Текст книги "Дочь орла"
Автор книги: Джудит Тарр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)
17
Феофано сказала с мрачным удовлетворением:
– Теперь у нас наступит настоящий мир.
Ей пришлось подождать, пока уйдет Оттон, чтобы высказать, что было у нее на уме. Он не задержался. Поскольку она носила ребенка, он не исполнял своих супружеских обязанностей, а у нее не было настроения его успокаивать. Тяжкое испытание – отрываться от матери, человек сам должен справиться с ним.
Феофано не могла – или не хотела – разделить его горе. Она представила себе королевство, освобожденное от императрицы-матери, и позволила себе улыбнуться: быстрой улыбкой, блеснувшей как клинок.
– Оттон будет лучше чувствовать себя теперь, когда он свободен думать сам за себя.
– А ты свободна думать за него.
Феофано подняла бровь.
– Ты осуждаешь нас?
– Нет, – сказала Аспасия. – Я думаю, хорошо, что ее величество уезжает. Она хочет слишком много из того, что по праву принадлежит тебе.
– Вот именно, – подтвердила Феофано. Она поместилась перед Аспасией, чтобы та могла закончить то, чему помешала ссора: расплетать последнюю косу и долго, медленно расчесывать ее, что доставляло Феофано почти животное удовольствие. Аспасия, захваченная этим медленным ритмом, чуть не подскочила, когда Феофано заговорила снова: – Что ты думаешь о герцоге Карле?
– А я должна о нем что-то думать? – спросила Аспасия.
– Ты же всегда думаешь, должна ты или нет.
Аспасия засмеялась.
– Ну, ладно. На него приятно смотреть. Говорят, он хорош в бою.
– А ты? Что бы ты сказала?
– Я не уверена, стоило ли ссориться из-за него с королем франков, принимая его после того, как он поднял мятеж, и, что еще хуже, давая ему герцогство. Как ни посмотри, этот Сварливый – дело короля Лотара.
– Верно, – сказала Феофано, – но он хорошо служит нам. Кажется, он из тех людей, которые помнят, кому обязаны.
– Хотела бы я знать, как он заплатит вам, – возразила Аспасия.
– Преданностью, я полагаю, – сказала Феофано, – если мы будем относиться к нему с уважением. Мне он, пожалуй, нравится. Он может быть очарователен, когда захочет.
– Все хотят быть очаровательными при тебе, – Аспасия поцеловала Феофано в пробор.
Феофано улыбнулась через плечо.
– Не только при мне. Когда тебя нет, он тебя разыскивает. Иногда он даже решается спросить.
Аспасия подавила вздох.
– Он здесь новичок. У него не было времени разобраться.
– Я думаю, он все знает, – сказала Феофано. – Он очень умный и неравнодушен к тебе, я полагаю, хотя и слишком робок, чтобы показать это. Сегодня, когда ты куда-то ходила, он спрашивал, каковы могут быть твои планы.
– Сплошное уныние, – сказала Аспасия. И в самом деле: не второй ли это герцог Генрих, мечтающий о царственной византийской невесте?
– Нет, – возразила Феофано. – Я так не думаю. Он не единственный, кто ухаживал за тобой, и не единственный, кто решился намекать на это. Ты же знаешь, тут нет ничего невозможного. Оттон и я дадим тебе великолепное приданое; а мужчина, у которого уже есть наследники, не будет требовать от тебя еще.
У Аспасии тяжко и медленно закружилась голова. Такие разговоры уже случались. Не очень давно, но достаточно, чтобы она стала надеяться, что слышит это в последний раз.
– Ты же знаешь, что я не хочу снова выходить замуж.
– В самом деле? – спросила Феофано. – У тебя нет призвания к монашеству, и я тебе никогда этого не предлагала. Но когда я вижу тебя все время одну, и некому стать рядом с тобой…
Аспасия стиснула зубы. Она никогда не рассказывала Феофано о посягательствах Генриха, поскольку они были бесполезны; более того, она не призналась и в своем долгом грехе с Исмаилом. Сначала она трусила, потом никак не случалось подходящего момента. Теперь тоже было не то время. «Скоро, – сказала она себе. – Когда в королевстве настанет покой. Когда у Феофано будет время понять».
– Я и так довольна, – сказала Аспасия как можно спокойней.
– Как знать? – возразила Феофано. – Может быть, ты не хочешь быть герцогиней. Но неужели ты хочешь провести все свои дни как служанка?
– Я гораздо больше, чем служанка, – ответила Аспасия. – Оставим это. Я счастлива тем, что имею. Счастливее – да, счастливее, чем была в Городе. – Прежде она не говорила этого вслух, не думала об этом, но всегда знала, что это было правдой. – Я и хотела быть здесь, с тобой, создавая империю из этой дикости.
Феофано покачала головой.
– Тобой нельзя не восхищаться. Такой выбор сделала я, но ты превратила его в свой собственный. Поэтому я и думала, что ты можешь захотеть выйти здесь замуж. Чтобы окончательно скрепить все это.
– Мне не нужно, – ответила Аспасия, – у меня есть ты.
Феофано порывисто обернулась, что теперь бывало слишком редко, и обняла ее.
– Конечно, ты всегда будешь рядом со мной. Даже если ты передумаешь и захочешь стать герцогиней.
– Я буду помнить об этом, – сказала Аспасия.
Она помнила об этом, когда спешила по улицам к дому Исмаила. Хотя было темно, и ее путь освещали только звезды, и ее не сопровождал слуга, она не боялась. Безрассудство, может быть. Исмаил так и скажет, когда она придет к нему. Но, даже если кому-то и приходило в голову обратить на нее внимание, ей не угрожало ничего страшного, разве кто-нибудь попытается ее облапать спьяна. Сегодня ее вообще едва ли кто-то видел. Она шла быстро и бесшумно, помня каждый камень на этом пути.
Вверху лестницы был виден свет, пробивавшийся из-под двери. Аспасия привычно отодвинула защелку и проскользнула в комнату.
Исмаил сидел за столом, как часто бывало, возле лампы, где горело ароматное масло с его родины. Видно, он недавно читал: перед ним лежала книга. Он подпирал голову рукой и казался спящим.
Но плечи его были напряжены, как не бывает во сне. Аспасия опустила руку на узел твердых мышц.
Под ее рукой напряжение проходило. Он глубоко вздохнул. Она молча гладила его по плечу.
Иногда он впадал в тоску. Особенно часто это бывало зимой. Он тосковал по своей солнечной Аль-Андалусии, откуда его изгнали, чаще всего, когда бывал болен или превозмогал болезнь. Так было почти всю эту зиму. Он тосковал и от этого раздражался.
Сейчас у него не было жара. Он дышал легко. Уже давно не кашлял, и Аспасия была готова перестать волноваться за него.
Он выпрямился, опустив руку.
– Прежде чем ты спросишь, – сказал он, – я уже пообедал. Съел все. И принял лекарство.
– Но ты не лег в постель, – сказала она. И, когда он вытаращил на нее удивленные глаза, добавила: – Да я просто шучу.
Он нахмурился.
– Кто здесь врач?
– Я. – Она уселась ему на колени, с печалью заметив, какие они костлявые, но тепло и его близость были приятны. Она обвила руками его шею. Он не рассердился. Она улыбнулась.
– Я думаю, мы можем считать, что ты выздоровел.
– Насколько это вообще возможно в этой отвратительной стране.
– Это Италия, – сказала она. Она пригладила его растрепанную бороду. – Плохая была зима. Но она прошла. Теперь у нас мир, и погода стала теплее. Может быть, будет достаточно тепло даже для тебя.
– Для меня здесь не бывает достаточно тепло.
Он явно был в дурном настроении. Она напомнила себе, как волновалась, когда он целую неделю был так болен, что даже не мог быть язвительным, как обычно; так болен, что мог только лежать и позволять ухаживать за собой. Недавно утром, когда жар спал, он прикрикнул на нее, она чуть не завопила от радости, поняв по этому признаку, что он пошел на поправку.
С тех пор он постоянно ворчал, испытывая ее терпение.
– Жаль, что я не твоя мать, – сказала она, – а то я задала бы тебе хорошую порку.
Он надулся.
– Ты долго жалел себя, – продолжала она. – Может быть, пора заняться чем-нибудь другим?
Поднимаясь, он поставил ее на ноги, что с его стороны было большой любезностью. Он мог бы просто столкнуть ее с колен.
– Если я тебе надоел, почему ты не оставишь меня в покое?
– По привычке, – сказала она. Она села на кровать, поджав ноги. – Ее величество хочет выдать меня замуж. Разрешить ей?
– И кто же захотел взять тебя замуж?
Он не имел в виду ничего обидного. Она это прекрасно знала. Но она устала. Она нянчилась с ним всю зиму и не услышала ни слова благодарности.
– Ты удивишься, – сказала она, растягивая слова. – Герцога Генриха изгнали, но есть еще герцог Карл. И маркграф Хедбальд. И господин Шенберг, и еще…
– Ну так выходи, – буркнул он. – Выходи за них за всех.
– Я не могу. Я же не мусульманка.
Он злобно блеснул глазами. Она ответила ему таким же злым взглядом.
– Ты и в самом деле невыносим, – сказала она. – Может быть, тебе лучше отправиться в постель и полечить свое дурное настроение?
Покаяние – не мусульманская добродетель. Он раздевался со свирепым видом, яростно стаскивая одежду. Он был худ до ужаса.
Наконец он улегся, предоставив ей укрывать его одеялами и медвежьей шкурой, которую подарил Оттон, когда родилась София. Аспасия сбросила платье и скользнула в постель. Теперь она все уладит: уговорит его, успокоит, развеселит. Она умеет обмануть. Она обманывала всех годами, и ни одна сплетня о них даже не родилась.
Она сама не знала, насколько устала. Только теперь она почувствовала, что ее силы и терпение на пределе. Она вытянулась в постели, мысленно уговаривая себя успокоиться.
Когда речь шла о женских капризах и настроениях, он не был строгим последователем ислама. Ведь он мог отвернуться от нее, выгнать из своей постели, что казалось вполне обязательным при его нетерпеливом характере, но он был с нею всегда добр.
Она положила голову ему на грудь. Немного погодя и он обнял ее.
– Ты опять вспоминал о Кордове, – сказала она.
Он ничего не ответил. Она знала – он тосковал по Кордове; годы не стерли память о родине, где он был молод и счастлив. Он тосковал о безвозвратно уходящем времени, жалуясь на судьбу, забросившую его в этот дикий холодный край. Она чувствовала безысходную тоску в его дыхании, в отчаянии, с каким он обнимал ее как единственную ценность, обретенную им на чужбине.
– Когда-нибудь ты вернешься, – сказала она.
– Когда-нибудь я стану слишком стар для такого путешествия.
– Сорок пять еще не старость.
– Мне было тридцать пять, когда я покинул Кордову. Сколько же мне будет, когда мне разрешат вернуться?
Ее сердце сжалось при этих словах. Она тоже утратила родину, но память о ней была омрачена таким горем и таким одиночеством, что здешние края стали для нее родными. А для него нет. И она не могла этого изменить. Дом его был в Кордове, где всегда светило солнце, где говорили по-арабски, где крик муэдзина несся в горячем сухом воздухе. Где она никогда не бывала.
– Я был молод, – сказал он, – а теперь молодость прошла.
– Ты не был мальчиком, когда я познакомилась с тобой. Отчасти поэтому я и полюбила тебя.
Он покачал головой.
– Даже средний возраст уже ускользает от меня. Мои старые кости болят. Каждый день появляются новые седые волосы.
– Просто ты был болен. К лету все будет в порядке.
– И мои волосы снова станут черными?
Она взглянула на него. На голове она увидела ровно шесть седых волос и с дюжину в бороде. Она сказала ему об этом.
– Может быть, их повыдергать? – спросила она.
Он нахмурился. Но свирепых взглядов не метал.
– Женщина, неужели у тебя нет ко мне ни капли уважения?
– И не припомню, чтобы когда-нибудь было!
– И никогда ты этому не научишься. – Он закрыл глаза. – Что же я такое совершил, чтобы заслужить тебя?
– Множество грехов, – ответила она. И снова опустила голову ему на грудь. Не слишком ли он горячий?
Нет, это просто из-за одеял и медвежьей шкуры; к тому же вспыльчивое настроение. Он гладил ее волосы. Вопреки всему, он постепенно успокаивался. Наверное, он тоже устал. Последний раз, когда он докричался до приступа кашля, она решила целую неделю не приходить к нему, но побоялась, что он сам не сумеет о себе позаботиться. Она ограничилась тем, что два дня с ним не разговаривала. Потом он сказал, что это молчание и позволило ему, наконец, отдохнуть.
Она решила уже, что он заснул, но он вдруг заговорил. Тихо, как будто про себя.
– Я получил письмо, – сказал он, – сегодня утром. Один из священников привез его вместе с почтой из Рима. Они считают, что я там, у папы. Но никто не осуждает.
Она слушала молча.
Его пальцы заплетали и расплетали прядь ее волос.
– Меня не зовут назад. Пишут, старая ненависть не слабеет, и мой враг рад был бы оправить в серебро мои кости. Вот что написал мне мой родственник, похоже, он все правильно понимает.
– Конечно, – сказала Аспасия, – но ведь он мог всего лишиться за помощь тебе.
– Мне говорили. Но с моей семьей и с домом все в порядке. Друзья позаботились об этом; и моя жена… – Аспасия уже почти привыкла слышать это слово, не вздрагивая. – У нее влиятельная родня, и она сама умеет уговорить. Если мне когда-нибудь позволят вернуться, я вернусь в свой дом.
– Тебе повезло.
– Повезло изгнаннику, – отвечал он. – Когда я был болен, я спал, и мне снилось, что я дома. Потом я проснулся и заплакал, потому что это был только сон.
– Мне тоже иногда снится Город, – сказала Аспасия.
– И твой муж?
– Нет, – ответила она.
Он немного помолчал. Пальцы его замерли, обмотанные ее волосами. Потом он сказал:
– Моя сестра Лайла умерла.
Так просто и так неожиданно. Так же просто она сказала:
– Жаль.
– Она умерла при родах. Ребенок родился мертвым. Ее муж горюет по ней. Он устроил ей роскошные похороны. Он сделал в ее память пожертвование в мечеть возле ее любимого сада. От моего имени тоже читались молитвы и были принесены дары, хотя это вряд ли одобрят.
– Это сделано правильно.
– Я любил ее, – сказал он. – Она была совсем юной, когда я уезжал. Она сдерживала свои слезы, стараясь быть мужественной. «Я буду ждать твоего возвращения», – сказала она. Теперь только ее кости ждут меня.
Он плакал. Год за годом тоска его делалась все сильнее. Аспасия молча обнимала его. Пусть он сердится на нее сколько хочет – такой уж у него характер. Но она его не покинет.
Ее глаза наполнились слезами. Это от усталости; это тень его горя. Она позволила им пролиться. Это была почти роскошь, почти наслаждение – разрешить себе плакать.
Он не ворчал на нее за то, что ее слезы капают на него. Их лица были совсем мокрые от слез. У него даже потекло из носу. Она вытерла и свое, и его лицо краем простыни. Он не пытался скрыть от нее свою слабость. Он заглянул снизу ей в лицо и сказал:
– Я никогда не вернусь в Кордову.
– Они еще позовут тебя обратно.
– Я умру к тому времени. Я умру здесь. Вот что предназначил мне Бог.
Она покачала головой, но у нее не было желания с ним спорить. Она снова обняла его. Вскоре он заснул. Она всю ночь пролежала без сна, как будто хотела подкараулить смерть, если она придет за ним, и прогнать ее.
18
Свершив суд, император, во главе каравана двора и свиты, устремился в город, который он любил больше всех, город Карла Великого в герцогстве Лотарингском – красивый, полуримский, полуварварский Аахен. Римляне, любившие воду, пришли сюда к горячим источникам и построили возле них город. Карл Великий, тоже любивший воду, сделал его столицей своего государства. На крыше собора имперский орел простирал крылья к востоку, отдавая империю саксонским королям.
По милости Оттона эта страна была отдана герцогу Карлу. Его светлость герцог принял эту милость близко к сердцу: он бывал повсюду, показывая себя всему народу, и прислуживал императору, когда того требовали политические интересы. Если его и задевало, что наследник саксонских вождей занимал трон, который мог бы принадлежать ему, то он этого никак не показывал. Аспасия слышала однажды, как он отвечал подвыпившему спорщику:
– Да, я Карл, и он был Карл, и он был императором там, где я герцог и вассал; и люди, которых завоевал он, воевали за него. Все меняется. Мир меняется. Мне хорошо и на моем месте.
Он говорил умно. Может быть, он заметил, что Аспасия слушает. Он усмехнулся; при дворе Оттона привыкли соображать быстро.
– И вот ты, – говорил его собеседник ему, – господин Нижней Лотарингии. Жаль, что мой повелитель Лотар не может властвовать над своим тезкой.
Карл блеснул зубами.
– Конечно, жаль. Мой бедный братец: хоть у него есть и трон, и корона, но герцогом Лотарингским ему не бывать.
– Он еще попытается, – возразил его собеседник. – Ты слышал, что он вывел в поле войска? Он угрожает перейти границу.
– Пусть угрожает, – отвечал Карл. – Мы его выгоним.
«Бравада», – подумала Аспасия, торопясь по своим делам. Все они насмехались над королем западных франков, которому не нравилось, что король восточных франков принял его непутевого брата. Это все шло еще от Карла Великого. Хоть он и был великим, что признавала даже Византия, он поступил неразумно со своими сыновьями. Он мог бы научиться на примере империи Александра или Рима, что разделенная империя быстро перестает быть империей.
Лотар хотел бы видеть империю восстановленной и себя во главе ее. Саксонцы не только хотели, но и действовали; а теперь была Феофано, которая учила своего мужа быть настоящим императором.
При дворе стало дышать свободнее, с тех пор как его покинула императрица-мать. Она находилась далеко на пути в Бургундию с почетным эскортом, который должен был убедиться, что она там осталась. Если она и надеялась, что ее сын, в конце концов, проявит слабость и позовет ее обратно, то ей пришлось разочароваться. Феофано позаботилась об этом.
Оттон, освободившись от матери, казалось, стал даже ходить легче. Нелады с франками только взбодрили его.
– Война – это отрава, – сказала Феофано. – Все мужчины поддаются ей. Даже в Городе – ты помнишь, что творилось, когда начинался охотничий сезон? Особенно при Никифоре. Все мальчишки горели желанием пойти и убить кого-нибудь.
– Они перерастают это, – ответила Аспасия, – по крайней мере, некоторые.
Феофано без улыбки покачала головой. Они были в королевской бане, они двое и толпа придворных женщин императрицы, чьи голоса и смех раздавались в больших залах, наполненных паром. Феофано проводила здесь по часу и больше. Она говорила, что при беременности это лучший способ ощутить легкость в теле.
Аспасия, одетая и под покрывалом, с сожалением глядя на заманчивый бассейн, нагнулась, чтобы поцеловать гладкий лоб. На лице Феофано мелькнула тень улыбки.
– Передай привет мастеру Исмаилу, – сказала она.
– Как всегда, – отвечала Аспасия.
Частью повседневной жизни, не вызывавшей вопросов, было теперь то, что около полудня, если не было срочных дел, Аспасия отправлялась помогать врачу. К тому же с недавних пор у нее появились собственные пациенты, предпочитавшие иметь дело с женщиной, а не с язычником; в основном это были придворные, но были и городские жители, обращавшиеся к ней по мере того, как ее имя становилось все более известным.
Сегодня пациентов было много. В любое время года бывают свои болезни, а этой весной распространилась лихорадка. Пришел и стареющий красавец за средством для ращения волос, две хихикающие девчонки за приворотным зельем, множество народу с воспалением глаз, насморком, ожогами и переломами и два идиота, подравшиеся на ножах. Аспасия зашила им раны и отослала, присев ненадолго, чтобы отдохнуть.
В каждом городе, куда они прибывали, Исмаил сразу же подыскивал себе помещение с комнатой для приема больных и спальней. Феофано никак не могла убедить его пользоваться ее гостеприимством. В Аахене его комнаты находились недалеко от дворца, одна над другой, в доме, который, как утверждала хозяйка, принадлежал великому Роланду, умершему в Ронсевале.
– Я совершенно ничего не имею против мавров, и это прекрасно известно вашей милости, – добавляла она всякий раз.
Его милость волновало только то, чтобы комнаты были чистые, хорошо проветренные и освещенные и чтобы людям легко было туда попасть. Его слуги помещались в кухне вместе со слугами хозяйки, а его конюх жил, ел и спал в императорской конюшне при лошадях. Все было устроено как нельзя лучше, хотя Аспасия предпочла бы, чтобы между комнатами была дверь, а хозяйка не появлялась так неожиданно с новостями или угощениями. В первой комнате дверь была, но запиралась она плохо. Чтобы сохранить свой запас лекарств, Исмаил запирал его в сундуке, который повсюду возил с собой, и на нем устроил постель.
Для тайных свиданий условия мало подходили. От любовных утех следовало бы воздержаться. Хуже бывало только в переполненных замках или в пути. Лучше бывало очень редко.
Она отваживалась только на ласковые прикосновения или поцелуи, а он был слишком занят, чтобы отвечать. Выглядел он теперь вполне здоровым. Путешествие не вызвало возврата лихорадки. Казалось, он излечился в седле, на свежем воздухе, но уставал быстрее, чем ему хотелось, а сегодня утомил даже Аспасию.
– Знаешь, чего бы мне хотелось? – спросила она внезапно.
Он не отвечал, но она знала, что он слушает; он на мгновение перестал толочь травы для бальзама.
– Я бы хотела выбраться на прогулку, – сказала она. – Неважно куда. Просто погулять, подышать свежим воздухом.
– Так иди, – сказал он.
– Одна?
– Ты же всегда ходишь одна.
– Когда ты в последний раз выводил свою Зулейху?
Он поднял голову.
– Подожди, пока я закончу это, – сказал он.
Они ехали верхом, мул Аспасии трусил, опустив голову, горячая лошадь Исмаила пританцовывала на ходу, а старший из слуг молча сопровождал их. Этот Вильгельм, конечно, все знал. Все его слуги знали. Но они скромно молчали, иначе бы Исмаил их не держал. Они исполняли свои обязанности и были безупречно почтительны с Аспасией.
Верховая прогулка с Исмаилом была не слишком подходяща для флирта. Сидя верхом на лошади, он был только всадником. В каждый момент он был только кем-то одним: врачом, всадником, придворным, любовником. Несомненно, это его свойство, даже больше, чем хитроумие Аспасии, помогало так долго сохранять их тайну.
– Ты все время любишь меня? – спросила она неожиданно, когда они, вернувшись, уже шли из конюшни. Слуга незаметно ушел. Вокруг не было никого, и она говорила по-арабски.
Он продолжал идти своим быстрым легким шагом.
– Когда же я не люблю тебя?
– Когда ты занят чем-то другим.
Он остановился и оглянулся. Она шла на несколько шагов сзади, наблюдая за ним.
– Разве это логично? – пожелал он узнать.
– Ты со всей полнотой отдаешься каждому делу. Когда ты врач, ты врач всецело. Когда ты едешь верхом, это единственное, что существует для тебя в мире. Я так не умею. Я всегда думаю о нескольких вещах одновременно.
– Женская логика, – заметил он. – Легкомыслие.
– Так как же, – спросила Аспасия, – любишь?
Он задумался, хмурясь. Но видно, он был, скорее, доволен. Она подумала, что ему с ней интересно. Хотя он никогда этого не говорил. Но он никогда и не скучал с ней.
– Значит, я должен думать о тебе непрерывно весь день?
– Да нет. Просто любить меня.
Он покачал головой.
– И ты все время сомневаешься в этом?
– Люблю, чтобы мне напоминали.
Он внезапно тепло улыбнулся.
– Ум женщины непостижим.
Она засмеялась и протянула руку. Через мгновение он взял ее. Увидеть было некому. Он поцеловал кончики ее пальцев. Теплые губы, шелковистое прикосновение бороды. Она вздрогнула, хотя по пути от конюшни до дворца было тепло, сквозь колоннаду светило солнце, где-то напевал ребенок.
У нее закружилась голова. Может быть, это начинается лихорадка?
– Я знаю одно местечко, – сказала она, задыхаясь. Одно из многих ее «я» заметило, что в это время дня там вряд ли безопасно, люди все время входят и выходят, но остальным «я» было все равно. Они и прежде бывали неосмотрительны. Но впервые это было настоящее безумие, безумней всего, о чем она могла даже подумать до сих пор.
Да, это явно начинается лихорадка. Надо будет потом выпить лекарство. Торопливо, стараясь не смеяться, она объяснила ему, куда идти. Ее отчаянное настроение передалось ему. В глазах его зажегся озорной огонек. Он кивнул, легонько поцеловал ее, снова принял солидный вид и направился туда, куда она указала.
Она пошла другой дорогой, более длинной, чтобы не вызвать подозрений. Люди здоровались с ней. Некоторые останавливались побеседовать. Она ссылалась на срочные дела. Бог был к ней милостив, никто ее не задерживал.
Купальни, как она и надеялась, были пусты. Императрица и ее женщины ушли. Для франка Карл Великий, должно быть, был сумасшедшим: он любил быть чистым. Его потомки гораздо меньше верили в пользу купания. Аспасии случалось слышать, что источники Аахена называли дьявольским котлом, порожденным адским огнем, а не матерью-землей.
Исмаил, умница, уже отослал, снабдив деньгами, служителя, который был известен своей любовью к одной винной лавочке и к одной служившей там девице. Исмаил уже был в воде, когда пришла Аспасия, он сидел там, где обычно любила сидеть Феофано, в благодатном тепле, и вода плескалась у его груди. Он был совсем раздет. Аспасия усмехнулась, глядя на это, сбросила небрежно одежду, помедлила, давая ему возможность разглядеть себя. Он уже не был так стеснителен, как прежде. Она тем более.
– Мне приятно, – сказала она, – когда ты смотришь на меня. Я чувствую, что на меня стоит смотреть.
– Стоит, – согласился Исмаил. Он откинул голову на край бассейна. Белые зубы блеснули в его бороде. Зимой он сломал один, сбоку. Она сожалела, но улыбка осталась такой же красивой, как и прежде.
Вода унесла всю его напряженность, но не желание. Как всегда, он хотел ее.
Она опустилась рядом с ним. Он обнял ее и притянул к себе. Был только один способ устроиться в воде, и он его знал.
Время шло. Ему нужно было преодолеть слабость, оставшуюся после зимы, и она чувствовала себя не такой сильной, как хотелось бы. Да, скорее всего, лихорадка. Она надеялась, что быстрая. На медленную у нее не было времени.
Это было так странно – в воде. Как во сне: замедленные движения, тепло и довольно шумно. Прислужник уже давно бы понял, что к чему, если бы не сидел в это время в винной лавочке. Может быть, он тискает свою девчонку. Аспасия засмеялась над плечом Исмаила, слизнула капельки воды, провела мокрую линию до его уха. Его рука нежно поглаживала ее спину.
– Я люблю тебя, – шепнула она ему в ухо по-арабски.
Он ответил ей тем же самым по-гречески. Она на саксонском, а он на латыни.
Такая у них была игра. Она называла это их паролем. Сказать правду на всех языках, какие они знали.
Было восхитительно чувствовать себя одновременно чистым и удовлетворенным. Аспасия даже отыскала снадобье, которое обожала Феофано, с нежным запахом апельсина и мелиссы, и втирала в его кожу, а он – в ее. Было невыразимо приятно, когда тебя гладят как кошку, дремлющую в блаженстве перед огнем. Он почти засыпал. «Бедняга, – подумала она, – он еще не окреп после болезни, а она его совсем замучила».
От ее поцелуев он быстро очнулся. Он оделся скорее, чем она, снова на глазах становящийся другим. Но когда она направилась к двери, он молча удержал ее за руку. «Еще не сейчас, – говорил его жест. – Побудь со мной еще немного».
До дверей; немного дальше. Их руки не хотели расставаться. Она остановилась, загораживая ему путь. Его одежда немного смялась, она расправила складки. Он улыбнулся одними глазами. Она на мгновение коснулась ладонью его щеки и отступила.
Он стоял неподвижно. У нее снова закружилась голова. Было совершенным безумием провести с лихорадкой столько времени в бане. Но было так приятно!
Она повернулась, осторожно, чтобы голова опять не закружилась.
Холод пробежал по ее спине.
За ними наблюдали. Смутное очертание, частью на солнце, частью в тени, далеко, между колонн.
Если вести себя уверенно, никто ничего не заподозрит. Аспасия сделала шаг, другой, еще один. Что может рассказать наблюдатель, кто бы он ни был: что он видел врача императрицы и ее служанку возле бань? Им часто приходилось бывать в обществе друг друга, и в этом не было ничего скандального.
Колени Аспасии задрожали, прежде чем голова успела что-то сообразить. Фигура была женская, под покрывалом и невероятно знакомая.
– Госпожа, – сказала она, – я не узнала тебя.
Феофано не подняла покрывала. Голос ее прозвучал тихо и спокойно:
– Вот я и здесь.
Аспасия кинула торопливый взгляд через плечо. Исмаил стоял на том же месте у дверей, прямой и неподвижный, как колонна.
Феофано была как бы его отражением, только в темном, а не в белом. Аспасия засмеялась, потому что ничего другого ей не оставалось. Это был слабый, быстро умерший смех.
– Думаю, у меня лихорадка.
– Очень необычная лихорадка, – сказала Феофано тем же спокойным голосом.
– Да, – отвечала Аспасия. – Может быть, и так.
Наступило молчание. Голова ее, наконец, перестала кружиться. От потрясения. Они не должны были попадаться самой Феофано. Это должен был быть кто-то другой, кто бы рассказал ей, рассердил ее, а она стала бы выспрашивать правду у Аспасии – и Аспасия рассказала бы то, что хотела. Правду, или ложь, или что-то среднее. «Лучше правду», – думала Аспасия.
Может быть, Феофано ничего и не видела. Может быть, что-то другое остановило ее и сделало такой молчаливой. Она была на сносях и не имела привычки покидать свои комнаты, особенно без сопровождающих.
– Ты искала меня? – спросила Аспасия. – Что-нибудь случилось?
Феофано пожала плечами, быстро, но достаточно красноречиво.
– Я искала тебя. А что случилось… Тебе, наверное, лучше знать.
Аспасия снова бросила взгляд на Исмаила. Он стоял прямо позади нее. Она не слышала, как он подошел. Он поклонился низко, на арабский манер. В этом не было ни тени приниженности.
– Приветствую ваше величество, – сказал он.
Феофано медленно подняла покрывало, как будто оно замутняло ей вид. Лицо ее было бледным и напряженным.
– Ты думаешь, – сказала она, – что у тебя есть права на то, что принадлежит мне?
– Нет, – сказал он, – ваше величество. Это не ваше и вашим никогда не было; это лишь ее свободный выбор. У нее есть все те же права, что и у меня.
Это заставило ее замолчать. Но привести Феофано в смущение было нелегко.
– Я разрешаю тебе идти, – сказала она.
Он готов был возразить. Но Аспасия положила руку ему на плечо.
– Иди. Ничего плохого со мной не случится.
Он не верил. Но он не в силах был противиться, когда ее воля соединилась с волей Феофано. Он повернулся и ушел.
Они остались вдвоем.
– Я не знала, что он может быть таким послушным, – заметила Феофано.
– Я называю это мудростью, – отвечала Аспасия.
– В самом деле? – Феофано повернулась так же, как Исмаил, только с меньшей грацией. Она ожидала, что Аспасия последует за ней. Аспасия решила последовать.
Они долго просидели за обедом, за одним из этих бесконечных придворных пиров. Там был Оттон, герцог Карл, несколько епископов, потом появился еще кто-то с известием, взбудоражившим остальных. Голова у Аспасии была очень легкой, словно для того, чтобы возместить тяжесть на сердце. Говорили, что на них идет король Лотар, с огнем и мечом. Оттон, казалось, был бы рад повоевать, но другие считали это известие пустым слухом. Лотар не перейдет границ чужого королевства, даже чтобы заполучить в руки своего братца. Карл сам, нахмурясь, сказал это.
