Текст книги "Дочь орла"

Автор книги: Джудит Тарр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

30

Наконец совещание кончилось, и Аспасия была свободна. Герберт покинул их еще раньше. Она нашла его сразу, как только заглянула в комнату, которую занимал Исмаил в Павии. Эта одна из лучших в замке комнат находилась высоко в башне, она хорошо отапливалась, и стены ее были расписаны листьями и цветами. Исмаил говорил, что их причудливые узоры напоминают ему о родине.

Герберт сидел на широкой кровати, и ей показалось, что это тот прежний молодой монах с широко раскрытыми глазами. Но он выглядел не лучше, чем на совете у императриц. В руках у него была полупустая чаша; вино он, наверное, принес с собой, потому что Исмаил вина не пил.

Аспасия взяла предложенную ей чашу, но пить не стала. После взаимных приветствий все замолчали. Молчание не было напряженным: они были слишком близкими друзьями. Но оно не было и спокойным. Герберт все крутил и крутил свою чашу в руках.

Аспасия была уже готова схватить его за руку, чтобы остановить это беспокойное движение, как он сам поставил чашу на пол и уселся по-новому, скрестив ноги на восточный манер. Он взглянул на них обоих. В глазах его была смертельная усталость.

– Я думаю, вы хотите знать все. Аспасия покачала головой.

Исмаил сказал:

– Только то, что ты захочешь нам рассказать.

Герберт вздохнул.

– Вы не понимаете, – сказал он, – как замечательно сидеть так и знать, что вы мои друзья, и быть уверенным, что вам можно доверять. Знаете, однажды я получил удар кинжалом в спину?

– Я знала, что аббатство было против тебя, – ответила Аспасия, – но не думала, что до такой степени.

– До такой, – сказал он. Голос его стал едва слышен. Он покачал головой. – Было не то чтобы плохо. Но тяжело. Я был посторонний. Они хотели одного из своих, и, конечно, по правилам, монахи вправе сами выбирать аббата. Когда же император им навязал меня, галла, а самого императора многие вообще никогда не видели и знали только, что он саксонец до мозга костей… это было слишком большим испытанием для их обета послушания.

– Но все же, – заметила Аспасия, – они давали обет.

Он невесело засмеялся.

– Именно это я им и говорил! Они ненавидели меня. Все шло наперекосяк, и вот я здесь, потому что меня сделали аббатом вопреки монастырским правилам, я говорил, что они должны подчиняться правилам или терпеть наказание за неповиновение. Требовательность – вот мой лозунг. А все окрестные господа помещики и все разбойники в округе клали глаз на аббатство и его земли, тащили все, что попадалось под руку, пока мы ссорились с братией. Меня осаждали изнутри и извне.

Исмаил обнял его за плечи. Аспасия сказала:

– Ты правильно сделал, что оставил их.

– Как только мы узнали, что Оттон умер, у меня просто не оставалось выбора. – Он потер лицо руками, будто стирая что-то. – Ничего. Я вернусь, если выйдет. Если не выйдет, значит, на то воля Божья. Императрица Аделаида была добра ко мне: она приняла меня, не задавая вопросов, и определила к делу.

– Слишком трудному, судя по твоему виду, – заметил Исмаил.

– Не труднее твоего, – возразил Герберт.

Исмаил не обиделся на резкий тон:

– Наверное, нет. Ну, теперь, когда мы поогрызались, не выпьешь ли еще вина?

– Конечно, в строго лечебных целях, – ответил Герберт. Он наполнил чашу, сделал большой глоток. – Я вовсе не хочу быть пьяным. Только спокойным. Безмятежным. Познавшим благодать.

– Глупым. – Аспасия отхлебнула из своей чаши. Вино было хорошее, чуть разбавленное, крепкое и сладкое: достойное господина аббата. – Смех – превосходное лекарство.

– Даже от смерти? – спросил Герберт.

– Смерть излечивает от всего, кроме блаженства.

– Или ада, – сказал Герберт. – Не забудь и про ад.

– Я не только забуду о нем. Я приговорю его к вечному забвению. – Она выпила еще. Вино кружило голову, но ум оставался ясным. – Царская кровь дает это право. Горе правит королевствами.

– Память учит, – сказал Исмаил. – А жалость к самому себе лишает здравого смысла.

– В самом деле? – спросил Герберт. Он попробовал улыбнуться. Для начала улыбка была даже не слишком кривой. – Ты знаешь, у меня новый мул? Его зовут Альба. Почти такой же упрямый, как я сам.

– Это невозможно, – сказал Исмаил.

– Возможно, – возразил Герберт, – но только для мула. Он отлично увез меня из Боббио, а вместе со мной – целый ящик книг. Тамошняя библиотека… за такую можно убить. Сотни книг. Ряды и ряды.

– Сотни? – усомнилась Аспасия. Будь это на Востоке, она бы поверила. Но здесь и несколько десятков были настоящим сокровищем.

– Сотни, – подтвердил Герберт. – И еще больше в работе. Какими бы неукротимыми, дерзкими, неисправимыми грешниками ни были мои монахи, они превращаются в ангелов, когда начинают переписывать книги. – Он увлекся совсем по-прежнему, но тут же пришел в себя: – Библиотека – радость и сокровище, но там нет достойной школы, а я всего лишь писарь, который во все лезет. Я еще гожусь писать письма для их королевских величеств, но делать копии с Цицерона или Боэция… только если больше некому. Знаете, чего мне больше всего не хватало?

Они смотрели вопросительно.

– Учить кого-нибудь, – сказал он. – Брать темные свинцовые башки и просвещать их, пока они не просветлеют. Я думаю, что, если аббатство не примет меня назад, я поеду в Реймс. Меня не раз просили вернуться и снова заведовать школой. Как вы полагаете, гожусь ли я для этого?

– Разумеется, – сказала Аспасия. Она была искренна: все знали, как великолепен он бывал в классе. Он вообще был умен и, несмотря на неудачу в Боббио, мог быть хорошим руководителем, но главное, он был талантливым преподавателем, это было его дело, и он делал его с радостью.

Герберт вздохнул:

– Человеку надо знать пределы своих возможностей. Я обнаружил свой потолок в Боббио. Я могу руководить школой, но не могу руководить аббатством. Особенно если оно не желает меня.

– Оно еще может захотеть, – заметила Аспасия, – если подумает некоторое время.

– Возможно, – согласился он без энтузиазма. И сразу перешел к другому: – Но я точно знаю, что умею хорошо делать одну вещь: я умею писать письма для императриц. Я думаю, что они захотят написать архиепископу Реймскому Адальберону, к тому же он королевский родственник. Я думаю, он захочет помочь, если к нему обратятся.

Герберт выпил уже порядком, но говорил вполне трезво. Осушив чашу, он больше не стал ее наполнять. Он наклонился вперед, опершись локтями о колени, снова став собой, тем, прежним:

– Я хочу узнать, не смогу ли я быть послом к франкам. В конце концов, в Галлии я никто. А Адальберон – один из самых влиятельных церковников Галлии; ему принадлежит право короновать короля. Он выслушает меня. Он сделает что угодно, чтобы держать в руках короля.

Аспасия припомнила, что они друзья: господин архиепископ и крестьянский сын из Ориньяка. Герберт никогда не хвастался этой дружбой, ему и в голову это не приходило. Он был рад встретить архиепископа в городе, куда недавно прибыл, и знал, что они понравятся друг другу. Его тогдашнее письмо к Аспасии было полно этой радости.

Теперь воспоминание об этом слегка смягчило напряженное выражение его лица. С возрастом его лицо с крупными чертами и ясными глазами приобрело значительность и стало запоминающимся. Она могла понять, почему монахи в Боббио так сильно невзлюбили его. Он был слишком честен. Он говорил, что думал; он не мог промолчать из соображений осторожности. И никогда не был способен понять бесчестности. Аббатство, распустившееся под снисходительным управлением его предшественника, не могло принять его.

Он руководствовался не просто монастырским уставом. Это было гораздо глубже: здравый смысл, позволявший ему принять отношения Аспасии и Исмаила, потому что они были верны друг другу и соблюдали клятвы, не ставшие менее священными оттого, что Церковь никогда не признает их.

Довольный, он отдыхал в их обществе.

– Я так и сделаю, – сказал он. – Я поеду в Реймс или в какое-нибудь другое место, куда пошлют императрицы. То, как поступил с нашим императором Сварливый, бессовестно. Я не могу допустить такого! – Внезапно он рассмеялся. – Вы только послушайте меня! Можно подумать, что я сам папа.

– Когда-нибудь ты им станешь, – сказала Аспасия.

Он покачал головой, продолжая улыбаться.

– У вас, византийцев, нет должного почтения к Святому Престолу.

– Есть, – возразила она, – но к нашему собственному патриарху. Римский епископ, даже если он занимает престол святого Петра… кто он такой?

– Наместник Бога на земле. – Герберт легонько икнул. – Но, однако, у вас и войско! Две хрупкие византийки, ломбардская королева и собака-мавр в придачу. А иные из преданных вам господ, я уверен, всерьез подумывают, не поменять ли им преданность. Это может насмешить даже дьявола.

– Пока он смеется, – сказала Аспасия, – и считает нас слабее, чем мы есть, все хорошо. Что мы можем, если не молиться и не просить помощи у Бога?

– Надо устроить хорошую драку. – Герберт обнял сразу обоих. – Мы же победим?

– С Божьей помощью, – сказал Исмаил.

– Да, конечно, с ней. И с нашим собственным несокрушимым упорством. – Он ухмыльнулся. – Гордое стадо мулов за правое дело. Мы никогда не потерпим поражения.

– Пьяное стадо мулов, – сказал Исмаил. Он уложил Герберта на кровать, не обращая внимания на его сопротивление. – Теперь ложись. Спи. Ты можешь спокойно заснуть: здесь твои друзья.

– Друзья. – Глаза Герберта увлажнились пьяными слезами, но он смог сдержать их. Он еще улыбался, когда заснул.

31

– Я не могу вам приказывать, – сказала Феофано.

Она приняла их троих вечером у себя в спальне. Она была в платье из лазурного шелка, подбитом соболем, волосы ее были распущены и еще не заплетены на ночь. Они струились по ее плечам и спине; когда она поднялась, чтобы приветствовать их, волосы упали до колен.

Казалось, она не сознает своей красоты. Наедине с ними, отослав даже служанок в другую комнату, она была самой собой, сидя на широкой кровати и напряженно наклонившись в их сторону. Она обращалась преимущественно к Аспасии и Исмаилу, но не раз бросила взгляд на Герберта, скромно сидевшего в углу.

– Я знаю, какое тяжелое путешествие вы только что проделали; я не могу заставлять вас так скоро отправляться в новое. Но если вы не возражаете… если вы можете…

– Конечно, не возражаем, – отвечала Аспасия, хотя одно воспоминание об альпийских перевалах вызывало у нее дрожь.

Посольство к папе было уже назначено: отправятся несколько священников во главе с архиепископом, умным и тонким политиком. Аспасия со своим высоким положением и сведениями, полученными на совещаниях у императриц, нужна была на севере.

Феофано с минуту смотрела в ее глаза. Аспасия не отвела взгляда.

– Ты понимаешь, что я никому так не доверяю, как тебе. Ты можешь сказать то, что нужно, и сделать то, что нужно. Люди подчиняются тебе, я знаю. Даже когда им этого не хочется.

Брови Аспасии поднялись:

– Неужели?

Феофано рассмеялась с неожиданной нежностью:

– Ты и вправду не замечала этого? Поверь мне, Аспасия, нет никого, кто лучше тебя выполнит то, что я прошу. Конечно можно найти и других, если ты не в силах снова преодолеть перевалы до весны.

Герберт слегка пошевелился.

– Моя госпожа…

Феофано повернулась к нему.

– Да, я думала о тебе. Но мне нужно, чтобы ты поехал во Францию, если, конечно, ты сможешь решиться на такое путешествие.

– Конечно, я смогу, – отвечал он. Слова его прозвучали почти сердито. – Об этом-то я и пришел просить. Чтобы ты меня послала в Галлию. Я должен был бы догадаться, что ты опередишь мою просьбу.

– Вот что значит быть императрицей, – сказала Феофано. – Та, которая всегда должна быть впереди всех. Очень удобно наступать мне на пятки или вообще покинуть меня.

– Я тебя не покину, – сказал Герберт.

– И я, – сказала Аспасия, поворачивая их обоих лицом к себе. Она покосилась на Исмаила, который сидел молча и слушал. – Теперь, когда твой врач снова при тебе…

– Он отправится с тобой, – сказала Феофано. – Я хочу… мне необходимо, чтобы он убедился, что с моим сыном все в порядке. Если мятежник разрешит ему остаться, он может остаться, или он может вернуться с тобой назад в Павию. Я оставляю выбор за ним.

К лицу Аспасии прихлынула кровь. Она надеялась, что ее смущение не заметят. Феофано не знала, как Генрих застал их с поличным. Она не могла рассказать об этом при служанках, а тем более в присутствии императрицы Аделаиды.

Исмаил ответил за них обоих:

– Я думаю, что господин герцог предпочел бы мое отсутствие моему присутствию. Но я поеду, если ты мне обещаешь, что останешься здесь, пока дело не будет улажено.

Феофано казалась слегка смущенной. Аспасия подумала, что она могла забыть, как бесстрашен Исмаил, когда дело касается его врачебного дела.

– Разумно, – сказала Аспасия, – оставаться в известном охраняемом месте, чтобы армии и посольства знали, куда прийти в случае необходимости. Генрих не станет переходить Альпы. У него забот полон рот и в Германии.

– Да, – сказала Феофано. – Я хотела в Павии сыграть роль приманки в ловушке. Разрешит ли мне мой врач мне приехать в Германию при необходимости?

– При крайней необходимости, – отвечал он, – и летом. Да. До тех пор ты можешь полагаться на верных людей. И среди них на нас.

Она улыбнулась, возможно, помимо воли:

– Нет никого вернее вас, мастер Исмаил. У вас должны бы брать уроки чести христианнейший мятежный герцог и все его приспешники. – Она встала и снова превратилась в императрицу, какой она была в глазах всего мира. – Можете выезжать, когда пожелаете. Послания вам передадут и предоставят все необходимое для путешествия.

Аспасия низко поклонилась. Феофано смотрела на нее ясными глубокими глазами. В них Аспасия прочла все, о чем не было сказано и что она должна была понять. Горе, гнев, несгибаемая воля. Генрих похитил Оттона, но не похитил права на империю.

Аспасия почти пожалела мятежника. Он еще не знал, какого врага нажил. Императрицу, у которой он попытался украсть ее империю; мать, у которой он украл ребенка.

Феофано протянула к ней руки. Аспасия бросилась в ее объятия. Они замерли надолго. Феофано крепилась, Аспасия с трудом сдержала непрошеные слезы.

Императрица на прощанье обняла и Исмаила, и Герберта. Они вели себя по-разному: Исмаил с обычным достоинством, Герберт с искренней сердечностью. На все лица легла печать какого-то озарения, словно у юных воинов, идущих на первую битву. Аспасия улыбнулась бы, если бы не чувствовала сама того же озарения. Может быть, в Византии это показалось бы глупым, но испытанное ощущение увеличило ее силы.

– С Богом, – сказала Феофано.

Императрица Аделаида послала за Аспасией ни свет ни заря и пригласила ее прийти перед утренней мессой. Вполне в ее духе было считать, что все поднимаются чуть свет, до ранней службы, как это делали она сама и монахини в монастыре. Аспасия, тело которой все чаще напоминало ей, что она уже не так молода, торопилась привести себя в порядок, пока присланный за нею паж ждал ее, волнуясь, в коридоре.

Она не особо удивилась, когда оказалось, что она должна еще ожидать в ледяной прихожей. Она слышала, как молится императрица. Аделаида была известна своей набожностью, которую разделяла с мужем и передала сыну. Аспасия, безнадежно далекая от религиозных увлечений, почти позавидовала ей. Истинная религиозность находит наслаждение в молитвах. Аспасии оставалось сидеть, дрожа от холода и тоскуя по покинутой теплой постели. И оставленному в ней Исмаилу.

Наконец паж пришел за нею. Спальня императрицы Аделаиды была сурова, как монашеская келья. Никаких признаков уюта, так любимого Феофано. Узкая кровать без полога, накрытая грубым покрывалом, над ней распятие, сундук для одежды, ниша с образом Пресвятой Девы, жесткое кресло и низенькая табуретка. Все.

Императрица была похожа на монахиню-бенедиктинку в своей простой и грубой черной одежде, в черном покрывале на голове. На лице ее не было краски, ни единого украшения не смягчало простоту ее траурного платья. Пояс был из простой кожи, железная пряжка – без рисунка. На груди – простой серебряный крест.

Характер ее не стал мягче, дух ее не стал слабее. Она не предложила Аспасии сесть. Вокруг были ее придворные, ее священники с довольными, сытыми лицами.

– Ты возвращаешься в Германию, – сказала императрица.

Аспасия наклонила голову.

– Ты – не самый худший выбор. Хотя почему ее величество предпочла послать тебя, когда есть столько достойных священников, готовых и жаждущих служить ей…

– Возможно, ваше величество, – сказала Аспасия, – она считает, что я смогу передать ее послания так, как она хочет, чтобы они были переданы.

Ноздри Аделаиды раздулись:

– Наверное.

– Ваше величество хочет подвергнуть сомнению этот выбор? – спросила Аспасия.

– Ее величество, – отвечала Аделаида, – поступает, как считает нужным.

– Она, ваше величество, считает нужным разделять с вами регентство, доверенное ей. Она нуждается в вашей мудрости и приветствует ее. Вы посоветуете ей послать другого вместо меня?

– Ты послушаешься?

– Я повинуюсь моей госпоже.

Аделаида тонко улыбнулась.

– Но ты не давала мне никаких клятв.

– Ваше величество желает этого?

Аделаида молчала. Аспасия и надеялась, что она будет молчать. Она никогда никому не давала клятв, не клялась в верности. Феофано никогда не требовала этого. Аспасия служила ей по своей доброй воле, только из любви и преданности.

– Я знаю, – сказала Аспасия, – что я плохо выполнила возложенную на меня обязанность печься о безопасности императора. То, что я должна сделать сейчас, будет искуплением.

И в самом деле: чистилище едва ли хуже, чем Альпы зимой.

– Смотри, не забудь об этом, – сказала Аделаида. – И нелишне было бы тебе время от времени обращаться к Господу с просьбой наставить на путь истинный.

– Я так и делаю постоянно с тех пор, как у меня отняли моего императора.

– Это было скверное дело, – сказала Аделаида. На мгновение она показалась усталой, даже печальной. Но быстро собралась, глаза ее сузились, подбородок отвердел: – Если епископы против нас, если они даже предают нас – Господь их осудит.

– Я искренне надеюсь на это, – сказала Аспасия.

Императрица никогда бы не выразила ей своего одобрения, но в ее взгляде появилось что-то похожее на уважение:

– Кроме всего прочего, твои византийские хитрости могут оказаться полезными. Генрих не поддастся: он был упрямцем еще в колыбели. Но те, кто окружает его, франки за границами его страны – их ты можешь победить. Как ты это сделаешь, я и знать не желаю.

Возможно, она хочет избежать участия в грехе, если Аспасии придется совершить его? Аспасия даже не пыталась скрыть насмешку:

– Значит, я свободна поступать как угодно, ваше величество?

– Я призываю тебя сделать все, что возможно, чтобы вернуть ребенка и империю.

Аспасия помолчала. Эта женщина тоже думала не только о своем маленьком королевстве, но и об империи, которая стояла за ним.

– Ты знаешь, что такое Рим, – сказала она.

– Я знаю, что у нас не будет империи, если мятежник не вернет нашего императора.

– Ты могла бы, – сказала Аспасия медленно, – позволить ему поступать так, как ему хочется. Италия твоя; ты можешь сохранить ее, управлять ею. Тебе ведь не обязательно связываться с германскими проблемами.

– Без Германии нет империи. – Аделаида пригвоздила ее холодным взглядом. – Неужели ты думаешь, что я вышла замуж за императора из простого каприза? Я была королевой по праву. Я была в тюрьме, когда он освободил меня; за мое королевство шла борьба, моя корона была в опасности. Он бы мог ограничиться тем, что восстановил мою власть и дал мне возможность править как его вассалу. Но я увидела, что способна на большее: Бог хотел, чтобы я была не просто королевой, но императрицей.

– И ты хочешь оставаться императрицей. – Аспасия кивнула. – Я сама из великой династии; мой отец был императором. Я тебя понимаю.

– Разве? Разве ты не знаешь, что Генрих женился бы на тебе, если бы ты согласилась?

Аспасия не успела сдержать улыбку. Улыбка вышла едва заметной и невеселой. Да, он женился бы на ней, даже теперь. Как бы ни были черны ее грехи, она все равно оставалась дочерью императора.

– Он предлагал мне, – сказала она, – но я отказалась.

– Почему?

Потому что она любит Исмаила. Потому что ценит свою свободу. Потому что не желает быть императрицей.

– Потому, – отвечала она, – что я верна моей госпоже Феофано.

– Что значит верность по сравнению с троном?

– Все, – сказала Аспасия.

Аделаида не поверила ей. Ей не верил никто из тех, кто считал трон достойным борьбы за него. Императрица пренебрежительно фыркнула, не скрываясь, и отпустила ее движением руки.

– Иди, начинай свое дело. Если ты покинешь нас, чтобы стать супругой Генриха, нам едва ли станет хуже, чем теперь.

– Я этого не сделаю, – сказала Аспасия спокойно. Она поклонилась, не ниже необходимого. – Да хранит вас Господь, ваше величество.