Текст книги "Аламут"

Автор книги: Джудит Тарр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

И страшно было видеть его таким спокойным, даже не нахмуренным; он смотрел на нее так, словно в его мире для нее не было достойного места.

– Я думал, – произнес он, – что она лгала. Из-за Хасана.

– Что… – Сайида была сбита с толку. И больше, чем когда-либо, испугана. – Кто…

– Она враждебно относится к тебе, – задумчиво сказал Маймун. – Я думаю, она ненавидит тебя, по крайней мере, немного. У тебя есть сын. У нее нет.

Хасан начал вырываться из рук Сайиды. Она ухватила его покрепче, почти не думая о нем, сосредоточившись на его отце.

– Ты говоришь о Лайле?

– А может статься, – продолжал он, словно ее здесь не было, – с ее стороны только порядочно – беспокоиться обо мне и о фамильной чести. Даже ее можно заставить думать о таких вещах, если создать подходящие условия. Такие, как… – Теперь он не был столь уж холоден; дыхание его участилось, на щеках пылали красные пятна, словно от лихорадки. – Такие как то, что моя жена развлекается в нашем саду с… с…

Сайида слушала его с возрастающим ужасом. Но сильнее ужаса был гнев. Она не привыкла ни к тому, ни к другому. Она была… да, в общем-то, она была мирным человеком, была счастлива тем, что даровал ей Аллах, не роптала против жизни, которую Он начертал ей, разве что однажды, когда Марджана…

Она словно со стороны услышала свой совершенно спокойный голос:

– Развлекаюсь, Маймун? С кем? Или с чем?

Маймун даже задохнулся.

– Воистину – с чем. С мужчиной, Сайида… с мужчиной – это я почти смог бы вынести. Но это …

– Разве ты говорил мне, – спокойно спросила она, – что я не могу приглашать друзей в сад моего отца?

Он засмеялся. Он пытался придать смеху небрежность и беспечность. Но получилось почти задушенное хрипение.

– Друзья. О да, друзья. Осталось ли у него что-либо от того, что ему отрезали? Быть может, он лучше, чем я?

Сайида резко выпрямилась, не обращая внимания на Хасана, начавшего плакать.

– Он? – переспросила она. – Ему? Ни один мужчина, кроме тебя, отца или Исхака даже не заглядывает в этот сад; по крайней мере, чтобы поговорить со мной.

– Не мужчина, нет.

– А, – промолвила она, наконец дав себе понять. – Ты думал… да, так это и выглядит, правда? Особенно если твое сознание подготовлено. – Сайида покачала головой. – Ты знаешь Лейлу. Тебе не стоит позволять ей так подшучивать над собой.

– И это она ради шутки усадила тебя здесь и заставила страстно обниматься с евнухом Бахрамом?

Чем в большую ярость приходил Маймун, тем холоднее становилась Сайида.

– Так вот как она называет себя. Я никогда не спрашивала об этом.

– Так ты не отрицаешь это?

– А что тут отрицать? Кроме объятий, конечно. Я просто поддерживала ее; и даже при этом между нами был Хасан.

– Ты втянула моего сына… в…

– Мой сын, – сказала она с нажимом, – и моя подруга, которую зовут Марджана и которая порой позволяет себе некоторые чудачества, так лучше всего это назвать. Я не вижу в этом вины. И вообще, женщина должна понимать детей, потому что когда-нибудь у нее будут свои.

– Женщина? Это? – Маймун с силой обхватил свои плечи руками, словно удерживаясь, чтобы не ударить ее. – За кого ты меня принимаешь? Это был евнух Бахрам, который этим утром приходил за кинжалом с серебряной рукоятью. Он питает к ним слабость. И, кажется, к женам мужчин.

От ярости и просто от усталости Сайида едва не заплакала.

– Она – не евнух! Она моя подруга. Она была моей подругой с самого моего детства.

Маймун побледнел, потом побагровел.

– Ты лжешь.

Кажется, он уже растерял часть своей убежденности. Но она зашла слишком далеко, чтобы осторожничать.

– Я не лгу. Это была Марджана. Марджана моя подруга. Я не собираюсь принимать вину за грех, который никогда не совершала и не хотела совершать.

Маймун с заметным усилием сглотнул и потянул себя за бороду, как делал всегда, когда оказывался неправ: этим он словно старался убедить себя, что он все еще мужчина; он оставался ее господином и повелителем.

Он и был им, по воле Аллаха. Сайида считала слишком тяжким испытанием быть доброй мусульманкой. Она хотела послать к дьяволу всех мальчишек и их бредни.

– Марджана – моя подруга. – Гнев Сайиды говорил вместо нее. – Лейла просто извелась от злобы. Что ты за мужчина, если ты веришь известной и изобличенной извратительнице истины, а не собственной жене?

Маймун распрямил плечи. Она зашла слишком далеко. Что ж, ей следует научиться вести себя осторожнее.

– Отныне, – сказал он, – отныне ты будешь сидеть дома; ты будешь заниматься своими делами; ты не будешь праздно проводить дни в саду с особами сомнительного пола и еще более сомнительной репутации. Слышишь меня, женщина? Я запрещаю тебе видеться с ней. Я запрещаю тебе говорить с ней. Я запрещаю тебе поддерживать отношения с кем-либо, кроме твоих ближайших родственников. Ты поняла меня?

– Я поняла тебя, – ответила она. Хасан разревелся уже всерьез. Она покачала его на колене, почти безрезультатно. – Позволит ли мой господин своей покорной рабыне приступить к тем обязанностям, которые он определил ей?

Он должен был знать, что над ним насмехаются; но он был мужчиной и гордился своим превосходством над женщиной, стоящей ниже его. Он вскинул голову и приказал:

– Иди.

Быть может, к этому приложил лапу Иблис. Сайида не могла заставить себя пожалеть о сказанном. Ни о чем.

Маймун и не знал, насколько он был прав, запрещая ей видеться с Марджаной. Марджана всегда заставляла Сайиду думать иначе, заставляла ее забыть, что она – женщина и жена. Она никогда не выказывала неповиновения Маймуну, как бы он ни утеснял и не подавлял ее волю, – разве что ради Марджаны.

Существуют вещи, которых не следует затрагивать даже ее мужу.

Он назвал ее лгуньей. У нее на счету было несколько грехов, но ложь никогда не входила в их число. даже он мог бы понять это.

– Высокомерный, – пробормотала она, сидя с Хасаном в душной комнате, которая, если Маймун будет настаивать на своем, может стать ее тюрьмой. – Надутый. Самоуверенный. Ребенок. Все должно быть по-его, и никак иначе. Пророк – да благословит его Аллах – сказал, что муж мой будет моим защитником. Он никогда ничего не говорил о том, что я буду рабыней моего мужа.

Хасан, которого она энергично укачивала, не обращал внимания на сетования матери.

– Нет, и что это может значить для тебя? Ты благословен Аллахом. Ты можешь делать все, чего пожелает твоя душа. И если тебе придет в голову блажь управлять каждым шагом своей жены… – Она запустила пальцы в волосы и слегка потянула. – И все же ты этого не сделаешь. Если я что-то смогу сделать. Ты будешь доверять своей жене; ты позволишь ей самой нести груз ее чести. Ты знаешь, что она может это. Она женщина, и, быть может, у нее нет ни веры, ни разума, но она понимает, что такое здравый смысл. Если… если ей позволяют понимать.

А если нет, то она будет поступать так, как ей нравится. Именно так поступает мужчина; или женщина, чей мужчина и сам обладает здравым смыслом.

Это было совсем несложно – даже близко не подходить к Маймуну, не возбуждая ни у кого подозрений. С тех пор, как Сайида сперва вынашивала, а потом вскармливала Хасана, Маймун спал отдельно от нее, кроме тех случаев, когда просто хотел побыть рядом с ней. Она не хотела вспоминать, какое удовольствие ей доставляло это, насколько часто он приходил и ложился рядом с нею, даже не пытаясь сделать то, что мужчины делают со своими женами; он просто обнимал ее, и Хасан уютно посапывал между ними. Теперь она держала дверь запертой, и когда он стучался, она не слышала. А поскольку для приема гостей было достаточно услуг Шахин и Рафика, Сайида не собиралась прислуживать за столом отцу или мужу, когда те были одни. У нее было довольно других обязанностей.

Она сказала себе, что почти не скучает по нему. Он только и делал, что ограничивал ее свободу по своей прихоти, и называл это долгом и честью.

Сегодня он не постучался. Он вошел, как будто ему не нужно было разрешения и как будто он и не думал о такой мелочи. Сайида, лежавшая спиной к двери, напряглась. Хасан медленно засыпал. Сейчас он уже затих, и у нее не было никакого желания будить его ради его отца.

Она почувствовала, что Маймун стоит над ней. От него пахло розовой водой. Она подавила желание чихнуть.

– Я знаю, что ты не спишь, – сказал он.

Он всегда знал чересчур много. Сайида подумала было прогнать его, но было уже поздно, она устала, и ее злость на него почти прошла. Она повернулась к нему лицом.

Он выглядел почти настолько сокрушенным, насколько ей хотелось, хотя и скрывал это под маской спокойствия, поскольку и у него была своя гордость. Он покусывал губу, глядя чуть в сторону. Было слишком темно, чтобы быть уверенной, но ей показалось, что щеки его горели.

– Как ребенок? – спросил Маймун после долгого молчания.

– Уснул, – ответила Сайида. Ответ не был особо дружелюбным, но не был и холодным.

Маймун опустился на колени возле нее. Он не решался коснуться Хасана, чтобы не разбудить его, и еще не был готов коснуться Сайиды. Ее рука, не имевшая гордости, хотела сплестись с его рукой, приласкать сильные ловкие пальцы, погладить шрам на тыльной стороне ладони – во времена своего ученичества Маймун нечаянно плеснул на руку расплавленным железом.

Сайида удержала свою руку, вытянутую вдоль бока. Он не извинился. Она тоже не намеревалась этого делать.

Это упрямство приносило странное ощущение. Легкость и пустота, и неподвижность. Она никогда прежде не отказывалась уступить. Ни в чем важном.

Быть может, он и не попросил бы ее об этом. Он отважился улыбнуться, провести рукой по ее волосам.

– Ты хорошо выглядишь сегодня.

Она могла выглядеть хорошо при некотором усилии. Но не сейчас, когда она была взъерошена и нахмурена, когда глаза ее устали от постоянного присмотра за Хасаном и нехватки времени на сон.

Мужчины совершенно лишены умения здраво мыслить.

– Ты мне льстишь, – отозвалась она. – Тебе что-нибудь нужно?

Теперь он уж точно покраснел.

– Быть может, мне нужна моя жена. Разве я прошу слишком многого?

– Это зависит от того, чего ты просишь.

– Ты меня избегала все эти дни.

– Я выполняла твои приказания. Заботиться о доме, сказал ты. Выполнять свои обязанности. Разговаривать только с ближайшими родственниками. Все это не оставляет времени на что-либо менее важное.

– Разве я – что-либо менее важное?

– Ты мой муж. Ты приказываешь, а я повинуюсь.

– Но я никогда… – Он умолк. – Но посмотри же. Если бы ты вела себя честно…

Сайида вскочила, охваченная гневом. Из-за того, что здесь был Хасан, она не закричала и не вцепилась Маймуну в лицо.

– А когда я вела себя бесчестно? Когда?

– Ты отвергаешь меня сейчас.

Она втянула воздух.

– Вот. Вот оно. Честь – это то, что ты решишь так назвать. У меня нет ничего; у меня не может быть ничего: не имеет значения, что я делаю, ты говоришь мне, что я поступаю неправильно и бесчестно. Тебе не нужна жена, Маймун. Тебе нужна рабыня.

– По крайней мере, рабыня притворялась бы покорной.

– Ого! – протянула Сайида с опасной мягкостью. – Тебе нужна не правда, а лишь притворство? Так просто?

Маймун повысил голос, вскинув руки:

– Ты знаешь, что это не так!

– Тише! – зашипела она на него. – Ты разбудишь ребенка!

Он замечательно владел собой: он закрыл рот. Минуту спустя он заговорил потише:

– Сайида. – Он сглотнул, как будто это имя причиняло ему боль. – Сайида, это нелепо. У нас все всегда было так хорошо. За что ты так поступила со мной?

Она смотрела на него, не в силах поверить.

– Я – с тобой? Кто все это начал?

Он явно старался быть мудрым, благоразумным и великодушным. Он вырабатывал это в себе не один день.

– Ты должна признать, что это… эта женщина… неподходящая компания для молодой матери из хорошей семьи.

– Она была достаточно хороша для меня, когда я была всего лишь ребенком из довольно хорошей семьи.

– Это было, когда ты была ребенком. – Он протянул к ней руки. – Сайида. – В его устах это имя звучало очень нежно. Даже сейчас, когда ей хотелось ударить его. – Мужчина и его жена должны жить в согласии. Разве не так?

– Так.

Он просто касался ее, ничего не предпринимая, но руки его были теплыми, сильными и непреклонными. Сайида не знала, почему она казались ей оковами. Он улыбнулся ей, и она ничего не могла поделать с собой – ее губы раздвинулись в ответной улыбке. И это даже не потому, что он был красив. Он не был красив. Симпатичен, не более – молодость, гладкая кожа, ясные карие глаза, и в этом он принадлежал ей.

Она слегка вздохнула. Ее руки скользнули по его телу. Они осязали знакомую плоть, твердость костей под кожей. Она обоняла его запах сквозь аромат недавнего купания и розовой воды. Ее сердце так же замирало, когда она обнимала Хасана. Нет, не совсем так. Ее тело отлично знало различие между ее сыном и отцом ее сына.

Они опустились на ложе. Она не знала, кто из них подумал об этом первым. Когда он протянул руку к завязкам ее шальвар, она не остановила его. Быть может, она должна была сделать это. Она бросила взгляд на безмятежно спавшего Хасана. Лицо Маймуна стало сосредоточенным; как всегда в такие минуты, взгляд у него был чуть отстраненным, чуть рассеянным, как будто он забывал, что она находится здесь.

Если он собирался потребовать у нее обещание, он никогда этого не добьется. Он вообще никогда не доводил до конца то, к чему его подталкивали; и она не собиралась напоминать ему.

Когда Маймун уснул, как всегда засыпают удовлетворенные мужчины, прикорнув на ее груди так же тяжело и самодовольно, как Хасан, Сайида обняла его и стала перебирать пряди его бороды, глядя в темноту. Ее тело вкушало покой; быть может, оно чуть-чуть болело, но это была приятная боль. Но ход ее мысли не изменился ни на волосок.

– Я люблю тебя, – сказала она очень тихо тяжести на своей груди, и она имела в виду именно то, что сказала, хотя едва начала понимать это. – Я буду повиноваться тебе во всем, о чем ты попросишь, если это будет в пределах разумного. Я буду твоей женой и твоей служанкой, и буду счастлива. Но есть вещи, которых даже ты не можешь касаться. Некоторые вещи слишком глубоки для этого.

Некоторые вещи были слишком просты. Это было все, что должно было быть; все, чему следовало быть.

– Когда-нибудь ты это поймешь. Ты увидишь, что я могу быть сама собой, и беречь свою честь, и по-прежнему принадлежать тебе. – Она помолчала и добавила: – На все воля Аллаха.

21

Купцы, зло думал Айдан. Алеппо кишел ими. Большинство выглядели так, словно держали руку в кармане Синана или хранили ему верность в том или ином смысле. Хотя в первую очередь каждый из них хранил верность своему дому.

Здесь тяжело было быть франком, к тому же благородного происхождения и колдуном. Дамаск был чужим, но он очаровывал, словно восточная музыка. В Алеппо не было очарования. Его стены смыкались, как стены темницы. Необходимость ожидать, пока будет закуплена провизия и найдены верховые лошади и вьючные верблюды, в то время как обитатели Востока отнюдь не спешили в делах, не казавшихся им смертельно важными, доводила его до бешенства.

Только Джоанна удерживала его от того, чтобы ускакать одному и схватить Синана за бороду прямо в его логове. Айдану было позволено видеть ее каждый день, так долго, как только они могли оставаться. За ними всегда присматривали. Неизменно – черный евнух. Часто – ее служанка. Один-два раза – закутанная в покрывала неподкупно-честная тетушка. Никто из них никогда не произносил ни слова. Они просто присутствовали, смотрели и слушали с неиссякаемым терпением.

Ночью Джоанну охраняли, словно султанскую сокровищницу. Он даже не осмеливался являться ей во сне.

Вместо этого он бродил. По дому; по саду. Даже по городу, хотя его старая боязнь стен и людских толп вспыхнула с прежней силой. Но это было лучше, чем ждать без конца, когда же Дом Ибрагима отпустит его в поход на Масиаф.

Или пока он не соберется с силами покинуть Джоанну.

И это была правда. Он не мог без нее, даже без той безумной малости, которая была дарована ему здесь, где вся ее родня так твердо стояла на защите ее жизни и чести.

Еще один день, не раз говорил он себе. Он промедлит только один день. А потому уйдет, и будь оно все проклято.

Он думал об этом, возвращаясь в свою комнату после нескольких жалких минут свидания с Джоанной. Она была без вуали, бледная и усталая, с темными кругами под глазами, и была странно резка с ним, когда он спросил, не больна ли она. В ее коротком отрицательном ответе прозвучала ярость. Но хуже этого было то, как она отшатнулась, когда он осмелился коснуться ее, будь прокляты стражи; это прикосновение было большим, нежели прикосновением, и никто не узнал бы о нем, кроме нее. Но Джоанна хотела лишь, чтобы Айдан ушел.

Он был слишком потрясен, чтобы сделать что-либо – только исполнить ее желание. Сперва даже слишком потрясен, чтобы рассердиться, чтобы воспользоваться своей силой и открыть, чем он так восстановил ее против себя.

Но теперь гнев в его душе нарастал. Айдан вернулся в свою комнату и сорвал с себя бедуинские одежды, которые так нравились Джоанне. Арслана нигде не было. Утренние стражи, Туман и Занги, благоразумно убрались с балкона. Еще миг, и он сам скинул бы их.

У двери кто-то был. Слуга с уведомлением. Айдана приглашали. Он должен был прийти. И все же ему не следовало идти – это слуга передал выражением глаз, лица и голоса.

Поскольку видеть Айдана желал не представитель Дома Ибрагима. Приглашал его атабек, регент Алеппо. Тот, кто напустил ассасинов на Саладина. Союзник Синана.

У посланца был соответствующий эскорт. Нубийцы, огромные и демонически-черные, ощетиненные сталью. Не меньшая сила, чем та, которую Карим применил, пытаясь удержать их снаружи.

Айдан приветствовал их добродушнейшей улыбкой.

– Меня хотят видеть? – переспросил он.

Его настроение чудесным образом улучшилось. Даже когда стало ясно, что он должен будет пойти один и без оружия. Даже когда они обыскали его для полной уверенности, не проявляя ни такта, ни уважения. Они не могли возразить против того, чтобы он оставил свое оружие своим мамлюкам, хотя это им не понравилось. Это мамлюки подняли было ропот, который Айдан усмирил одним взглядом.

Его не стали связывать. Но дали понять, что сделают все, чтобы не дать ему сбежать.

У Айдана и не было таких намерений. Здесь было опасно, и это пьянило его, словно вино. Карим считал, что Айдан утратил рассудок. Так оно и было. Так оно было всегда.

Его стражи знали только, что его хотят видеть; не их дело было гадать, для чего. Но сам Айдан мог предполагать. Он никогда не распространялся о том, кто он такой, откуда явился и зачем он здесь, но и никогда не делал из этого секрета. И любой шпион, отрабатывающий свое жалование, мог легко проследить, что Дом Ибрагима приютил франка, поклявшегося в смертельной вражде против Властелина Масиафа.

Его посадили на мула, и это отнюдь не было знаком расположения: мул был низеньким и упрямым даже для своего племени. Айдан мало что мог поделать со своими длинными ногами, но он мог добиться послушания от животного. Мул повез его, выказывая всего лишь легчайшее недовольство. Айдан согнул колени так, что они возвышались над передней лукой седла, расслабился и позволил посланцам атабека сопровождать его в цитадель. Ему доставляло удовольствие видеть, насколько его беззаботность раздражала их и внушала им тревогу.

– Франки, – пробормотал один из них.

Другой сплюнул, попав прямо на кончик хвоста мула.

Айдан показал им свои прекрасные белые зубы. Он позволил им понять, что эта улыбка не была человеческой. Слишком много зубов, слишком белых, слишком длинных и слишком острых.

Если бы цитадель находилась в нескольких форлонгах дальше, он довел бы псов атабека до поистине восхитительного состояния. Поскольку, раз уж они разглядели зубы, они должны были заметить и выражение лица, бледность кожи, мерцание глаз. И то, какими эти глаза были…

Даже и теперь их собственные глаза выкатились и побелели, и посланцы атабека начали поминать более древних богов, чем Аллах. К последней ступеньке ведущей наверх лестницы они подошли, тяжело дыша, и отнюдь не от усталости, и с радостным облегчением передали Айдана страже цитадели. Те все до единого были турками в черных ливреях. Айдан был спокоен, словно тигр на цепи. Пожалуй, мудрее было бы проявить страх или хотя бы опасение. Но Айдан не был мудрым созданием.

Его заставили ждать, и ждать долго. Он переносил это терпеливо. Это была битва, а он знал, как важно вовремя нанести удар в битве. Он развлекался, разглядывая людей, проходивших туда и сюда через приемную, в которой он сидел. Большинство из них, видя его одежды, принимали его за выходца из пустынного племени. Кое-кто дивился, видя при нем стражу. Бандит, делали они вывод; преступник, приведенный на суд. Он отпугивал их своей улыбкой; сидел, развалясь, там, где ему было велено сидеть, и сочинял хулительную песню на Повелителя Ассасинов. Самое убийственное из бардовских искусств на удивление хорошо вписалось в восточные обычаи; а арабский язык был воистину Божьим даром для знатока проклятий.

У него не было так легко на сердце с самого турнира в Акре. Битва – вот что ему было нужно. Лицезрение прямого противника; сладкий вкус опасности. И все это было здесь. Айдан почти пожалел, что не облачился в свои почетные одежды. Имя Саладина в этом месте произносили отнюдь не с любовью. Человек, который носил это имя на своем рукаве, мог нарваться здесь на столько стычек, сколько мог пожелать.

– О чем ты поешь? – спросил кто-то.

Айдан повернул голову. Одна храбрая душа проникла сквозь стену стражи. Очень юная душа. Возраста Балдуина; возраста Тибо. По счастью, этот юноша не был похож ни на того, ни на другого. Он был турком, красивым с точки зрения своего народа, но на взгляд Айдана – пухлым и нежным; одет юноша был просто, как слуга. Но ни один слуга не был наделен столь высокомерной осанкой.

– О чем ты поешь? – повторил юноша, отчетливо и повелительно.

– Непристойности, – ответил Айдан, – вряд ли подходящие для юных ушей.

– Кто ты такой, чтобы судить об этом?

– А кто ты такой, чтобы спрашивать меня?

Узкие глаза мальчишки расширились. Было ясно, что никто доселе не осмеливался так обращаться к нему. Он отбросил за спину блестящие от масла косы.

– Я принц Исмаил. А кто ты?

– А, так ты тоже сын короля? Значит, нас здесь двое таких.

– Как можешь ты быть сыном короля?

– Так же легко, как и ты.

– Ты дерзок, – сказал принц Исмаил, словно бы для того, чтобы самому поверить в это.

– Я только возвращаю то, что дали мне. Неудачно, если ты согласен. Я полагаю, что я дурно воспитан.

– Я тоже считаю, что ты дурно воспитан, – согласился мальчик. – Почему ты не сказал мне свое имя?

– Ты не дал мне такой возможности. Мое имя – Айдан.

– Что это за имя?

Айдан рассмеялся:

– А что за имя – Исмаил? Я прибыл из Райаны, где все носят имена, подобные моему. У меня есть и другие имена, которые, быть может, понравятся тебе больше. Меня еще зовут Латан, по моему отцу, и Герейнт, в честь брата моего отца, и Михаил, поскольку я должен был носить христианское имя, и…

– Ты христианин? – Таким тоном можно было бы спросить, не рогатый ли он дьявол.

– Я еще хуже. Я франк.

Айдан и не думал, что эти глаза могут распахнуться еще шире. Они были почти круглыми, черными и блестящими, как оливки, и совершенно не испуганными.

– Франк. – Исмаил осторожно перевел дыхание. – Так вот как выглядят франки. Твои волосы не того цвета. Они должны быть желтыми.

– Райане темноволосы. Мы черные кельты, как видишь. Те, кого ты подразумевал – это действительно франки, и еще норманны. Мы же древний народ, народ, который они пытались скинуть в море.

Это не значило ничего для сельджукского принца, чьи родичи по-прежнему носились по диким просторам восточных пустынь: это они вытесняли кого-то, и не были вытесняемы никем. Он смотрел на Айдана, как смотрят на экзотического зверя в клетке, и восхищенно вздыхал. Он явно долгое время не получал такого развлечения.

– Теперь я понимаю, почему у тебя нет хороших манер. Ты просто не знаешь ничего. Тебе следует научиться, если ты хочешь, чтобы твоя шкура оставалась целой. Мой атабек очень строг.

– Быть может, он делает исключение для принцев.

– Но понимаешь, ты ведь не настоящий принц. Настоящие принцы цивилизованы.

– Правда? – переспросил Айдан. – Это значит быть цивилизованным? Оскорблять чужестранцев?

– Я думаю, ты безумен, – произнес Исмаил, как будто это объясняло все.

– Спасибо, – отозвался Айдан.

– Безумец, – повторил Исмаил и подался ближе. – Почему у тебя такие глаза?

Айдан бессознательно маскировал их; но теперь по своей воле широко открыл и улыбнулся:

– Я с такими родился.

– Ты человек?

– Нет.

Исмаил кивнул, как будто он ожидал этого. Айдан был уверен в этом. Мальчишка был простодушен. Не идиот, конечно, и не тупоумный, но в чем-то развитый не в должной мере. Его научили, когда надо быть осторожным, но по нему это не было заметно. Он рассматривал Айдана с открытым и бесстрашным восхищением.

– Франки очень странные, – промолвил он.

– Я странный даже для франка.

– Должно быть, ты хорошо видишь в темноте.

– Очень хорошо, – согласился Айдан.

– Мне хотелось бы тоже видеть так, – сказал Исмаил. – А ты умеешь колдовать? Моя няня говорила мне, что франки – колдуны и получают свою силу от Иблиса. Ты раб Иблиса?

– Конечно, нет, – возразил Айдан, но без гнева. – Последнее из моих имен – это имя архангела, который поверг его. Я не намерен склоняться перед ним.

Исмаил был разочарован.

– Люди всегда говорят о магии, но никто ничего не умеет. Некоторые притворяются, но я вижу, что это все обман.

– Не все, – ответил Айдан. – Я не сказал, что ничего не могу сделать. Только что я не состою в союзе с дьяволом.

– Но все колдовство идет от него.

– Не мое.

Исмаил смотрел на него, желая убедиться и не желая снова остаться в дураках. Айдан протянул ему полную горсть огня.

– Исмаил!

Голос был высоким, но не женским. Исмаил огляделся – сердито, но с привычной покорностью. Существо, которое шествовало к нему, было тощим, как византийский ангел, надушено, как женщина, и носило следы того, что некогда было замечательной красотой. Но теперь все оно было покрыто складками и морщинами, как побитый морозом плод.

Это был не атабек. После первого потрясения Айдан понял, что существо было евнухом. Он почувствовал острый укол жалости. К Исмаилу; и к народу, которым Исмаилу предстояло править.

Евнух потащил своего подопечного прочь, бросив на Айдана один только яростный взгляд. Исмаил, казалось, лишился всякой воли к сопротивлению. Все его мысли были сосредоточены на кулаке, прижатом к сердцу и на холодном странном огне, бившемся в нем. Огонь угаснет, но не сразу. И он всегда будет помнить, что этот огонь был; что он держал в ладони чудо.

Когда мальчик исчез за внутренней дверью, Айдану наконец-то пришло приглашение войти. Он не думал, что совпадение было подстроено. Мальчик ускользнул от своих стражей и сбежал из отведенных ему границ. Айдан надеялся, что Исмаила не слишком строго накажут.

За себя он почти не беспокоился. По знаку камергера он поднялся, его стражи встали тоже, и взгляды их были столь же дикими, как до этого у нубийцев. Они слышали его спор с Исмаилом; и у некоторых хватило разума понять его. Айдан улыбнулся им и последовал за камергером.

Регент Алеппо, как и Исмаил, был турком: впечатляющее обилие плоти, но не жир, а мышцы. Когда он восседал в своем приемном зале, на коленях его лежал меч; и рука, покоившаяся на его рукояти, была рукой воина.

И все же само оружие было, пожалуй, слишком дорогим для боя, отделанным драгоценными камнями и золотом. Как и сам атабек. Его великолепие заставило бы смутиться даже Карима, дядю Джоанны; сияние драгоценностей слепило глаза. За один только камень, рубин, сиявший на тюрбане, можно было купить во Франции приличное имение.

То, что Айдан в первую очередь разглядел лицо и руки воина, а потом уж все это великолепие, говорило в пользу этого человека. И только после этого Айдан понял, что означало отсутствие у мусульманина бороды. Гумуштекин, как и прислужник Исмаила, был евнухом.

Говорил он тенором: довольно мужской и глубокий тон. В глазах его не было того немого терпения, которое Айдан начал уже считать неотъемлемым признаком этой породы. Они были ясными, пристальными и с легкой горечью взирали на этот мир, лишивший Гумуштекина мужского естества и позволившего править. И он воистину правил. Он, который не мог иметь сыновей, был во всем, кроме плоти, отцом полноправному султану Сирии. И если султан был лишен воли или разума, то Гумуштекин восполнит это и будет править, как он правит от имени ребенка. Ни один евнух не мог и надеяться подняться выше.

Айдан содрогнулся. В Райане не было евнухов. И теперь он слишком отчетливо осознал, каким хрупким созданием был мужчина, как легко было лишить его мужественности.

Возможно, Гумуштекин понял замешательство Айдана. Отпустив всех, кроме двух фаланг гвардии, он, казалось, забыл о том, что пригласил франка, и повернулся спиной к присутствующим, ожидавшим его волеизъявления.

Айдан понял это; и бороться с этим было легко. Он просто сел без позволения и позволил своим глазам наслаждаться красотой зала. Изразцы здесь были золотыми, синими и цвета морской волны; колонны напоминали молодые деревья, увитые виноградными лозами; высоко на стенах красовались суры из Корана, начертанные чернью и золотом на серебряных плитках. Айдан разобрал их, слово за словом.

Атабек был искушен в умении быть расчетливо-невежливым, но Айдан был старше и опытнее. Гумуштекин заговорил первым, а Айдан медлил с ответом, и фактически не слышал и не обращал внимания, пока один из стражей не поднял руку для удара. Айдан ускользнул из-под удара, словно кот, избежав его с небрежной легкостью, и наконец-то обратил глаза и мысли на человека, который позвал его сюда. Страж уронил руку, вздрогнув, хотя Айдан даже не взглянул на него. Он смотрел на атабека и выжидал, подняв бровь.

Гумуштекин тонко улыбнулся, отдавая дань мастеру искусства, которым владел и сам.

– Ты, я полагаю, франк с иноземным именем, позволяющий называть себя Халидом.

– Я Айдан, принц Каэр Гвент.

– Пусть так, – согласился Гумуштекин. – Значит, ты также и прислужник прокаженного короля и шпион узурпатора, сидящего в Дамаске.

Айдан чуть заметно усмехнулся.

– Я допускаю вашу интерпретацию положения Саладина, но молю позволить мне восстановить малую часть истины. Я не шпион.

– Ты был бы глупцом, если бы признал это, – сказал атабек и хлопнул в ладони.

Новый отряд стражи втащил в зал еще одну группу пленников. Троих. Несмотря на синяки, ссадины и один великолепно подбитый глаз, Айдан узнал их. Арслан, кажется, пострадал меньше всех и больше всех был близок к раскаянию, встретив взгляд своего господина. Кипчаки широко улыбались; Тимур открывал дырку на том месте, где раньше был зуб.