Текст книги "Дочь орла"
Автор книги: Джудит Тарр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)
– Может быть, он тебе понравится. Может быть, Господь смилостивится, и ты полюбишь его.
– А вдруг я его возненавижу? Вдруг я возненавижу все, что ждет меня – его, его королевство, его людей? Вдруг я просто продала себя за титул? Никакой титул не стоит такой цепы. – Она больно стиснула руку Аспасии. – А вдруг он возненавидит меня?
– Этого не случится, – сказала Аспасия. – Можешь быть уверена. У тебя есть красота, достоинство и характер. Ты знаешь, как быть женой и королевой; разве не этому тебя учили с рождения? Если ты не сумеешь полюбить его, ты, по крайней мере, сможешь с уважением относиться к нему за ту власть, которую он тебе даст. Если же он тебя не полюбит, значит, все, что мы делали, было напрасно, и ты не такая, какой я тебя считала.
На сей раз Феофано смеялась веселее.
– Аспасия, ты неукротима! Если дела в мире идут не так, как тебе хочется, ты создашь другой мир, где все будет по-твоему. Это ты должна была быть королевой, а не я.
– Нет, – возразила Аспасия. Ты знаешь, что я всегда хотела другого.
– Чего же? – спросила Феофано.
Аспасия сидела неподвижно. Вокруг были женщины, над головой – лампа, под днищем корабля плескалось и шумело море, сверху доносились голоса людей и крики чаек. Все это сейчас не имело значения.
– Я никогда не хотела многого, – заговорила она медленно. – Я хотела быть доброй – доброй христианкой, доброй женщиной и достойной дочерью своего отца. Когда пришло время, я хотела быть хорошей женой своему мужу. Я служила моей императрице, как могла; я заботилась о ее дочери, которую она доверила мне. Этого я хотела и этим счастлива.
– А теперь? – спросила Феофано. – Разве теперь ты ничего не хочешь?
Аспасия не спешила с ответом. Она говорила медленно, обдумывая и взвешивая свои чувства:
– Бог взял у меня все. Все, кроме тебя. Я подняла глаза, и там, где всегда был только потолок, я увидела высокое небо. Чего я хочу сейчас? Я хочу лететь. В свободном полете.
– Королева никогда не может быть свободна, – сказала Феофано.
– Да, – подтвердила Аспасия.
– Ты оставишь меня, если я тебя отпущу?
Аспасия посмотрела вниз, на пальцы, сжимавшие ее руку, потом подняла взгляд на лицо, которое знала, наверное, лучше, чем свое собственное.
– Не оставлю, пока я нужна тебе, – ответила она.
– Значит, ты не совсем свободна.
– Свободна, – возразила Аспасия. – Ведь я могу выбирать. Я согласилась остаться с тобой. Я согласилась служить тебе. Я согласилась ехать вместе с тобой. Когда мы приедем, кто знает, что будет тогда? Все может случиться. Все, что угодно!
Феофано была бледна, но глаза ее горели. На мгновение она стала прежним, бесстрашным сорванцом, жадно вдыхающим ветер, пахнущий приключениями.
– Да, – эхом откликнулась она, – все, что угодно.
7
Рим.
Даже византиец, рожденный в Константинополе, воспитанный в империи, замолкает почтительно, услышав это слово. Здесь родилась Империя, здесь на крови мучеников воздвигалась Святая Церковь, здесь пал западный мир, и вожди варваров повергли в прах римские легионы.
Рим – это стена в пятнах и трещинах, это руины и пустыри, это скопление деревень, – все это считает себя Римом. У них даже было то, что они называли Сенатом, где плелись интриги, отдаленно напоминавшие константинопольские, и царил мятежный дух, как и во времена расцвета.
Папа жил не в этом Риме. Его дворец стоял отдельно, рядом с базиликой Святого Иоанна на холме Целий, этот город в городе назывался Латеран. Между ним и обиталищами мирских римлян простирались развалины и зеленые заросли, кое-где перемежавшиеся полями и виноградниками.
Все это выглядело еще более странно, чем представляла себе Аспасия, даже после долгой поездки из Бари по разрушающимся римским дорогам, через разрушающиеся города римлян, по обломкам империи. Бари даже сейчас оставался византийским городом и приветствовал Феофано как дочь императора. Но север Италии принадлежал варварам, и Рим принадлежал им; ясно было видно, чего стоит императорская власть Оттона. На полдороге между Бари и Римом их ждали посланцы императора – охрана в саксонском вооружении, которая приняла от византийцев их обязанность охранять невесту императора и ее людей. Когда уехали охранники, не осталось людей из Византии, кроме Феофано и Аспасии, молчаливой Елены и нежной Фебы, которая, впрочем, оказалась сильнее, чем можно было ожидать. Мария лежала больная в Бари – Аспасия считала, что это – ностальгия, а не что-то другое, – и ее сестра Анна упросила, чтобы ей разрешили остаться ухаживать за больной. Феофано не возражала. «Лучше два человека, которые хотят ехать, – сказала она, – чем дюжина людей, которые не хотят». Феба не особенно хотела, но, по-видимому, решила, что служить королеве – большая честь. Елена не говорила, почему предпочла остаться. Она просто была здесь, безупречная служанка с непроницаемым лицом и хорошими манерами.
Теперь Феба и Елена теснились вместе с Феофано в занавешенных носилках. Аспасия ехала верхом на муле, полагая, что устроилась гораздо более удобно. Она училась говорить по-германски у отца Гофрида, на чьем муле ехала, но по мере приближения к городу учеба шла все хуже. Наконец, чтобы не опозориться окончательно, она оставила это занятие и с облегчением перешла на благородный греческий:
– И это называется Рим?
– Это, – отвечал Гофрид с покорностью истинного святого, – это Рим. Да.
– Но здесь же одни развалины. А это что же? Никогда не видела бобовых полей среди города.
– Константинополь совсем не такой, – согласился Гофрид.
Она подозревала, что он посмеивается над ней. Но лицо его было, как всегда, спокойно, он смотрел своими ясными синими глазами то на нее, то на печальные развалины. Местность, по которой они ехали, древняя римская кампанья, была покрыта зеленью, но это была болотная зелень, дышавшая лихорадкой.
– Где же былая слава? – сказала Аспасия. Она чувствовала себя обманутой.
Гофрид принялся отгонять мух, кружившихся над мулом, как он делал всегда, когда был не расположен спорить.
– Подожди, – только и сказал он, – и ты увидишь.
Аспасия вздохнула. Город потихоньку приближался. Вскоре она увидела развевающиеся флаги и пеструю толпу. Перед ними были ворота. В ответ на ее вопрос Гофрид объяснил, что это не Латеранские ворота. Те находятся дальше на восток. Эти назывались Порта Латина. Феофано пронесут через них и дальше по всему городу до папского дворца.
Когда они подъехали ближе, Аспасия подумала, что надо бы открыть занавеси, защищавшие Феофано от пыли, мух и любопытных взглядов. Но в носилках не было и признака движения, никто не подглядывал в щелочку. Аспасия виновато опустила глаза. Она должна была бы быть сейчас там, чтобы поддержать Феофано. Но в носилках было тесно и троим, а небо было высоким и чистым, воздух, хотя и пах болотом, был свежее, чем в душных носилках. Аспасия подогнала своего мула поближе, скромно прикрыла лицо вуалью. Сопровождавшие их всадники выпрямились в седлах, на суровых лицах чужеземных солдат читалось волнение. Казалось, они готовятся к бою. Стена и ворота были увешаны багряными, синими и золотыми флажками, люди, разместившиеся на стене и у ворот, конные и пешие, блистали нарядами. Их было там не меньше тысячи, и все они разразились приветственными криками, когда маленький отряд делал последние шаги по такой долгой дороге. Несколько человек двинулись навстречу: монахи в черном, священники в зеленых, белых, алых, золотых одеждах. Одетый роскошнее всех был в высоком головном уборе, похожем на шлем, и ехал на белоснежном муле.
Гофрид перекрестился.
– Его святейшество, – сказал он почтительно. – Сам папа Иоанн.
Аспасия не испытывала особого благоговения. Эти римские епископы считали себя главными среди князей церкви. Но в Константинополе на это смотрели иначе. Конечно, Иоанн – большая фигура в церкви, но патриарх Василий равен ему; император Иоанн – тоже. А Аспасия была Багрянородной.
Даже во всем своем блеске папа Иоанн выглядел добродушным стариком. С помощью двух монахов он слез со своего мула и ждал, стоя посреди дороги, пока охранники подъехали к нему, все как один спешились и стали на колени. Так же поступила и Аспасия. Он произнес слова благословения на звучной латыни и сотворил над всеми крестное знамение. Затем онподошел к носилкам.
Стоявший ближе всех охранник догадался откинуть занавес. Феофано сидела, опустив вуаль, служанки прятались за ее спиной. Она была похожа на икону. Она склонила голову под благословение папы. Он улыбнулся ей и сказал на довольно правильном греческом:
– Приветствуем тебя в Риме, дочь моя. Пусть Бог подарит тебе долгие годы среди нас.
Феофано что-то пробормотала в ответ. Папа отошел. Охранники снова двинулись вперед, уже пешком, ведя коней в поводу.
Теперь, когда Бог сказал свое слово, могли бы показаться и цари земные. Аспасия знала, что оба Оттона, отец и сын, где-то здесь, в ревущей толпе чужеземцев, и, конечно, это их знамя, с драконом франкского короля Карла, прозванного Великим, а на верху древка – золотой орел, наподобие орла римских легионов. Но людей было слишком много, слишком сверкали на солнце их одежды. Она заморгала, ослепленная блеском.
Вот они. Мужчина на рыжем коне, юноша – на сером. Оба в коронах. Оба в роскошных пурпурных мантиях поверх белых туник. Мужчина ехал на пару шагов впереди. Все линии его тела были четки и резки, он напоминал меч. Его коротко подстриженная борода, белокурая в молодости, теперь была тронута сединой. Глубокие морщины бороздили лицо; глаза запали. Но, золотые, как у сокола, они смотрели пристально и остро, охватывая все вокруг одним быстрым взглядом.
У сына были такие же соломенные волосы, и лицо было похоже по очертаниям – узкое, с худыми щеками и тяжелым подбородком. Но цвет глаз был другой, серо-зеленый, и выражение не было таким жестким. Он выглядел угрюмым, хотя видно было, что он таков не всегда. Он был еще очень молод.
Шестнадцать, говорили они. На щеках его пробивался первый пушок. Когда он слез с коня, то оказался стройным и невысоким для саксонца, меньше своего отца. Голос у него был низким и приятным, хотя произносил он невыразительные слова официального приветствия. Феофано ответила ему на такой же правильной латыни. Он, казалось, удивился. Неужели он думал, что она знает только греческий?
Он удивился бы еще больше, если бы узнал, что она изучает и германский. Однако он и без этого потерял свою угрюмость. Когда мрачная гримаса не портила его лицо, он выглядел симпатичным.
Западные люди, казалось, были полны решимости продемонстрировать, что они умеют соблюдать церемонии не хуже византийцев. Пока они двигались через город, все больше и больше людей присоединялось к процессии. Впереди был папа Иоанн с целой свитой священников. Оба Оттона, старший и младший, сопровождали с двух сторон носилки Феофано. Охрана, разросшаяся до размеров целой армии, заключала процессию спереди и сзади.
Вроде бы все было сделано, чтобы показать, как приветствует их Рим. На улицах стеной стояли люди. Некоторые выкрикивали приветствия. Другие отпускали колкости. Большинство же просто стояли и смотрели молча. Своим видом они, казалось, говорили, что это не их империя и не их императоры. Пусть германцы выкликают, что хотят. Рим не будет так унижаться.
Аспасия услыхала, как один из охранников проворчал: «Варвары». Она чуть не рассмеялась.
– Нет, – возразил другой. – Сегодня они на удивление цивилизованны. Даже ничем не кидаются.
Охранник сплюнул. Аспасия не знала, как перевести его слова на греческий, но он и так был достаточно выразителен. Другой ухмыльнулся и поехал вперед, не снимая, однако, руки с меча.
Когда германский император находился в Риме, двор его располагался в Латеранском дворце. Говорили, что так удобнее. Все знали, что папа – ставленник Оттона.
– Лучше уж Оттона, чем Романовой шлюхи, – сказал кто-то рядом с Аспасией.
– Эх, – вздохнул другой, вспоминая, как показалось Аспасии, с удовольствием, – скучно стало с тех пор, как Марозия и старая Феодора получили, что заслужили.
– Поделом получили, я уверен. Хоть этот папа туповат и германцы вертят им как хотят, надо сказать правду: он не содержит своих любовниц в папском дворце.
– Аминь, – сказал другой вполне серьезно.
Аспасия почувствовала себя почти как дома – тот же клубок интриг, то же стремление завоевать милость повелителей церкви и мира. Даже дворец, казалось, соперничал со Священным дворцом. Здесь тоже были огромные бронзовые ворота под образом Христа Вседержителя – Халке; был зал с девятнадцатью ложами, был тронный зал, было множество сверкающих залов и коридоров, комнат, украшенных мозаикой, мраморные полы, порфировые колонны, и повсюду – шелк и золотое шитье драпировок.
Это было похоже на Город и в то же время совершенно чужое. Здесь большие рыжебородые варвары не были наемниками императора, выполняющими дела, которыми гнушается достойный человек. Они были доверенными людьми императора, его вельможами и родственниками. Маленькие смуглые римляне робко крались среди роскошных драпировок и подбирали крохи с императорского стола. Правда, они частенько кусали руку, которая их кормила.
В папском дворце не было предусмотрено места женщинам, если оставить в стороне наклонности предыдущего папы. Поэтому царственным женщинам пришлось расположиться отдельно в высоком роскошном здании, которое все же оказалось, конечно, монастырем.
Аспасия оценила насмешку судьбы. Она не считала, что их обманули, разве только если императрица Аделаида тоже была жертвой этого обмана.
Императрица приняла их, когда они, наконец, добрались до своего пристанища, чтобы отдохнуть и помыться перед торжественным приемом по случаю прибытия. Она выглядела удивительно молодой для матери взрослого сына; а ведь она была уже вдовой, когда вышла за Оттона, поднявшись до королевы Ломбардии, до королевы Германии и императрицы Запада. Аспасия увидела, от кого младший Оттон унаследовал свои широко распахнутые серо-зеленые глаза. Но не небольшой рост. Аделаида была настоящей варварской женщиной. Как башня, она возвышалась над Феофано, которая тоже не была мала ростом. «Юнона во плоти, – подумала Аспасия, – и по нраву тоже».
Когда были произнесены слова обычных приветствий, императрица оглядела Феофано, как командир новобранца. Никто не двигался, никто не решался заговорить. Наконец она произнесла свой вердикт:
– Не совершенство, но лучше, чем я думала. Полагаю, ты похожа па свою мать?
Феофано не поднимала глаз, голос ее звучал нежно и тихо:
– Если угодно вашему величеству, мне всегда говорили, что я похожа на своего отца.
– На Романа?
Аспасия замерла. Как она сыграла – эта приподнятая бровь, эта неуверенная улыбка. Она осмелилась намекнуть, что Феофано не дочь своего отца, не дочь царственного брата Аспасии, что она незаконнорожденная. Это было тяжелейшее оскорбление, оскорбление, достойное смерти, если бы они не были царственными византийками, а были простыми германками.
Феофано и бровью не повела.
– На Романа, ваше величество. Я, к сожалению, не Багрянородная: я не дочь царствовавшего императора. Я – дитя его юности, когда он еще был полководцем у своего отца, моего деда, самодержца Константина.
– Ах, вот как, – произнесла Аделаида без всякого выражения. Если она и была смущена перечислением царственных имен, то виду не показала.
– Сколько тебе лет?
Конечно, она знала это с точностью до дня. Феофано ответила сладким голосом:
– Мне почти восемнадцать, ваше величество.
– Старше моего Оттона, – заметила Аделаида. – Может быть, ты подойдешь ему, а, может быть, и нет. Посмотрим. – Она повернулась. – Идите за мной.
Аспасия сказала себе, что этого следовало ожидать. Императрица, имеющая взрослого сына, должна решать двойную задачу: удерживать власть, пока жив ее муж, и сохранять власть над сыном. Конечно, она будет пристально присматриваться к незнакомке, предназначенной заменить ее. Феофано это прекрасно поняла. Она стала безупречно мягкой, обходительной, терпеливой. Аспасия могла гордиться ею.
Но Аспасия, которая не собиралась быть королевой, вовсе не должна была сдерживать себя, как королева. Она невзлюбила императрицу Аделаиду так же искренне, как императрица – Феофано. Никакой логики в этом не было. Императрица, казалось, не замечала Аспасию. Феба не говорила ни по-германски, ни по-латыни, а Елена вообще не разговаривала; и некому было сказать Аделаиде, что у нее есть враг, и рассказать, кто этот враг. Она была лишь Маленькой смуглой женщиной, тенью в тени царевны.
Такое положение устраивало Аспасию. Феофано была занята изучением нравов страны, которой ей предстояло править. И, что еще более важно, нрава человека, за которого она собиралась выйти замуж.
Они снова встретились на пиру, обменялись любезностями и кубками, но побеседовать в непринужденной обстановке у них не было возможности. Оттон, впервые увидев ее без вуали, был приятно поражен. Феофано никак не выказывала своих мыслей.
Они хорошо смотрелись рядом. Они были почти одного роста; он был шире в плечах, чем казалось под мантией. Высоким он не будет, но он был достаточно крепок.
Так говорила Аспасия, когда они, наконец, остались вдвоем, она и Феофано, в комнате, похожей на келью; служанки уже крепко спали. Аспасия медленно расчесывала волосы Феофано, чтобы протянуть время. Понемногу напряжение оставляло Феофано. Аспасия с неудовольствием отметила, что напряжения было слишком много.
Феофано вздохнула:
– Он такой юный, – протянула она.
– Он повзрослеет, – сказала Аспасия.
– Я знаю, – нетерпеливо бросила Феофано. – На лице у него пятна, но это тоже пройдет. Вообще-то он недурен собой. Но я имела в виду не это. Посмотри на его отца.
– Его отцу шестьдесят лет.
– Его отец император. А он ребенок. Он хочет быть королем. Но он не представляет себе, что надо делать. Он такой неопытный.
– В шестнадцать лет его отец, наверное, был таким же. – Аспасии хотелось сгладить ее недовольство. – Он тебе не нравится?
– Нравится… – Феофано подперла кулачком подбородок. – Он мне нравится. Но достаточно ли, чтобы выйти за него замуж?
– Он лучше, чем то, что достается большинству женщин.
– Или большинству мужчин, – сказала Феофано. – Я думаю, я ему нравлюсь. Он сказал, что я красивая. Он залился краской, как…
– Как мальчишка, – закончила Аспасия. – Дай ему время. Конечно, он бледно выглядит на фоне своего отца. Его отец великий человек; великий король. Подумай, как много лет он формировал себя, как много битв он прошел, как много людей покорил.
– И женщин, – добавила Феофано. Она слегка поежилась. – Хорошо, что мне не за него нужно выходить. Ты видела, что стало с императрицей Аделаидой?
– Видела, – сказала Аспасия сухо.
Феофано бросила на нее короткий взгляд.
– Она должна быть такой. Как железо. Иначе он сломает ее.
Аспасия пожала плечами. Счастливая Феофано, она может быть по-христиански милосердной. Вслух же она сказала:
– Молодой Оттон не сломит тебя. Он будет тебя обожать. И ты будешь королевой, ведь для этого ты и родилась.
– Да, – произнесла Феофано медленно. И добавила, уже решительней: – Да. Конечно, он мне нравится. Он чистый, обходительный, у него приятная внешность. Что поделаешь, если у него такой отец. Если он согласен жениться на мне, мы с ним поладим.
– Это хорошо, – сказала Аспасия, – а то в Константинополь очень далеко возвращаться.
Неожиданно для обеих, Феофано засмеялась. Это был еще детский доверчивый смех. Со временем он станет другим. У Аспасии комок подступил к горлу. Она заплакала без всякой причины, может быть, от усталости, а может быть, просто потому, что все ее чувства долго были словно связаны в тугой узел, а теперь этот узел вдруг стал ослабевать. Она обняла Феофано. После мгновенного замешательства та тоже заключила ее в объятия: не то смеясь, не то плача, но уже вполне уверенная в правильности своего выбора.
8
Феофано оказалась пленницей своего честолюбия. Раз она пожелала стать королевой, у нее, как у всякой королевы, уже не могло быть собственного времени; все ее время было отдано изучению ее будущего королевства и его обычаев и приготовлениям к свадьбе. По мнению Аспасии, удовольствие стать королевой стоило непомерно дорого: Феофано должна была с раннего утра и до позднего вечера находиться в обществе королевы Аделаиды и внимать ее наставлениям.
Аспасия, надежно защищенная своим малопонятным положением, тратила на придворную жизнь лишь столько времени, сколько ей хотелось. Она наслаждалась свободой. Иногда она чувствовала себя виноватой, но Феофано успокаивала ее и просила, чтобы она была рядом только утром и вечером, а остальное время проводила по собственному усмотрению. Чаще всего она просто читала, ожидая возвращения Феофано. Но в расцвете римской весны, когда мир был чисто вымыт дождями, когда солнце дарило землю золотистым теплом и даже болотные испарения, казалось, проникались жалостью к тем глупцам, которые их вдыхали, Аспасия поняла, что сидеть целый день в четырех стенах она просто не в силах. Закутавшись в свои простои плащ, она ходила, куда ей хотелось, и если бы кто-нибудь обратил на нее внимание, он принял бы ее за монахиню, каких было много.
В одну из первых своих прогулок она обнаружила место, о котором, похоже, никто не знал, и решила, что это будет ее уголок. Место это находилось в пределах Латерана; когда-то это был сад, и до сих пор там сохранились полустертые следы далекого прошлого. Там был фонтан, превратившийся в полузаросший бассейн, над которым склонялся обломок статуи, некогда изображавшей нимфу, а в зарослях ежевики таилось чистейшее язычество. Сначала она разглядела голову, изрядно пострадавшую от времени, с копной кудрей, курчавой бородой и рожками на лбу. Чтобы увидеть остальное, пришлось лезть в гущу ежевики. Но она не пожалела об этом: посмотреть было на что. В Греции это существо называли сатиром. Он был богато оснащен тем, чем положено сатиру, и выглядел полным бесстыдником.
Аспасия возблагодарила Провидение за то, что она была женщина ученая, к тому же вдова: она была способна по достоинству оценить искусство древнего язычника, создавшего изваяние лесного Пана. Не покраснев, она рассматривала неприличного бога, приветствовавшего ее в своем царстве. Казалось, он улыбался ей, играя на свирели и радуясь, что Аспасия отдыхает в его владениях. Сад находился недалеко от обители Феофано, и, когда дворец и город ей надоедали, Аспасия легко могла ускользнуть на часок с книгой и куском хлеба в салфетке и незаметно вернуться, прежде чем ее хватятся.
Сегодня отдохнуть в обществе Пана ей нужно было больше, чем когда-либо. Императрица Аделаида решила, что царевна из Византии должна до тонкостей изучить германский и папский протоколы, и не было никакой возможности объяснить ей, что дочь самодержца не нуждается в тщательном натаскивании, что пристало бы девице более низкого происхождения. Понадобилось все терпение Феофано и Аспасии в придачу. Израсходовав свои запасы кротости, Аспасия бежала, прихватив книгу. Только на часок, сказала она себе. Ненадолго. Потом она вернется и будет терпелива как святая.
День выдался на редкость неудачный. Сначала толпа вооруженных варваров преградила дорогу во внешний город, шумно и бестолково оповещая всех встречных и поперечных, что маркграф с неудобопроизносимым именем прибыл из какой-то местности с не менее неудобопроизносимым названием, чтобы почтить свадьбу его королевского высочества своим высоким присутствием. Потом процессия поющих монахов двинулась к базилике по случаю дня какого-то латинского святого, запрудив всю дорогу. Они совсем не обрадовались, когда в их ряды затесалась женщина, к тому же выглядевшая как монашка. Аспасия решила сделать крюк, чтобы обойти их, и совсем потерялась в переплетении похожих один на другой переулков.
Час, который она отвела на прогулку, уже давно прошел, когда она отыскала нужный проулок и вышла к своему зеленому убежищу. Она остановилась перевести дыхание и откинула покрывало, потому что солнце уже припекало. Досада ее угасла. Она была готова смеяться над своим приключением. Пригнув голову, она через арку из виноградных лоз вошла в сад.
Рим отличала странная особенность: люди жили в страшной тесноте, будто не смея ступить на пустые пространства разрушенного города, словно не решаясь коснуться руин великого прошлого, и теснились на небольших обжитых клочках земли. То же было и в крошечном государстве Латеран: хотя в сад часто доносились шум и голоса, никто не посещал его. Но сегодня из сада тоже доносились голоса, и они становились громче и яснее по мере того, как она приближалась. Разговаривали двое мужчин, негромко, но оживленно, как принято на диспутах. Папа Иоанн и император Оттон любили диспуты и часто устраивали их при дворе. Незадолго до приезда Аспасии в Риме прошел диспут, о котором говорили до сих пор: некий юный монах из Галлии или Испании несколькими ловкими доказательствами посрамил лучших мастеров ученых дискуссий Германии.
Голоса звучали уже совсем ясно. День сегодня был такой безумный, что Аспасия не удивилась, обнаружив, что ее приют уже занят. Двое мужчин: один сидел на бортике фонтана, а другой ходил взад и вперед, что-то увлеченно объясняя. Сидевший у фонтана был монахом, и замечательна в нем была только чистота одежды. Он был молод, хотя уже и не мальчик, с обыкновенным, ничем не примечательным лицом; слушая, он иногда согласно кивал или отрицательно покачивал головой, изредка вставляя слово. При этом руки его ловко действовали резаком, обрабатывая какой-то маленький и сложный предмет, который он переворачивал разными сторонами. Аспасия не могла разобрать, что это такое.
Но о его собеседнике никто бы не сказал, что он ничем не примечателен. Напротив, он сразу привлекал внимание. Он был, видимо, старше монаха. Но на вид его возраст определить было трудно: он так легко и стремительно двигался, что казался почти юношей. Однако юноша не мог быть обладателем такой прекрасной черной бороды и такого звучного красивого голоса. Он не был монахом, это уж точно, ведь он даже не был христианином. От загнутых носов туфель до белоснежного тюрбана, украшавшего его голову, это был чистокровный сын Пророка. Его латынь явно взросла на аравийской почве. На лице его красовался самый благородный нос, который когда-либо явила миру Аравия. Его длинные восточные развевающиеся одежды свистели, когда он резко поворачивался к собеседнику, будто ставил окончательную точку.
Монах отложил свою работу и захлопал в ладоши:
– Молодец, Исмаил! Это верно!
– Значит, ты уступаешь в этом положении? – спросил неверный.
– Я восхищен твоими доказательствами, – отвечал монах. – Что же касается до положения, то оно абсолютно неоспоримо.
– Но я же только что его оспорил, – нахмурился неверный.
– Ну, конечно, – сказал монах со смехом. Он протянул ему свою поделку. – Погляди, что ты скажешь об этом. Думаю, если сделать его побольше, с его помощью можно обучать астрономии. Видишь, я отмечу планеты так, вот так и так, потом поверну эту часть вот сюда, а здесь передвину вот это, и тогда распоследний тупица, даже герцогский сын, поймет, как движутся планеты.
Неверный нахмурился еще сильнее, но внезапно его морщины разгладились, и он рассмеялся. Это было великолепно – неожиданно и ослепительно, как солнце в полночь.
– О Аллах! Что дало мне все величие моего разума? Только ухмылки одного неверного-собаки, вырезающего бесконечные игрушки!
Монах радостно улыбался.
– Но эта действует. Посмотри, Исмаил. Разве тебе не интересно узнать, где Венера, когда Марс в своем доме?
– Я могу узнать это, посмотрев ночью на небо.
Но мусульманин взял поделку в руки и сел на траву возле монаха – тюрбан рядом со свежевыбритой тонзурой, – и стал проверять, как действует то, в чем Аспасия узнала небесный глобус.
В этом-то она разбиралась. Не задумываясь, она вышла из укрытия и встала над ними.
– Можно и мне посмотреть? – сказала она.
Мусульманин вскочил бесшумно, как кот. Монах поднял ясные глаза неопределенного цвета и смотрел на нее с несокрушимым спокойствием. Казалось, он знает, кто она. Она его вовсе не знала, но в Риме было так много монахов, а этот был так же непримечателен с виду, как замечателен своим мастерством. Он вынул глобус из пальцев мусульманина и подал ей.
Это была отличная работа, чуть больше ее сложенных в горсть ладоней, все части ее были вырезаны с поразительной точностью. Она наклонила кольцо, предназначенное для Венеры, и закрутила его.
– Она должна возвращаться сюда, – сказала она, указывая пальцем место.
– Должна, – согласился монах. – Так и будет, когда я все сделаю.
По-видимому, он был рад поговорить с понимающим человеком. Мусульманин же не то чтобы совсем повернулся к ней спиной, но выражение его лица было достаточно красноречиво. Почти так же смотрели на нее и монахи у базилики.
Ну и нервы, подумала она. Вторгнуться туда, где царила ее вера, да еще осмеливаться с возмущением отводить от нее глаза! Немного сердясь, что он вообще оказался здесь, она сказала, что думала:
– Я слышала, что в исламском мире женщины занимают место не такое низкое, как блохи, но и не такое высокое, как верблюды.
Монах расхохотался. Глаза мусульманина метнули молнию. В нее, а не в землю у ее ног. Глаза тоже были великолепны. Она ему это и сказала.
Лицо его было смуглым, но было ясно видно, как к нему прихлынула кровь. Казалось, он лишился дара речи.
– Разве достойные сыны Пророка не могут разговаривать с женщинами? – съязвила она.
– А достойные дочери пророка Исы, – спросил он прямо у нее над ухом, – могут разговаривать с мужчинами, которые не приходятся им родственниками?
– В своей стране они могут поступать так, как им хочется.
– Вот как, – сказал он. И, помолчав, добавил: – Значит, это провинция вашего византийского императора?
Она замерла от изумления.
– Откуда ты меня знаешь?
Он не соизволил ответить. Ответил монах:
– Твоя латынь безупречна, госпожа, но акцент можно узнать без ошибки. Особенно если такой слух, как у Исмаила. Я говорю ему, что он напрасно тратит время на Галена и Гиппократа. Ему бы стоило заняться более благородными искусствами.
– А что же благородней искусства медицины? – пожелала узнать Аспасия.
– Богословие, – ответил монах. – Но я имел в виду музыку. Ты бы слышала, как он поет. Он ни за что не будет этого делать, если его не заставить угрозами. Он говорит, что пение – это большая вольность.
– Если это не гимны, – сказала Аспасия.
– В исламе нет гимнов. – Голос Исмаила звучал холодно. – Только священный Коран.
– Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед – посланник Его, – произнесла она по-арабски.
