Текст книги "Аламут"
Автор книги: Джудит Тарр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 33 страниц)
33
Айдан проснулся от запаха вина, вскипяченного с пряностями. Он глубоко вдохнул этот запах и яростно чихнул.
Марджана снова поднесла чашу к его носу.
– Я хочу заключить с тобой сделку, – сказала она.
Он выпил горячее вино, потому что иначе оно выплеснулось бы ему на грудь. Вернулись воспоминания, яркие, но похожие на сон.
Сейчас в ней не было ничего от той танцовщицы или той девушки. Она снова была ассасинкой, и ее волосы были туго заплетены и безжалостно спрятаны под тюрбан
– Не ассасинка, – нетерпеливо-резко возразила она. – Ассасины не одеваются в зеленое.
Он забрал у нее чашку и допил вино.
– Ты вырвала меня из глубокого сна и еще ожидаешь от меня ясного рассудка?
– Солнце встало час назад. Я устала ждать. – Она скрестила руки на груди. – Я хочу заключить с тобой сделку.
– Могу ли я…
– Нет.
Вопреки ей, он встал. Накинул какую-то одежду, пальцами причесал волосы. Он хотел было пойти на поиски завтрака, но нетерпение Марджаны было опасным. Он сел на подушку, поджал ноги и поднял брови:
– Ну?
– Сделка, – произнесла она. – Я освобождаю тебя из этого места, договариваюсь за тебя с Синаном и потом доставляю тебя туда, куда ты захочешь.
Из груди Айдана вырвался вздох.
– Что… почему…
– Сайида напомнила мне об искусстве приручать соколов.
Она сошла с ума. Или…
– Это шутка?
– Я не играю в такие игры.
– И не позволяешь этого другим. Именно так. И предлагаешь мне свершить мое отмщение.
– Почему нет?
Он положил ладони на пояс. В желудке бурлило вино. Он не мог заболеть лихорадкой, его племя не болело, но голова была легкой, лицо горело.
– Есть и цена. Не так ли?
– Так.
Его руки чуть разжались. Наконец-то проблеск смысла.
– Что же это?
– Ты.
Он уставился на нее.
– Ты, – повторила она. – В моей постели. Пока ты не удовлетворишь меня.
Он засмеялся. Она нет. Молчание затягивалось. Он подался вперед.
– Пока я не удовлетворю тебя? Это все?
– Этого достаточно.
– Что… если я… не…
– Ты полагаешь, что не сможешь?
Он оскорбленно выпрямился.
– Разве это такая высокая цена? – спросила она. – Я дам тебе то, чего ты больше всего желал. В ответ ты дашь мне то, чего я желала с тех пор, как впервые увидела тебя в Иерусалиме.
– А если я не хочу этого? Если я не хочу, чтобы меня покупали и продавали?
– Тогда ты глупец.
Он ударил по полу кулаками.
– Проклятье, женщина! Ты хочешь, чтобы я любил тебя или чтобы я убил тебя?
– Я ничего не знаю о любви. Я могу быть только тем, что я есть. Ты заключишь сделку?
– А чего будет стоить мне отказ?
– Ты будешь томиться здесь, пока не сдашься. А Синан тем временем продолжит преследовать твоих родственников.
Айдан почесал подбородок. Марджана смотрела на него. Он опустил руку.
– Дашь ли ты мне время подумать?
– До закатной молитвы.
Она дала это время неохотно, но все же дала, и щедро. Он не смог заставить себя поблагодарить ее. Он закончил одеваться, пока она сидела там, и оставил ее сидеть, устремив взгляд в ничто.
Он отправился всего лишь на вершину скалы. Марджана была достаточно мудрой, чтобы не последовать за ним ни телом, ни сознанием. Айдан оперся подбородком на колени. Он знал, что Сайида занимается внизу своими делами, а Хасан учится бегать. Марджана исчезла. Ее отсутствие для него было подобно головной боли.
Что, во имя Господа, заставило ее пойти на такую сделку? Одна ночь с ним, а в обмен так много: его свобода, его месть.
Прошлой ночью она пыталась соблазнить его. Она подошла к этому необычайно хорошо, до тех пор, пока не добилась успеха. А теперь, утром – это.
В Каркассонне она вызвала бы скандал.
Он улыбался, потом прикусил губу. Он должен был возмутиться. Разве он дамасская шлюха, чтобы продавать свое тело за какую бы то ни было цену?
Даже за такую.
Церковь назвала бы это смертным грехом.
Церковь называла его колдуном и сыном дьявола.
По вере ислама даже отродье дьявола могло войти в рай.
Он обхватил голову руками. Размышление было искусствомб в котором он никогда не был силен. Он слишком хорошо умел действовать.
Голова его поникла. Нет. Он должен думать. Джоанна…
Джоанна, которую он любил, которая носила его ребенка…
Джоанна, которая была женой другого мужчины.
Было ли в этом мире хоть что-нибудь чистое и простое?
Он вызвал в памяти ее лицо, ощущение ее плоти под его руками, ее запах, когда она взяла его в свою постель; яркость ее крови, струящейся из-под клинка Марджаны. Все это было человеческим. Любимым, но человеческим.
А он не был человеком. Даже наполовину. Здесь, в пустыне, в своей волшебной темнице, он знал это без надежды избежать этого знания. Человек взял бы то, что ему предлагают, и обратил бы это к собственной выгоде, и не тревожился бы, что предает свою возлюбленную. Разве она уже не предала своего мужа?
Она могла бы понять. Не простить, быть может; она не была настолько святой. Но она увидела бы логику в этой сделке, предложенной Марджаной. Женщины – ужасающе логичные создания; даже смертные женщины.
А он… чего он хотел…
Он хотел их обеих.
Да. Даже Марджану. Прекрасную, смертоносную, неумолимую Марджану, которую он разучился ненавидеть.
Но взять ее так, как она приказывает; позволить ей взять себя…
Он взлетел в небо.
Когда солнце село, он вернулся в пещеру. На его халате было несколько новых дыр, ветер спутал его волосы. Он слегка хромал. Он задержался у источника, чтобы напиться, меряясь взглядами с пустынным ястребом, присевшим отдохнуть на смоковницу.
Его уже ожидала еда, но Сайида с Хасаном легли в кухне и не показывались оттуда. Что Сайида думала о происходящем, Айдан не хотел знать. Он, как обычно, искупался, с проклятиями распутывая волосы, а после нарочно снова натянув рваный и пыльный халат. Есть ему не хотелось, но он выпил чашу вина. Наполнил ее снова, и снова.
Именно тогда, когда закатная молитва завершилась, он поднял взгляд и увидел, что Марджана здесь.
Он чуть помедлил, чтобы заставить ее ждать; пусть она страдает за то, что заставила страдать его, купив его. Затем, резко и окончательно, удар.
«Нет, – хотел сказать он. – Нет. Я тебе не шлюха.»
– Да, – сказал он.
Выражение ее лица не изменилось.
– За мою свободу, – сказал он. Голова у него кружилась, но не от вина. – За то, чтобы Синан отвратил помыслы от Дома Ибрагима. И еще одно.
Она ждала.
– Ты не должна больше никаким путем причинить вред леди Джоанне или ребенку, которого она носит.
Глаза ее сверкнули. В этот миг он узнал о ее решении. Она сделает это ради него. Она откажется от мести.
Марджана склонила голову.
– Как пожелаешь, – сказала она.
Затем наступило молчание. Айдан поднес чашу к губам, поколебался и поставил ее обратно. Ее голова оставалась склоненной. Если бы он пригляделся внимательнее, то увидел бы, что она дрожит.
Марджана плакала, и не от счастья. Ее отчаяние отозвалось в нем холодом. Она хотела этого так сильно, и теперь она получила это, но оно было пустышкой, купеческой сделкой, унылой и лишенной любви.
Она вскинула голову.
– Но я получила это! Если это единственный путь, пусть будет так. Так начертал Аллах.
Айдан с болью сглотнул. Ее лицо было застывшей маской. Он шагнул к ней, взял это лицо в ладони. Она задрожала от его прикосновения.
– Госпожа, – произнес он. – Марджана. Я не ненавижу тебя. – Губы ее сжались; она пыталась высвободиться. Он обнял ее. – Я не знаю… я боюсь… я думаю, что смог бы полюбить тебя.
Она вырвалась из его объятий; ее гнев обжег его.
– Я говорила, чтобы ты не лгал. Даже чтобы успокоить меня. Особенно чтобы успокоить меня.
Он покачал головой, хотя это было больно.
– Я не лгу. Я хотел бы этого. – Он взял ее за руки. Они были холодны. – Ты думаешь, что было бы лучше для всех нас, если бы я подошел к этому холодно, как мужчина к браку по сговору? О, Боже! Ты неверная и ассасинка, а я принял крест. Наши веры и наши народы воюют между собой. Даже Джоанна, при том, что у нее есть муж и родня, и при том, что она смертная, лучшая пара для меня, чем ты.
– Мы сошлись на весьма немногом, – промолвила она.
Если в этих словах и была ирония, она была слишком тонкой для его чувств.
Марджана глубоко и судорожно вздохнула.
– Но это не имеет значения, разве не так? Мы начали жить в шкуре друг друга. Я – и неверный. Франк. Враг из врагов. Ты ешь нечистое мясо; ты пьешь вино. Ты молишься трем богам, когда есть только Единый. Ты не знаешь ничего из святого Корана. – Она потянулась проследить пальцем изгиб его брови. – Варвар. Неверующий. Дьяволопоклонник.
Голос ее был нежен. Ее рука была легкой, необыкновенно неловкой. Он сидел неподвижно, едва дыша. От ее красоты перехватывало горло.
Но она могла бы не обладать красотой, и оставаться Марджаной. Ощущение ее руки на его лбу было совершенно, невыразимо правильным. Эти кости, эта плоть рядом с его костями и плотью; огонь жизни и могущества внутри, встречающийся с его огнем, сливающийся с ним.
Она опустила руку, стиснула ее вместе с другой рукой на коленях.
– Я не знаю… как…
– Могу я научить тебя?
Дрожь охватывала и отпускала ее. Она пыталась усмехнуться.
– Ты думаешь, я могу научиться?
– Я думаю, тебе вряд ли нужно учиться.
Она качнула головой.
– Ты не понимаешь. Когда я… когда ощущения столь сильны, моя сила господствует надо мной. Я думаю… я думаю, когда я рождалась, то потрясение вырвало меня из тела матери и унесло меня куда-то прочь. Что если…
Это заставило его помедлить. Но потом он сказал:
– Если это случится, то ты просто вернешься. Я буду здесь. Понимаешь, я открою свое сознание, вот так, как руку, чтобы удержать тебя.
Ее собственное сознание было тоже подобно руке, медленно протянувшейся вовне, сперва едва коснувшись, потом с силой уцепившись. Это было так, словно Айдан прожил всю жизнь без одного из своих чувств, и никогда не ведал о нем, пока неожиданно, изумительно, оно не появилось.
Они пошатнулись и ухватились друг за друга. Неужели у него лицо такое же потрясенное, как у нее?
– Ты не знал?
Ее голос, ее недоверие. Для этого они были достаточно раздельны.
– Этого никто не может знать, – ответил он, – пока не почувствует. Мой брат говорил об этом. Я решил, что он меня дурачит, потому что он был избран, а я – нет.
– Ты ударил его?
– Конечно. А он, лунно-спокойный, только улыбнулся до отвращения мягко и медленно отправился вновь в постель.
– Я не могу представить, чтобы ты шел куда-либо медленно.
Айдан засмеялся.
– Нет. Я не из тех любовников, которые медлят. Или улыбаются. Или щебечут в лунном свете.
– Хорошо. Я не хочу, чтобы мне щебетали. Хотя песня или две, настоящая песня, с искрами…
– Я должен спеть для тебя?
Она помедлила в искушении, но покачала головой.
– Позже. Может быть. Я думаю… я хочу начать урок сейчас.
Он знал, сколько храбрости ей понадобилось, чтобы сказать это. Медленно, осторожно, он взял ее руку, поцеловал ладонь и сомкнул на ней ее пальцы. Марджана переводила взгляд с руки на Айдана.
– Чтобы хранить, – пояснил он, – ради памяти и ради обещания. Это нелегко, в первый раз. Будет больно. Быть может, не будет особого удовольствия. Но я дам тебе столько, сколько смогу дать.
– Ты делал это прежде.
– Нет, – ответил он. – Не с девушками.
Она покраснела.
– Я хотела бы, чтобы у меня было что дать тебе. Кроме… кроме этого курса обучения в медресе.
– Вряд ли такому учат там, – отозвался он, удерживая смех. Было сладкое, безудержное счастье от того, что теперь он приступил к делу и не может, ради гордости, оставить его. – Что же касается этого, то ты увидишь, что можешь дать мне. Начнем, пожалуй, с твоего тюрбана; и твоих волос – ты никогда не должна прятать их. Они слишком прекрасны.
Она стояла застыв, пока он освобождал ее волосы, и боролась против слепого животного наслаждения от его прикосновений.
– Не надо, – мягко сказал он. – Не сопротивляйся. Думай о танце, о том, как отдаешься ему. Это древнейший из всех танцев, и самый прекрасный.
Она не шевелилась и не говорила. Он продолжал говорить, неважно что, позволив ритму своих слов то почти входить в ритм песни, то становиться самой песней. Он начал, одно за другим, снимать одеяния, в которые она была закутана. Так много, словно доспехи. Она покорялась ему, но не испытывала удовольствия, тепла от его прикосновений. Она застыла от ужаса.
Когда он дошел до корсажа и шароваров, то остановился.
– Обычно женщина раздевает мужчину, – сказал он.
Она вздрогнула вцепившись в него. На миг ее пальцы судорожно впились в ткань его джеллабы. Он почувствовал, как сжимается ее мощь.
Она с усилием разжала хватку. Медленно, словно во сне, она повторяла его движения. На рубашке и шароварах она остановилась, руки ее повисли по бокам.
– Остальное, – напомнил он.
Она с усилием качнула головой.
Он повторил, мягко, но непреклонно.
– Остальное. – А когда она не шевельнулась, добавил: – Можно подумать, что ты никогда не видела этого прежде.
Ее сила рванулась, неистовая от гнева. В один миг, без малейшего прикосновения ее рук, он остался обнаженным. Ее глаза скользнули вверх, вбок, вокруг, и наконец устремились на ее ноги.
– Ты достаточно пристально смотрела, – напомнил он, – когда я спал и не знал об этом.
Ее взгляд переместился с пола на лицо Айдана. Он улыбался. Легко и быстро он снял с нее корсаж. Ее ладони метнулись, чтобы прикрыть груди. Он позволил им. А пока они были так заняты, он развязал шнурок ее шароваров. Она спохватилась, но было поздно.
Она следовала обычаю своего народа. Она вся была бело-гладкой, словно статуя из слоновой кости. Он был отрешен, сосредоточен на ее обучении; но его тело мигом вспомнило, для чего оно здесь.
У нее перехватило дыхание, и в тишине это прозвучало громко. Конечно, она видела это и прежде. Но никогда не видела это истинно, как нечто, что должно сделать с ней что-то.
Она была ужасающе близка к тому, чтобы бежать. Он взял ее руку, коснулся ладони.
– Помни.
– Я не могу. – Она не отвечала ему. – Я не могу!
– Любимая, ты можешь.
Она задрожала и прыгнула. Но не прочь. Прямо на него, прижавшись так тесно, как могло прижаться тело, обняв его с силой, способной сокрушить кости. Ее кожа была обжигающе холодной.
Он боролся за то, чтобы вздохнуть, заговорить.
– Мягче, любовь моя. Мягче.
Она разжала объятия. Ее рука двигалась по его спине, вверх к мускулам плеч, вниз к ягодицам. Он была ростом почти по плечо ему. Он остро, почти до боли чувствовал ее груди, прижатые к его ребрам.
Она снова провела рукой по его спине. Она не могла улыбнуться, но это было торжество – этот свет в ее лице.
– Твоя кожа такая мягкая, – сказала она. – И твои волосы. – Запустив в них пальцы. – Я думала, у мужчины все должно быть грубым.
– У некоторых это так.
– Не у тебя. – Она находила точки наслаждения на его спине; она смотрела на его дрожь от удовольствия и медленно возвращалась назад, наполовину плененная, наполовину испуганная. – Ты прекрасен, каждый кусочек. – Она решила доказать это при помощи своих рук: теперь она была отчаянно-храброй, и становилась храбрее, изучая его облик и размеры. Где он изгибался и мурлыкал; где вздрагивал. Как натянута кожа поверх мускулов и костей. Что вспыхивает в нем, когда она кладет руки ему на талию, мягко, словно держа пойманную птицу,
Она внезапно отпустила его, шагнув назад. Щеки ее были алыми.
Он погладил их пальцами.
– Любимая, в этом нет стыда.
– Не стыд, – пробормотала она. – Не… Аллах! Этого ты и добивался, да?
Он спокойно кивнул, решив быть радостным и стараясь не чувствовать возмущения.
– Но как, ради Тысячного Имени?
– Я покажу.
Она покачала головой.
– Неисповедимы пути Господа.
– Но удивительны. И в тебе – прекрасны. – Он взял ее на руки прежде, чем она осознала, что он делает, и положил ее на подушки постели. Она сияла на шелке. Он проследил очертания ее губ и рук. Она была все новая, каждая искра наслаждения была столь же свежей для нее, как и для него, каждая тайна открывалась им обоим. Он дарил ей свой дар удивления. Каждая возлюбленная была иной, каждая ночь несла новое наслаждение, но это было редчайшей из редкостей, быть первым, кто пробуждает девичье тело для великолепия, таящегося в нем.
Она уже потеряла страх, потеплев и расслабившись под его руками. В ней был огонь. Он разжигал его собственное пламя, почти чересчур жарко. Когда она будет полностью женщиной, когда все ее страхи уйдут, она будет возлюбленной, о которой поют песни.
Он мягко подводил ее к вершине и шел сам вместе с нею, хотя на эту мягкость уходили почти все его силы. То, что с женщиной из людей было желанием, сейчас было безумием.
«Сейчас, – умоляла она его. – Сейчас!»
Была боль, отдающаяся и отражающаяся в нем, как и в ней, но сквозь нее пробивалась яростная и совершенная правильность этого. Он и она, вот так. Сознание к сознанию, и тело к телу; сердца бьются в едином ритме. На долгий момент он облекся иной плотью, знал другой поворот танца. Более глубокое, более внутреннее наслаждение; более слабую требовательность.
Она неслась вместе с ним, сперва увлекаемая его силой, но потом нашедшая силу в себе самой. В конце был – невероятно – смех, громкий, счастливый смех.
Он беспомощно упал рядом с ней, тоже смеясь.
Она перевернула его на спину и села на него, покрывая его лицо поцелуями.
– Мой господин. О, мой господин! Люби меня снова.
Он застонал.
– Госпожа, пощади! Моя плоть бессмертна, но вряд ли неистощима.
Она обнаружила, к своему разочарованию, что и сама в том же состоянии.
– Это не так, как говорится в повествованиях.
– Повествования лгут.
Она самым неделикатным образом фыркнула. Но отрицать истину было невозможно. Он легла рядом с ним, приподнявшись на локте, и стала убирать влажные волосы с его лица. Он поцеловал ее руку, когда она оказалась у его губ. Она улыбнулась и приложила ладонь к его щеке, разглаживая бороду.
– Там еще говорится, что мужчина сразу засыпает и оставляет свою возлюбленную в одиночестве.
– Смертный мужчина, – возразил она.
– Ах. – Она выгнула спину, потягиваясь, как кошка. В нем проснулось желание, еще слабое, но обещавшее новое наслаждение.
Ее собственное вожделение ушло. Ей было больно, хотя и приятно. Ее тело, предоставленное самому себе, утонуло в истоме. Айдан открыл объятия. Она придвинулась после секундного колебания, и положила голову на его плечо. Она напряглась, когда он обвил руками ее тело, но опять только на миг. Она прижалась ближе и вздохнула.
– Вот как, – произнесла она. – Вот как это бывает.
– Да.
Она лениво провела рукой по его боку до бедра. Ее наслаждение в нем было острым. Таким иным, таким чудесным, без единой неправильности. Но не столь чудесным, как то, что расцветало там, где встречались его ноги.
Он слегка задрожал от ее прикосновений и ответил ей тем же. Чудо, которое было женщиной, и чудо, которое было ею, единственной, из всех женщин в мире. Шелк ее волос, королевский пурпур; длинный нежный изгиб ее спины; округлость бедра. Запах ее пьянил его, как крепкое вино. Стремительный, пылающий жар желания вернулся во всей полноте. Она встретила его с дрожью, перешедшей в наслаждение.
34
Утро застало их обнявшимися на ложе среди разбросанных подушек. Айдан ускользал в теплую полудрему, но проснулся, когда Марджана пошевелилась, выскользнула из его объятий и стала одеваться на рассветную молитву. Хотя они оба недавно купались, она омылась, как предписывал ее Пророк, и полностью оделась, прежде чем начать молиться.
Айдан смотрел на нее из-под полуприкрытых век, словно подглядывая тайну. Тепло и сон ушли. Она, которая всю ночь была половиной его сердца, теперь вновь существовала отдельно – чужачка и неверная, с ассасинским кинжалом на боку. Только ее волосы оставались ее собственными, они рассыпались по плечам халата и струились по ее спине, когда она вставала, падала на колени и кланялась в сторону Мекки.
Он никогда не сможет стать для нее тем, чем был Аллах. Это знание было болью. У него был свой Бог, но не столь близко к душе. Душа была полна тем, что Айдан любил. Его брат; его родные; его возлюбленная в Алеппо; его далекая зеленая страна. И Марджана.
Он дал ей то, чего она хотела от него, и она была довольна. Острота ее одержимости притупилась, жар страсти охладился. Он, который испытывал меньше желания, который был скорее любимым, чем любящим, теперь расплачивался за то, что было, прежде всего, его грехом. Он смотрел на нее и знал, что после этой ночи ни одна смертная женщина не сможет так завладеть им.
Марджана встала от молитвы и улыбнулась Айдану, широко и озорно, почти усмехнулась. До этой ночи он никогда не думал, что она способна на озорство. Она бросилась в подушки и целовала его до тех пор, пока он не почувствовал, что задыхается.
Она резко отпрянула назад. Он лежал и пытался дышать. Ее хорошее настроение приугасло. Она положила ладонь на его сердце, словно для того, чтобы убедиться, что оно здесь, с силой бьется там, где у смертного человека нельзя почувствовать это биение. Ее глаза скользили по его телу, медленно, не пропуская ни одной части.
– Такой красивый, – пробормотала она.
Она рывком поставила его на ноги, сунув ему в руки сверток. Его одежда. Пока он одевался, она принесла еду, и попыталась заинтересовать ею Айдана. Вечный хлеб, финики и сыр пустыни, и для него разбавленное водой вино, а для Марджаны – чистая водя из источника.
– Тебе понадобится сила, – сказала Марджана, – чтобы выдержать противостояние с Синаном.
Айдан подавился глотком вина. Она не заметила этого. Она ела, как воин перед битвой, мрачно хмурясь в пустоту.
– Но, – возразил Айдан, – так скоро… мы едва… мы не сможем сделать это сейчас!
– Мы сможем.
Это могло бы дойти до него и много раньше. Она была Рабыней Аламута. Чтобы исполнить клятву франка, она должна была нарушить то, в чем поклялась сотни лет назад своему господину. Неважно, что она приняла служение по своему желанию и теперь еще сильнее желала освободиться от этого служения. Чем бы это ни было для него после нескольких месяцев усилий, для нее это было бесконечно больше.
– Не обманывай себя, – сказала Марджана. – Задолго до того, как я увидела тебя, я устала от своего рабства. Ты просто видишь конец этого, бунт, к которому я шла с тех пор, как я оставила Аламут.
– Но сделать это для меня, для неверного…
– Для существа моего племени, с которым я заключила сделку.
Все в ней было холодно и твердо. Айдан отставил пустую бутылку и поднялся.
Она вложила что-то в его руки. Пояс, который он отлично знал, и висящий на нем меч, и пара кинжалов. Он медленно застегнул пояс. Его пальцы погладили рукоять меча, который, вернувшись, снова стал как бы частью его тела; и с меньшей радостью Айдан дотронулся до кинжала, который он извлек из сердца Джоанны.
– Это твой, – сказал он.
Она качнула головой.
– Нет. Это твой трофей. Пусть Синан увидит его и поймет, что даже я не непобедима.
Рука Айдана сжалась на рукояти кинжала. Он заставил пальцы разжаться. Марджана ждала. Он глубоко вздохнул и стал с ней рядом. Она взяла его за руку, не ради ласки; но когда ее пальцы сплелись с ее, ее пожатие на миг стало сильнее.
Ее могущество раскрылось. Это была вспышка воли, промедление в середине; шаг, поворот, напряжение тела и духа, вокруг и внутри.
Это закончилось едва ли не прежде, чем началось. Айдан судорожно вздохнул и едва не упал, Марджана поддержала его, почти без усилия.
Горный Старец сидел в своем облетевшем саду, спокойно, как будто ждал их. Его фидави стояли вокруг него на страже: полукруг юнцов в белом, с глазами, видящими только рай; и вратами туда была смерть.
Марджана не простерлась перед ним, не воздала ему ни почестей, ни уважения. Он посмотрел на нее и почти улыбнулся.
– Ты хорошо сделала, – промолвил он, – что сохранила моего пленника для меня.
Айдан шагнул было вперед, но ее рука остановила его. Он замер, стиснув кулаки.
– Он был моим, – сказала Марджана, – до того, как стал твоим.
– То, что принадлежит служанке, принадлежит и господину.
– Я тебе не служанка.
– Значит, рабыня. Как ты долгое время считала нужным называть себя.
– Я отрекаюсь от этого. Мусульманин не может поработить мусульманина.
– Насколько я помню, – возразил Синан, – ты едва не заставила меня принять тебя.
– Каково принуждение: я отдала все свое могущество в твои руки и назвала тебя господином, если бы ты принял меня ради Дела, подобного тому, что утратил Аламут. Они, – ядовито-резко уточнила она, – были слишком глубоко поглощены ликованием по поводу наступления Золотого Века. Они погрязли в вине, совокуплениях и безумии, в глумлении надо всем, что составляет основы нашего порядка.
– А разве я тоже глумился над тем, что мы свято хранили?
– Нет, – ответила она. – Не так открыто. До того, как ты послал меня против франкской женщины. Ты скоро обнаружил, что у нее был собственный ифрит; и он был настолько любезен, что сам пришел к тебе. Я видела твои мысли, Синан ибн Салман. Если бы я сбежала от тебя, другой занял бы мое место, хотя и неверный, но мужчина, и покорный твоим убеждениям.
– У него были родственники, – сказал Синан.
Марджана хлопнула в ладони.
– Ты говоришь, как настоящий бандит! Каков был бы его выкуп?
– Его жизнь у меня на службе.
– Конечно. – Она бросила взгляд на Айдана. – Ты не мог обратить его в столь полезного раба, как я. Его племя служит плохо, если служит вообще.
– Что касается его воли, то это тоже было предусмотрено.
Айдан больше не мог молчать.
– Словами и железом? Старик, это всего лишь кривляние.
Синан не поверил ему. В его руке блеснула Соломонова Печать. Айдан засмеялся и пробудил в ней огонь.
Синан потрясенно выругался и отшвырнул раскаленную вещицу. Она расплавилась в падении, забрызгав землю каплями железа.
Но Синана было не так-то легко победить.
– У тебя есть родственники, – повторил он сквозь стиснутые от боли зубы. – Ты подумал о них?
Айдан похолодел.
Марджана рядом с ним произнесла:
– Верно, у него есть родственники. А что есть у тебя?
– Твое имя в Печати власти. Он защищен своим неверием. Ты – нет.
Вторая Печать лежала на колене Синана. Сила Айдана, направленная было на ее уничтожение, застыла. В этой печати была Марджана, она была неразрывно связана с ней: ее клятва, ее долгие годы рабства, сердце ее веры. Марджана дала ей власть. Никто, кроме Марджаны, не может забрать эту власть обратно. Если печать сгорит, то и Марджана тоже.
Лоб ее был влажен. Ее глаза были слишком широко открыты, слишком бледно лицо. Айдан заставил ее увидеть то, что видел сам. Не было уз, кроме тех, что создала она сама. Она могла порвать их; у нее была воля и сила. Если только она увидит. Если только она поверит.
Но чтобы поверить в это, она должна была отвергнуть все, что она делала, в чем клялась, что хранила. Она должна была отделить себя от себя. Она должна была стать кем-то иным, не Марджаной.
«Нет, – подумал Айдан, обращаясь к ней. – Марджана всегда Марджана. Разве змея становится менее змеей оттого, что сбрасывает старую кожу?»
Она замкнулась от него; но освободиться от него она не могла. Больше не могла. Он оставался в ее сердце и показывал ей ее саму. Марджану. Свободную, сильную и счастливую. Не рабыню никому из смертных, больше никогда.
Она хотела видеть это. И все же она продолжала цепляться за то, что знала, пусть оно причиняло боль, пусть оно отнимало жизнь и разум.
Синан бросил в их молчание тихие слова, и каждое слово было звеном цепи:
– Ты моя. Твоя воля – моя воля, твоя жизнь – моя жизнь, пока я не решу отпустить их. Служи мне, и, быть может, я освобожу тебя. Отвергни меня, и я свяжу тебя на веки вечные.
– Разве ты Сам Аллах, – требовательно спросила она, вытолкнула это, борясь против уз, клятв и приказов, – что ты осмеливаешься грозить этим мне?
– Я слуга Аллаха; я облечен властью Сулеймана.
Ее тело содрогнулось, руки судорожно сжались.
– Я… отвергаю… тебя. Я могу. – Она втянула воздух. борясь. – Я могу. Я могу!
Каждое слово было свободнее, сильнее. Он видел это.
– Можешь ли ты, – вопросил он, – защищать всех, кто дорого для тебя, каждый миг каждого дня, пока ты не сдашься или пока они не погибнут?
Она улыбнулась. Не торжествующе, нет еще. Но она видела цепи, сковывавшие ее, и это были цепи из воздуха. Она начала понимать это, верить в это.
– Можешь ли ты, – спросила она своего господина, – надеяться править королевством под угрозой того, что я явлюсь туда, если ты тронешь что-либо, принадлежащее мне?
– Ты бессильна. Ты можешь только угрожать.
Она пошатнулась. Он был ее господином. Его слова обвивались вокруг нее, связывали ее разум, выпивали ее силу.
– Нет! – крикнул Айдан, не заботясь о том, кто это слышит. – Это он бессилен; это у него не осталось ничего, кроме угроз. Открой свое сознание и свои чувства. Посмотри на него!
Она посмотрела. Она видела власть, ужас.
Смертность.
Страх.
Страх?
– Страх! – сказал Айдан, громко, на фоне молчания Синана. – Он боится тебя. Он знает, что ты сможешь сделать – что мы сможем сделать вдвоем, если он прижмет нас слишком сильно.
Она была бледнее, чем он когда-либо видел ее, бледной, как смерть. Она могла умереть; она могла бы умереть, если бы пожелала этого, если бы стиснула свое сердце своей силой, словно в кулаке, только так. Только…
Воля и тело содрогнулись разом. Из ее искаженного рта вырвался вскрик, словно у раненого животного; но в этом вскрике была сила и воля, и – наконец – понимание. Ее руки простерлись в стороны.
Синан сидел, не понимая ничего; но постепенно он увидел то, что должен был увидеть. Его фидави исчезли. Все, кроме одного, стоящего одиноко и ошеломленно. Марджана улыбалась, яростной белой улыбкой, в ней была радость сокола, который свободно уносится в небо.
Она обратила улыбку на одинокого фидави и поманила его. Он подошел, не отрывая от нее глаз.
– Дитя, – промурлыкала она, – с верою ли ты следуешь по нашему пути?
Он решительно кивнул.
– Ты видишь этого человека? – Ее палец указал на Синана.
Юноша снова кивнул.
– Он предал наше Дело. Он возжелал женщину из неверных; он хотел сделать неверного своим слугой. Кто поручится, что он не прикажет нам всем поклоняться трем ложным богам франков?
Губы юноши поползли в стороны, открывая зубы.
– Вот так, – продолжала Марджана едва ли не напевно. – Возьми его, фидави, воин Веры. Держи его, пока я не прикажу тебе убить его.
Синан бился в захвате, слишком сильном, чтобы его можно было разорвать. На лице его пленителя было выражение совершенной и неумолимой решимости. Ее нельзя было поколебать никакими словами мольбы, угрозами, приказами или обещаниями.
– Что ж, – сказала Марджана, и голос ее был смертоносно мягок. – Ты готов выслушать нас?
Синан не мог кивнуть; не мог склонить голову. Он обмяк в руках фидави.
– Я выслушаю вас.
Она кивнула, не отрывая от него взгляда. Она была наполовину пьяна свободой, первым сладким вкусом победы. Это опьянение могло быть смертельным; оно могло погубить все, чего они добились.
