Текст книги "Дочь орла"
Автор книги: Джудит Тарр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)
Глаза Мехтильды стали совсем круглыми. Немного погодя Аспасия увидела, как она что-то рассказывает Рольфу, и оба косятся на Исмаила.
Он привык, что на него пялятся. Никто не мог удержаться от этого, где бы он ни появился. Он сидел один на конце стола, ему прислуживал его собственный слуга, не подпуская услужить других. В этом месте, среди этих людей, в чистом белоснежном одеянии и в тюрбане он выглядел неправдоподобно.
Ее место пустовало. С точки зрения местных людей, она уклонилась от своих обязанностей хозяйки. Если бы это было в Кордове или в Константинополе, где женщины и мужчины не садятся за общий стол…
Он ничего не сказал. Он ел аккуратно, со своими изящными арабскими манерами. Когда с ним заговаривали, он отвечал по-саксонски с арабским акцентом. Он ни разу не повернулся, чтобы взглянуть на нее, когда она проходила по залу, суетливо и взволнованно.
Делать было нечего. Ей пришлось сесть за стол. У нее исчез аппетит, она только выпила вина. Конечно, оно сразу ударило ей в голову. А может быть, тому виной было его присутствие. Его не должно было быть здесь. Он не мог быть здесь. Сейчас она откроет глаза, и будет утро, и все окажется сном.
Все закончили есть. Аспасия должна была остаться в зале и побеседовать с гостем, пока женщины уберут со стола и расставят все по местам. Со спутниками Исмаила все было просто: они уже нашли общие темы для разговора с мужчинами, а девушки заинтересовались солдатами, один из которых был весьма недурен собой, а другого украшали многочисленные шрамы. Он им говорил, что получил их на войне. Не на этой, последней, а на предыдущей.
Ее голос нарушил молчание. Поскольку стол убрали, Исмаил устроился так близко к огню, как только мог.
– В такую погоду, – сказал он, – и сам морской дьявол взвоет.
– Германская погода, – отвечала Аспасия, – говорят, в Англии еще хуже.
– Хуже некуда. – Он протянул свои тонкие руки к пламени, поворачивал их, согревая.
– Это императрица послала тебя?
Он не вздрогнул, не запнулся, даже не взглянул на нее.
– Она не запретила мне ехать.
– Ты ее видел?
Он кивнул:
– Она здорова. Она не нуждается во мне. Иначе бы я остался. – Он помолчал. – Ей нужно было бы только прислать за мной, и я бы сразу пришел. Я ее не оставлю.
Аспасия вся кипела. Она стиснула руки на коленях и сжала губы.
Он снова уселся на свой стул. Он выглядел великолепно невозмутимым. Блеск в его глазах был просто отсветом огня.
– Зачем ты приехал? – спросила Аспасия. Требовательно. Почти ненавидя себя за это.
– Куда еще мне было деваться?
– В Египет.
Он резко покачал головой.
– Тогда Рим. Аахен. Магдебург.
– Ни в одном из этих мест не было тебя.
Он сказал это по-арабски. Его родной язык, который они сделали языком своей любви в стране, где никто другой не знал на нем ни слова.
Она отвечала по-саксонски:
– А как же моя честь?
– Тебе хранить ее, – сказал он опять по-арабски. – Если ты отошлешь меня, я уеду.
– Если… Это ты оставил меня, – сказала она по-арабски. – Не я.
– Я думал, что смогу быть сильным. Я был глупцом.
– Да.
Он взглянул на нее. Первый раз с тех пор, как вошел в ворота. Ее бросило в жар, в холод и снова в жар.
– Если ты скажешь, чтобы я уехал, – сказал он, – я уеду.
– А если скажу, чтобы остался?
Его щеки стали темнее, чем это предусмотрела природа.
– Ее величество сказала… что бы ты ни сделала, кроме разве измены короне, это место принадлежит тебе. Она никогда не отберет его у тебя.
У Аспасии перехватило дыхание.
– Ты думаешь, мне это так важно?
– Не для твоего решения, – сказал он, – нет. Может быть, для твоего душевного равновесия.
– Там, где ты, не бывает равновесия и спокойствия.
– Тогда я уеду, – сказал Исмаил.
Она поднялась. Неожиданно она почувствовала себя совершенно разъяренной.
– Не говори этого. Этого не говори. Никогда. Ты слышишь меня?
– Я слышу, – отвечал он. – Я не оставлю тебя снова. Если только ты сама этого не захочешь.
– Значит, ты никогда не покинешь меня.
– Иншалла, – отвечал Исмаил.
24
В эту осень и зиму в душе Аспасии царила весна. Они с Исмаилом жили сначала во Фрауенвальде, а на Рождество при дворе. Феофано ничего не сказала, когда Аспасия приехала в Магдебург вместе с Исмаилом; серый мул и арабская лошадь шли рядом в привычном согласии. Аспасия сама тоже не касалась этого предмета. Молчание было достаточно красноречивым; и присутствие Исмаила в свите императрицы не вызывало вопросов.
Феофано была снова беременна. Аспасии казалось, что это ее не особенно радует. Но она надеялась и осаждала небо молитвами о ниспослании ей сына. Ее муж тоже часто молился вместе с ней. Он возвратился из Франции с массой новых идей, главной из которых было отправиться в Италию.
– Настало время, – говорил он, – поглядеть, что делается в другой части моей империи. Франки больше не придут. Мятежники сидят за крепкими решетками. На востоке защитников достаточно. Когда наступит лето, я перейду Альпы и напомню итальянцам, что у них есть император.
Германцам не нравились такие речи. Они хотели, чтобы император оставался с ними.
– Как будто, – сказала Феофано, – можно иметь всегда и императора, и империю.
Империи был нужен наследник. Наследник мог бы иметь титул одного из королевств, пока его отец правил бы другим. Оттон не стал бы поступать со своим сыном так, как поступил его отец с ним, удерживая всю власть в своих руках и не давая ничего сыну.
– А почему, – желала знать София, – я не могу быть наследником?
Во время рождественских праздников она все время была рядом с Аспасией, решив, что тетка должна всецело принадлежать ей. Ее мать смирилась с этим. Только так можно было сохранить мир, который был большой редкостью там, где находилась София.
София задала вопрос на уроке латыни, который Аспасия, как и другие уроки, по ходу дела дополняла обучением тому, как должна вести себя принцесса.
– Так почему, – настаивала София, не получив немедленного ответа, – я не могу?
– Потому, что ты принцесса, – ответила Аспасия, – а не принц.
– Какая разница? Я больше, чем некоторые мальчики, и сильнее. И красивее. Я могла бы быть королем. Я бы хорошо справилась.
Несомненно, она бы справилась. Она во всей полноте унаследовала характер своего великого деда Оттона и многое – от своей матери-византийки. Аспасия понимала, что безнадежно пытаться убедить эту царственную умницу, что тело женщины неизбежно определяет и место женщины.
– Женщина не может быть королем, – сказала она. – Так Бог устроил мир.
– Почему?
– Женщина слаба, – ответила Аспасия. – Она не может биться в сражениях, как мужчина. Она не может править, как мужчина, силой своего присутствия.
– Это все не так, – возразила София. – Мама все время правит. Она не сражается, но ей и не нужно. У нее есть солдаты для этого.
– Король должен сражаться сам.
София нахмурилась.
– Значит, король – это тот, кто просто сражается на войне?
Если этот ребенок когда-нибудь освоит искусство диалектики, с ней вообще не совладать.
– Мужчины правят, – сказала Аспасия. – Женщины им помогают. Так их создал Бог.
– Это тебе Бог сказал? – спросила София.
– Бог сказал епископам, епископы говорят нам. Мы должны поступать так, как они говорят.
– Почему?
– Потому, что иначе нас накажут.
– Боже мой, – говорила Аспасия, оказавшись, наконец, в теплой гавани постели Исмаила. – Эта девчонка ангела доведет до убийства.
– Она на редкость хорошо управляется с логикой, – заметил он.
Аспасия тяжело вздохнула.
– Да, это логика. И весьма неприятного свойства. Она не признает авторитетов, кроме себя. И все получается ужасающе правильно. Если король – это только солдат, а у женщины мозги не хуже мужских, то почему женщина не может быть королем? Женщина может, и она прекрасно это знает: они бывают правительницами в отсутствие мужа, регентшами при малолетних сыновьях и даже самовластными царицами, как было несколько раз у нас в Византии.
– Значит, ты согласна с ней?
– Не то чтобы я согласна, – ответила Аспасия. – Мне просто нечего возразить. В более совершенном мире, в более совершенном государстве она, наверное, могла бы стать правящей королевой. Но здесь народ никогда не допустит этого. Они хотят, им нужен король-мужчина.
– Вот какой у тебя довод, – сказал Исмаил. – Не логика, а необходимость.
Аспасия оперлась на локоть, сердито глядя на него.
– Надеюсь, ты не станешь отрицать, что женщины – разумные существа?
– Некоторые, – сказал он. Для сына Пророка это было самоотверженное признание.
Аспасия вовсе не склонна была проявить снисхождение:
– У большинства мужчин мозгов не больше, чем у мухи. Они просто большие. Быки.
Он поднял брови:
– В самом деле?
– Ну, не все. Большинство. А большинство женщин – идиотки. И София, окаянный ребенок, это знает. И что только мы будем с ней делать?
– Я думал, что она отправится в Гандерсхайм и станет там настоятельницей. Там ей будет где приложить свои силы. Она будет по положению равна епископу и сможет хозяйничать в собственном доме.
– Помоги Господь этому дому! – воскликнула Аспасия. Она помолчала. – Да, этого хочет ее мать. Не скажу, что я против. В Гандерсхайме не живут затворницами. Она сможет жить так, как захочет. Не знаю, правда, хорошо ли это…
– Время покажет, – сказал Исмаил.
– Думаю, надо помолиться за это, – произнесла Аспасия.
После Рождества Аспасия вернулась во Фрауенвальд. Исмаил задержался ненадолго, убедился, что с Феофано все в порядке, и тоже приехал в дом Аспасии. Во Фрауенвальде к нему уже привыкли и перестали называть дьяволом.
Когда прошла зима и весна принесла новую зелень, Рольф принялся за работу, заканчивая резьбу над дверью, Уже были вырезаны женщина на муле и пахарь с быками, и дуб, осенявший их своей тенью, и ячмень, росший у них под ногами. Теперь к их компании добавились еще двое: лошадь и всадник. Стройная, похожая на оленя, лошадь изящно изгибала шею, а всадник был горбонос и носил тюрбан. Он был вылитый Исмаил.
В преддверии лета Аспасия покинула свой дом и своих людей и отправилась служить своей императрице. Снова собирался высший совет, был заключен и скреплен печатями еще один договор: на сей раз с Лотаром, королем франков, который размышлял всю зиму и решил, что король не должен скрещивать меча с королем. Он прибыл к Оттону собственной персоной, пожертвовав своей гордостью, и предложил решение. Оттон получил Лотарингию без всяких споров. Лотар заручился поддержкой Оттона против всех и всяческих врагов Франции.
Оттона такой договор вполне устраивал. Он получал лучшую часть и знал это.
Он повел себя очень разумно. Он не стал требовать большего и был безукоризненно вежлив с королем франков. Аспасия так гордилась им, как будто сама его воспитала.
Лотар отправился восвояси, может быть, без ликования, но и без неудовольствия. Его брат Карл, из-за которого и началась война, остался у Оттона.
– Хороший конец скверной ссоры, – говорил Оттон на досуге, расположившись с императрицей и с друзьями в возрожденном городе Аахен. Феофано приехала сюда принимать ванны, как и год назад, потому что так ей было легче переносить беременность. Он был рад побыть с ней, когда наконец не было никакой угрозы вторжения.
Аспасия подумала, что они хорошо подошли друг другу. Оттон всегда был более пылким, более откровенным в проявлении своих чувств. Он испытывал к Феофано любовь или что-то очень близкое к тому.
Но Феофано не разделяла его чувства. Аспасия видела, что он ей нравится. Она получала удовольствие на супружеском ложе. Но на долю Феофано не выпало того, что было у Аспасии с Деметрием, что она снова обрела с Исмаилом. Она была императрицей для императора. Она никогда не была любимой для любимого.
Это был удачный брак. Они разделяли то, что имели. Они правили вместе. Они были согласны в большинстве случаев.
Но, к сожалению, не всегда. Это случилось, когда Аспасия была при дворе, в преддверии летней жары, в конце изнуряюще жаркого мая. Феофано избежала бы стычки, если бы не чувствовала себя так плохо. От жары портится характер. Было слишком жарко кататься верхом, слишком жарко охотиться, отвратительно жарко сидеть в душном зале, обливаясь потом в парадных одеждах, решая дела империи.
Аспасия, при поддержке Исмаила, запретила Феофано делать все это. Но Оттону деваться было некуда. Он пришел из зала еще в парадном платье и застал Феофано лежащей на кушетке. Исмаил предложил устроиться по арабскому обычаю: над кушеткой висел огромный веер, смоченный в воде и приводимый в движение слугами. Но даже так Феофано чувствовала себя нехорошо. Ее тонкая рубашка прилипала к располневшему телу. Она раздраженно оттягивала ее, вздрагивая, когда начинал шевелиться ребенок.
– Уже скоро, – успокаивала ее Аспасия.
Феофано хмурилась. Приход мужа помешал ей ответить, если она вообще собиралась это сделать.
Она была с ним приветлива. Она даже слегка улыбнулась, когда он поцеловал ее в лоб.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил он.
– Все в порядке, – отвечала она нетерпеливо.
Любого другого Аспасия быстро выставила бы. Но этого гостя приходилось терпеть и надеяться, что он задержится ненадолго.
Ему хотелось поговорить о государственных делах. Он, казалось, не замечал, что Феофано отвечает односложно. Он снова был полон планами своей итальянской экспедиции.
– Осенью, – говорил он, – когда ребенок будет уже достаточно большой, чтобы путешествовать, мы поедем на юг. Я послал гонцов в Павию, Равенну и Рим. Они будут готовы встретить нас.
– Булыжниками? – спросила Феофано.
Он заморгал, потом засмеялся:
– Надеюсь, что нет. Даже в Риме. Тебе придется помочь мне окультуривать их.
– По-моему, это невозможно.
– Все возможно, когда есть ты. Германия влюблена в тебя. Италия падет к твоим ногам.
– Не знаю.
– Не сомневайся. – Он взглянул на веер, потом на свои одежды. Слуга поспешил помочь ему раздеться.
Оставшись в одной рубашке, насквозь мокрой и прилипающей к телу, он вздохнул и потянулся.
– Какая благодать. Где вы раздобыли такое чудо?
– Мастер Исмаил научил нас, – сказала Феофано. Она заворочалась, ей было неудобно лежать. Служанка подскочила с подушками. Она махнула рукой, чтобы та ушла.
Оттон запустил руку в волосы. Они уже начинали редеть; борода же, словно в возмещение, стада гуще, рыжая, почти огненного цвета. Он пригладил ее заботливо, с явной гордостью.
– Я подумал, сказал он, – что, когда мы поедем в Италию, надо бы задержаться в Бургундии. Это же по дороге. Было бы любезно навестить тамошнего короля.
Феофано сощурилась.
– Только короля?
Может быть, только казалось, что он не замечает ее настроения. Аспасия чуть не забыла, что он не глупее своей императрицы. Конечно, он был не так хитроумен, но вовсе не наивен.
Он продолжал гладить свою бороду.
– Может быть, и мою мать.
– Она предала тебя.
– Она совершила ошибку. Не думаю, что она ее повторит.
– Как ты можешь быть уверен в этом?
– Как я могу быть уверен, если сам не проверю?
Феофано закрыла глаза. Может быть, от слабости. Может быть, она хотела скрыть гневный блеск.
– Ты император. Поступай как хочешь.
– Конечно, – сказал Оттон. – Может быть, она будет нам полезна. В конце концов, она же королева Ломбардии.
– Королева, – согласилась Феофано. – Да, это прежде всего. Только потом она мать.
– Разве с тобой не так?
Дыхание ее стало свистящим, но лицо оставалось спокойным.
– Я твоя королева. Она принадлежит только себе.
– Тогда придется научить ее принадлежать мне. – Оттон взял руки Феофано. Вялые, они не вырывались, но и не отвечали на его прикосновение. – Моя дорогая, я знаю, что ты никогда не любила ее. Трудно испытывать к ней симпатию, не то что любить. Но она располагает властью, которой мы могли бы воспользоваться.
– Если она не воспользуется твоей.
– Ты в силах помешать этому.
Феофано открыла глаза.
– Ты слишком много хочешь от меня.
– Потому что я знаю, что ты это можешь.
Наступила пауза. Феофано сжала губы, потом лицо ее смягчилось.
– Если ты ошибаешься, ты можешь потерять все, за что боролся.
– Но если я прав, – сказал он, – я смогу получить больше, чем имел до сих пор. Она хранит ключ от Италии, как она хранила его для моего отца. Мы поступили неосмотрительно, изгнав ее.
– Или позволив ей давать этот ключ каждому, кто пожелает им воспользоваться. – Феофано вздохнула. – Нужда – страшный тиран.
– Только если позволить ей управлять тобой.
– Мудрый принц, – сказала Феофано, почти без насмешки.
Он поцеловал ее руки и осторожно отпустил их.
– Не мудрее, чем ты, моя госпожа. Со временем ты сама согласишься со мной. Стоило мне заговорить об этом, ты уже все поняла.
– Разве у меня есть выбор? – спросила она.
– Ты будешь довольна, – сказал он. – Когда-нибудь.
Она решила не спорить с ним.
25
Летняя жара продолжалась. Оттон, в безуспешных поисках прохлады, отправился со всем двором в долгое путешествие по северу Германии. Но там было едва ли не жарче, чем в Аахене.
Аспасия даже не могла сбежать во Фрауенвальд. У Феофано приближался срок родов, она располнела больше, чем когда-либо, чувствовала себя совершенно несчастной при такой жаре и совсем не желала подчиняться здравому смыслу. Она не желала подождать в каком-либо аббатстве или замке, пока родится ребенок. Она была императрицей. Она хотела путешествовать вместе со своим императором.
С Оттоном разговаривать тоже было без толку. Он хотел, чтобы она была рядом: он в ней нуждался. Он слушал Аспасию, слушал Исмаила, слушал все доводы, которые они приводили. Потом смотрел на Феофано и не помнил уже ни слова.
– Еще немного, – говорил он. – Ей до родов еще почти месяц. Через две недели мы остановимся. Мы тогда будем в Утрехте. Там и останемся, пока не родится ребенок.
– Эссен ближе, – заметила Аспасия.
– Эссен – прибежище на крайний случай. Утрехт – большой город, с хорошим дворцом. Когда мы прибудем туда, – сказал император, – мы задержимся так долго, сколько понадобится.
Аспасия удержала готовые сорваться с губ сердитые слова. Оттон улыбался, но за его улыбкой чувствовалась стальная непреклонность. Он слегка поклонился в седле, отпуская ее.
Когда двор находился в пути, Феофано ехала в самой середине. На сей раз у нее хотя бы хватило здравого смысла оставаться в носилках. Занавески были подняты, но не было ни малейшего ветерка, даже на этом открытом пространстве с редкими деревьями, болотистыми лугами и частыми речками.
Она полулежала, полусидела среди подушек и, по-видимому, чувствовала себя не хуже, чем обычно. У служанок был наготове бурдюк с водой и салфетки, которыми они ее обтирали. К ней все время обращались люди с различными мелкими просьбами. Она всегда была терпеливей и внимательней императора, особенно в мелочах.
Исмаил ехал за носилками, и вид у него был еще свирепей обычного. Он едва взглянул на Аспасию, когда она поравнялась с ним.
– Напрасные усилия, – сказал он.
– Я должна была хотя бы попытаться. – Аспасия взглянула на затылок Феофано. Он клонился и покачивался в такт движению носилок. – Он говорит, что остановится в Утрехте.
– Она не протянет так долго, – заметил Исмаил.
– Ты думаешь, я не знаю? – Аспасия чуть не кричала. Она поспешно закрыла рот. Потом добавила гораздо тише: – Может быть, она родит в Эссене.
Она не родила. И вид ее Аспасии совсем не нравился. Но она отказалась оставаться у монахов.
– Ты хочешь потерять ребенка? – спросила Аспасия.
Она покачала головой.
– Ничего. Это просто жара. Если бы не было так жарко, я бы чувствовала себя прекрасно.
И жара, и отеки, и горячечный румянец были лишь следствием кипения в крови от всех испытаний, которым она себя подвергала.
– Ты глупая, – сказала Аспасия. – Ты пытаешься убить себя, чтобы избавиться от еще одной дочки? А если это сын? А если он умрет?
Феофано перекрестилась, но лицо ее оставалось каменным.
– Я не потеряю этого ребенка. Я рожу его в Утрехте.
Больше она ничего не сказала. Немного погодя пришел Оттон, и она стала очаровательной, бросая Аспасии вызов каждым своим движением и взглядом. Он был просто околдован и восхищен ею, и, как бы она ни располнела, ему она казалась величественно-прекрасной.
Когда он ушел слушать пение монахов, Феофано тяжело поднялась с кресла и направилась в маленький садик. Ей было велено ходить как можно больше: это полезно для ребенка.
Монахи не ходили в гостевой дом, когда там были женщины. Слуги были частью на молитве, частью разошлись по делам. Прислушиваясь, Аспасия могла различить пение монахов, певших то поодиночке, то хором.
Феофано усердно ходила взад-вперед. Аспасия сидела на скамье, глядя на нее. Дул легкий ветерок. Погода явно обещала перемену: на горизонте собирались тучи, на западе, в стороне Утрехта, ворчал гром.
Может быть, сегодня ночью, подумала она. Может быть, завтра.
Феофано остановилась. Аспасия привстала. Феофано продолжала ходить. Аспасия медленно села. Она была настороже.
В таком состоянии она не поможет ни себе, ни, тем более, Феофано. Она глубоко вздохнула. Сдаться она не может, но надо объявить перемирие. На сегодня.
Она уже успокоилась, когда Феофано подошла к ней. Императрица с облегчением села на скамью и позволила Аспасии обтереть ей лоб и грудь давно приготовленным влажным полотенцем.
– Знаешь, что мне больше всего не нравится? – спросила она.
Она говорила как обычно. Стало быть, перемирие с обеих сторон. Аспасия окунула полотенце в таз с душистой водой и выжала.
– Нет, а что?
– Мое тщеславие. Я смотрю на себя и вижу эту бесформенную глыбу.
– Ты не тщеславна, – возразила Аспасия, – и не уродлива. Это просто другой вид красоты.
– Если это красота, то коровы – образец изящества.
– Но у них и правда красивые глаза.
Феофано неожиданно сказала:
– Говорят, что у меня коровьи глаза. – Она вздохнула. – Я буду рада, когда это кончится. Совсем кончится. Все это.
Она имела в виду супружеское ложе. Аспасия промолчала. Она никогда не считала, что ей уж очень повезло. Но быть бесплодной, не иметь надежды обрести детей – это значит еще и не бояться этого. Удовольствие одной ночи было слишком кратким для того, что могло последовать за ним: около девяти месяцев болезни, а в конце мучения, почти смерть.
Мужчина храбр, когда идет в бой. Когда женщина рожает дитя, храбрость – слишком слабое слово.
Феофано взяла Аспасию за руку.
– Я знаю, – сказала она. – Ты боишься за меня. Не надо. Со мной все в порядке; и с ребенком все будет в порядке. Вот увидишь.
Вот только поэтому, подумала Аспасия, женщины и могут это делать. Вдохновенная ложь, намеренная слепота и несокрушимое упорство.
Они покинули Эссен утром, под небом, которое даже в такую рань казалось медным. Они двигались так скоро, как только могли, пока не началась дневная жара. Феофано была исполнена решимости чувствовать себя хорошо. Аспасия только сумела отговорить ее садиться на лошадь. Некоторое время она шла пешком. Аспасия, которая сама говорила ей, что ходить пешком полезно, теперь не имела возможности спорить. К счастью, через час Феофано, наконец, позволила усадить себя в носилки.
Казалось, она даже стала выглядеть получше. Во всяком случае, не хуже.
К середине дня деревьев стало больше. Впереди был лес. Если повезет, их пристанищем на эту ночь станет небольшой замок на берегу реки, впадающей в Рейн. Аспасия не помнила названия замка и имени хозяина. Люди здесь говорили на еще более непонятном германском, чем в Саксонии. Попадалось много незнакомых слов. Говорили, что это слова из языка викингов, хотя уже лет пять нападений не было. Об этом позаботился Оттон.
Феофано сидела спокойно. Казалось, она задремала. Аспасия наблюдала за ней с возрастающим беспокойством. Она горела от жары, но казалась бледнее, чем обычно. Намного бледнее. Пальцы ее сжимались и разжимались на коленях.
Исмаил придержал лошадь возле носилок. Нагнулся, положил ладонь на выступающий живот. Ее глаза широко раскрылись. В них вовсе не было сна.
Он поднял легкое покрывало, которое она набросила на колени, – в эту жару, когда даже священники настолько оставили скромность, что ехали верхом или шли в одних рубашках или, уж совсем бесстыдно, в подштанниках, Феофано пыталась сопротивляться. Он не обратил на это внимания. Он увидел расплывающееся пятно и понял, что оно означает. Отходили воды. Ребенок вот-вот родится.
– Когда? – свирепо спросил он.
Она подняла голову, голос был еле слышен:
– Только что. В течение этого часа.
– Дура. – Он нашел взглядом Аспасию. – Иди скажи его величеству, что надо остановиться.
– Не надо, – начала Феофано.
– Тихо, – оборвал ее Исмаил.
Это ее шокировало. Она повиновалась.
Место для стоянки было совсем неподходящим, но те, кто знал дорогу, говорили, что немного дальше можно будет расположиться достаточно удобно. Оттон приказал ускорить движение. Исмаил подчинил и его.
Наконец, добрались до прогалины, достаточно просторной, чтобы установить палатку императрицы. По приказанию Исмаила большая часть свиты отправилась дальше, чтобы добраться до замка у реки и получить у его хозяина возможную помощь. Остались Оттон, стража, пара священников и несколько женщин, которые могли быть полезны.
Исмаил, как всегда в критические моменты, был спокоен. Он стал бы отрицать, что этот момент – критический. Женщины рожают каждый день.
Но не императрицы, хотела напомнить ему Аспасия. И не в палатке среди леса, когда над головой гремит гром, а вокруг мечется взволнованный император.
– Если бы я мог хоть что-то сделать, – твердил он.
– Иди отсюда, – сказал ему Исмаил с грубоватой снисходительностью. – Молись. Поспи, если сможешь. Понадобишься – позовем.
Оттону пришлось удалиться. Исмаил вошел в палатку, вполне довольный собой. Там было только несколько женщин, все толковые и умелые. Их выбрала Аспасия.
Он даже улыбнулся.
– Мне пришло в голову, – сказал он, – что могло быть много хуже. Здесь нет никаких толп суетящихся придворных. Никакой тесноты и духоты. Есть чем дышать.
Феофано засмеялась, изумив остальных.
– Так ты простишь мне мое упрямство?
– Ну нет, – ответил Исмаил. Но он не сердился на нее. Он внимательно осмотрел ее, кивнул. – Ты справишься. Слава Богу, ты не из хрупких цветочков.
– Македонская порода, – отвечала она. – Она крепкая. Приспособлена для этого.
Это было ужасно и великолепно. Каждая женщина, рожая дитя, смотрит прямо в лицо смерти.
Аспасии, которой не суждено было самой родить живого ребенка, довелось вести со смертью долгую борьбу. Солнце медленно клонилось к западу. Наступала ночь. Пришел император, он беспокоился, но его опять прогнали.
– Можно подумать, – пробормотала Аспасия, – что это его первый, а не пятый ребенок.
– Мужчины, – сказала Феофано, прежде чем очередная схватка скрутила ее, так что ей уже на хватало дыхания для разговора.
– Должен же быть какой-то способ попроще, – сказала она много позже.
Исмаил поднял голову.
– Если найдешь, не поленись рассказать нам.
Она засмеялась, у нее перехватило дыхание. Она устала и была вся мокрая. Аспасия обтерла ее. Смелая девочка. У нее всегда было легкое сердце и острый язычок, как раз тогда, когда другая бы кричала и плакала. Она не кричала. Только иногда охала, чтобы отвлечься от боли.
– Думаю, мне бы надо походить, – сказала она.
Ей помогли подняться. Ее сразу же скрутило чуть ли не вдвое, но она не захотела ни лечь, ни сесть.
– Пошли, – задыхалась она, – пошли!
Они все ходили и ходили вокруг палатки.
Время от времени гремел гром. В минуту передышки Аспасия заметила это. Порывы ветра шевелили полы палатки и иногда залетали внутрь. Служанка, которая должна была двигать веер, заснула. Аспасия растолкала ее. Она подскочила виновато и замахала с удвоенной силой.
Феофано прилегла немного отдохнуть.
– Надеюсь, – сказала она, – что я в последний раз попадаю в такое положение.
– Вот все кончится, тогда посмотрим, – сказала Аспасия.
Исмаил молчал. Он не беспокоился. Насколько видела Аспасия, все шло нормально. Но может случиться всякое. Ребенок появлялся на свет раньше времени: Бог даст, не настолько рано, чтобы не выжить.
Гром прогремел громче и ближе.
Что-то зашипело. Внезапно полил дождь: сильный, частый, теплый дождь. Он барабанил по крыше палатки. Запах дождя проникал внутрь, густой и влажный; но не сам дождь. Промасленная кожа не пропускала его.
Феофано задышала глубже. Казалось, у нее прибавилось сил. Она поднялась и снова хотела ходить.
Лил дождь. Она ходила. Над головами гремел гром. Молния слепила.
Все решат, что это знамение. Бедный Оттон, он замучен волнениями и знамениями, а наследника все нет.
Схватки стали сильнее и чаще. Аспасия подняла голову, встретив взгляд Исмаила. Уже скоро. Лицо его было сосредоточенно и бледно, насколько оно могло быть бледным. Борода растрепалась. Не думая, она потянулась пригладить ее.
Феофано вцепилась в ее руку. Удерживая. Пригибая книзу. Она стонала от напряжения.
Тонкий голосок вторил ей: детеныш отчаянно стремился появиться в мир без малейшего промедления.
Аспасия крепко схватила его, мокрого и извивающегося. И он оказался у нее в руках.
– Ну? Кто это?
Аспасия едва узнала голос, такой он был хриплый, еле вернувшийся с той стороны агонии. Она подняла извивающееся тельце, такое крошечное и стоившее так дорого.
Она засмеялась.
Исмаил тоже сверкнул белыми зубами на темном лице.
Феофано вмешалась, задыхаясь, начиная сердиться.
– Еще дочка? О Боже, еще одна благословенная дочка! Еще одна проклятая…
– Ваше величество, – сказала Аспасия, подавая ребенка ей в руки. – Бог послал вам огромное сокровище. Это сын.
Его назвали Оттоном. Может быть, это и было несколько чересчур, но у этого имени была славная история. Его отец был вне себя от радости. Королевство – в один прекрасный день это будет его королевство, если так пожелает Бог, – от края до края гремело приветственными криками. Рождение дочерей отмечалось торжественной мессой. Рождение сына было достойно всеобщего праздника.
Феофано была искренне счастлива и довольна. Благодарение Богу, ее долг был исполнен. Сын, рожденный в безумную, грозовую ночь, был крепким, хотя и небольшим. Тщедушным, как сказала его старшая сестра. София была вовсе не рада брату, который отнимал ее последние надежды на трон.
С ней надо было что-то делать. Феофано заговорила об этом после крестин Оттона, когда волна празднеств наконец начала спадать. Для безопасности его первый раз окрестили сразу же, еще в лесу Кетил, дождевой водой, среди радостно ухмыляющихся стражников. Он получил имя и официальное крещение в источнике Майнца, когда в соборе и в городе собралась чуть ли не вся Германия.
Теперь он должен был расти королем.
– А его сестра, – сказала Феофано, – будет учиться мириться с этим.
– Смириться всегда нелегко, – заметила Аспасия.
Феофано подняла бровь.
Аспасия взяла на руки маленького Оттона, который, насытившись молоком кормилицы, тут же заснул у нее на коленях. Кормилица говорила, что он любит Аспасию. Как только она брала его, он сразу переставал плакать, хотя, может быть, это было просто совпадением.
