Текст книги "Избранное (СИ)"
Автор книги: Э Бенсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)
Я поведал свою историю начальнику полиции, как только мы добрались до полицейского участка, ничего не опустив и, думаю, ничего не преувеличив. Его лицо стало серьезным, даже более , чем я мог предположить.
– Вы поступили совершенно правильно, сэр, поставив нас в известность, – сказал он. – Жители Ахналейша, пожалуй, самые упрямые и дикие в Шотландии. Вам придется выбросить из головы охоту на зайцев, – добавил он.
Затем поднял трубку телефона.
– Я возьму с собой пять человек, – сказал он, – и мы отправимся через десять минут.
Наш план ведения кампании был прост. Мы должны были выйти из машины неподалеку от Ахналейша и, – если увидим условленный сигнал, – разделиться и подкрасться к дому одновременно со всех сторон. Остаться незамеченными было довольно просто, поскольку кустарник подступал почти к самым стенам, и скрытые им, мы могли бы увидеть, действительно ли домик обложен хворостом и сухой травой. Нам оставалось бы только ждать, пока кто-нибудь не сделает попытку поджога. После чего, обнаружив поджигателя, немедленно взять его на мушку и арестовать.
Было около десяти, когда мы вышли из автомобиля и тайно проделали наш путь до дома. В моем окне горел свет; царила тишина. Оружия у меня не было, поэтому, незаметно расположив полицейских вокруг дома, я посчитал свою работу законченной, вернулся к углу изгороди, где ждал сержант Дункан, и мы принялись ждать.
Как долго мы ждали, я не знаю, но мне показалось, что прошло больше века. Изредка ухала сова, иногда свое убежище покидал кролик, чтобы полакомиться сладкой травой газона. Набежали густые облака, дом казался черным пятном с прорезями света в тех местах, где окна освещались изнутри. Постепенно эти щели гасли, огни появились на втором этаже. Прошло время, они также погасли; стояла тишина; в доме не было заметно никаких признаков жизни. Наконец, произошло то, чего мы так долго ждали: я услышал шаги по гравиевой дорожке, увидел, как зажегся фонарь и услышал голос Дункана:
– Человек, – сказал он, – если ты сделаешь хотя бы одно движение, я буду стрелять. Ты у меня на мушке.
Затем я услышал, как он засвистел; подбежали другие, и менее чем за минуту все было кончено. Схваченным человеком оказался Макларен.
– Они убили мою мать этой своей адской машиной, – сказал он, – когда она всего лишь сидела у дороги, бедная женщина, которая не сделала им ничего плохого.
Это казалось ему достаточной причиной сжечь нас заживо.
Нам потребовалось время, чтобы попасть в дом: они на редкость добросовестно подготовились к поджогу, – каждое окно и каждая дверь на первом этаже оказались заблокированы проволокой.
После этого случая мы прожили в Ахналейше два месяца, но ни у кого больше не возникало желания нас сжечь или лишить жизни каким-либо иным способом. Мы вовсе не хотели преследовать в судебном порядке нашего главного лесничего, все, что нам было нужно, – это мирное сосуществование и загонщики. Мы дали клятву не охотиться на зайцев и освободили Макларена. Об этом было сообщено на следующее утро жителям деревни; отношение к нам изменилось на дружеское, и оставшиеся два месяца провели как нельзя лучше.
Но если кто-то хочет испытать на себе, насколько то, что Джим до сих пор называет дурацкими байками, переплетаются с реальной жизнью, могу предложить ему отправиться на заячью охоту в Ахналейш.
НОЧНОЙ КОШМАР
Передача эмоций – явление настолько распространенное, подтверждаемое многочисленными свидетельствами, что человечество давно уже перестало удивляться его существованию, не считая его чем-то чудесным, а наоборот, – совершенно обычным и естественным, подобным передаче предметов и веществ, и полностью подчиняющимся законам материального мира. Никто, например, не удивляется, если мы, когда в комнате становится слишком жарко, распахиваем окна, вызывая приток холодного свежего воздуха снаружи; совершенно таким же образом, никто не удивится, если в ту же комнату, которую мы себе представляем, наполненную людьми с постными физиономиями, входит некто, обладающий веселым, жизнерадостным характером, то это привносит в душную (в психологическом плане) атмосферу изменения, сравнимые с открытием окон. Каким образом это передается, мы не знаем; но, принимая во внимание чудеса беспроводной связи (подчиняющиеся строгим материальным законам), – собственно, их и чудесами уже назвать нельзя, – когда мы считаем за само собою разумеющееся каждое утро находить в газете новости, находясь в центре Атлантики, не станет таким уж опрометчивым предположение, что передача эмоций осуществляется пока еще таинственным, но вполне материальным способом. Конечно (если рассмотреть другие примеры), такая материальная вещь, как текст на странице, передает эмоции, по-видимому, напрямую в наше сознание, и наша радость или переживание как бы порождается самой книгой; а потому представляется возможным, что один разум способен оказывать влияние на другой, повинуясь чисто материальным законам.
Иногда, впрочем, мы сталкиваемся с явлениями, которые, хотя и могут оказаться вполне материальными, но случаются редко, а потому кажутся в особенности впечатляющими. Кто-то считает их призраками, кто-то – какими-либо трюками, есть и те, для кого эти явления – полная ерунда. Кажется возможным сгруппировать их по основным передаваемым эмоциям, по способам их воздействия на наши органы чувств. Кто-то их видит, кто-то – слышит, некоторые считают (хотя лично мне не известно ни одного подобного случая), что призрак можно попробовать на вкус; но то, что будет изложено далее, может, в какой-то мере, служить доказательством воздействия оккультных явлений на нас посредством тепла, холода или даже запаха. Ибо, если вернуться к беспроводному телеграфу как к аналогу, каждый из нас, вероятно, в какой-то степени является вероятным "приемником", время от времени воспринимающим сообщение или его часть, передающиеся на волнах эмоций и слышимые теми, кто имеет уши, чтобы слышать, и видимые теми, кто имеет глаза, чтобы видеть. Не будучи, как правило, тонко настроенными, мы выхватываем куски и фрагменты таких сообщений, несколько связных слов, а может быть, несколько слов, которые, на первый взгляд, не имеют никакого смысла. История, которую я собираюсь рассказать, на мой взгляд, интересна тем, что показывает, как различные куски, несомненно, связного сообщения, были получены и зафиксированы несколькими различными людьми одновременно. Со времени тех событий прошло уже десять лет, но история эта была записана, как только они произошли.
Мы с Джеком Лоримером были старинными приятелями; потом он женился на моей кузине, но эта женитьба никак не повлияла (хотя это частенько случается) на наши отношения. По прошествии нескольких месяцев у его жены была обнаружена чахотка, после чего, не теряя времени, она была отправлена в Давос со своей сестрой, ухаживавшей за нею. Болезнь, очевидно, была обнаружена на очень ранней стадии, так что были все основания надеяться, при условии надлежащего ухода и строгого режима, на полное излечение под влиянием живительных морозов этой чудесной долины.
Они уехали в ноябре, а Джек и я присоединились к ним на Рождество, пробыли там месяц и убедились, что, неделя за неделей, кузина набирает силы и выздоравливает. Мы должны были вернуться в конце января, но было решено, что Ида должна остаться с сестрой в течение еще одной-двух недель. Обе они, насколько мне помнится, пришли на станцию, чтобы проводить нас, и мне никогда не забыть последних слов, которые произнесла тогда кузина при расставании:
– Не унывай, Джек. Скоро мы увидимся снова.
Затем суетливый маленький горный паровозик взвизгнул, как пищит щенок, когда ему наступают на лапу, и мы с пыхтением двинулись в путь через горы.
Лондон, когда мы вернулись, пребывал в своем обычном отчаянном бедственном положении по причине ужасной февральской погоды, полный тумана и замерзающий, поскольку слабый мороз ощущался здесь даже гораздо сильнее, чем пронизывающий холод на солнечных вершинах, откуда мы прибыли. Мы оба, думаю, чувствовали себя одиноко, и даже прежде, чем наше обратное путешествие закончилось, решили, что было бы смешно жить в разных домах, когда нам вполне достаточно одного; к тому же, так будет гораздо веселее.
Поскольку жили мы в почти одинаковых домах на одной и той же улице в Челси, мы решили подбросить монету, чтобы решить, у кого поселиться (орел – у меня, решка – у него); расходы решено было делить пополам, равно как и прибыль, если второй дом удастся сдать в аренду. Французские пять франков времен Второй империи легли вверх орлом.
Мы прожили десять дней, получая каждый день самые прекрасные письма из Давоса, когда, сначала на него, а потом и на меня, стало накатывать, каким-то тропическим штормом, чувство беспричинного страха. Очень возможно, что это чувство (ибо нет в мире ничего более заразительного, чем дурные предчувствия), передалось от него мне; с другой стороны, эти приступы, возможно, исходили из одного и того же источника. Правда, я не испытывал его, пока он не заговорил об этом, так что я, пожалуй, склонен считать, что заразился этим от него. Помнится, он завел об этом речь, в первый раз, когда мы, поужинав в разных компаниях, встретились, чтобы немного поболтать перед сном.
– Сегодня я весь день чувствую себя ужасно, – сказал он, – но, поскольку в письме от Дейзи содержатся только прекрасные новости, я не могу понять, в чем дело.
С этими словами он налил себе виски с содовой.
– Возможно, это из-за печени, – сказал я. – Я бы на твоем месте не стал употреблять спиртное. Отдай виски мне.
– Я здоров как никогда, – отвечал он.
Пока мы говорили, я вскрывал письма и наткнулся на послание агента по недвижимости, которое прочел, дрожа от нетерпения.
– Прекрасно! – воскликнул я. – Нам предлагают пять гуи... – он что, не знает английского? – пять гиней в неделю до Пасхи за дом номер 31. Мы будем просто купаться в деньгах!
– Да, но я не могу оставаться здесь до Пасхи, – сказал он.
– Не понимаю, почему. И Дейзи тоже не понимает. Я разговаривал с ней сегодня утром по телефону, и она просила, чтобы я убедил тебя остаться. Если это возможно. Здесь тебе действительно будет лучше. Да, ты хотел что-то сказать?
Прекрасная новость о еженедельно поступающих гинеях никак на него не повлияла.
– Сердечно благодарен. В таком случае, я останусь.
Он два-три раза прошелся по комнате.
– Со мной что-то происходит, – сказал он, – не понимаю, что. Ночные кошмары.
– Убеди себя ничего не бояться, – заметил я.
– Легко сказать... Мне кажется, грядет что-то ужасное.
– Грядут пять гиней в неделю, – сказал я. – Я не собираюсь сидеть здесь и подвергать себя опасности быть зараженным твоим страхом. Самое главное – в Давосе все идет как нельзя лучше. Что было в прошлом письме? Значительное улучшение. Подумай об этом, и отправляйся спать.
Инфекция, – если это слово можно использовать в данном случае, – в тот раз обошла меня стороной, поскольку я помню, что отправился спать, не испытывая никаких неприятных ощущений, однако проснулся я, когда в доме было еще темно; страх пришел ночью, пока я спал. Нелепый, беспричинный страх, лишил меня воли, сжал сердце томительным предчувствием. Что это было? Точно так же, как с помощью барометра мы можем предсказать приближение шторма, то состояние духа, которое я тогда испытывал, и неведомое мне никогда прежде, – я был в этом уверен, – предвещало надвигавшуюся катастрофу. Джек же ощутил ее прежде меня, и когда мы встретились за завтраком на следующее утро, в слабом свете наступающего дня, но не настолько слабого, чтобы зажигать свечи, он понял все без всяких объяснений.
– Итак, он пришел и к тебе, – сказал он.
У меня не было ни сил, ни желания соврать, что я плохо себя чувствую. Никогда в жизни я не чувствовал себя лучше.
Последующие два дня страх накрывал меня, точно черным плащом; я не знал, чего именно боялся, но это было что-то ужасное, что-то, что неумолимо приближалось. Оно становилось все ближе и ближе с каждым мгновением, словно пелена туч, закрывающая небо; но на третий день, когда я был почти раздавлен страхом, какая-то часть мужества, полагаю, вернулась ко мне: возможно, это была пустая фантазия, плод расстроенной психики, или что-то иное, ставшее причиной "напрасной настороженности", причиной неких невидимых эмоциональных волн, воздействующих на рассудок людей, и заставляющих их находиться в состоянии напряжения. В любом случае, это вернувшееся мужество давало слабую надежду на освобождение от этого состояния. За прошедшие два дня я не мог ни работать, ни отвлечься; я, если можно так выразиться, боялся и трепетал; теперь же я запланировал весьма насыщенный день, а наш общий вечер посвятить развлечениям.
– Сегодня мы обедаем рано, – сказал я, – а потом пойдем на "Человека из "Блэнкли". Я пригласил Филиппа присоединиться к нам, и он дал согласие; билеты я уже заказал. Обед в семь.
Филипп, должен заметить, это наш старинный друг, проживающий на соседней улице, весьма уважаемый врач.
Джек отложил свою газету.
– Думаю, ты прав, – сказал он. – Если ничего не предпринимать, настроение не улучшится. Ты хорошо спал?
– Прекрасно, – ответил я с раздражением, поскольку из-за бессонной ночи находился почти на грани срыва.
– Я бы тоже так хотел, – сказал он.
С подобными настроениями пора было решительно покончить.
– Нам нужно встряхнуться! – решительно заявил я. – Мы, двое сильных, крепких мужчин, которые должны радоваться жизни, ведем себя, как последние нытики. Мы боимся чего-то выдуманного, или, может так случиться, все-таки, чего-то реального, но так вести себя недостойно. Нет ничего в мире, чего следовало бы бояться, кроме самого страха. Тебе это известно не хуже меня. Почитаем что-нибудь занимательное. "Мистера Друза", например, или "Герцога Портлендского", или "Книжный клуб Таймс".
Весь день я весьма плодотворно работал; постоянно что-то требовало моего участия, и я совершенно забыл о преследовавшем меня последние дни предчувствии беды; в результате, я задержался в офисе допоздна и пришлось возвращаться домой в Челси на транспорте, чтобы успеть переодеться к обеду, вместо пешей прогулки, как я вначале планировал.
Тогда-то мы и получили сообщение, которое в течение предыдущих трех дней будоражило наш разум, заставляя его вибрировать, подобно приемнику.
Я нашел Джека уже одетым, – когда я вошел, он сидел в гостиной, – поскольку было уже без одной или двух минут семь. На улице было тепло и сыро, но, когда я уже направился было в свою комнату, меня вдруг обдало холодом, причем не влажным английским морозом, а живительным холодом тех дней, которые мы провели в Швейцарии. Дрова в камине уже лежали, но пока не горели, и я опустился на колени на коврик у камина, чтобы зажечь огонь.
– Что-то здесь холодно, – пожаловался я. – Этим слугам невозможно втолковать, что вы хотите иметь зажженный камин в холодную погоду, и потушенный – в жаркую.
– Ради всего святого, – сказал он, – не надо разводить огонь. Сегодня самый теплый вечер из всех, какие я помню.
Я взглянул на него с удивлением. У меня от холода дрожали руки, и он это заметил.
– Ты дрожишь? – спросил он. – Ты простудился? Давай-ка взглянем на термометр, сколько сейчас в комнате.
Он посмотрел на термометр, стоявший на письменном столе, и сказал:
– Он показывает плюс двадцать.
Спорить не было никакого смысла, да мне и не хотелось, потому что как раз в этот самый момент каждый из нас почувствовал слабое и отдаленное, но тем не менее приближающееся "это". Я ощутил какую-то странную внутреннюю вибрацию.
– Тепло или холодно, но мне нужно переодеться, – сказал я.
Дрожа, но испытывая чувство, словно дышу немного разреженным, бодрящим воздухом, я отправился к себе в комнату. Моя одежда была уже приготовлена, но, скорее всего по недосмотру, отсутствовал кувшин с горячей водой; я звонком вызвал слугу. Он пришел почти сразу, но выглядел испуганным, или же мне, уже взведенному, таковым просто показался.
– Что случилось? – спросил я.
– Ничего, сэр, – ответил он, как мне показалось, с трудом выговаривая каждое слово. – Я услышал, что вы звонили.
– Да. Нет горячей воды. Но в чем все-таки дело?
Он переминался с ноги на ногу.
– Мне показалось, я видел на лестнице леди, – ответил он, – поднимавшуюся вслед за мной. Но звонок на входной двери молчал, иначе бы я его услышал.
– Где, как тебе показалось, ты ее видел? – спросил я.
– На лестнице. Она остановилась на площадке перед дверью гостиной, сэр, – сказал он. – Она стояла, словно бы в замешательстве, не зная, стоит ли ей входить или нет.
– Возможно... возможно, это был кто-то из прислуги, – сказал я. Но был почти уверен, что это было "оно".
– Нет, сэр. Это не был никто из прислуги, – возразил он.
– Тогда кто бы это мог быть?
– Я не смог разглядеть, сэр, было темно. Но мне показалось, что это была миссис Лоример.
– Ладно, иди, и принеси мне горячей воды, – сказал я.
Но он медлил; он совершенно очевидно был напуган.
В этот момент раздался звонок у входной двери. Было ровно семь часов, с характерной для него пунктуальностью, пришел Филипп, а я еще не был одет даже наполовину.
– Это доктор Эндерли, – сказал я. – Возможно, если он станет подниматься по лестнице, вам будет легче миновать место, где вы видели леди.
Совершенно неожиданно раздался крик, жуткий, исполненный смертельного ужаса, что я застыл на месте, дрожа, не будучи в силах пошевелиться. Только огромным усилием воли, таким, что внутри меня, как мне показалось, что-то хрустнуло, я заставил себя двигаться и поспешил вниз по лестнице, – слуга не отставал от меня ни на шаг, – навстречу Филиппу, который бежал к нам из холла. Он тоже слышал крик.
– Что случилось? – спросил он. – Что это было?
Вместе мы поспешили в гостиную. Джек лежал у камина, рядом с опрокинутым креслом, в котором сидел несколькими минутами прежде. Филипп направился прямо к нему, присел и разорвал на нем рубашку.
– Откройте все окна, – приказал он, – здесь ужасный запах.
Мы распахнули окна и, как мне показалось, снаружи, в застывшую от мороза комнату, хлынул поток горячего воздуха. Наконец, Филипп поднялся.
– Он мертв, – сказал он. – Не закрывайте окна. Здесь сильно пахнет хлороформом.
Постепенно в комнате стало теплее, а Филипп решил, что запах хлороформа улетучился. Но ни слуга, ни я никакого запаха не ощущали.
Спустя два часа на мое имя из Давоса пришла телеграмма. В ней сестра Дейзи просила меня сообщить Джеку о смерти его жены. Она просила его немедленно приехать. Но он был мертв уже два часа.
Я отправился в Давос на следующий день и по прибытии узнал, что произошло. В течение трех дней Дейзи страдала от небольшого нарыва, который надлежало вскрыть, и хотя операция была пустяковая, она так нервничала по этому поводу, что доктор использовал хлороформ, чтобы ее успокоить. Операция прошла успешно, она полностью восстановилась после наркоза, но спустя час случился внезапный обморок, и она скончалась в ту же ночь, за несколько минут до восьми по центрально-европейскому времени, что соответствует семи по английскому. Она настаивала, чтобы Джеку ничего не сообщали об операции, пока она не будет сделана, поскольку этот нарыв никак не был связан с ее заболеванием и общим состоянием здоровья, и она не хотела беспокоить его понапрасну.
Таков конец этой истории. Мой слуга видел женщину перед дверями гостиной, где сидел Джек, не решавшуюся войти, как раз в тот самый момент, когда душа Дейзи находилась между двумя мирами; поэтому я почувствовал – не думаю, что это мое предположение выглядит слишком уж фантастичным, – бодрящий холод Давоса; а Филипп – запах хлороформа. А к Джеку, как мне кажется, пришла его жена. И он ушел вместе с ней.
СЕАНС МИСТЕРА ТИЛЛИ
У мистера Тилли оставался лишь краткий миг для осознания происходящего, когда он, пересекая трусцой Гайд Парк Корнер, поскользнулся на тротуаре и упал, увидев прямо над собой тяжелые рифленые колеса огромного парового трактора.
– О, Господи! – с раздражением произнес он. – Сейчас эта штука, вне всякого сомнения, раздавит меня в лепешку, и я не смогу присутствовать на сеансе миссис Камбербетч! Какая досада! Ах!
Едва он успел это произнести, как первая половина его ужасного предсказания исполнилась. Тяжелые колеса прошлись по нему с головы до ног, размазывая по мостовой. Затем водитель (увы, слишком поздно!) дал задний ход и снова проехал по тому, что от него осталось, после чего, окончательно потеряв голову, дал гудок и остановился. Дежурный полицейский на углу едва не упал в обморок при виде случившегося, но затем, несколько оправившись, остановил движение, и подбежал к останкам на земле, посмотреть, что можно сделать. Но с тем, что осталось от мистера Тилли, уже ничего поделать было нельзя, поэтому полицейский постарался привести в чувство водителя трактора, бившегося в истерике. Вскоре прибыла карета скорой помощи, останки мистера Тилли были с большим трудом отделены от дороги (где кончалось одно и начиналось второе разобрать было очень сложно) и с надлежащим уважением доставлены в морг. Мистер Тилли во время всего происходящего, поначалу испытал мучительную боль, как при невралгии, когда колесо наехало ему на голову; но прежде, чем он успел понять происходящее, боль ушла, а он оказался, ошеломленный, то ли парящим, то ли стоящим (он не мог понять) посередине дороги. Не было никакого перерыва в его сознании; он прекрасно помнил, как поскользнулся, и недоумевал, каким образом ему удалось спастись. Он видел, как остановилось движение, как полицейский с белым как мел лицом пытается привести в себя что-то невнятно бормочущего водителя, а затем вдруг испытал странное ощущение единения с двигателем трактора.
Он был един с раскаленными углями, кипящей водой и заклепками, но не ощущал ни жара, ни стесненности. Наоборот, ему было чрезвычайно комфортно, он чувствовал необычайную легкость и свободу. Затем двигатель запыхтел, колеса завертелись и сразу же, к своему огромному удивлению, он увидел свои останки, плоские, как печенье, лежащие на проезжей части. Он определил их по костюму, надетому им сегодня в первый раз, и одной кожаной туфле, чудом избежавшей повреждений.
– Но как такое могло случиться? – сказал он. – Вот он я, а вон там, что-то похожее на засушенное растение из гербария, с руками и ногами, – тоже я... И каким ужасно расстроенным выглядит водитель. Из чего я могу сделать совершенно определенный вывод – меня переехали. Это был неприятный момент, но сейчас я могу оценивать все совершенно спокойно. Любезный, что вы толкаетесь? Разве вы меня не видите?
Эти два вопроса адресовались полицейскому, который, казалось, намеревался пройти прямо сквозь него.
Но тот не обратил на него ни малейшего внимания и спокойно отправился на другую сторону: было совершенно очевидно, что он не только не видит его, но и не воспринимает как-либо иначе.
Мистер Тилли все еще чувствовал себя не в своей тарелке по причине столь необычайного происшествия, но в голове у него постепенно начало составляться представление о том, что уже было очевидно для толпы, кольцом сгрудившейся вокруг его тела, проявлявшей любопытство, но одновременно уважение. Мужчины стояли с обнаженными головами, женщины причитали, отводили глаза в сторону и снова смотрели на останки.
– Приходится признать, что я и в самом деле мертв, – сказал он. – Это только гипотеза, но, похоже, все имеющиеся факты ее подтверждают. Но, прежде чем что-либо предпринять, я должен быть абсолютно в этом уверен. Ага! Вот прибыла карета скорой помощи, чтобы меня осмотреть. Я ужасно изуродован, и все же не чувствую боли. Но если бы я был жив, я бы чувствовал боль. Следовательно, я умер.
Конечно, это казалось единственным возможным объяснением происшедшего, но он пока еще был далек от полного понимания случившегося. В толпе образовался проход, и он поморщился, видя, как появившиеся санитары принялись соскребать останки с дороги.
– Эй, вы, там, поосторожнее! – сказал он. – Уж не седалищный ли это нерв выступает вон там? Ах! Впрочем, я не чувствую никакой боли. Мой новый костюм: я надел его сегодня в первый раз... Вот незадача. А теперь они так высоко подняли мою ногу, что все деньги высыпались из карманов брюк!.. Кстати, там имеется мой билет на сеанс, и я должен его добыть: в конце концов, я могу им воспользоваться.
Он выхватил билет из пальцев человека, поднявшего его, и рассмеялся, увидев изумленное лицо последнего, когда билет вдруг исчез у него из руки. Вместе с тем, это дало ему новую пищу для размышлений, и он принялся раздумывать о созданном им прецеденте.
– Я взял его, – подумал он. – И в тот самый момент, когда я соприкоснулся с ним, он стал невидим. Сам я тоже невидим (в каком-то смысле), и все, что я возьму в руки, тоже становится невидимым. Интересно! Так вот чем вызвано внезапное появление маленьких предметов во время сеансов. Они находятся в руках у духа, и пока он держит их, они невидимы. А потом он их выпускает, и цветок, или фотография – оказываются на столе. Точно таким же образом происходит исчезновение предметов. Их забирает дух, хотя скептики утверждают, что медиум сам искусно прячет их. Иногда, при тщательном досмотре, оказывается именно так, но, в конце концов, может быть, духи так шутят. Что мне теперь следует делать? Взглянем на часы. Сейчас только половина одиннадцатого. Значит, все случилось за несколько минут; на часах было четверть одиннадцатого, когда я вышел из дома. Сейчас половина одиннадцатого: что бы это могло значить? Пока я был жив, я знал это, а сейчас мне это кажется чепухой. Десять чего? Часов, не так ли? А что такое час?
Это было странно. Он чувствовал, что когда-то имел представление о том, что представляют собой час и минуты, но теперь, когда он оставил пространство и время, чтобы перейти в вечность, эти понятия утратили для него всякое значение. Концепция памяти, отказываясь возвращаться в сознание, затаилась где-то в темных уголках мозга, посмеиваясь над усилиями хозяина извлечь ее оттуда. Он изнурял ум тщетными попытками вернуть утраченное восприятие, пока вдруг не обнаружил, что понятие пространства, как и понятие время, аналогичным образом исчезло, поскольку увидел свою знакомую, мисс Иду Соулсби, которая должна была присутствовать на том же сеансе, что и он, торопливо шествовала птичьими шажками по тротуару напротив. На мгновение забыв, что теперь он бесплотный дух, он предпринял попытку усилием воли привести себя в движение и догнать ее, но обнаружил, что одного усилия воли оказалось вполне достаточно, чтобы он переместился на тротуар рядом с ней.
– Моя дорогая мисс Соулсби, – сказал он, – я как раз направлялся к миссис Камбербетч, когда поскользнулся и был раздавлен насмерть. В этом не было ничего неприятного, мгновенная головная боль...
Он говорил вполне естественным образом, пока не вспомнил, что невидим и неслышим для тех, кто пока еще пребывает внутри тленной оболочки, и замолчал. И хотя было вполне очевидно, что ни одно произнесенное им слово не достигло довольно больших ушей мисс Соулсби, кажется, она все же ощутила его присутствие каким-то шестым чувством, поскольку неожиданно вздрогнула, покраснела, и он услышал, как она прошептала:
– Странно... Удивительно, почему это мне так живо представился дорогой Тедди?..
Мистер Тилли испытал приятное потрясение. Ему уже давно нравилась эта леди, и вот теперь, считая, что ее никто не слышит, она называет его "дорогой Тедди". Это сопровождалось кратковременным сожалением о том, что он мертв: если бы он обладал этой информацией раньше, то срывал бы благоухающие цветы, следуя по пути ухаживаний, куда бы он ни привел. (Его намерения, естественно, были самыми благородными: этот путь привел бы их обоих, в случае ее согласия, к алтарю, где благоухающие цветы обратились бы в прекрасные плоды). Но сожаление его было весьма кратковременным, ибо, хотя алтарь в настоящих условиях оказывался недоступным, путь ухаживаний все еще оставался открытым, благодаря спиритическим сеансам, поскольку многие медиумы, которых он знал, сохраняли самые нежные отношения со своими духовными наставниками и друзьями, которые, подобно ему самому, покинули этот мир. Когда он был жив, эти невинные и даже возвышенные романтические отношения всегда казались ему лишенными всякой прелести; но теперь, когда он очутился по другую сторону, он увидел все их очарование, – они давали возможность в какой-то мере снова ощутить себя в том мире, который он покинул. Он пожал руку мисс Иды (точнее, представил, что действует именно таким образом), и смутно ощутил исходящее от нее тепло и упругость кожи. Это было приятно, поскольку показывало, что, хотя он больше не является частью материального мира, но все еще остается в контакте с ним. Еще более приятно было наблюдать, как загадочная улыбка, – свидетельство испытанного ею приятного ощущения, – скользнула по хорошенькому личику мисс Иды, что он приписал своему присутствию: быть может, она всего лишь улыбнулась собственным мыслям, но даже в этом случае, именно он послужил их причиной.
Ободренный этими мыслями, он решился на несколько более интимный знак своей привязанности, и позволил себе поцелуй, правда, в высшей степени почтительный, но тут же увидел, что зашел слишком далеко, поскольку она сказала себе: "Тише, тише!", и ускорила шаг, словно бы стараясь как можно быстрее оставить позади соблазнительные мысли.
Он чувствовал, что понемногу начинает приспосабливаться к тем новым условиям, в которых оказался в настоящее время, или, во всяком случае, получает о них хоть какое-то представление. Время больше не существовало для него, не существовало также и пространство, ибо одно лишь желание оказаться рядом с мисс Идой мгновенно перенесло его туда, и с целью дальнейшей проверки он пожелал очутиться в собственной квартире. Он оказался там столь же быстро, как меняются сцены в кино, и понял, что известие о его смерти уже достигло слуха его слуг, поскольку это событие живо обсуждали его кухарка и горничная.
– Бедный мистер Тилли! – говорила кухарка. – Какое несчастье! Он никогда бы и мухи не обидел, а тут этот громадный трактор давит бедняжку. Надеюсь, они отвезут его на кладбище сразу из больницы: я бы не смогла вынести, если бы его мертвое тело доставили сюда.
Крупная, сильная горничная погладила ее по голове.
– Я не уверена, – заметила она, – что все для него сложилось так уж плохо. Он постоянно возился с духами, всякие стуки и переговоры, – я иногда ужасно боялась подавать ему ужин в столовую. Теперь он, возможно, среди них, таких же ненормальных. Но мне его все-таки жалко. С ним не возникало никаких проблем. Он был джентльменом. Всегда вежливый, и жалованье платил день в день.
