Текст книги "Аламут"
Автор книги: Джудит Тарр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)
19
Джоанну хорошо охраняли. Пожалуй, слишком хорошо. Она и Дара делили комнату с двумя родственницами, обе родственницы спали чутко, а одна к тому же была беременна и просыпалась по крайней мере ежечасно, чтобы выйти до ветру. Евнух Самин, почти столь же массивный, как Скальный Купол, всегда при мече, спал поперек двери. Ассасин вряд ли мог бы даже проникнуть в комнату, в которой было только одно зарешеченное окно, а если бы он нашел путь сквозь стену или через тушу Самина, ему пришлось бы пробиваться к Джоанне сквозь заслон из родственниц и служанки.
Возлюбленный – даже такой возлюбленный, как Айдан – тоже не мог и мечтать о том, чтобы приблизиться к ней.
И это было отнюдь не случайно. Дом Ибрагима знал, в какой опасности находится Джоанна, и принял все меры безопасности. Гарем потеснился. Незамужние женщины, женщины с детьми, женщины, чьи мужья отсутствовали по делам Дома, размещались в спальнях по две и по три. Джоанна не проводила ни единой ночи без Айдана с тех пор, как он впервые пришел в ее шатер. И в этой теплой и душной комнате, полной народа, ей было холодно. Спина Алии, прижимающаяся к ее боку, изобильная плоть Нахар, придавившая руку, громовой храп Самина – все это заставляло ее томиться по высокому стройному телу любимого, и любви, свершающейся в молчании из страха перед разоблачением, и по его запаху, подобному аромату дубовой рощи летом.
Однажды она пыталась ускользнуть. Самин поднялся и последовал за ней. Он ждал возле отхожего места, куда она должна была зайти, чтобы не выдать своих истинных намерений, а потом проводил ее обратно в комнату. Он не сопровождал Алию во время ее многочисленных прогулок. Не было ни тени сомнения – он специально был приставлен охранять Джоанну.
Было бы легче, если бы она знала, что Айдан не совершит ничего безумного. Быть может, не сегодня. У него хватит на это рассудка. Но если он будет проводить отдельно от нее ночь за ночью, рано или поздно он не выдержит, и невозможно предсказать, что он сделает тогда.
Когда все будет позади, она должна будет вернуться в Иерусалимское Королевство. Ранульф может попытаться вернуть ее. Она была его женой; и этого было не изменить. Она не знала – помоги ей Боже, она не знала, хочет ли она изменить это. Она не хотела быть женой Айдана, даже если бы он желал этого, просил об этом. Жена – это слишком похоже на служанку. У жены есть долг перед ложем мужа. Но долгу не было места в том, что происходило между нею и сыном колдуньи из Каэр Гвент.
Он мог быть во всем подобен человеку – теплая плоть, быстро пробуждающееся желание, слезы, когда он горевал, смех, когда он радовался. Он был верным христианином, как и любой дворянин, хотя порою забывался и взывал к богине своей матери. Он не был дьяволом, чудовищем, непостижимым для человека созданием.
Но он не был человеком. Когда он позволял себе быть самим собой, он мыслил не как человек. И поэтому она была связана с ним большим, нежели просто желанием. Она боялась его. За него. Он был опасен, как хищное животное, и так же обречен. Люди охотятся на хищных животных, убивают их и называют это справедливым, потому что этот мир создан не для хищников, а для людей.
«Будь человеком, – просила она его – умоляла его. – Думай. Помни о грозящей мне опасности.» Потому опасность, грозящая ему самому, его не заботила.
Быть может, он услышал. Он не пришел.
Он был мудр; и она тоже. Но как она желала его!
Айдан слышал ее. Он видел, какая охрана окружает ее. Никто из них не смог бы устоять против колдовских чар. А смог бы он? Он даже не знал, с чем ему предстояло столкнуться – с демоном, со смертным магом или вообще ни с чем, кроме ночного кошмара.
И он не сможет это узнать, пока не увидит. Но чтобы увидеть, он должен приманить это; и он не желал – не мог – использовать Джоанну в качестве приманки.
Он сел на своем матраце. Возможно, ему и не надо было делать этого. У него есть собственная магия. Да, она была ограничена. Но возможно – возможно – ее окажется достаточно.
Айдан со стоном откинулся назад. На магию нужно время. Время, которого у него может не оказаться. Он упустил все имевшиеся возможности, пока караван вез его и Джоанну сюда. Этот город был раскрыт, как челюсти капкана, быть может, именно здесь ассасин собирался нанести удар; и возможно, нанесет его скоро. Половина Алеппо знала, что с юга прибыл караван Дома Ибрагима. Известие достигнет Масиафа, словно на крыльях. И затем последует удар из тьмы.
Страх заставил чувства Айдана резко обостриться. Но никакой опасности он не обнаружил. Джоанну охраняли; никто не подкрадывался к ней. Никакого зла против нее не замышлялось в городе вокруг.
Айдан не стал задерживаться, чтобы прочитать все остальное, хотя кое-что из этого мимоходом проникло в его сознание. Он не собирался сегодня путешествовать в потоках сознаний, хотя давно уже не пробовал этого. Он настроил всю свою силу на охрану, а всю волю – на сон, и собирался пережить ночь.
После своих бессонных рассуждений он проснулся, когда солнце уже давным-давно взошло. Арслан, твердой и безжалостной рукой разбудивший его, сообщил, как только Айдан открыл глаза:
– Господину моему следует быстро подняться. Господин мой получил приглашение туда, куда лучше счесть должным явиться.
Айдан со стоном сел, откидывая волосы с лица.
– Не соизволит ли мой слуга объясняться на простом арабском?
Арслан без тени раскаяния улыбнулся.
– Ты удачлив, господин мой. Госпожа Хадижа хочет говорить с тобой. Я не думаю, что другие могли бы получить приглашение так скоро.
Айдан знал, что это верно. Как госпожа Дома, Хадижа кое в чем стояла выше королевы и прекрасно это понимала. Он немедленно поднялся и попал в умелые руки Арслана. Пока мамлюк омывал его, Айдан сказал:
– Насколько я знаю, всю вашу компанию убрали куда-то с глаз долой.
– Так и было. – Арслан выжал полотенце в таз, положил его на край и начал одевать своего хозяина. – Мы были не согласны с этой ссылкой. В конце концов, на это не было твоего приказа. Я буду твоим личным прислужником, я подхожу для этого больше, чем тот дурак, которого к тебе приставили. Остальные будут охранять тебя, сменяя друг друга. Могу я отпустить их походить по городу, когда они не несут охрану?
– Только если они – и ты – дадите клятву быть воплощением осторожности. И оставлять свою ливрею дома.
Арслан склонил голову:
– Да, господин мой.
– И запомни, – продолжал Айдан. – Никакой слежки; не сметь собирать толпу народа. Если увидите ассасина, то оставьте его в покое.
– Даже если он убивает горожанина, господин мой?
Айдан скрипнул зубами. Вежливость Арслана была безупречной, но мыслил он куда более четко, чем сам Айдан.
– Не следует проявлять геройство, пока мы находимся в этом городе. Мы были бы хуже, чем глупцами, если бы направили наше возмездие против рабов, пока их повелитель сидит в своей норе, свободный, сильный и слишком хорошо знающий о нас.
– Да, господин мой, – отозвался Арслан.
Он воистину был мастером скрывать свои мысли, этого умения всех слуг. Но Айдан имел более острое зрение, чем большинство людей.
– Поклянись в этом своей честью и своей душой, – потребовал он.
Принуждаемый таким образом, Арслан мог только повиноваться. Он не был этому рад, но его уважение к своему господину поднялось выше на один-два пункта.
Айдан был готов: вымыт, одет – мрачно и пышно. Он не взял оружие, хотя собственный бок без меча казался ему обнаженным. Арслан следовал за ним. Райхан и Конрад шли позади.
Никто из них не был допущен в гарем. Это был закон, и закон несокрушимый. Айдан вошел внутрь под охраной гороподобного, абсолютно черного евнуха, ужасного, словно дьявол из ночных кошмаров аббата, вооруженный мечом, который мог быть только похищен у франков. Его угрюмые взгляды обещали немедленное применение этого оружия к некоей части тела Айдана, если тот хоть на шаг уклонится от предписанного ему пути.
Айдан и не пытался свернуть; ему действительно не дали бы уйти далеко. Его допустили только в первый двор, в помещение, находящееся в нем, в небольшую сумрачную комнату, разделенную пополам ширмой со сложным узором из прорезей. Хотя эта комната и выглядела для него совершенно чуждой – изразцы, ковры, узор из серебряных корабликов, окаймляющий белый потолок, она все же напомнила ему приемную женского монастыря. Была здесь даже дама-компаньонка в черном, под плотным покрывалом, ее узловатые и пятнистые от возраста пальцы спокойно лежали на коленях.
И с нею, около, но не сразу за ширмой, стояла фигура, чей покров был словно дым, скрывавший черты Джоанны.
Айдан был воспитан при дворе среди королей. Он не пошатнулся. Он не вскрикнул, не бросился к ней, не обнял ее, не прижал ее к груди. Он спокойно вошел. На полпути между дверью и женщинами он низко и учтиво поклонился.
– Ma dama. Все ли хорошо?
Он самой кожей осознавал, почему она закрыла от него лицо. Ее щеки горели. Ее грудь вздымалась чаще, чем обычно; он слышал стук ее сердца.
Если он был спокойнее, то только потому, что имел колдовскую власть над своим телом. Вокруг были глаза – они смотрели, судили, выискивали малейший промах. И пристальнее всего – старуха, закутанная в покрывало, не более, чем тень с желтыми птичьими лапками и жестоко-спокойными, соколиными глазами. Это не служанка; и отнюдь не дурочка.
Он не побледнел под ее взглядом, хотя он подталкивал его извиниться за неучтивость, которую он проявил, приветствовав Джоанну раньше, чем эту женщину. пусть делает все, что хочет. Он принадлежал Джоанне, а потом уж – всем прочим смертным.
Он поклонился ей, как принц кланяется королеве – без покорства.
– Госпожа.
Соколиные глаза блеснули. Покрывало чуть колыхнулось.
– Сэр франк.
Ее голос был намного моложе, чем ее руки. Это заставило его подумать о Маргарет: о бархате, скрывающем сталь.
– Вы делаете мне честь своим присутствием, – промолвил он, – госпожа Хадижа.
Возможно, она улыбнулась.
– Это так, да. Моя внучка называет тебя родичем; дочь моей внучки хорошо отзывается о тебе. И мне захотелось увидеть твое лицо.
– Доставило ли его лицезрение удовольствие?
Она рассмеялась – это было не скрипучее хихиканье, а полнозвучный смех женщины в расцвете лет.
– Конечно, оно понравилось мне. Воистину, молодая луна в Рамадан. Я думаю, что не позволю своим дочерям увидеть тебя. Они могут сбиться с пути благопристойности.
– Я уверен, что женщины твоего рода не так легко впадают в грех.
– Быть может, и нет; но они могут после взглянуть на мужчину, которого Аллах дал им в мужья, и жестоко разочароваться.
– В мужчине есть большее, нежели красота, – возразил Айдан.
– Да, но это не так заметно для глаза, – парировала она. – Подойди сюда.
Он подошел и опустился перед ней на одно колено, чтобы ей было легче дотянуться до него – она была такой маленькой. Крошечной; удивительно, но мысленному оку она представлялась высокой. Он мог бы поднять ее одной рукой.
Она подалась к нему.
– Если бы я была хотя на двадцать лет моложе, – промолвила она, – я развеяла бы все приличия по ветру и затащила бы тебя в свою постель.
– На двадцать лет? Зачем тебе вообще быть моложе, госпожа?
Она снова засмеялась этим удивительным молодым смехом.
– Действительно, зачем, жеребчик? Тебе определенно не понравилось бы обнимать такой морщинистый мешок, как я.
– Моя первая возлюбленная оставила далеко позади третий десяток лет, и хотя время наложило на нее свою печать, ее любовь от этого стала только слаще.
– О, сэр франк, ты искушаешь меня. Снова изведать сладость молодой плоти… – Хадижа вздохнула. – Нет. Я смиряюсь. Так хотел Аллах. Мои глаза получили достаточно удовольствия. Хвала Ему, Тому, кто милосерднее, чем я того заслуживаю. И спасибо тебе, о прекрасный, за то, что ты привез мне такой подарок. Быть может, твой Бог и не вознаградит тебя, но мой всегда понимает щедрое сердце.
– Разве Он не един?
– Кое-кто говорит и так, – отозвалась она. Она выпрямилась и посмотрела Айдану прямо в глаза. – Скажи мне, зачем ты явился.
Она знала это не хуже его, но хотела услышать, как он объяснит это. Он рассказал ей. Время и пересказ стерли острые грани его скорби. Он мог говорить спокойно, негромко, без дрожи и недомолвок. Даже то, что мучило его больше всего: то, что он не смог предсказать приход смерти и даже не почувствовал ничего дурного прежде, чем жизнь уже ушла, как вода в песок. Он был слеп, глух, нем и невероятно глуп.
– Глупец, – возразила госпожа Хадижа, – это тот, кто никогда не понимает своего поражения. Ты потерпел поражение. Ты заплатил за него.
– И продолжаю платить, и буду платить, пока не будет окончена эта война.
– Кое-кто может сказать, что твой враг – не убийца из Масиафа, а моя внучка, живущая в Иерусалиме.
– Или даже не она, а Дом, ради которого она принесла в жертву все, что любила.
– И если ты считаешь, что это так, то я здесь, я беззащитна, и ты можешь свершить отмщение.
– Я так не думаю, – ответил Айдан.
– Верно.
Она безмятежно смотрела смерти в лицо – она так привыкла к присутствию смерти, что не боялась ее. Айдан склонился перед этой безмятежностью.
– Гордость, это я могу понять; и честь; и защита чего-то большего, нежели своя жизнь. Но грубая, откровенная жадность… этого я не могу простить. И мне страшно подумать, чем может стать мой мир, если Синан запустит когти в эту торговую империю.
– Я проявляю больше милосердия. Я полагаю, что он видит честный путь к достижению успеха своего дела и своей веры. Но на наше несчастье, он добивается своей цели путем тайных убийств. Чем он лучше или хуже того военачальника, который обрек мечу каждую душу в городе из-за того, что повелитель города не подчинился его воле?
– Этот военачальник не убивал сына моей сестры, – выдохнул Айдан, когда она умолкла. – Да, госпожа. Все так просто. Я любил его; для меня он был сыном, и более, чем сыном. По обычаю нашего народа, ребенок сестры священен; он ближайший из родственников, сын сердца – тем более, если у тебя нет сына плоти своей. Ради него я готов сравнять Аламут с землей.
– Быть может, – промолвила Хадижа, – это и значит быть франком. Любить человека больше, чем народ, племя или род. Видеть, что смерть любимого человека – это вина другого человека, и только одного. И бить прямо в сердце.
– Лучше, чем отсекать конечности по одной, как он поступает с нами. Меня называли жестоким, госпожа моя. Но когда я могу, я свершаю убийство чисто.
– В этом есть мудрость, – согласилась она.
Айдан помолчал, глядя на Джоанну. Она безмолвно слушала, и для его взора была прозрачна, как вода. Она была смущена и более чем слегка возмущена откровенными хвалами своей прабабки красоте Айдана; даже его признание в том, что он не придает значения годам, когда речь идет о желании, почти успокоило ее. Теперь она ждала, когда он скажет то, что должен сказать.
Айдан произнес осторожно, но без неуверенности:
– Госпожа, ты посоветовала бы своей внучке сдаться Синану прежде, чем он простер бы месть на весь твой Дом?
– Нет, – ответила Хадижа.
Айдан кивнул.
– Не собираетесь ли вы начать против него войну прежде, чем он сам придет к вам с войной?
– Мы не воинственный дом.
– Даже если вас вынудят?
– Когда нас вынуждают, мы применяем любое оружие, которое оказывается под рукой.
Он перекатился на пятки.
– Ты хочешь сказать, что я и есть это оружие?
– Разве я заставляла тебя дать клятву отомстить Синану?
– Да, я понимаю, – произнес Айдан. – Я свершу месть, а вы пожнете плоды. И поскольку я благородного звания и прибыл с Запада, а значит, совсем не купец, то я не смогу обеспокоить вас даже требованием платы, как наемник.
– Нет, конечно. – Хадижа была возмущена, а совсем не испугана. – Мы купцы, принц, но мы честные купцы. Мы платим наши долги.
– А разве это долг?
– Если ты добьешься успеха, то да, – ответила она. – И мы должны по крайней мере уплатить тебе жалование охранника, за то, что ты доставил сюда нашу родственницу в целости и сохранности. Я думаю, что мы можем выдать тебе вознаграждение, пока ты находишься здесь.
– И что же это будет?
– Чего ты просишь? Золота? Драгоценностей? Пряностей? Шелков, чтобы подчеркнуть твою красоту?
– Доли в некоторых ваших караванах. – Оба они повернулись, уставившись на Джоанну. Она отбросила вуаль; подбородок ее был вздернут, лицо выражало упрямство. Она продолжила тем же ясным твердым голосом: – Права на десять лет на участие в торговле, включая торговлю с Райаной, и на таких же условиях, как у любого в семье.
Айдан открыл было рот, чтобы протестовать, но Хадижа опередила его, обратившись к своей правнучке с нескрываемым удовольствием в голосе:
– Права на десять лет, и это только за охрану от опасности, никогда не проявлявшейся прямо?
– А ты предпочла бы, чтобы Синан получил долю моей матери и все это пошло бы ему? – парировала Джоанна.
– Но… – попробовал вмешаться Айдан.
Ни та, ни другая не обратили на него внимания. Они происходили из купеческого рода; торговля была у них в крови. И они собирались сделать купца и из него, хотя бы и через чье-либо посредство.
– Твои чистые белые ручки никогда не коснутся ни единой монеты, – сказала Джоанна, когда все кончилось. Она выглядела более-менее удовлетворенной, хотя даже для Айдана было очевидно, что полного успеха она не добилась. Права на два года в пяти караванах и торговых предприятиях, не считая тех, что ходили в Райану; в тех он получил права на пять лет. И вместе с этим предоставление отдыха в Алеппо, продовольствие для его похода против Синана, а также верховые и запасные лошади для него и всех, кто едет с ним. И все это под присмотром Дома Ибрагима, посредством слуги, которого выберет Хадижа и одобрит Джоанна. Айдану оставалось только принять то, что ему дают, и использовать это по собственному разумению.
Ничего сверх того, что обычно приходится делать особам королевской крови. Он не знал, почему чувствует себя так, словно его ведут за ручку, как ребенка. Он, который прежде выжимал все, что мог, из своих скудных земель в Райане и пользовался гостеприимством имущих в Иерусалимском Королевстве, теперь имел в своем распоряжении целое богатство: больше, чем он мог представить.
– Если, – напомнила Хадижа, – тебе удастся отвратить Синана от Дома Ибрагима, не восстановив против нас его слуг и его секту. Алеппо – город исмаилитов; мы живем в Алеппо. Мы хотим и дальше жить в мире.
– Это не то, в чем я клялся, – возразил Айдан.
– Ты клялся взыскать плату за убийство своего родственника. Ты не оговорил, какую плату.
– Если потребуется, я убью Синана. Что вы сделаете со мной тогда?
– Что мы можем сделать, кроме как расторгнуть сделку? Ты сделаешь то, что должен сделать. Мы тоже.
Айдан не собирался оспаривать это. Но он думал еще и о своей гордости.
– Я не собираюсь продавать свою клятву за ваше золото. Если я и откажусь убивать, то только ради чести.
– Конечно, – согласилась Хадижа. – Прежде всего для тебя – твоя честь. Если ты выполнишь условие сделки, то золото будет нашим даром в знак благодарности. Ты, несомненно, можешь принять этот дар, возвращаясь на службу сильным мира сего.
Айдан пристально посмотрел на нее. Он не увидел ни искры смеха, ни тени насмешки над рыцарскими побуждениями.
После долгого мига молчания он сказал:
– Да, я могу принять его как дар. Если у меня будет возможность поступить так, как ты желаешь. Но я не могу обещать этого.
– Я понимаю, – ответила Хадижа. – Это сделка; она засвидетельствована. Благословение Аллаха да осенит ее.
20
Сайида подавила зевок. Хасан наконец-то уснул на своем одеяльце возле фонтана, измученный лихорадкой, от которой он не спал и капризничал всю ночь; но утро, тишина и журчание воды убаюкали его. Сайида потерла грудь, пострадавшую от яростных кулачков ребенка, и решила не трогать его, чтобы случайно не разбудить.
Она не желала прислушиваться к своим страхам. Какой хрупкой была его жизнь; как много детей умерло во младенчестве; с какой легкостью, с какой ужасной легкостью лихорадка может вспыхнуть пламенем и исторгнуть душу из тела. Фахима надела на ребенка собственное синее ожерелье с амулетами против зла. Матушка молилась. Лайла обещала помолиться, позднее, когда она совсем очистится после ночи, проведенной с Фаруком.
Никто из них не разделил ночное бдение. Фахима пыталась, но она была не так молода, как когда-то, и у Сайиды не хватило духу разбудить ее, когда она заснула.
Зевок наконец победил все усилия Сайиды – достаточно широкий, чтобы вывихнуть челюсть и достаточно длинный, чтобы на миг дать впечатление блаженного сна. Когда Сайида открыла глаза, она встретила взгляд Марджаны.
Ифрита сидела, скрестив ноги, по ту сторону ложа Хасана, и выглядела, как юный житель Дамаска – стройный и безбородый евнух, так и не смирившийся со своим положением. Впечатление было пугающим. Быть может, оно создавалось магией; быть может, это просто была Марджана в мужских одеждах.
– У него лихорадка, – сказала она о Хасане.
Сайида устало кивнула:
– Я всю ночь просидела над ним. Я полагаю, ему сейчас немного получше.
Марджана провела легкой рукой по спинке ребенка. Сайида проглотила мимолетное возражение. Хасан не пошевелился, не проснулся. Кажется, его сморщенное личико слегка разгладилось.
– Я не могу лечить болезни, – сказала Марджана. – Это все так тонко. Все эти мириады крошечных демонов… – Она сделала паузу; казалось, она почувствовала непонимание Сайиды. Потом пожала плечами.
– Не имеет значения. Ранее ему было хуже; я почувствовала это. Сейчас он выздоравливает.
Сайида едва не упала. Раньше она только надеялась на выздоровление. Узнать точно – этого было слишком много сразу.
Сильная рука Марджаны поддержала ее. Сайида оперлась на нее, благодарная за это. Чуть погодя она выпрямилась и вздохнула:
– Это глупо. Но я была так испугана. Я так люблю его; а он был так близок к уходу из этого мира.
– Это не глупо, – возразила Марджана. – Ничуть не глупо, Сайида.
Что-то в ее голосе заставило Сайиду умолкнуть и посмотреть на нее. Марджана была иной. Не мягче, нет. Пожалуй, яростнее. Яростнее по-женски.
Она больше не выглядела, как евнух, даже в тюрбане и с кинжалами на поясе. Она оперлась подбородком на кулаки и уставилась на струи фонтана.
– Почему, – требовательно спросила она, – ну почему Аллах заставляет нас полюбить только то, что мы можем потерять?
Сайида моргнула. Она была слишком усталой, чтобы обдумывать смысл этого вопроса. Она могла только сказать:
– Мы любим потому, что знаем, что можем потерять это; и в этом мы видим волю Аллаха.
– Это не ответ. Это хождение по кругу.
– Прости, – вздохнула Сайида. – Я не могу думать. Я очень хочу спать.
– Так поспи. Я присмотрю за ребенком.
– Нет, – отказалась Сайида, хотя ей очень хотелось принять этот дар. – Говори со мной. Что тревожит тебя? Это тот франк?
Марджана обнажила острые белые зубы:
– Неужели меня можно разглядеть насквозь?
– Я не знаю. Может быть, и нет. Я заметила, как ты смотрела на него в тот день, когда Исхак привел его на обед. Маймун хотел разбить всю посуду, которая тогда была на столе, и купить новую. Матушка отговорила его от этого.
Марджана фыркнула. Это был почти смех.
– Что бы сказал Маймун, если бы знал все о том, кто такой этот франк?
– То, что он сын короля? Исхак сказал мне это. Я не удивилась. Для неверного он выглядит благородно.
– Он несколько больше, чем это, – сказала Марджана. – Ты не заметила, какой он белый, и это здесь, где солнце обжигает каждого дочерна?
Сайида пришла в замешательство, но все же ответила:
– Да. Я заметила. Я удивилась, как ему это удается. Оставаться совершенно бледным. Как…
Марджана со спокойным лицом ждала, когда же Сайида поймет то, что ясно и слепому. Какая белая кожа была у франка. Наконец понимание пробилось сквозь путаницу мыслей Сайиды.
– Так он…
– Его имя означает «огонь», – сказала Марджана сухо и неестественно спокойно. – Он один из двух. Два таких лица существуют в мире; представь это. Другой – маг и король. Этот – маг и рыцарь: мы сказали бы – эмир. Для нашего племени он очень молод. Но он считает себя старым и довольно мудрым. Он знает, что красив. Он считает, что… я… – У нее едва не перехватывало дыхание. Но она взяла себя в руки. – Он считает, что и я красива. Он не желает только плотской любви со мной. Он сказал, что не знает меня. А если он узнает меня… – Глаза Марджаны закрылись, сжатые в кулаки руки бессильно повисли. – О Аллах! Если он узнает меня, он возненавидит меня безо всякой надежды на добрые чувства.
– Если ты ему нравишься, – возразила Сайида, – и если он будет знать тебя так, как знаю я, то не возненавидит. Он сам не может быть не запятнан кровью, если он такой воитель, каким кажется.
Марджана засмеялась. Ее смех внушал ужас – он был легким, сладким и совершенно лишенным надежды.
– Но посмотри, чья кровь лежит на мне. Ты помнишь франка, которого я убила? Это был сын его сестры. Он поклялся уничтожить меня и повелителя, пославшего меня. И он думает… он думает, я могу помочь ему найти убийцу. Он думает, что никто из нас не может причинить вреда своему племени.
– Ты не знала, – сказала Сайида.
– Ты думаешь, это помешает ему сдержать клятву? Когда он узнает, кто я и что я сделала, он обратит все свое могущество против меня. Он испепелит меня своей ненавистью.
Сайида молчала, подыскивая слова. Столько франков населяют этот мир – и именно этот франк должен был оказаться родственником тому, кого господин Марджаны приказал ей убить. Ифрит – ифрит-христианин.
Она заговорила – осторожно, пытаясь не проявлять злобу. Он не виноват, что родился неверным.
– Он был бы глупцом, если бы возненавидел тебя. Ты только исполняла приказание и была связана клятвой. Несомненно, он сможет это понять.
– Разве это имеет значение? Я это сделала. Первый – я уже об этом говорила. Вторым был ребенок. Третий, кого мой господин приказал нынче утром убить, – это женщина. Я отказалась. Но моя клятва сильна, и она давит на меня. Я не знаю, как долго смогу сопротивляться ей. – Марджана сжала руки. Они всегда были так спокойны, и кинжал в них никогда не дрожал, но теперь они тряслись. – Он прикажет снова. И снова. Пока я не выполню это или не сломаюсь.
Сайида схватила эти дрожащие руки и сжала их так сильно, как могла.
– Ты этого не сделаешь. Ты будешь сильной. Он поймет это, твой франкский ифрит. Разве его бог не учит прощать?
– Его мать была язычницей. Иногда ему доставляет удовольствие помнить об этом.
– Марджана, – произнесла Сайида. – Марджана, прекрати это. Ты говорила с ним, ведь так? Что он сказал тебе?
– Ничего. Воздух и ветер. Я покрыла себя позором. Я сказала ему, что люблю его.
Сайида резко выдохнула.
– Это было… очень смело.
Преждевременно, едва не сказала она.
Марджана услышала невысказанное.
– Да, я торопила события. Я не могла иначе. Он был там, и смотрел на меня, и начал… начал склоняться ко мне. Я чувствовала себя, как голубь со стрелою в сердце.
Сайида пыталась понять. Это было словно в сказке или в песне. Она всегда думала, что настоящие люди менее страстны, чем герои песни, более рассудительны. В действительности люди всегда думают об обеде или об опасности зачать ребенка. Хотя среди всего этого можно забыть и об обеде, и о ребенке.
Марджана не выглядела похожей на принцессу из поэмы. Те всегда были томными темноглазыми красавицами с царственными бедрами. Но ее страсть и ее отчаяние – они были больше, чем все, что Сайида знала в жизни.
– Неужели это всегда так задевает тебя? – Вопрос слетел с языка Сайиды прежде, чем она смогла остановить его.
– Нет! – Марджана, казалось, была не столько в гневе, сколько просто вне себя. – Я никогда… – Она залилась краской, словно глупенькая молодая девчонка. – Я никогда раньше не хотела мужчину.
– Никогда? Совсем никогда?
Голова, увенчанная тюрбаном, качнулась, коротко и резко.
– Конечно, ты мне не веришь. И кто бы поверил? Я всегда принадлежала Повелителю Аламута; потому что он всегда мужчина, а я – женщина… – Она засмеялась снова, грубым безрадостным смехом, похожим на воронье карканье. – Какой мужчина смог бы дотронуться до такого существа, как я, если бы я того не захотела? А я не хотела никогда. Я всегда была… я была холодна. Да. Холодный огонь, сказал один из них обо мне. Я была кинжалом, у меня было предназначение, а когда предназначение обмануло меня – была клятва. Я никогда не была тем, до чего может дотронуться мужчина.
– Пока ты не увидела этого франка.
– Пока я не увидела подобного себе. Кто был движим магией. Кто был обнаженной красотой. Тогда я поняла, о чем говорили все эти песни. Но он был рожден, чтобы стать моим врагом.
Сайида по-прежнему удерживала руки Марджаны. Она поцеловала их, чтобы остановить эту горестную, пробирающую до костей дрожь.
– Сестра, – промолвила она. – Сестра, верь в Бога. Если Он привел его к тебе, Он, несомненно, даст ему узреть истину. Разве ты меньше тверда в своей клятве, чем он?
Марджана рывком высвободилась.
– О, быть такой мудрой! Я, которая так же стара, как холмы, я, которая ходит рука об руку с Ангелом Смерти, я… я не знаю о любви ничего, кроме того, что это – боль.
– Не всегда, – возразила Сайида. – Даже для тебя.
– Тогда молись за меня, дитя. У меня не осталось молитв.
Она была не из тех, кто задерживается ради прощания. Сайида посмотрела на опустевший воздух и вздохнула.
Исчезновение Марджаны словно разрушило заклятие – Хасан проснулся и начал капризничать. Сайида взяла его на руки. К ее удивлению, он затих и стал сосать свой кулачок с яростью, столь же неистовой, как ярость Марджаны. Сайида поцеловала его волосы. Они были влажными, но лобик под ними был прохладным.
Сердце ее дрогнуло. Лоб был прохладным. Она прижимала ребенка к себе, пока он не вскрикнул протестующе.
– О любовь моя! – напевала она ему. – О свет моих очей! Благодарение Аллаху!
И частью ее радости ей показалось то, что, подняв глаза, она увидела Маймуна, стоящего у стены и глядящего на него. Она бросилась у нему, держа Хасана на руках.
– Маймун! У него была лихорадка, и такая сильная, я так боялась, но теперь, посмотри, все прошло.
Маймун не сказал ничего. Что-то в его лице заставило ее остановиться. Хасан вдруг показался ей тяжелым. Она опустила его на свое колено.
– Что такое? Что-то случилось? Это… это отец? Или Исхак? Или…
– Нет. – Он произнес это холодно и, казалось, скорее для того, чтобы заставить ее замолчать, чем для того, чтобы развеять ее страхи.
Маймун никогда не был холоден. Иногда – угрюм. Строг, когда он сталкивался с кем-то или с чем-то, кого или чего не одобрял; потому что его нещадно учили быть вежливым, а вежливость не была его естественным качеством. Маймун всегда хотел говорить прямо то, что думал.
