как-то июньским вечером оказался возле ответвления, ведущего вниз к Полеарну, и вновь, как прежде, спускался по крутой дороге, петлявшей меж холмами. Для этой местности время остановилось, ветхий (а может быть и новый) указатель по прежнему указывал направление вниз по дороге, в нескольких сотнях ярдов виднелся белый ящик для обмена корреспонденцией. Все места, сохранившиеся в памяти с детства, которые попадались мне на глаза, казалось, не претерпели с тех пор ни малейшего изменения. Почтовое отделение, церковь и рядом с ней дом священника, и высокий кустарник, окружавший дом и служивший ему живой изгородью, и далее серая крыша дома у карьера, блиставшая влагой, приносимой с моря вечерним бризом. Все было таким, каким я его запомнил, и в особенности чувство уединения и изоляции. Где-то позади меня, скрытая деревьями, поднималась вверх дорога, ведущая в Пензанс, куда-то в неизмеримое далеко. Годы, прошедшие с тех пор, как я шел по этой дороге, исчезли, как исчезает легкий пар от дыхания в морозном воздухе. Позади остались суды, принесшие мне имя и доход, записанные в скучной книге памяти, о которых я вспомню, если я только удосужусь перелистнуть страницы назад. Но сейчас эта скучная книга была закрыта, я вернулся в Полеарн, и его очарование вновь поглотило меня целиком.
И уж если не изменился Полеарн, то также не изменилась тетя Эстер, встретившая меня в дверях. Изящная и улыбающаяся, какой она была всегда, и годы были не властны над нею, но только подчеркивали ее природную элегантность. Когда мы сидели и разговаривали после ужина, она рассказывала о том, что произошло в Полеарне за все прошедшие годы, и те изменения, о которых она рассказывала, казалось, еще более подчеркивают его неизменность. Немного освоившись, я спросил ее о доме радом с карьером и мистере Дулисе; лицо ее слегка поблекло, словно небо весенним днем, затуманенное набежавшими легкими облаками.
– Ах, мистер Дулис, – сказала она, – бедный мистер Дулис; я хорошо помню его, хотя, должно быть, уже более десяти лет, как он умер. Я никогда не писала тебе об этом, потому что это была ужасная смерть, мой дорогой, и мне не хотелось, чтобы хоть малейшая тень омрачала твои воспоминания о Полеарне. Твой дядя всегда говорил, что непременно должно случиться что-нибудь в этом роде, если он не оставит свое нечестие и пьянство, а может быть что и похуже; и хотя точно никто не знал, что произошло, случилось именно то, чего можно было ожидать.
– Но что именно случилось, тетя Эстер? – полюбопытствовал я.
– Никто толком не знает. Но это был очень грешный человек, и скандал в Ньюлин, случившийся с ним, поверг всех в шок. К тому же, он жил в доме над карьером... Кстати, не помнишь ли ты случайно ту самую проповедь твоего дяди, когда он сошел с кафедры и принялся объяснять, что изображено на той самой алтарной панели, я имею в виду ту ужасную тварь у кладбищенских ворот?
– Отлично помню, – сказал я.
– Это произвело на тебя сильное впечатление, я полагаю, как, впрочем, на всех, кто тогда его слышал; и это впечатление живо припомнилось всем нам, когда случилась катастрофа. Каким-то образом мистер Дулис узнал о проповеди твоего дяди, и, будучи сильно пьян, ворвался в церковь и разбил панель на куски; кажется, он полагал, что в ней заключено какое-то колдовство, и, если он ее уничтожит, то сможет избежать той страшной участи, которая ему угрожала. Должна сказать тебе, что до происшествия с панелью это был весьма боязливый человек: он ненавидел и боялся темноту, поскольку думал, что существо, изображенное на алтаре, выслеживает его; но до тех пор, пока горит огонь, оно не может его схватить. Эта панель казалась его расстроенному рассудку корнем всех его страхов, вот почему, как я уже сказала, он ворвался в церковь и попытался ее уничтожить. – Сейчас ты поймешь, почему я сказала "попытался" уничтожить ее. Куски были найдены на следующее утро, когда твой дядя пошел в церковь к заутрене; зная о страхе, мучившем мистера Дулиса, он пошел в дом около карьера, чтобы выяснить, кто именно виновник причиненного разрушения. Этот человек даже не пытался отрицать содеянного; он даже хвастался им. Он сидел и, несмотря на раннее утро, потягивал виски.
– Я меня больше нет проблем с вашей Сущностью, – заявил он, – и с вашей проповедью тоже. С суевериями отныне покончено.
Твой дядя не стал с ним разговаривать, намереваясь отправиться прямо в Пензанс и заявить в полицию о надругательстве над церковью, но на обратном пути от мистера Дулиса снова зашел в церковь, чтобы затем как можно точнее описать причиненный ущерб, и обнаружил панель целой и невредимой, хотя он ясно видел, что она была разбита, а кроме того сам мистер Дулис признал, что уничтожение панели – дело его рук. Здесь было что-то; может быть, Божья воля, а может быть, чья-то другая, кто знает?
Это был настоящий Полеарн, это был дух Полеарна, который заставил меня принять все, что рассказывала тетя Эстер, за непреложный факт. Что случилось нечто подобное. Она продолжала тихим голосом.
– Твой дядя вынужден был признать, что какая-то сила выполнила всю работу за полицейских, так что он не пошел в Пензанс и не стал никому сообщать о богохульстве, поскольку доказательства исчезли.
На меня вдруг нахлынула волна скептицизма.
– Должно быть, произошла какая-то ошибка, – сказал я. – По всей видимости, она изначально не была повреждена.
Тетя Эстер улыбнулась.
– Ты слишком долго прожил в Лондоне, мой дорогой, – сказала она. – Позволь мне, в таком случае, рассказать тебе всю историю целиком. В ту ночь я не могла уснуть. Было очень жарко и душно; думаю, что это и было основной причиной моего бодрствования. Я дважды подходила к окну, чтобы посмотреть, нельзя ли впустить в комнату больше свежего воздуха, и, в первый раз, когда я поднялась с постели, обратила внимание на его дом, все окна которого были ярко освещены. Но когда я подошла к окну в другой раз, свет был потушен, чему я сильно удивилась, а потом донесся ужасный крик, а затем звуки, словно кто-то очень быстро бежал по дороге за воротами и снова крик: "Огня, огня! Дайте огня, иначе оно схватит меня!" Мне стало страшно, когда я услышала этот крик, и я пошла разбудить мужа, спавшего в комнате напротив. Он быстро оделся, но вся деревня уже была взбудоражена криками, и когда он спустился к причалу, то обнаружил, что все кончено. Прилив был низким, у подножия скалы лежало тело мистера Дулиса. Он, должно быть, падая, повредил артерии об острые камни и скончался от потери крови; но, несмотря на то, что он был крупным, дородным человеком, тело его представляло собой, если можно так выразиться, кожу да кости. Просто кожа да кости, как будто кто-то, до последней капли, высосал всю кровь из его тела!
Она подалась вперед.
– Мы оба, мой дорогой, знаем, что случилось, – сказала она, – или, по крайней мере, догадываемся. У Господа имеются свои инструменты для воздаяния тем, кто приносит зло в святые места. Его пути неисповедимы.
Я легко могу себе представить свое отношение к этой истории, если бы она была рассказана мне в Лондоне. Объяснение было очевидным: этот человек был горьким пьяницей, что ж тут удивительного, если в пьяном бреду его преследовали демоны? Но здесь, в Полеарне, все обстояло совершенно иначе.
– А сейчас кто-нибудь там живет? – спросил я. – Несколько лет назад мальчишки, с которыми я ходил на рыбалку, рассказали мне историю о человеке, который восстановил его и обрел затем ужасный конец. Теперь история повторилась. Конечно, вряд ли кто отважится в нем поселиться?
Я прочел ответ по ее лицу прежде, чем услышал его.
– Он снова обитаем, – сказала она, – ибо нет предела человеческой слепоте... Не знаю, помнишь ли ты его. Много лет назад он арендовал домик священника.
– Джон Эванс, – сказал я.
– Да. Приятный молодой человек. Твой дядя был рад заполучить такого прекрасного арендатора. А теперь... – Она поднялась.
– Тетя Эстер, мне бы хотелось услышать окончание вашей истории, – сказал я.
Она покачала головой.
– Не сегодня, мой дорогой, – ответила она. – Время к ночи. Мне следует отправляться спать, и тебе тоже, иначе все подумают, что мы тоже стали оставлять дом освещенным в темное время суток.
Прежде, чем лечь в кровать, я полностью раздвинул шторы и настежь распахнул окна, чтобы впустить успокаивающие, теплые волны морского воздуха. Выглянув в сад, я увидел в лунном свете крышу домика, в котором провел три года, блестящую от росы. Я снова вернулся в прошлое, и это прошлое было едино с настоящим, словно и не было двадцати лет жизни вдали отсюда. Прошлое слилось с настоящим, как два шарика ртути, ставшие одной, мягко светящейся таинственным огнем сферой,
Затем, подняв глаза, я увидел на черном склоне холма светящиеся окна дома над карьером.
Утро, как это часто бывает, не развеяло моих иллюзий. Посыпаясь, я вновь ощутил себя мальчиком, просыпающимся в своем убежище в саду; пробуждаясь все более и более, я улыбнулся этому ощущению, и нашел, что оно имеет под собой все основания. Чтобы ощутить себя таким, как прежде, достаточно было вновь побродить по скалам и услышать треск лопающихся созревших стручков дрока; пройти вдоль берега в укромную бухту, плавать или лежать, раскинув руки, в теплом приливе, греться на песке и смотреть на чаек, занятых рыбной ловлей; посидеть с рыболовами на пирсе, видеть их глаза и слышать в их немудреных рассказах доказательства существования тайных вещей, являющихся непознанной ими частью их самих. Магия этого места окружала меня; ей обладали белые тополя, спускавшиеся в долину вдоль реки, шелестом листвы говорившие мне о ней; ею были пропитаны даже булыжники, которыми были выложены улицы; будучи мальчиком, я постигал ее, впитывал, бессознательно, теперь же этот процесс должен был происходить под контролем разума. Я должен был узнать, что за таинственная, исполненная сил жизнь кипела в полуденные часы среди холмов и будоражила ночное море. Эта жизнь, эти силы, они могли быть известны, или даже контролироваться теми, кто познал их природу, но они никогда не говорили об этом, потому что были причастны к самым сокровенным тайнам окружающего их мира. Не только светлые тайны хранила эта местность, но и темные, к которым, без сомнения, принадлежала negotium perambulans in tenebris, чье смертельное воздействие, однако, можно было рассматривать не как проявление абстрактного зла, а как месть за кощунственные и нечестивые поступки... Все это было ощущением магии Полеарна, посевы которой так долго дремали во мне. Теперь они дали ростки, и кто знает, какие странные цветы распустятся на их стеблях?
Вскоре после этого разговора я повстречал Джона Эванса. Однажды утром, когда я нежился на пляже, волоча ноги по песку, ко мне подошел мужчина, среднего возраста, толстый, с лицом Силена. Приблизившись, он молча уставился на меня прищуренными глазами.
– Это же тот самый малыш, который жил в саду священника, – сказал он. – Ты меня разве не узнаешь?
Я понял, кто это, когда он заговорил; я узнал его по голосу, потому что трудно было узнать прежде сильного, прекрасно сложенного молодого человека в этом комичном увальне.
– Да, вы Джон Эванс, – сказал я. – Вы были очень добры ко мне, когда я был маленьким. Вы меня рисовали.
– Совершенно верно. Если хотите, я опять вас нарисую. Собрались купаться? Довольно рискованное занятие. Неизвестно, что обитает в море или на земле, которое только этого и ждет. Но мне плевать. Для меня существует только работа и виски. О Господи! Я учился рисовать, когда рисовал вас, а заодно научился пить. Я живу в доме около карьера, как вы, наверное, знаете, а это место весьма способствует желанию выпить. Если вам угодно взглянуть на мои картины, вы можете придти. Вместе с вашей тетей, а? Я мог бы написать с нее прекрасный портрет. У нее очень интересное лицо, она многое знает. Все люди, живущие в Полеарне, знают многое, а вот я не чувствую в себе такого знания.
Не знаю, было ли мне когда-нибудь прежде так интересно и вместе с тем так отталкивающе неприятно. За простым, отталкивающе грубым лицом, скрывалось то, что прежде очаровывало меня. О его невнятной речи я мог бы сказать то же самое. А его картины, что они из себя представляли?
– Я уже собирался домой, – сказал я. – Но с удовольствием принимаю ваше предложение.
Он провел меня через неухоженный, заросший сад в дом, в котором я никогда не бывал прежде. Большая серая кошка грелась на солнышке, сидя у окна, пожилая женщина накрывала к обеду стол, стоявший в углу комнаты. Дом был выстроен из камня, с резными карнизами; оставшиеся фрагменты горгулий и скульптур свидетельствовали о том, что он был построен на остатках разрушенной церкви. В другом углу располагался длинный резной деревянный стол, заваленный кистями и красками, несколько полотен стояли прислоненными к стенам.
Он ткнул пальцем в сторону головы ангела, встроенной в камин, и захихикал.
– Это для освящения атмосферы, – сказал он. – Так, с помощью искусства, мы низвели его на землю, чтобы он послужил нуждам обыденной жизни. Выпьете? Нет? В таком случае, вы можете посмотреть мои картины и тогда поймете, что я настоящий художник и что я имел в виду, разговаривая с вами на пляже.
Он был в некотором смысле прав в оценке своего мастерства: он умел рисовать (и, наверное, мог бы написать все, что угодно), но никогда я не видел картин, содержащих в себе так много необъяснимого Зла. Здесь были прекрасные изображения деревьев, но вам чудилось, – что-то злое таится в отбрасываемой ими тени. Был рисунок кота, греющегося на солнце у окна; но, присмотревшись повнимательнее, я увидел, что изображен не кот, а какой-то странный зверь, исполненный зла. Был мальчик, раскинувшийся голым на песке; но это был не человек, – это было некое зло, вышедшее из моря. И были картины раскинувшегося за окном сада; но вы знали, что среди зарослей таится зло, готовое в любое мгновение наброситься на вас...
– Как вам нравится моя манера? – спросил он, подходя со стаканом в руке. (Насколько я мог судить, в стакане содержался спирт, причем, не разбавленный.) – Я стараюсь изобразить суть того, что вижу, не пустую внешность, а внутреннюю природу, из которой исходит порождаемое ею вовне. Между котом и кустом много общего, если вы рассмотрите их достаточно внимательно. Они вышли из мрачного ничто, и туда же вернутся. Мне бы хотелось когда-нибудь нарисовать ваш портрет. В нем, как в зеркале, отразилась бы ваша природа, как сказал один старый сумасшедший...
После этой первой встречи, в течение прекрасных летних месяцев, я иногда видел его. Большую часть времени он проводил дома, наедине со своими картинами, но иногда, вечерами, я встречал его сидящим на пирсе, всегда одного; и каждый раз, когда мы встречались, мой интерес и одновременно неприязнь все возрастали; каждый раз он, казалось, продвинулся все дальше по пути тайных знаний к какому-то зловещему храму, где его ожидало посвящение... И вдруг наступила развязка.
Однажды вечером я встретил его, в одиночку бродящим среди скал в то время, когда октябрьское солнце еще не полностью скрылось на западе, но оттуда с удивительной быстротой надвигались большие черные облака, каких я никогда не видел прежде. Свет мерк, сгущались сумерки. Он словно очнулся.
– Мне нужно вернуться как можно скорее, – сказал он. – Через несколько минут станет совсем темно, а мой слуга уже ушел. Нужно зажечь свет.
Он двинулся прочь с необычайной быстротой для человека, казавшегося неуклюжим и с трудом передвигавшего ноги, но почти тут же остановился. В наступившей темноте я видел, что лицо его было покрыто крупными каплями пота; казалось, он чего-то боялся.
– Вы должны пойти со мной, – он задыхался, – так мы сможем побыстрее осветить дом. Я не могу находиться в нем без света.
Мне пришлось приложить некоторые усилия, чтобы не отстать от него; казалось, страх придавал ему силы, а потому я, как ни старался, все равно отстал и подошел к воротам, когда он находился на полпути от ворот к дому.
Я видел, как он вошел, оставив дверь широко распахнутой, и застал его в тот момент, когда он чиркал спичкой. Но его руки так тряслись, что он никак не мог поднести зажженную спичку к фитилю лампы.
– Что за ужасная спешка? – спросил я.
Вдруг глаза его устремились на распахнутую позади меня дверь, он вскочил со своего места около стола, который когда-то был алтарем, и издал крик, похожий на стон.
– О, нет! – вскричал он. – Не пускайте ЭТО!..
Я обернулся и увидел то, что его напугало. В дверях возникла Сущность, и теперь стремительно скользила по полу в его направлении, похожая на гигантскую пиявку. От нее исходил слабый фосфоресцирующий свет, поскольку, хотя сумерки снаружи сгустились до черноты, я отчетливо мог видеть ее в излучаемом ею ужасном свете. От нее исходил сильный запах разложения и гниения, как от находившегося длительное время под водой ила. Казалось, у нее совсем не было головы, но спереди виднелось отверстие, образованное складками кожи, открывавшееся и закрывавшееся; по бокам виднелась жидкость, напоминающая слюну. На ней не было растительности, она напоминала какого-то слизняка или личинку. Приблизившись, она приподняла свою переднюю часть над полом, и, подобно нападающей змее, бросилась на него...
Вид происходящего, ужасные крики, – меня охватила паника, мое мужество испарилось, я внезапно ослаб и, будучи едва ли не парализован страхом, не понимая, что делаю, предпринимал тщетные попытки ухватить Сущность непослушными руками. Что бы она из себя ни представляла, ухватить ее не было никакой возможности: она вся была покрыта слизью, мои руки погружались в нее, как в жидкую грязь. Это было похоже на борьбу с кошмаром.
Мне кажется, прошло несколько секунд, прежде чем наступила развязка. Крики несчастного перешли в стоны и невнятное бормотание, после того как Сущность набросилась на него: он раз или два вздохнул, и замолчал. Еще какое-то время продолжались булькающие и всасывающие звуки, а затем Сущность выскользнула тем же путем, что и вошла. Я зажег лампу, которую так и не смог зажечь он; на полу лежала лишенная жизни кожаная оболочка, с проступающими сквозь нее костями...
ДРУГАЯ КРОВАТЬ
Я отправился в Швейцарию незадолго до Рождества, ожидая, по опыту, месяц божественно прекрасной погоды, катания весь день под ослепительным солнцем, в обжигающим морозом воздухе, без малейшего ветерка. Иногда, – и я был к этому готов, – возможен снегопад, в течение максимум сорока восьми часов, но затем опять наступят прекрасные дни: безоблачное небо, легкий морозец, даже ночью не опускающийся далеко от нулевой отметки, и яркое палящее солнце.
Погода, вопреки ожиданиям, оказалась отвратительной. День за днем на горную долину, долженствующую почивать в спокойствии и безветрии, накатывали шторма, принося с собой мокрый снег, не прекращавшийся даже ночью. В течение десяти дней он не прекращался ни на минуту, и каждый раз вечером, глядя на барометр, я видел, как его стрелка, раз за разом, опускается все ниже и ниже, пока неподвижно не замерла на отметке "Шторм". Я рассказываю об этом с той целью, чтобы читатель, не верящий в подобные вещи, мог приписать все случившееся нервному расстройству, несварению желудка по причине ужасной погоды и вызванного ею тревожного состояния. Теперь же я снова возвращаюсь к своему повествованию.
Я забронировал номер в отеле Beau Site и был приятно удивлен по прибытии, обнаружив, что за скромную сумму двенадцать франков в день стал обладателем покоев с двумя кроватями, на втором этаже. Кроме того, отель был забит под завязку. Боясь, что произошла ошибка, и мне отвели номер стоимость двадцать два франка, я поспешил уточнить это в бюро. Никакой ошибки не было: я заказывал номер стоимостью двенадцать франков, и один из таких номеров был предоставлен в мое распоряжение. Очень вежливый клерк высказал надежду, что я останусь доволен им, поскольку других свободных номеров уже не было. Я поспешил ответить, что более чем удовлетворен, опасаясь участи Исава.
Я прибыл около трех часов дня, безоблачного и ясного, как выяснилось впоследствии – последнего. И тут же поспешил на каток, поскольку был настолько благоразумен, что уложил коньки поверху в своем багаже, и провел там один или два божественных часа, вернувшись в гостиницу почти перед закатом. Мне нужно было написать несколько писем, и, заказав чай, я отправился в свой великолепный номер N 23 на втором этаже.
Дверь была приоткрыта, и – я уверен, что помню это до сих пор вовсе не в свете случившихся вскоре событий, – как только я приблизился к нему, услышал внутри слабый шум, производившийся, по всей видимости, прислужником, распаковывавшим мой багаж. Мгновение спустя я вошел в номер, но он оказался пуст. Багаж был распакован, все выглядело чисто, аккуратно, уютно. Мой барометр стоял на столе, и я с тревогой заметил, что стрелка опустилась почти на полдюйма. И еще несколько тревожила мысль о шуме, который, как мне показалось, я слышал, находясь снаружи.
Вне всякого сомнения, за двенадцать франков в день я имел восхитительный номер. Как я уже говорил, в нем имелось две кровати, на одну из которых была выложена моя одежда, а на другую – то, что необходимо для хорошего сна. Имелось также два окна, между которыми располагался большой умывальник и широкая полка; диван, спинкой к окну, примыкал к трубам центрального отопления; несколько кресел, письменный стол, и – чрезвычайная роскошь – еще один стол, так что каждый раз, чтобы позавтракать, у меня не было необходимости перемещать книги и бумаги, с целью освободить место для подноса. Окна номера выходили на восток, закат еще окрашивал розовым нетронутые снега горных пиков на западе, а над ними, несмотря на вгоняющие в уныние предсказания барометра, абсолютно чистое небо и узкий бледный серп в вышине среди пока еще тусклых звезд, едва-едва показавшихся. Чай не заставил себя ждать, я поужинал и пришел в совершенно умиротворенное состояние духа.
Затем, совершенно неожиданно, без какой-либо причины, мне вдруг подумалось, что та кровать, которую выбрал для меня служащий отеля, мне не подходит; я сразу же вскочил и поменял вещи местами. Это было сделано на одном дыхании, и я до сих пор не могу понять, зачем я так поступил. Ни единой мысли по этому поводу у меня не было. Но, совершив такое действо, я почувствовал странное успокоение.
Письма отняли у меня час или около того, чтобы их закончить, я отчаянно зевал, и глаза мои слипались, когда я писал последние, частично по причине тупости их содержания, частично по причине вполне естественного желания поспать. Я провел двадцать четыре часа в поезде, свежий бодрящий воздух, способствующий аппетиту, деятельности и сну, оказал свое влияние, и поскольку через час мне нужно было переодеться, я прилег на диван с книгой в руках как оправданием, но с намерением немного подремать, как движущей причиной. Сознание отключилось мгновенно, будто кто-то щелкнул выключателем.
