Текст книги "Аламут"

Автор книги: Джудит Тарр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)

23

Черный евнух был мертв. Он бросился на Марджану, и она ударила сильнее, чем хотела, сломав ему шею. Эта неудача была частью всего этого проклятого дня. Если бы он стоял спокойно, пока она творила заклинание, он уснул бы глубоким сном, но остался бы жив и здоров, лежал бы в уголке за беседкой, и ей не пришлось бы нести вину за лишнюю смерть.

Ее клятва была тяжелой, и достаточно тяжелой. Синан снова напомнил о ней, заставляя Марджану, почти угрожая ей. «Делай, как я приказываю, – сказал он ей, – и помни хорошо. Существуют клятвы более могущественные, чем та, которую ты приняла на себя, и связывающие сильнее, чем эта твоя почти свобода. У меня твое имя, заключенное в Соломонову Печать. Не вынуждай меня взывать к нему.»

Марджана говорила себе, что ей все равно; что она сильнее, нежели его простая человеческая магия. Но душу ее сжимал страх. У него было ее имя, ее клятва и даже ее сущность, если он был так уверен. Он не проявит к ней ни жалости, ни милосердия.

Он пытался изображать и то, и другое. «Забери только эту последнюю жизнь, – говорил он с тем, что считал мягкостью. – Это только христианка, франкская женщина. А когда заберешь ее, возвращайся ко мне. Быть может, я смогу разрушить твои оковы.»

Быть может. Губы Марджаны скривились. Она знала цену этому «быть может». Слишком близко к «никогда».

Тело евнуха было спрятано за беседкой. Со временем запах выдаст его, но тогда она будет уже далеко.

Когда Марджана появилась, франкская женщина была в саду. Теперь ее там не было. Ее запах вел не к дому, а от дома, к стене. Марджана вскинула брови. Итак: она решила бежать? Мудрая женщина. Как жаль, что ее охотница не была человеком и могла выследить человека по следам. И эта охотница, связанная цепью клятвы, не сможет дать жертве ускользнуть.

Запах рассеивался. Понадобилось время, чтобы уложить евнуха, а потом спрятать труп. Иблис ставил ей преграды – стайку болтающих женщин, потом собаку, рычавшую и лаявшую, пока Марджана не утихомирила ее с помощью своей силы, а потом дитя, играющее в мячик и палочку. Марджане не было приказано убивать никого из них, и она не собиралась этого делать. Наконец сад опустел, и она могла выйти на охоту, но ее жертва исчезла.

Марджана наткнулась на калитку и на колючки. Она почувствовала уважение к франкской женщине. При таком большом теле, и проскользнуть в столь узкую щель!

И в интересном направлении; не к внешней стене, как ожидала Марджана. Значит, у нее есть любовник? Один из ее родственников; а может быть, один из мамлюков ее ифрита, наделавших столько шума в городе. Один из них родился франком, и не был уродлив с виду.

Это не он стоял на страже там, куда вел запах женщины, но парень куда более красивый на восточный взгляд, стройный, смуглый и прекрасный, как арабский жеребец, со взглядом завораживающим и завороженным: синим, как вода, как сапфиры, как небо. Он не слышал, как Марджана поднялась по решетке, не почувствовал ее присутствия, пока не обвис у нее на руках.

Дверь была закрыта, но она слышала их достаточно ясно. Голоса: мужской и женский. Они говорили по-франкски, и она не стала искать в словах смысл. Она знала, как осторожны тайные любовники. Марджана приложила руку к двери. Они были беспечны – дверь была не заперта. Она чуть приоткрыла ее.

Неяркий свет лампы ослепил ее после ночной темноты. Они были тенями, два темных высоких силуэта, слитых воедино. Казалось, что они объявляют перемирие. Женщина рассмеялась, наполовину радостно, наполовину неохотно.

Кинжал был в руке у Марджаны – новый, острый, жаждущий крови. Может быть… может быть, ей и не придется пустить его в дело.

Замысел, родившийся в ее голове, развеселил ее. Слово, данное ею, не гласило, что она обязательно должна убить сегодня эту женщину, да еще и вместе с ее любовником. Возможно, будет достаточно напугать ее, а потом разоблачить ее падением перед ее родственниками. Синан будет удовлетворен. Он не настаивал на том, чтобы пролить кровь, хотя придавал этому определенное значение. Достаточно будет чести этой женщины и чести ее дома.

Синан может даже принять это. Он сам был коварной змеей и не был глупцом. Что может означать для женщины, которую он желал, если ее дочь застанут с мужчиной, который ей не муж?

Воздух был тяжел от запаха страсти, мускуса и пота, и сладости горячего женского тела. Ноздри Марджаны раздувались. Между ее бедрами тоже появилась боль, трепет пронзил тело. Она достаточно много подсматривала за любовниками, и убивала, когда усталость смыкала им веки, но никто не возбуждал ее, как эти двое. Быть может, это потому, что ранее ей никогда не приказывали убить женщину, а не мужчину; и сейчас у нее вообще не было желания убивать.

Они говорили, смеялись. Руки женщины обвивали шею ее любовника. Он склонил голову для поцелуя.

– Ma dama, – произнес он.

Марджана застыла. Она узнала этот голос. Она отказывалась узнавать его. И поднятое лицо, пьяное от страсти, от смрада смертной плоти.

Марджана двинулась вперед, не зная, что движется, как могла бы двигаться кошка, перетекая из тени в тень.

Женщина обхватила ногами талию своего любовника и притиснулась к нему со страстью, которая вогнала бы в краску шлюху. Его дыхание прервалось от возрастающего наслаждения. Он смеялся низким горловым смехом. Его ладони были полны ее плоти. В его мыслях не было ничего, кроме нее.

Губы Марджаны поползли в стороны, обнажая зубы. Она никогда не испытывала ненависти. У нее не было повода для ненависти. Убийства, совершаемые ею, были всего лишь правосудием; казнью.

Айдан почувствовал чужое присутствие в воздухе даже сквозь острое наслаждение, которое принадлежало ему в той же мере, что и Джоанне. Ее вес давил его назад и вниз; но это было легко, так легко, что его могущество превратило воздух в постель для них двоих. Джоанна не знала этого, и это ей было безразлично. Она зарылась лицом в его плечо, впитывая его запах, настойчиво теребя его. И это отнимало его внимание, даже когда сквозь дымку ее волос он встретился со взглядом горящих зеленых глаз.

В этот момент потрясения он не помнил о стыде. Половина его принадлежала Джоанне. Половина знала соблазн его собственного племени, красоту этого заостренного кошачьего лица, этого водопада винно-красных волос.

Его глаз коснулся блеск стали. Кинжал в ее руке. Но почему…

Он видел безумие в ее глазах. Он знал.

Хуже страха было горе и отчаянный протест. Нет, – пытался сказать он. – Нет. Не ты.

Я. – Ее голос, холодный и чистый.

Нет, – повторил он.

Да. Она была уже в воздухе – крылатая смерть со сталью. Ненависть несла ее на крыльях.

Айдан боролся со слишком упругим воздухом, пытался повернуться, прикрыть Джоанну. Самый краешек холодного лезвия чиркнул его по боку.

Джоанна задохнулась, напряглась. Ее агония отдалась в его сознании. Она содрогалась в его руках.

Она была смертельно тяжелой. Он пытался вздохнуть и не мог, как будто на него навалился тяжелый камень.

Ее тело скатилось с него, но это не было ее собственным движением. Над ним склонилась Марджана. На ее лице была улыбка. Застывшая от страха за него. Она хотела протянуть руку, убедиться, что он жив.

Ассасинка. Убийца детей.

Ее горло в его ладонях было удивительно тонким, хрупким, как стебель цветка, и его едва ли труднее было сломать.

Она была спокойна и не сопротивлялась. Она позволила бы ему убить ее. Такова была ее вера. Убей ради Цели; умри ради нее. И он просто должен был стать ее палачом. Он, принадлежавший к ее собственному племени. Он, кого она любила.

Он отшвырнул ее с яростным отвращением. Она лежала там, где упала, глядя на него широко открытыми глазами, столь же лишенными всего человеческого, как глаза кошки. И так же, как кошка, она не ведала раскаяния в содеянном. Только сожаление – что не убила первым ударом, без боли.

Айдан повернулся к ней спиной и опустился на колени рядом с Джоанной. Ассасинка оттащила ее в сторону, словно сломанную куклу. Кинжал по рукоять вонзился в ее бок. Его острие задело сердце; и него текла кровь туда, где крови совсем не место. Айдан знал. Он видел. Он не мог остановить это.

Ее грудь тяжело вздымалась. Рукоять кинжала дрожала, быстрее, быстрее. Ее ладони сомкнулись на ней. Он отвел их. Они сопротивлялись. Джоанна не осознавала, что это он. Она не осознавала ничего, кроме боли и агонии.

Он повернул голову. Ассасинка не двигалась.

– Ты, – выговорил он, задыхаясь. – Ты умеешь исцелять.

Она не ответила. Он видел, как ее уязвила та нежность, с которой он заботился о Джоанне. И он был рад. Она уничтожила все, что он любил. Теперь он дал ей познать боль, которую испытывал сам. Пусть страдает, как страдает он.

Лицо ее исказилось. Он рассмеялся, холодно и горько. С криком, похожим на крик ястреба, она растаяла в ночи.

Не имеет значения. Он найдет ее. И ее господина. И заставит их заплатить.

Он был совершенно спокоен. Джоанна умирала. И то, что он сделает, должен сделать, может убить ее наверняка; или дать ее телу возможность исцелить себя, раз уж он не мог исцелить ее своей силой. Он взялся за рукоять. Если он и молился, то без слов. Только кинжал, и сердце, стучащее по-птичьи быстро, и кровь, которая теперь была для нее жизнью и смертью разом. С величайшей осторожностью он потянул кинжал из ее груди.

Хлынул поток. Сначала – струйка, бегущая по желобку лезвия, потом – неожиданный поток. Человеческий инстинкт кричал Айдану остановить это. Инстинкт, который не был человеческим, остановил его, лезвие было наполовину высвобождено, наполовину погружено в живую плоть; взглядом, невозможным для человеческого глаза, он видел, как опустошаются места, которые не должны наполняться. Большой кулак сердца разжался, снова получив возможность биться свободно.

Айдан не мог целить, но мог удержать: извлечь наконец лезвие, перевязать рану и вытереть кровь, и все это время сдерживать прилив, который вновь затопит ее, и сдерживать до тех пор, если – пока – целительные силы не станут сильнее разрушительных. Он закутал ее в собственное верхнее одеяние, чтобы предупредить шок от холода. Потом вспомнил о том, чтобы разыскать и натянуть свою одежду. Потом поднял Джоанну на руки.

Ворота гарема отворились перед ним, хотя никто не коснулся их. Ему пытались помешать. Он не обратил на это внимания. Ему не было ни малейшего дела до их законов или их приличий. Для него освободили комнату. Он уложил Джоанну там и сказал:

– Врача. Сходите кто-нибудь.

Люди мешкали в нерешительности. Ему не следовало быть здесь. Нельзя.

Он сел на колени и подождал, пока буря иссякнет из-за собственной тщетности.

Пришел врач. Это была женщина, и если не считать единственного быстрого взгляда, его присутствие ничуть ее не смутило. Она одним-единственным словом очистила комнату. Ее помощник, юный евнух с таким же византийским лицом, как у нее самой, поставил возле нее коробку с лекарствами и стал ждать ее приказаний.

Все для спасения жизни Джоанны делалось быстро, и все же казалось медленным, словно танец. Ни одного движения лишнего, ни одного неточного из-за спешки. Айдан обнаружил в своей руке кинжал. Он не помнил, как взял его и принес сюда. Он узнал ковку клинка – Фарук, и отделку рукояти – Маймун. Там не было ничего от присутствия Марджаны. Куда больше – от крови Джоанны.

Кто-то говорил, прослеживая путь лезвия через тела, перечисляя, что он сделал, чтобы извлечь его, и как, и почему. Это был мужской голос. Его собственный. Недоверие знахарки язвило, как соль на свежей ране. Но у нее были глаза, и пальцы, почти столь же зрячие, и она видела то, что было ясно видно: что там, где должна была быть смерть, с силой билась жизнь. Знахарка не стала медлить и задавать вопросы. Она занялась тем, что он оставил ей.

Айдан поднял глаза и увидел незнакомое лицо, но глаза он узнал, темные, ясные и молодые среди морщин старости. Госпожа Хадижа откинула свою вуаль; она опиралась на тросточку, но легко, без дрожи в руке или в теле.

Она поманила его, и Айдан не решился ослушаться. Он не хотел покидать комнату, и она остановилась у внутренней двери, откуда тянуло прохладой воды и долетали брызги фонтана из внутреннего дворика.

Она села у порога на матрац, с которого, Айдан смутно помнил, он согнал его обитательницу. Резким жестом Хадижа усадила его рядом с собой.

– Расскажи мне все, – приказала она.

Она знала – или подозревала – почти все. И она была непреклонна. Он сказал ей правду:

– Моя госпожа была со мной. Ассасин нашел ее там и нанес удар.

– Я вижу, – отозвалась Хадижа. Она смотрела не на Джоанну, а на Айдана.

Он посмотрел на себя. Он почти не испачкался, кроме руки, сжимавшей кинжал. К некоторому удивлению, он вспомнил обжигающий поцелуй клинка. Длинный разрез, тонкий, как волосок, пересекал его бок. Кровь почти не текла. Порез слегка саднил; Айдан осознал это, и сразу же забыл о нем опять,

– Знаешь ли ты, госпожа моя, что раб Масиафа – женщина?

Хадижа медленно кивнула.

– А, – промолвила она, – ифрита. Я боялась этого; я молилась, чтобы это было не так.

– Ты знала? – воскликнул он. – Ты знала, и не сказала мне?

– Я не была уверена, – ответила она. – Но да, я знала о ней. Она стара, сильна, и никогда не знала промаха в убийстве.

– До нынешней ночи.

– Молю Аллаха, – промолвила Хадижа. – Такова сила желания Синана, что он обнажил самое смертоносное свое оружие.

– Если бы я только знал, – сказал Айдан. Из глубины его существа поднимался крик; он загнал его обратно. – Я видел ее. Она преследовала нас. Она говорила со мной. Она назвала меня тем, кем я был – Халид, «Чужеземец». Я принял ее за одну из моего племени. Мне и не снилось, что это может быть она… кто…

– Ты не первый мужчина, чьей роковой слабостью оказалась женщина. Или две.

Его лицо вспыхнуло.

– Если в этом есть бесчестье, то оно только мое.

– А дитя – он тоже твое?

Кровь отхлынула от его лица.

– Откуда ты знаешь?

– Женщины всегда знают, – ответила она и вздохнула. – Я была достаточно глупа, чтобы надеяться… Неважно. Я не мужчина этого Дома, чтобы защищать его честь сталью. Но мои попытки защитить тоже не привели к успеху. Не пытайся лгать мне. Я знаю, что каждый из вас искал другого.

– Еще час, и я устремился бы искать ее.

– Несомненно. Еще час, и ты нашел бы ее. Мертвой.

Это было не одобрение. Но это было в некотором роде прощение. Он склонился перед нею.

– Значит, ее не накажут?

– Разве она не достаточно наказана?

Руки Айдана болели. Он сжимал кулаки, и ногти глубоко впились в ладони.

– Это меня следует наказывать, и это я потребую плату за ее кровь.

– Ты много на себя берешь.

Он улыбнулся почти нежно.

– Но ты видишь, никто другой этого не может. Теперь я по крайней мере знаю убийцу в лицо. И могу вести охоту всерьез.

Это не должно было испугать ее, но она кивнула:

– Ты скоро выезжаешь.

– Сейчас.

– Ничего еще не готово, – возразила Хадижа.

– Есть лошади, – сказал Айдан, – разве не так? Есть еда, вода и вьючные животные, чтобы везти это все.

– Твои проводники… твой караван…

– Я сам могу проводить себя. Караван будет только задерживать меня. – Он сделал паузу, чтобы перевести дыхание. – Госпожа. Я медлил не из благоразумия и не ради сделки, а только ради моей госпожи. Да, слабость, и роковая. Если я снова потерплю неудачу, как терпел неудачу во всем с тех пор, как пересек море, то, быть может, Бог будет милосерден и убьет меня за мою глупость.

Хадижа посмотрела на него долгим глубоким взглядом. Она видела то, что он отлично знал. Он был спокоен. Его сознание было ясным. Он прекрасно знал, что делает. И он был совершенно безумен.

Он встал и низко поклонился, так низко, как только мог кланяться франк и принц. Он ничего не сказал. Какие бы обещания он ни давал, она знала так же хорошо, как и он: какие из них у него была надежда исполнить, а какие были только надеждой за гранью разума.

К этому моменту гречанка-знахарка почти закончила свое дело. Джоанна лежала на матраце, и теперь скорее была погружена в глубокий сон, чем находилась без сознания. Тонкая глубокая рана была перевязана, в ней была оставлена трубочка, а под нее подставлен сосуд, чтобы собрать все, что еще может вытечь; вся кровь из раны уже была удалена. Айдан склонился и поцеловал Джоанну, не заботясь о том, кто это видит, а потом повернулся прочь.

И снова он прошел через весь дом. И снова никто не остановил его. В этот раз никто и не пытался. Его комната была пуста, если не считать воспоминаний. Ни стражей, ни мамлюков, ни даже слуги. Он тщательно оделся в чуждую одежду, ставшую самой привычной: бедуинские одеяния, свежевыстиранные, но носящие неизгладимый отпечаток пыли, солнца и пустынных просторов. Он привезет их обратно домой, а вместе с ними свой меч и два ножа. Один выкованный им самим. Другой – освященный кровью Джоанны.

Он выглядел великолепно диким, возвращаясь тем же путем, каким пришел, он был похож на пустынного бандита, за которого принимали его бездельники в приемной атабека. Он мог бы дать им предмет для разговоров.

В гареме почти ничего не изменилось, разве что стало тише, меньше похоже на голубятню, куда залетел ястреб. Возвращение ястреба было встречено большим спокойствием и меньшим количеством лиц. Ему было все равно. Он хотел видеть только одно лицо, и это лицо никогда не закроют от него вуалью.

Она пришла в себя, на что он даже не осмеливался надеяться. Знахаркин евнух, поивший ее каким-то снадобьем – вино, густое от пряностей и чего-то темного, сладкого, навевающего сон – поднял глаза, но не прервал своего занятия. Его глаза были огромными, словно глаза святого на мозаичной стене, и совершенно спокойными. Можно было утонуть в этом спокойствии.

Айдан позволил своей душе разжаться, засиять золотым пламенем. Отблеск этого пламени был заметен на нем, когда он преклонил колени у ложа Джоанны. Она нахмурилась, глядя на него снизу вверх.

– Я трусиха, – произнесла она.

Она по-прежнему могла изумить его, даже насмешить: это был смех со слезами, оттого, что она была жива, и хмурилась, и была непредсказуема.

– Я трусиха, – настаивала она. – Один маленький кусочек боли, и я убегаю, прямо в темноту.

– Так поступило бы любое мудрое существо, – ответил Айдан.

Она покачала головой – совсем слабо, потому что иначе было больно.

– Я заставила себя вернуться. Это был долгий путь. Я видела тебя, как пламя в ночи. Ты вел меня. Я никогда не потеряюсь, пока ты со мной.

По его лицу струились слезы. Он не мог даже стереть их.

Она увидела. И напряглась, пытаясь подняться. Он удержал ее, пока она не повредила себе заново. Она не чувствовала этого. Лекарство уже действовало на нее; она сопротивлялась этому действию с отчаянной силой.

– Ребенок! Я потеряла ребенка? Почему ты плачешь? Я… потеряла…

Холодный чистый голос с греческим акцентом оборвал ее отчаянные вопросы:

– Ты не потеряла его. Но потеряешь, если будешь творить такие глупости. Ложись и засыпай.

Но это было не в натуре Джоанны – повиноваться кому-либо без борьбы. Она легла, но рука под щекой сжималась в кулак, и ее глаза, хотя и затуманенные, были устремлены на лицо Айдана.

– Почему ты плачешь?

– Потому что я люблю тебя.

Она забрала эти слова в свой сон. Улыбка появилась на ее лице, когда ушло сопротивление; она не знала этого, да и ей не нужно было знать. Айдан поцеловал ее губы, и брови, и затылок под косой, заплетенной туже, чем заплетала она сама. Его руки скользили по его телу, окаймленные пламенем. Он отдавал ей этот дар. Он изливал его, не думая о цене. Это само по себе не могло исцелить ее. Но это могло сделать ее сильнее, придать легкости и тепла, когда тьма станет гуще, защитить и оборонить ее против демонов болезни.

Его руки медленно опустились, повисли по бокам. В комнате было сумрачно, огонь покинул его. Теперь он был у Джоанны, весь, какой Айдан мог отдать. Он никогда не отдавал так много. У него кружилась голова, как будто он делился не силой, а кровью. Он улыбнулся. Теперь она не умрет. Ни она, ни дитя, сотворенное ими.

Гречанка смотрела на него с осознанием, с пониманием, но лишь с небольшим проблеском страха.

– Ты мог убить ее, – сказала она.

– Но не убил.

– Нет веры твоей мудрости. Я знаю, кто ты, дух огня. Неужели все твои годы не смогли научить тебя быть разумным?

– Я очень молодой демон. – И он чувствовал это, здесь, сейчас, рядом с этой смертной женщиной и ее учеником, который никогда не будет мужчиной. Юность не была чем-то чуждым для него, который никогда не станет старым, но он забыл, что значит быть безрассудным мальчишкой, не проверенным в деле, не испытавшим ничего, лицом к лицу с врагом, который не обладал этими недостатками.

И он исчерпал свою силу, чтобы дать Джоанне жизнь.

Айдан выпрямился и выдавил улыбку. Быть может, в делах могущества он и был ребенком, но телом он был мужчина, и знал, что такое война.

Джоанна спала, защищенная доспехом из света. Он покинул ее и ее темноглазых стражей, и отправился взимать цену за ее кровь.