Текст книги "Аламут"

Автор книги: Джудит Тарр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

Часть IV. Алеппо

18

Алеппо был белым. Белым, как мел, белым, как кость, белым, как слепящая белизна снега под солнцем. Скала, на которой возвышалась его цитадель, вонзалась в небеса, затмевая полдневное сияние; зелень тополей и кипарисов на ее фоне казались неясной тенью.

Эта красота была совершеннее, нежели красота Дамаска. Его люди были менее томно-изящны, его сады были менее манящими. И речь здесь была глубже, жестче, больше похожа на камень, служивший основанием городу.

Даже правление здесь было иным. Ребенок аль-Салих Исмаил, отец которого был султаном в Дамаске до того, как захватчик из Египта принес его смерть, правил через своего регента, Гумуштекина. То, что правил он с соизволения Саладина, мало значило для города, который годами выстаивал против осады. Который, помимо всего прочего, подсылал к султану ассасинов, пока тот не заключил с ними перемирие.

Дом Ибрагима был городом в городе. Здесь наконец даже высокородный пришелец с Запада мог узреть всю мощь королевства торговли: Дом держал в руках караван-сараи, городские дома, Дом правил по своему разумению, не испрашивая соизволения того, кто владел цитаделью. Где бы караван ни проходил, никто не собирался чинить ему препятствий.

Но сам дом, хотя и довольно большой, отнюдь не был дворцом. Он начинал свое существование просто как жилище, дом с единственным двором и садом позади. Годы, необходимость и рост числа обитателей расширяли его пределы, пока его стены не объяли добрую полудюжину меньших домов и их сады. Но сердцем его оставался дом продавца пряностей Ибрагима, еврея Авраама, которым он был, прежде чем принял ислам.

Для Джоанны это был просто другой лик родного дома.

Привратник Хаким был на своем посту, как всегда; быть может, он немного поседел, стал чуть суше и жилистей, но все равно оставался стражем ворот. Выбоина над аркой, появившаяся, когда один из кузенов доказывал свое умение обращаться с пращей, видимо, никогда так и не будет заделана. Дуплистое гранатовое дерево, по-прежнему затенявшее первый дворик, было увешано плодами, и мальчишка отгонял прочь птиц. Как всегда, у фонтана сидел кот, и двое-трое слуг, лениво переходивших с солнца в тень, и сборище родственников, оторвавшихся от своих дел, чтобы посмотреть, кто приехал.

И было на что посмотреть: двенадцать мамлюков в алом, держащих руки на оружии, и франкский принц в одеянии дамасского эмира, и Джоанна со своей служанкой, выглядящие среди них невзрачными, словно павы в окружении павлинов.

Джоанна знала, не спрашивая, что на этот раз Айдан будет вести себя иначе. По дороге он выглядел не более беспокойным, чем всегда; казалось, что он так же, как она, ехать свободно рядом весь день и лежать в объятиях друг друга всю ночь. Но едва Алеппо показался в виду, Айдан напружинился, словно кот.

Даже за короткое время – от момента, когда он передал своего коня груму и до того, как встретить дядюшку, подошедшего с общепринятым приветствием, Айдан не смог устоять спокойно. Он подошел к гранатовому дереву и вернулся, задержался, чтобы обменяться взглядами с самым младшим кузеном, подхватил кота, который подошел, чтобы потереться о его колени. Коты всегда тянулись к нему. Он подошел и встал за спиной Джоанны, когда родичи расступились и старший приблизился, словно корабль под всеми парусами: дядя Карим, не менее. Это было почетно.

Хотя Айдан мог не думать так? Джоанна велела ему молчать, стоять спокойно и дать говорить ей. Для франкских глаза дядя Карим был неординарным зрелищем: благородно-округлый, одетый по самой последней моде, с бородой, выкрашенной в черный цвет, чернее, чем может быть любая борода от природы, к тому же экстравагантно завитой. И дополнял все тюрбан поистине устрашающих размеров. Первым побуждением любого при этом зрелище было вытаращить глаза, а потом – расхохотаться вслух.

Люди, которые смеялись над дядей Каримом, жалели об этом всю жизнь. Разум его был подобен дамасскому клинку, и за пренебрежение люди расплачивались звонкой золотой монетой.

Насколько Джоанна слышала, Айдан не смеялся. приличия не позволяли ей обернуться и посмотреть, не улыбается ли он. Те из его мамлюков, которых она могла видеть, застыли, выкатив глаза. К несчастью, она не видела тех, за кого больше всего опасалась. Двое кипчаков стояли позади своего господина, и один Бог ведал, что они делали.

По крайней мере, она свободно могла принять приветствия своего дядюшки, как всегда сложные и цветистые. Но они шли от сердца; и его объятие выдавало его дрожь; и пока слова текли с его языка, глаза его ощупывали каждый дюйм ее дорожной одежды. И ее сопровождающих. И ее принца.

Потом она наконец могла обернуться. Айдан не улыбался. Лицо его было мраморно-спокойным, а когда он представлялся хозяину, голос его был мягок и спокоен. Кот сидел на плече Айдана и громко мурлыкал. И все же от этого он не выглядел менее опасным.

Джоанна едва слышала, что Айдан и Карим говорили друг другу. Воля встретилась с сильной волей и признала ее равной. Серые глаза встретились с темными – словно клинки скрестились с лязгом, а затем разошлись.

Дядя Карим улыбнулся. Легкий наклон его головы содержал больше уважения, чем все поклоны и расшаркивания до этого.

– Если желаешь, – сказал он, – входи, отдохни и освежись. Все, что здесь есть – твое. Да будет твое пребывание у нас долгим и благословенным.

Айдан не хотел идти туда, куда приглашала его пухлая рука. Джоанна не могла коснуться его под взглядом всех этих глаз, но она сказала:

– Иди. Это безопасно. Я обещаю.

Он покачал головой, стиснув губы. Ее сердце сжалось. Только не битва; святый Боже, только не здесь!

Казалось, Айдан уловил ее мысли. Он направился туда, куда его вели – нехотя, но без возражений.

Джоанна выдохнула воздух. Она любила его; она до боли желала его. Но он был спутником не из легких. Если ему придет в голову удрать, словно дикому зверю, ничто в мире не остановит его.

И он был близок к этому состоянию. Джоанна едва не отшатнулась от женщин, которые вели ее в гарем, в баню, едва не побежала к Айдану. Но она взяла себя в руки. Этим она сделала бы только хуже.

Несмотря на все ее тревоги, баня была райским наслаждением. Тетушки и кузины собрались здесь, чтобы обласкать Джоанну, попарить ее, уверить ее, что здесь она окружена любовью, нежностью и защитой. У них для нее были наготове все сплетни: кто за кого вышел замуж, кто ждал ребенка, кто с кем был в ссоре, как в гареме, так и за его пределами. И все это было так знакомо, тепло и успокаивающе, словно льющаяся вода, мыло с ароматом роз и притирания, умягчающие кожу.

Расслабленная, успокоенная, отогнав страхи в дальние уголки сознания, Джоанна оглядела себя и увидела, что вновь приобрела стройность. Ее талия никогда уже не станет такой тонкой, как в девичестве, но теперь она была и не намного толще. Груди по-прежнему были полными, но молоко в них уже перегорело; хотя они больше не были высокими и твердыми, но теперешняя мягкая полнота отнюдь не была отталкивающей. Волосы Джоанны потемнели, из темно-золотистых стали бронзовыми, но вновь приобрели былой блеск; они вились вокруг ее лица, смягчая длинные твердые очертания щек и подбородка, глаза от этого казались больше, а их грозовой синий цвет превращался в глубокий туманный фиолетовый. Джоанна с изумлением и легким испугом смотрела на себя в серебряное зеркало. Она выглядела как женщина, у которой есть любовник.

Она спрятала румянец под массой волос, набросившись на них со щеткой прежде, чем кто-либо мог вмешаться. Джоанна смотрела в увядшее лицо старшей из тетушек, чьи глаза видели все, что только можно было увидеть. Узловатый палец ткнул ее в грудь. Когда Джоанна отшатнулась, тетушка Ада усмехнулась, обнажив беззубые десна.

– Так-так, малышка. Нашему Дому предстоит вырастить еще одно дитя?

Зубы Джоанны сомкнулись со стуком. Нет. О нет.

– Нет! У меня был ребенок. Его забрали у меня. Я еще… не… совсем…

Тетя Ада кивнула как-то слишком доброжелательно:

– Да. Да, конечно. Бедная малышка. Франки такие варвары – забрать новорожденное дитя у матери и оставить ее в одиночестве.

Постепенно сердце Джоанны перестало колотиться о грудную клетку. Она не обманывала себя. Она все сознавала. У нее еще не начались очищения: ее тело еще не пришло к обычному порядку после рождения Аймери. Она не носит другое дитя. Которое не может быть ребенком Ранульфа. Которое вообще может не быть человеческим.

Но если она… если она…

Нет. Она вышвырнула эту мысль прочь и захлопнула дверь. Она рада, что находится здесь, и здесь ей рады, ее вымыли, накормили и уложили отдыхать в высокой прохладной комнате, наполненной песней ветерка и текущей воды.

Айдан не хотел успокоиться. Он не хотел есть. Его мамлюков забрали у него и отвели в какие-то внутренние помещения, предназначенные для слуг и меньших по значению гостей. Его возлюбленная была заперта в гареме. Он с открытыми глазами вошел в город ассасинов и знал, что был безумцем, осмелившись на это.

Он лежал на матраце в отведенной ему комнате, не потому, что хотел там лежать, а потому, что пятнистый кот, устроившийся у него на животе, был доволен. Мурлыканье кота отдавалось во всем теле Айдана; оно успокаивало его, не давая ему сорваться с места и бежать куда глаза глядят.

И что, не считая кота, мешает ему сделать это? Почему он не бежит, если хочет это сделать? Он может это сделать. Его могущество было с ним.

Кот потерся головой о его руку. Айдан почесал его за ухом, ощущая счастье зверька словно тихий шепот на краю мятежного шума, стоящего в сознании самого Айдана.

С тех пор, как он прибыл из Райаны, он не сделал ничего, чего не мог бы сделать смертный человек – разве что скрыл свое истинное лицо, проник в одно-два сознания и установил охрану против ассасинов… которая так плохо помогла в ночь смерти Тибо. Во всем остальном он не проявлял ни капли могущества. Он превратил себя в человека.

Сначала это казалось довольно благоразумным. Это был мир смертных, и страх смертных мог убить. Он видел проявления этого в Иерусалиме – когда за его спиной шептались, что он ассасин, что он еще хуже, что он сам дьявол.

Но он не был смертным. Он не был человеком. И здесь, в мире ислама, который не только признавал возможность существования таких, как он, но и давал им надежду на вечное спасение, он, быть может, и вызывал у людей страх, но за это его уже не сожгли бы на костре. И его могуществу было тесно в поставленных им рамках.

Айдан осторожно распрямил один завиток мощи. Это было не столь обычно для подобных ему, как довольно привычные действия, подобные установлению защиты или чтению сознания. Но более глубокая сила, огонь, бывший его именем и его сущностью, просыпался с радостью. Сначала – только вспышка пламени, омывшая все тело.

Кот смотрел на него, широко открыв глаза. Айдан был одет в пламя. Он поднял руку – каждый палец, подобно свече, был увенчан языком пламени. Он рассмеялся от того, как легко и свободно он проделал это.

Краешек его сознания уловил биение. Присутствие человека. Айдан погасил огонь. Кот чихнул. Айдан сел и оказался лицом к лицу с человеком в непомерно большом тюрбане и с острым, как лезвие, разумом.

Если Карим видел или почувствовал это неистовое пламя, то он предпочел скрыть это. Он поклонился с грацией, удивительной для человека его толщины, и как раз так, как должно кланяться второму сыну короля. Айдан в ответ приподнял брови и склонил голову. Этот знак уважения был больше, чем когда-либо оказывал Айдан купцу, находясь в его доме.

Но, соглашаясь с правилами приличия, этот купец напомнил, что в королевстве торговли он занимал положение, равное положению Айдана в Райане: второй наследник после своей сестры. И это было самым странным – женщина могла унаследовать правление с полным правом, в то время как существовал мужчина, который был в должном возрасте и имел возможность править вместо нее.

Карим с комфортом устроился там, где ветерок был прохладнее всего – у двери, ведущей в сад. Его халат был из небесно-синего шелка. Туфли были алого цвета, расшиты хрусталем и золотом; их носки были загнуты весьма элегантно.

Айдан, босой и одетый в панталоны из хлопка, только вздохнул по своему утраченному достоинству и остался на своем матраце. Кот взобрался на его колено.

Карим взглянул на кота.

– Я вижу, у тебя в доме есть друг.

– Но если Бог пожелает, он будет не единственным.

Карим улыбнулся в свою завитую бороду:

– Ты здесь желанный гость, – сказал он, – как родич нашей родственницы и как принц Райаны. Жемчуг, не так ли? И немного олова. И чудесная шерстяная одежда, которую в нужных местах можно продать по истинно царской цене.

– И очень немного работы по металлу, хотя, возможно, она не особо ценится здесь, где живут лучшие в мире кузнецы.

Карим, казалось, нисколько не был сбит с толку:

– И, как ты сказал, работа по золоту, серебру и порой по железу, и редкостное искусство огранки драгоценных камней и создания оправы к ним. Изумруд Короля Иерусалимского известен даже здесь.

– Да? – улыбнулся Айдан. – Очень может быть. Камень пришел из ваших караванов, хотя гранили и шлифовали его в Каэр Гвент.

– Таково королевство торговли, – заметил Карим.

– Я начинаю осознавать его могущество, – отозвался Айдан. – Ты знаешь о нашей маленькой стране… твои родичи торгуют там?

– Дальний родственник и один-два союзника. Они говорят, что страна хорошо управляется и процветает в мире: пристанище для изящных искусств.

– Но не очень-то легкая добыча для варваров, у которых есть только топоры и желание пустить их в дело.

– Верно, – согласился Карим. – Я уверен, что на армии Райаны никак не скажется отсутствие ее главнокомандующего.

– Мой брат-король по меньшей мере столь же хороший воин, как я, и вдвое лучший полководец.

– Тогда он, должно быть, воистину замечательный король.

– Его беда, – ответил Айдан, – в том, что он позволил монахам обмануть себя. Он предоставляет всем остальным искать хвалы, а всю вину принимает на себя. Это ничто иное, как избыток христианского милосердия.

Учтивость не позволяла Кариму ничего ответить на это.

Айдан ссадил с колен кота и сел, обхватив колени. Кот поразмыслил, а не запустить ли когти в лодыжку Айдана, но передумал. Он с презрением развернулся и вышел.

– Я не такой добрый христианин, – сказал Айдан в ответ на прощальное подергивание кошачьего хвоста, – как мой брат. И у меня нет его терпения. Скажи госпоже этого дома, что я со всем возможным для меня терпением буду ждать ее милости, но мой характер несовершенен в проявлении своих лучших качеств. Каковые сейчас отнюдь не являются лучшими.

Карим смотрел на него с мрачным изумлением3

– Принц, ты недоволен нашим гостеприимством?

– Я шел с караваном от самого Иерусалима. Теперь караван завершил свой путь. Та, которую леди Маргарет поручила мне охранять, заперта в гареме, и я не могу видеть ее. Я могу только ждать и высматривать смерть, появляющуюся из воздуха. И она появится, мастер Карим. И она, несомненно, появится.

Карим посмотрел на него долгим взглядом, в котором Айдан не мог уловить страха. После этого бесконечного мига купец поднялся.

– Отдыхай, если можешь, – сказал он. – Я посмотрюб что можно сделать.

Айдан полагал, что это лучше, чем ничего. Он спотыкался на каждом правиле восточной учтивости; но он действительно был вне себя. Он не собирался прохлаждаться в этом городе ассасинов, пока Джоанна не погибнет из-за мусульманских приличий.

Если они не позволят ему охранять ее, он сам найдет способ для этого. Скоро. Сегодня вечером. Воздух был прозрачен и чист – воздух Алеппо в преддверии осени – но в нем крылось напряжение, словно ожидание собирающейся грозы. Гроза скоро разразится. Но вместо дождя прольется кровь.

Он одел приготовленный для него легкий шелковый халат и вышел на галерею. Внизу лежал сад, зеленый и безлюдный. Комнаты, находящиеся радом с комнатой Айдана были пусты, их обитатели отправились куда-то по делам Дома Ибрагима.

Айдан схватился за перила и легко спрыгнул вниз. Из-за стены он слышал детский голос и голос женщины, возражающий что-то. Айдан пошел вдоль стены, легко касаясь ее рукой, словно обещая, что он преодолеет ее.

В углу, образованном стеной, росло миндальное дерево, затеняя и отгораживая низко свисающими ветвями этот уголок, делая его похожим на беседку. Айдан раздвинул ветви, сделал шаг и отшатнулся.

Марджана бросила в него миндальный орех. Айдан инстинктивно поймал его, отпустив при этом отведенные в сторону ветки. Марджана разбила бледно-коричневую скорлупу другого ореха и вынула ядрышко, но есть его не стала. Спокойное выражение ее лица почти внушало ужас.

Она была одета в женское платье, тускло-коричневое и широкое, поверх ее волос было наброшено покрывало. Она была бы прекрасна даже в дерюжном мешке, на который это платье весьма походило; его абсолютное соответствие приличиям было более соблазнительно, чем мужской наряд, в котором Айдан видел ее прежде.

Орех треснул в его сжатом кулаке. Острые края вонзились в ладонь, поранив ее до крови. Айдан удивленно уставился на собственную руку.

Марджана взяла его ладонь своими теплыми сильными пальцами и смахнула с нее осколки ореха. Из порезов сочилась темная густая кровь. Марджана коснулась ее губами.

Айдан не мог пошевелиться. Она всего лишь очищала раны, как бы это ни выглядело со стороны. И только. Марджана подняла голову; она была спокойна, как всегда.

– Тебе следует быть осторожнее, – промолвила она. – У тебя больше силы, чем у человека.

Прилив гнева смыл изумление Айдана.

– Я настолько ребенок по сравнению с тобой?

– Аллах знает, что это не так. – Марджана по-прежнему держала его руку. – Я ждала тебя.

Он огляделся.

– Здесь? Ты живешь здесь?

Она покачала головой.

– Я видела, как ты въезжал сюда. Ты был прекрасен в этом почетном одеянии. Выглядел почти цивилизованно.

– Почти?

Она рассмеялась и поцеловала его ладонь – быстро и легко, словно только для этого и держала ее в своих руках.

– Мне не хочется, чтобы ты совсем лишился своей дикости. Она так пленяет.

– Ты… – произнес он. – Ты можешь быстро свести меня с ума.

Это была наполовину шутка. Но даже наполовину серьезный, почти незаметный смысл этой фразы заставил ее отшатнуться к стволу дерева. Зеленые глаза были широко открыты, на белом лице такое выражение, словно он ударил ее.

Рука Айдана, до сих пор не чувствовавшая боли от порезов, начала подергиваться. Он сжал ладонь, глядя на Марджану. Невероятно, но она, казалось, вот-вот заплачет.

Он привлек ее к себе.

– Тише, – сказал он, хотя она не издала ни звука. – Тише. Я не хотел причинить тебе боль.

Она с силой уткнулась головой в его плечо. Она была ниже, чем Джоанна, и легче, тонкая в кости, как птица, но поразительно, невозможно сильная. Ее кулачки уперлись ему в грудь. Голос ее звучал приглушенно, но ясно:

– Я не знаю никакого искусства обольщения, никаких уловок. Я не знаю ничего о столь тонких вещах. Я могу только сказать то, что хочу сказать. И это… это… все неправильно.

Айдан вздохнул – раз, другой.

– Ты говоришь мне… что…

Она откинулась назад.

– О прекрасный, невинный глупец! Я люблю тебя. Я люблю тебя с тех пор, как увидела тебя в Иерусалиме. Я преследовала тебя, смотрела на тебя, ждала тебя, желала тебя. Если я сведу тебя с ума, что ты сделаешь со мной?

Айдан открыл рот, потом снова закрыл. Он не знал, что ему делать – только коснуться ее. Она была пылающим холодом.

– Я не… – промолвил он. – Я еще не… – Он сглотнул. – Еще. Но когда я вижу тебя, касаюсь тебя… – Он взял ее ладони в свои и прижал их к своей груди. Он не смог удержать внезапную улыбку. – Если ты хочешь успокоить мужчину, госпожа моя, тебе лучше всего являться ему на глаза так же часто, как ты смотришь на него.

Она выпрямилась, оскорбленная; но внимала его словам со свирепой жадностью.

Айдан поднял ее руки к своим губам и поцеловал.

– Когда я впервые увидел тебя, я подумал, что ты мне снишься. Ты воплощение всего, что я искал в женщинах.

– А теперь?

Он посмотрел ей в глаза.

– А теперь ты заставляешь мое сердце петь.

Руки Марджаны сомкнулись вокруг его шеи.

– Ты будешь любить меня? Здесь, сейчас?

Он застыл, вздрогнув. Она дрожала, и не от страсти. Как будто ей предстояло умереть до заката, и она хотела еще раз, только раз, испытать телесное наслаждение.

– Госпожа, почему…

Марджана отпрянула от него.

– Нет. Конечно, нет. – Голос ее был полон горечи. – Ты христианин. Я забыла. Ваша добродетель заставляет тебя отказать.

Айдан засмеялся, тоже с некоторой горечью.

– Это было бы возможно, но я не родился христианином. Нет, госпожа. Это просто… ты уверена, что хочешь этого? Я едва знаю тебя.

– Именно поэтому, – ответила она. – Именно поэтому я хочу тебя сейчас.

Он потянулся к ней, но она отодвинулась слишком далеко, почти за пределы зеленого навеса.

– Госпожа, – попросил Айдан, – прояви милосердие. До этого я видел тебя трижды; я знаю о тебе немногим больше, чем только твое имя. Если у тебя есть муж, дети, родичи…

Ее смех был похож на крик боли:

– Никого! У меня нет никого и ничего. Только я. Только… только…

Айдан прыгнул к ней. Он был удивлен, что она была там, что она не исчезла. Но это длилось недолго. Она подняла голову, чтобы посмотреть ему в лицо; потянулась, чтобы откинуть волосы с его лба. Рука ее дрожала.

– Я люблю тебя, – повторила Марджана. И исчезла.

Айдан опустился наземь, словно из тела вынули все кости.

– Боже, – произнес он, как когда-то повторяла это она. – Боже, Боже, Боже…

Две жены, сказал астролог. Подразумевал ли он эту невозможную связь? Безумно тревожиться за одну; становиться поистине безумным из-за другой. И если одна из них ревнива…

Должно быть, это Джоанна. Мусульманские женщины знают, как делить мужчину с другой.

Айдан охватил болящую голову ладонями. О чем он думает? У Джоанны нет повода для ревности. Ревнива была эта сумасшедшая демоница, обезумевшая от долгих лет одиночества. То, что он нашел ее прекрасной, доказывало только то, что он не был слеп. А остальное – это только жалость, очарование и немного – более, чем немного – вожделение. Их тела хорошо сочетаются друг с другом. Слишком хорошо. Память о ней запечатлелась на его коже, оттого, что ее не было рядом, болела голова.

Айдан поднялся на ноги. Он пришел в сад за исцелением; но получил здесь только более тяжелые раны.

Бог еще не прекратил свои шуточки. Теперь, когда Айдан мог отдохнуть, мог провалиться в сон без сновидений, подобный смерти, ему не было позволено это сделать. В его комнате ждал слуга, полный слащавой угодливости, со свежей одеждой и чашкой шербета. Он уведомил Айдана, что теперь, когда высокий гость отдохнул, следует пообедать, а потом хозяева дома будут рады его обществу.

Это обещало принцу удовольствие – долгий вечер разговоров ни о чем в частности, и принц был на волосок от того, чтобы пренебречь всем этим. Но воспитание, въевшееся в кости, не позволяло. Он склонялся перед неизбежным.