Текст книги "Аламут"

Автор книги: Джудит Тарр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 33 страниц)

Он никогда не сделал этого. Это был бы слишком большой удар для его тщеславия. Он мало беспокоился о том, чтобы смотреться в зеркало, но ему нравилось сознавать, что он увидел бы в нем. Ему нравилось, что люди, встретив его, отшатывались и смотрели, не веря своим глазам. Даже то, что они считали его просто красавчиком, которому без надобности все остальное. Это было всегда восхитительно – доказать им, что они неправы.

Теперь он всегда знал, где находится Марджана, как он знал, чего касается его рука. Он сказал, обращаясь к воде, но частично и к ней:

– Я очень мелкое создание, когда дело доходит до серьезного испытания.

Она уронила что-то на него: халат из тяжелого, блестящего алого шелка.

– Но очень приятное на вид, – добавила она, – и не более стыдливое, чем животное.

– Почему нет? Мне нечего скрывать.

– Пророк, да будет с его именем благословение и мир, был стыдливым мужчиной. Мы следуем его примеру.

Айдан сел, закутавшись в халат. Он был отделан более светлым шелком, бледно-золотым – по краям вышиты драконы. Он был очень хорош на вкус Айдана.

– Значит, он был уродлив?

– О, нет! – казалось, эта мысль потрясла ее. Он был очень красив. Он был немного похож на тебя: благородного вида араб, и нескоро поддававшийся возрасту.

– Ты знала его.

– Я не была столь благословенна. – Сейчас она была одета в зеленое. В нем она выглядела много лучше, чем в белом. Намного теплее; намного менее нечеловечна.

Она не отрицала, что была достаточно стара, чтобы видеть Мухаммада.

– Я могла, – признала она. – Я не помню. Я была немногим больше, чем ветер в пустыне, пока мой господин не нашел меня и не сделал меня своей. Я ничего не помню о том, как была ребенком. Кто знает? Может, никогда и не была.

– Моя мать была такой же, – сказал Айдан. – Дикое существо, почти лишенное собственной личности, пока смертный человек не дал ей причины жить в смертном времени.

– Она умерла вместе с ним?

– Нет. Она… исчезла. Вернулась в лес. Нас – моего брата и меня – она покинула. Мы были наполовину смертными, и воспитаны среди смертных, хотя мы достаточно рано узнали, что сами – не смертные. В отличие от нашей сестры.

– У тебя есть сестра?

Это отозвалось в нем болью.

– Гвенллиан. Да. На десять лет моложе меня, и она уже состарилась. Ты убила ее сына.

– Я была связана клятвой, – промолвила она. – Несомненно, ты знаешь, что это такое.

Он согнул колени и лег на них лбом. Он устал. От борьбы. От ненависти. От скорби по человеческим смертям.

– Таковы люди. Они дают нам боль.

– И счастье, – ответил он. – И это тоже. Быть может, это и значит – жить?

– Я не знаю. Я не думаю, что когда-либо жила. Лишенная собственной личности – да, это я. Я была кинжалом и клятвой. Теперь я даже меньше, чем это.

Он вскинул голову. Его гнев вспыхнул неожиданно и ярко.

– Нет!

Он изумил ее. Но вскоре на смену изумлению пришло ожесточение, губы ее искривились.

– Нет. Я все еще остаюсь чем-то. Существом, которое ненавидят.

– Я не… – Он осекся. Он не мог сказать это. Это была бы ложь.

Если не считать…

Айдан встряхнулся.

– Ты – больше, чем это! Посмотри вокруг себя. Посмотри на свою подругу; посмотри на Хасана. Разве они не достойны чего-либо большего?

– Один друг, – сказала она, – за сотню лет.

– Сотню лет чего? Кинжала и клятвы. Служения повелителям, которые никогда не видели в тебе ничего более. Но ты – больше; твое сердце знает это. Оно нашло Сайиду, и у нее есть разум и душа, чтобы понять, что ты такое.

– Убийца детей.

Это было больно – получить эти слова обратно в лицо. Это не должно было вызвать боль. Это должно было пробудить торжество.

– Да, будь ты проклята. И больше, чем это. Никто из нас не прост, госпожа моя.

– Ты можешь так говорить?

– Ты хотела, чтобы я ясно видел тебя.

Она застыла. Ее трясло; это был жар страсти.

– Я хотела, чтобы ты любил меня.

Он коротко подстриг бороду, но брить ее не стал. Это был бы нечестный прием; и его клятва не была выполнена. Еще нет.

Он решил, что ему это нравится: борода была достаточно короткой, чтобы обрисовать очертания его лица. Она прибавляла лет и достоинство, и то, и другое могло ему пригодиться. Помимо всего прочего, как говорили женщины, он был мужчина, а мужская красота не может быть совершенной без бороды.

Иногда мусульманские обычаи оказывались на удивление разумными.

Марджана иногда покидала их, уходя своими путями, по которым никто не мог последовать за нею, чтобы принести еду, напитки иные, нежели вода из источника, и прочее добро. Однажды она принесла кувшин вина и лютню.

Айдан узнал лютню, когда она положила ее к нему на колени, и нежно, очень нежно провел рукой по инкрустации на ее корпусе.

– Где ты взяла ее? – спросил он.

Украла, подразумевал он. Марджана не захотела попасться на подначку.

– Я отправилась в место, где известны такие вещи, и спросила, где я могу найти лучшего мастера, делающего лютни. Я пошла туда, куда мне указали. Я заплатила золотом. Моим собственным. Честно заработанным.

Айдан опустил глаза. Он был достаточно тактичен, чтобы устыдиться. Легко, почти неуверенно, он провел рукой по струнам. Лютня была настроена.

– Я не могу принять ее, – сказал он.

– Разве я сказала, что это дар?

Он покраснел.

– Играй для меня, – приказала она ему.

Он был достаточно сердит, чтобы повиноваться, и достаточно дерзок, чтобы выбрать мелодию своей страны. Но Марджана путешествовала далеко; она научилась находить удовольствие в обычаях, которые были чужды для обитателей востока. Это была мелодия для арфы, бардовская музыка, но она хорошо ложилась на строй лютни.

Марджана смотрела на него в молчании. Он давно не играл: не раз его руки ошибались. Но играл он отлично, с сосредоточением прирожденного музыканта. Он был захвачен музыкой – голова его склонилась, губы сжались в линию, пальцы двигались увереннее, вспоминая аккорды.

Когда он запел, она почти вздрогнула. Она не знала, почему ожидала, что у него будет чистый тенор: в разговоре его голос был достаточно низок, с легким призвуком мурлыканья. В пении хрипотца исчезала, но эта новая чистота звучала в тембре, близком к басу. Несомненно мужской голос, темный и сладкий.

Вся ее сила ушла на то, чтобы удержаться и не коснуться его. Он сопротивлялся ей отвратительно просто; ему стоило только вспоминать свою франкскую женщину и ребенка, которого она носила. Он не был похож на смертных мужчин, не шел на поводу у своих прихотей.

Но он смотрел на нее. Она знала это. Он находил ее приятной на вид. Он начал, не совсем по своей воле, забывать ненависть к ней, если и не любить ее. И он желал могущества, которое было у нее, чтобы переноситься в мгновение ока из пустынь Персии на базар Дамаска.

Она с радостью научила бы его меньшим умениям, чтобы отточить лезвие силы, о которой он всегда думал, как о детской игрушке. Но это единственное великое искусство она не могла ему дать. Она знала, что он будет с ним делать.

Только этим утром он пытался обманом вызнать его у нее. Когда она уходила, она почувствовала стрелу его воли, нащупывавшую ее тайну. От него было уже не так легко отделаться, как раньше. Он был умным юнцом, и быстро взрослел.

Струны лютни смолкли. Айдан поднял голову. Его глаза были темными, цвета северного моря.

– Зачем? – спросил он у нее. – Зачем вообще учить меня?

– Почему бы и нет?

– А если я стану сильнее тебя?

Она рассмеялась, ужасно уязвив его гордость.

– Я не думаю, что мне стоит бояться этого. Но что мы станем равными… это, я думаю, весьма возможно. Я буду рада этому.

– Даже зная, что я сделаю тогда?

– Ах, но захочешь ли ты это сделать?

Он онемел от ярости.

– Мой милый друг, – сказала Марджана, – если бы ты был хотя бы наполовину так мудр, как любишь воображать. Ты знал бы, что это означает – то, что мы так легко проникаем в мысли друг друга.

– Это означает, что ты хочешь этого, а у меня нет сил закрыться от тебя.

Она покачала головой и улыбнулась.

– Ты знаешь это лучше, чем я. Вспомни своего брата и его королеву.

Он вскочил на ноги.

– Мы с тобой – не пара!

Он был достаточно осторожен, чтобы положить лютню в безопасное место, прежде, чем опрометью броситься прочь. Марджана видела это; и она видела достаточно много помимо этого. Она позволила себе улыбнуться долгой медленной улыбкой.

32

Он должен был уйти. Над ним достаточно посмеялись; его приучили жить в клетке. Но вчетвером им было слишком тесно. И она… она обложила его со всех сторон. Куда бы он ни повернулся, она была там, пусть даже не смотрела, просто и неизбежно присутствовала.

Хуже всего было то, что он не мог ненавидеть ее облик. Просто и совершенно не мог. Когда она исчезала за своими покупками – невероятно по-домашнему, уносясь в мир в поисках лакомства или украшения – он не находил покоя; он был даже менее спокоен, чем обычно. И так было до тех пор, пока она не возвращаласьб и только тогда узел у него внутри ослабевал и мор снова оказывался на своем месте.

Он был, словно человек, порабощенный наркотиком. Он ненавидеть это и не может жить без этого.

Она сделала это с ним. Она, ведьма, дух воздуха. Он больше не мог называть ее убийцей. Это слово наполняло его ладони кровью, а его сознание – воспоминаниями о том, что было давно погребено.

Он пытался отвратить ее от себя. Он оттачивал воспоминания; он показывал их ей в ужаснейших подробностях, не заботясь о том, что они делают с его рассудком. Он насмехался над ней при помощи своего тела. Он явно использовал ее науку, чтобы отыскать путь к бегству.

Иногда, если говорить правду, ему удалось разозлить ее, но никогда достаточно. Чаще всего она только улыбалась.

Он не знал, чего ей стоила эта улыбка. Она так же хорошо, как и он, знала, что так она не сможет удержать его. Его нельзя было приручить в клетке. Этот урок было тяжело усвоить и горько понять.

Сайида понимала.

– Исхак говорил мне о соколах, – сказала она. – Приручение не завершено до тех пор, пока сокольничий не отпустит свою птицу лететь свободно, чтобы она вернулась к нему. Ты поймала его, ты научила его терпеть путы и клобучок. И теперь ты должна отпустить его немного полетать.

– Безумие, – ответила Марджана, но отстраненно, едва слушая. Как я могу отпустить его летать? Я знаю, что он не вернется.

– Значит, ты должна найти для него приманку, разве не так? Что завоюет его для тебя?

– Я не знаю! – закричала Марджана.

Глаза Сайиды прищурились.

– Ты помнишь, когда ты рассказала мне о нем, мы говорили о том, как женщина может завоевать мужчину?

– Что в этом проку? Я не женщина.

– Но ты – женщина! Разве не в этом вся твоя беда? Что ты сделала емуб чтобы показать, что ты достойна желания?

Марджана сердито пожала плечами.

– Что я могу сделать? Он может видеть меня. Он может слышать меня. Он знает, что я хочу его.

– Конечно. Ты думаешь, ему нравиться чувствовать себя быком, приведенным на случку?

Марджана даже подавилась от такой грубости. Сайида спокойно продолжала:

– Если это все, чего ты хочешь, то существуют другие, с кем это сделать легче. Если ты хочешь большего – если ты хочешь его – то ты должна дать ему понять, что ты женщина.

Марджана оглядела себя.

– Разве это не очевидно?

Сайида засмеялась, но при этом была слегка раздражена.

– Марджана, ты такая глупая! Пойдем со мной.

Они прошли в баню и задернули занавеску, которая должна была служить Айдану знаком не входить, если он вернется, побившись о стены своей клетки. Сайида была безжалостна. Она заставила Марджану раздеться донага, не делая перерывов на стыдливость. Никто никогда не видел Марджану обнаженной, кроме прислуги в банях, которая была обучена видеть только то, что надо вымыть или снять.

Сайида изучала ее пристальным ясным взглядом.

– Ты не так хорошо сложена, как Лейла, – сказала она, – но не хуже. А если учесть, как сложены франки и как они любят стройность, то ты даже лучше. Лейла совершила бы убийство ради такой кожи, как у тебя. И таких волос. Ты хоть понимаешь, как ты прекрасна?

– Я выгляжу, как тощая кошка.

– Разве он думает так?

Марджана клацнула зубами.

– Он никогда не смотрит.

– Я думаю, что смотрит. – Сайида опустила Хасана к ногам. – Присмотри за ним. Я скоро вернусь.

Но отсутствовала она гораздо дольше. Марджана обхватила себя руками – не от холода, в пещере было достаточно тепло, но от прикосновения воздуха к обнаженной коже.

Маленькие ручки обхватили ее лодыжки. Хасан улыбался ей. Она ему нравилась так.

– Ты действительно мужчина, – сказала она, подхватывая его на руки. Он не хотел сидеть на руках, он хотел потренироваться в новом для него умении ходить. Она поставила ограду вокруг бассейна, чтобы он не свалился туда, и отпустила его разминать ноги между блестящими колоннами.

Она села возле бассейна, и чтобы заняться чем-то, распустила волосы. Когда-то давно она подстригала их, чтобы не мешали, но казалось уютнее, когда они были длиной по колено. Их цвет всегда заставлял людей глазеть на нее. Ей больше хотелось бы, чтобы они были черными. Как у него, густые и блестящие, с синими отблесками. Но ей нравилась ее кожа, чисто слоновая кость по сравнению с его лунной бледностью. Ее губы были краснее, чем у него, а ее соски были нежно-розовыми, словно свет через раковину. Были ли ее груди маленькими? Они были достаточной величины, чтобы заполнить ее ладони. И хорошо очерченными. Не такие, как тяжелые раскачивающиеся мешки у той франкской женщины, с синими толстыми венами и широкими темными сосками, оттянутыми тяжестью молока.

– Корова, – сказала Марджана.

– Ко'ова, – подтвердил услужливо Хасан.

Она помимо воли улыбнулась. В ее душе было мало веселья, зато был тяжкий груз ревности. Потому что он любил ту женщину, а не ее. Потому что та женщина носила его дитя.

Она не сможет связать его так. Она отчетливо знала это, несмотря на надежду. В существах ее племени не было людской хрупкости, но не было и людской плодовитости.

И могла ли она ждать, пока та женщина не умрет от свойственных смертным несовершенств?

Или убить ее.

Нет. Тогда она потеряет его совсем и навсегда.

Сайида вернулась, нагруженная яркими цветами: прозрачнейшие шелка, собранные прихотью Марджаны.

– Нет, – встревоженно сказала Марджана. – Я этого не надену.

– Ты хочешь его или нет?

Марджана прикусила язык.

– Но это …

– Так и можно дать ему понять, что ты женщина. Мужчины не понимают слов, разве ты не заметила? Им надо показать.

– Если он только потрудится заметить, – пробормотала Марджана.

– Когда я закончу тебя принаряжать, он заметит. А сейчас стой спокойно.

Женщины что-то затевали. Когда Айдан вернулся с долгой дневной прогулки между развалинами, Марджаны не было нигде, он не мог увидеть или почувствовать ее, а Сайида возилась в кухне с чем-то, что пахло и, насколько ему было позволено увидеть, выглядело, как праздничный ужин. Она вышла только затем, чтобы сунуть ему в руки Хасана и приказать:

– Поиграй с ним.

Он с радостью повиновался ей. Он пошел умыться, потом передумал и вымылся весь, заодно искупав и Хасана. Где-то посреди купания его сила уловила подергивание, слишком быстрое, чтобы его распознать и слишком легкое, чтобы быть уверенным. Но когда он вышел из бассейна, его бедуинские одежды исчезли, а вместо них лежали шелка, лен и муслин сарацинского принца, а поверх всего халат с драконами.

Он мог бы потребовать свою одежду назад, но решил сыграть в их игру. Он надел все, что от него ожидали, и наблюдавший за этим Хасан явно высоко оценил зрелище. Вся одежда была белой и золотой, не считая халата; туфли и шапочка были украшены рубинами, пришитыми золотой нитью.

Когда Айдан потянулся за шапочкой, под рукой у него оказалась шкатулка. Он подавил первый порыв. Осторожно, хотя он не чувствовал опасности, он откинул крышку. Драгоценности – по крайней мере, ими можно было бы выкупить из плена принца, рубины, жемчуга, золото и алмазы.

– Этого слишком много, – сказал он воздуху.

Воздух не ответил.

Айдан поколебался, но блеска камней было более чем достаточно, чтобы сломить сопротивление. Он выбрал кольцо – рубин в золотой оправе – и браслет с узором в виде лошадей и всадников в охотничьей одежде. Остальное он оставил. Он и так выглядел достаточно пышно.

Он осторожно вышел в зал. Лампы были зажжены, скатерть разложена, на ней расставлены серебряные блюда. По-прежнему не было ни следа Марджаны. Сайида подхватила Хасана и унесла его прочь, задержавшись на миг, чтобы отдать дань великолепию Айдана. Ему польстило то, как она остановилась, полуобернувшись, широко раскрыв круглые карие глаза.

Он сел на подушку, приготовленную для него. Он не знал, каких мыслей или действий от него ожидали.

Не считая трапезы. Он приступил к ней охотно, если не совсем с радостью. Сайида молча ждала; сознание ее было безмолвно. Лицо, как всегда, закрыто от него.

– Пожалуй, ты можешь подумать, – обратился он к ней, – что сейчас на мне навешано состояние целой семьи.

Она спокойно продолжала наполнять его чашу вином с медом. Когда она отложила черпак, то, казалось, пришла наконец к решению. Она откинула вуаль.

Она была похожа на Исхака. Тот же профиль, тот нос с легкой горбинкой; даже, неожиданно, та же улыбка. Айдан полагал, что сарацин назвал бы ее обычной. Он находил ее весьма красивой.

Он так и сказал; она неистово покраснела.

Он никогда не ел достаточно для человека, хотя сегодня он пытался. После он помог ей убрать со скатерти; ей не нравилось, когда он это делал, особенно сейчас, когда она помнила его титул, но она приучилась мириться с этим. Она едва не выгнала его из кухни, когда он хотел было приступить к мытью посуды – «В этой одежде!» Она была в ужасе. Она также твердо намеревалась оставаться с ним, чтобы сохранить в нем здравый смысл.

Даже сквозь завесу вокруг ее сознания он мог почувствовать растущее в ней волнение. Она снова наполнила его чашу.

– Ты не сможешь напоить меня допьяна, знаешь ли, – сказал он.

– Я и не думала, что смогу, – спокойно ответила она.

Это было правдой – то, что вино не могло опьянить его, но оно могло согреть его и развязать узлы в его мускулах. Он осушил чашу, пригубил другую. Это было доброе вино.

Лампы потускнели. Сайида извлекла откуда-то из складок одежды свирель. Она приложила ее к губам и начала играть. После нескольких тактов вступил барабан, легкая и быстрая дробь.

Айдан не почувствовал ни страха, ни опасения, только какое-то ленивое предвкушение. Вино исчезло. Он вытянулся, опершись на локоть, решив насладиться тем, что приготовили для него эти заговорщицы.

Сначала была только музыка, очень древняя. Вероятно, персидская, и древнее, чем ислам. Все лампы угасли, кроме светильника, горевшего рядом с ним. Тени были черными, непроницаемыми даже для его глаз.

Марджана вышла из самой черной тени, не танцуя, не совсем: просто ставя на пол ступни с изысканной точностью. Они были босыми, чуть подкрашенными хной поверх белизны. Над ними мерцали самоцветы и позванивали крошечные колокольчики. Ее шаровары были из шелка столь же зеленого, как и ее глаза, прозрачного, как паутинка. С ее широкого кушака свисали сотни колокольчиков, каждый на длинной золотой нити. Одеяние было зеленое с золотом. Руки ее были обнажены и увешаны драгоценностями. Волосы были спрятаны под покрывало зеленого, как море, шелка. Придерживал покрывало венчик из золота, с которого на шелковых лентах свисали золотые монеты. Изумруды сияли в ее ушах, но ее глаза были ярче изумрудов. На ее поясе висел кинжал.

Если он должен сейчас умереть, он был бы рад этому. Он улыбнулся. Казалось, она вообще не видит его. Она застыла; голова ее откинулась назад. Музыка убыстрилась. Марджана начала танцевать.

«Есть такая история, – произнес негромкий голос; голос Сайиды. И все же музыка свирели звучала, не прерываясь. – Ее рассказывают на базарах Каира и Дамаска; ее поют при дворах Багдада. О том, как некогда жил человек, который проведал страшную тайну, о пещере с сокровищами, принадлежащей сорока разбойникам; и он обманул их и завладел их богатствами, и один из них умер за это. И это чудесная история, и истинная, как может свидетельствовать Аллах, но мы не услышим ее здесь.

Нет, моя история есть история о бедняке, который ныне стал принцем, и о самом жестоком из разбойников, который был их атаманом. Слежкой, хитростью и магией, в пылу своего мстительного гнева, он узнал имя человека, который ограбил его и убил его подручного, и атаман поклялся уничтожить этого человека и вернуть сокровище.

И вот в один день в дом бедняка, который стал принцем, пришел некто: купец издалека, чужой в том городе, торговавший прозрачным оливковым маслом; и с ним был караван мулов, нагруженных огромными кувшинами, полными масла. Наш принц был рад предоставить ему ночлег, ибо разве не сказано, что каждый человек должен простирать милосердие на брата своего? И будучи гостеприимным хозяином, он предложил своему гостю все, чем располагал в своем доме. Купец был благодарен за гостеприимство, но принял только одно: разделить с хозяином хлеб и соль. Он сказал, что дал клятву; он просит прощения, но он не осмелится нарушить ее. Хозяин дома был рад услужить гостю, ибо тот был прекрасный собеседник, разумный и мудрый.

И вот, у нашего принца была рабыня, которой он очень доверял, черкешенка, которую он вырастил с детских лет и которую считал почти дочерью. Она была столь же мудра, сколь и прекрасна, и она была учена, ибо даже будучи бедняком, наш принц незыблемо верил в могущество Книги. Ее обязанностью было приготовить трапезу; и посреди ее приготовлений вспомнила, что она забыла купить масло для блюда, которое готовила – лакомства, которое называлось „обмерший имам“, ибо когда жена имама приготовила это блюдо, она истратила на него все масло, которое было закуплено на целый год.

Рабыня была, непритворно, вне себя от горя, пока не подумала о кувшинах купца. Конечно, он не поскупится на черпак масла или чуть побольше. Она взяла свой черпак и направилась во двор.»

Сайида сделала паузу. Танец Марджаны изображал все, о чем она рассказывала. Принц – важная походка, тяжелая от хорошей еды; самоуверенные размашистые шаги купца; жестами и изгибами тела она показывала все предшествовавшее ужину. А потом она была рабыней, умной, ученой и прекрасной; но юной и совершенно человечной в своем затруднительном положении, в призывах к своей совести уняться. Отважно, но мягко, с черпаком в руке, она вышла из света и запаха кухни в вечерние сумерки Багдада, прошлой ночью или тысячу лет назад.

Рассказ продолжался, но теперь слова казались почти тенью, а пещера – сновидением. Реальностью была стройная скользящая фигура, лампа в ее руке, черпак, кувшины в рост женщины, стоящие у стены.

«Она подняла крышку первого и – смотрите! – в нем вообще не было масла, но под циновкой из пальмовых листьев прятался мужчина, и глубоко внутри блестело оружие. Когда он увидел, что кувшин открыт, он прошипел: 'Уже время? Нам надо выйти и убить вора?'

Но рабыня была быстра разумом, и ей не нравилось, как смотрел гость ее господина. Он быстро прошептала в ответ: 'Нет еще. Жди, и будь терпелив.'

И то же самое она нашла во всех кувшинах, и так же говорила, пока не дошла до последнего, и тот, действительно, был полон масла. Она набрала не черпак, а целый большой котел, и поставила его кипятиться на очаг в кухне. И когда масло прекрасно забурлило – это было чудесное масло, и „обмерший имам“ заслужил похвалы мужчин за трапезой – она принесла его обратно во двор и наполнила свой черпак, и вылила кипящее масло на головы мужчин в кувшинах. И так они умерли, и их господин ничего не узнал, спокойно ужиная с человеком, которого намеревался убить.

Но рабыня, чье имя было Марджана, придумала свой собственный план. Таков был ее обычай, что когда ее господин приглашал гостей, она танцевала перед ними после того, как они насытились. Один танец в особенности нравился ее господину, танец острых клинков, с кинжалом в ее руке.

Таков был танец, который она танцевала.»

Теперь была только музыка, и танцовщица в свете и в тени. Айдан видел этот танец и прежде, на рынках востока, во дворах караван-сараев, после приемов в Дамаске и Алеппо. В некотором роде он был похож на танец с мечом его собственного народа, но там был мужской танец, быстрый и неистово-свирепый, с резкими угловатыми движениями. Этот был сделан для женской силы: изгибы, извивы, охотящаяся кошка, змея, обвивающая жертву. Музыка была вокруг нее; или это она была музыкой? Кинжал вспыхивал, когда она кружилась, озорным, живым светом. Колокольчики пели высоко и сладко, на головном уборе звенели монеты. Ее тело было аркой из слоновой кости в зелено-золотом тумане.

Сердце Айдана билось под музыку, быстрее, быстрее. Марджана подтанцевала ближе. Он видел капельки пота на ее щеках, на ее горле, на ее груди под накидкой. Ее запах кружил ему голову. Волосы вились свободно из-под покрывала, перевитые шелком и золотом, метались из стороны в сторону, словно хвост пантеры.

Музыка взвилась неистовым аккордом. Марджана прыгнула на него. Он лежал недвижно, откинув голову, чтобы встретиться с ней взглядом. Его горло было открыто для ее клинка.

Тишина.

Ее кинжал прижимался, легко, легко, к тому месту, где пульсировала кровью его жизни большая жила.

«И так, – завершил голос рассказчицы, – был убит фальшивый гость, который не был ни купцом, ни чужестранцем, а был атаманом разбойников.»

Должно было быть что-то еще. Быть может, и было. Айдан видел только лицо над ним, и смерть в нем, невыразимо прекрасном. Оно клонилось ниже и ниже. Ее губы были сладким огнем.

Его руки обвились вокруг ее шеи. Она задержала дыхание и замерла.

Она боялась его.

Он не осмелился засмеяться. Она? Боялась его? Она была неизмеримо старше его, неизмеримо могущественней. Она держала его в несокрушимой темнице. Она была столь же прекрасна, сколь и смертоносна. Ее танец мог приманить звезды с неба.

Или холодного принца-колдуна?

Его рука жила своей собственной жизнью. Эта рука нежно погладила Марджану по спине. Ее кожа была мягкой, как у ребенка.

– Бог и мои мертвые да простят меня. Я не могу ненавидеть тебя.

Она уткнулась лицом в его плечо. Она была напряжена, как будто хотела этого до отчаяния, но ей было страшно думать об этом – словно она выучила что-то, но никогда этого не делала.

– Никогда?

Она ударила его так сильно, что голова его откинулась назад. Он опустил руки и спокойно сел. Подбородок его подергивался.

– Никогда! – крикнула она ему

Она хотела, чтобы он засмеялся, не поверил, назвал ее лгуньей и шлюхой. Тогда она могла бы ударить его снова, и отшвырнуть его прочь, и он никогда не дотронулся бы до нее там, где она желала и боялась этого.

Он сочувственно кивнул.

– Это тяжело для таких, как мы. Желание приходит так редко, и когда оно приходит, оно так всеохватывающе. И когда есть кто-то другой нашей крови…

Она сорвала свой головной убор и отбросила его в темноту.

– Тебе это легко. У тебя были возлюбленные.

– Не так уж много. Не так уж часто.

Она скривила губы.

– Только одна в сезон.

– Две за множество лет, и вот, в насмешку от Господа, две разом.

Она посмотрела на него, застыв.

– Я видела франкскую женщину. Кто другая?

– Ты.

Она так мотнула головой, что едва удержалась на ногах.

– Не лги. Я не приму этого. Я обещаю, что не буду убивать ее. Я покончила с убийствами.

Он коснулся ладонью ее щеки. Щека была влажной.

Она не отшатнулась.

– Я хотела, чтобы ты желал меня, – сказала она. – А когда ты пожелал… О Аллах, как я труслива!

– Не очень, я думаю. Просто для тебя все внове.

– И не знаю ни приличий, ни девичьей скромности.

– Я сомневаюсь, что нашел бы тебя столь пленительной, если бы тебе они были ведомы.

Она сглотнула.

– Пленительная? Я?

– Совершенно.

– Это… это притворство, – сказала она.

– Галантность, прошу твоего прощения. Но и правда тоже. Ты сводишь меня с ума. Я ненавидел тебя превыше рассудка. Но никогда не считал тебя глупой и уродливой.

Она была словно Айдан, когда он пришел в Масиаф. Она стояла так близко к тому, чего желала так долго, и не могла представить, что ей с этим делать.

Ее глаза были широко открыты и чуть дики. Он наклонился и поцеловал ее. Она дрожала.

Не меньше, чем он. Он отступил на шаг, два. Потом поклонился с осторожной учтивостью.

– Благодарю тебя за танец.

Он наполовину боялся, что она последует за ним в его постель, а наполовину жаждал этого. Но она не пришла.