Текст книги "Каприз Олмэйра. Изгнанник. Негр с "Нарцисса" (Сочинения в 3 томах. Том 1)"

Автор книги: Джозеф Конрад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 52 страниц)

III

В это время «Нарцисс» с выпрямленными реями вышел из – под благоприятного муссона. В течение нескольких дней он медленно двигался вперед, то и дело отклоняясь и кружась на месте под неустойчивыми легкими ветрами. Люди ворчливо переворачивали с одной стороны на другую тяжелые реи под дробью коротких теплых ливней; они со вздохами и воркотней хватались за промокшие канаты в то время, как подшкиперы, угрюмые и насквозь промокшие, беспрерывно отдавали усталыми голосами приказания. Во время коротких передышек матросы с отвращением рассматривали горящие ладони своих онемевших рук и с горечью спрашивали друг у друга: «Кто сделался бы моряком, если бы мог стать фермером?» Люди сделались раздражительными и перестали следить за тем, что срывалось с языка. Раз, темной ночью, когда вахту, задыхавшуюся от жары и почти затопленную дождем, в течение четырех адских часов перегоняли от браса к брасу, Бельфаст объявил, что он «пошлет к черту парусники и перейдет на пароход». Это, несомненно, было слишком. Капитан Аллистоун с большим самообладанием грустно пробормотал мистеру Бэкеру: «Недурно, недурно!», когда тот умудрился, лавируя и изворачиваясь, пропихнуть свой славный корабль на шестьдесят миль в двадцать четыре часа. Джимми, стоя у порога своей каютки и опершись подбородком на руку, следил дерзкими и грустными глазами за нашей опостылевшей работой. Мы ласково заговаривали с ним, но за спиной его обменивались кислыми улыбками.

Затем судно снова понеслось к южным широтам под благоприятным ветром и ясным небом. Оно миновало Мадагаскар и о. Маврикия на таком расстоянии, что мы даже мельком не увидели берега. На запасные ростры надели лишние найтовы. За рубками установили надзор. Буфетчик в свободные минуты с встревоженным видом прилаживал фальшборты к дверям кают. Толстая парусина тщательно сворачивалась. Взоры тревожно устремлялись на запад к Мысу Бурь. Судно начало углубляться в юго-западное течение, и мягко сияющее небо нижних широт стало изо дня в день принимать над нашими головами все более жесткий оттенок. Оно высоко изгибалось над кораблем, бледное и вибрирующее, словно огромный стальной купол, отражающий мощные голоса буйных штормов. Солнце холодно блестело на белых завитках черных волн. Судно с убавленными парусами медленно кренилось под сильным дыханием налетавших с запада шквалов, упорное, но покоряющееся. Оно металось из стороны в сторону с неослабным старанием пробить себе дорогу сквозь невидимую силу ветра. Оно ныряло носом в мрачные гладкие пропасти, оно взлетало вверх, переваливая через снежные гребни больших движущихся бурунов; оно беспокойно качалось из стороны в сторону, словно живое страдающее существо. Стройный и мужественный корабль отвечал на зов людей и его тонкие мачты беспрерывно очерчивали порывистые полукруги, точно взывая к бурному небу о помощи.

В этом году зима у Мыса стояла жестокая. Смененные рулевые хлопали руками, бегали изо всех сил, притопывая ногами, и дули на распухшие красные пальцы. Палубная вахта старалась увернуться от холодных брызг или, скорчившись в защищенных уголках, угрюмо следила за высокими безжалостными волнами, которые то и дело перекатывались через борт в неутомимой ярости. Вода целыми фонтанами врывалась в двери бака. Прежде чем добраться до своей сырой постели, приходилось пробиваться через настоящий водопад; люди возвращались на бак мокрые и выходили оттуда онемевшие, чтобы снова взвалить на плечи жестокий искупительный крест, возложенный на них славной и безвестной судьбой. Вдали на корме сквозь туман шквалов виднелись фигуры офицеров, напряженно смотревших на запад. Они стояли у поручней с наветренной стороны, держась за них с мрачной решимостью, прямые и блестящие в своих длинных пальто. Когда же по временам, подгоняемое сильным ветром, судно начинало беспорядочно нырять, их напряженные фигуры, сильно раскачиваясь, поднимались высоко над серой линией покрытого тучами горизонта, продолжая сохранять все ту же неподвижность.

Они следили за погодой и судном с такой же жадностью, как обитатели суши следят за капризными переменами счастья. Капитан Аллистоун совсем не покидал палубы, словно превратившись сам в какую-то часть судовых снастей. Время от времени буфетчик, все еще не надевавший куртки, несмотря на пронизывающий холод, пробирался к нему с горячим кофе, половину которого шторм выдувал из чашки, прежде чем она добиралась до губ шкипера. Он со строгим лицом выпивал одним глотком остаток под аккомпанемент тяжелых брызг, громко барабанивших по его клеенчатому пальто, и шипения волн, разбивавшихся у его высоких сапог. При этом он ни на мгновение не отрывал глаз от шхуны. Он следил за каждым движением ее нежным тревожным взором любящего мужчины, на глазах которого слабая женщина самоотверженно борется за свою жизнь, – жизнь, заключающую для него весь смысл и радость мира. Мы все следили за ней. Она была великолепна, но в то же время имела свои слабости. Однако любовь наша нисколько не уменьшалась от этого. Мы восхищались вслух ее достоинствами, мы хвастались ими друг перед другом, словно они были нашими, и хоронили сознание ее единственного недостатка в молчании своей глубокой нежности. Она родилась под грохот кующих железо молотов, в черных водоворотах дыма, под серым небом на берегах Клайда. Шумная и мрачная река дает жизнь прекрасным существам, которые уплывают в солнечный мир, чтобы завоевывать себе сердца людей. Одним из этих прекрасных созданий был наш «Нарцисс». Он был, пожалуй, менее совершенен, чем многие другие, но зато он был наши, следовательно, ни с чем не сравним. Мы гордились им. В Бомбее невежественные береговые называли его «хорошенькой серой шхуной». Хорошенькой! Нечего сказать, достойная оценка! Мы знали, что это самый великолепный корабль, когда-либо спущенный на море. Мы старались забыть, что, подобно многим мореходным судам, «Нарцисс» отличался по временам некоторой неустойчивостью. Он был прихотлив и требовал особенной осторожности при нагрузке и в управлении; притом же никто никогда не знал точно, в какой именно мере эта осторожность потребуется. Вот как несовершенны простые смертные! Корабль понимал это и подчас исправлял наше слепое невежество при помощи благотворной дисциплины страха. Нам приходилось слышать жуткие рассказы о прошлых плаваниях. Повар (матрос по ремеслу, но, в сущности, совсем не моряк), повар, под влиянием какого-нибудь несчастья – вроде перевернувшейся от качки кастрюли, угрюмо бормотал, вытирая пол: ш – Вот полюбуйтесь-ка, что она натворила. Когда-нибудь уж непременно потопит всю команду. Вот увидите, что потопит!

На что буфетчик, остановившись на минутку в кухне, чтобы перевести дух среди вечной спешки своего беспокойного существования, философски замечал:

– Тот, кто увидит, уж во всяком случае ничего не расскажет, а я совсем не желаю увидеть это.

Мы высмеивали подобные страхи. Наши сердца обращались к капитану, когда он сильно подгонял корабль, чтобы не дать ему уклониться хотя бы на один дюйм от западного направления; он заставлял его бросаться вкось на огромные волны под зарифленными парусами. В дурную погоду при смене вахты люди по первой команде офицеров: «Стой на вахте!» – выстраивались на корме в полной готовности, восхищаясь доблестью своего корабля. Глаза их мигали от ветра, смуглые лица блестели от капель воды, более соленых и горьких, чем человеческие слезы. Промокшие бороды и усы свисали вниз прямыми сосульками, словно тонкие водоросли, только что извлеченные из воды. Их фигуры имели фантастически неправильные очертания; в своих высоких сапогах, похожих на шлемы шапках, топорных, колышущихся, неуклюжих и блестящих непромокайках, они напоминали людей, странно нарядившихся для какого-нибудь сказочного представления. Всякий раз, как корабль легко взбирался на высокую зеленую волну, локти тыкались в ребра соседа, лица прояснялись, губы шептали: «Ну, не молодчина ли!» – и все головы поворачивались, следя с сардоническими улыбками за побежденной волной, которая с грохотом мчалась дальше в подветренную сторону, вся в пене от чудовищной ярости. Но когда судно оказывалось недостаточно проворным и, получив тяжелый удар, накренялось, дрожа под натиском, мы хватались за канаты и, глядя вверх на узкие полосы промокших натянутых парусов, отчаянно трепавшихся наверху, шептали про себя: «Неудивительно! Бедняжка!»

Тридцать второй день после выхода из Бомбея начался неблагополучно. Утром волна разнесла вдребезги одну из дверей кухни. Мы прорвались сквозь клубы дыма и нашли промокшего повара в припадке глубочайшего негодования:

– Она, право, с каждым днем становится все хуже и хуже! Так вот и норовит затопить меня перед моей собственной плитой.

Мы успокоили его, и плотник умудрился кое-как поправить дверь, хотя его дважды смывало во время работы. Из-за этого приключения наш обед был готов очень поздно. Однако это обстоятельство в конце концов оказалось безразличным, ибо волна опрокинула Ноульса, отправившегося за едой, и обед уплыл в море. Капитан Аллистоун казался суровее обыкновенного и губы его были сжаты еще тверже, чем всегда. Он налегал на марсели и фоки, не желая замечать, что шхуна, от которой слишком много требовали, казалось, теряла мужество в первый раз за все время нашего знакомства с ней. Она отказывалась подниматься и угрюмо пробуравливала себе путь сквозь волны. Дважды она на всем ходу сознательно врезалась носом в большую волну, словно ослепнув или устав от жизни, и затопляла палубу с одного конца до другого. Пока мы барахтались, стараясь спасти негодный чан для стирки, боцман с явной досадой заметил:

– Всякая дрянь сегодня норовит за борт!

Почтенный Сингльтон нарушил свое обычное молчание и произнес, бросив взгляд на небо:

– Старик сегодня не в духе насчет погоды, но не следует сердиться на ветры, которые посылает небо!

Джимми, конечно, закрыл свою дверь. Мы знали, что ему удобно и сухо в маленькой каюте и, по усвоенной за последнее время нелепой привычке, сначала обрадовались этому, но затем тотчас же начали выходить из себя.

Донкин бессовестно отлынивал от работы, жалкий и несчастный. Он ворчал:

– Я тут подыхаю с холоду в своих проклятых мокрых лохмотьях, а этот черный бездельник сидит себе сухой на своем проклятом сундуке, набитом проклятым тряпьем. Чтоб его разнесло там!

Мы не обращали на него внимания; мы едва успевали вспомнить о Джимми и его закадычном друге. Разбираться в сердечных тонкостях было некогда. Паруса срывало ветром, вещи сносило за борт. Потоки воды беспрерывно окатывали нас, и без того уже вымокших и обледеневших, покуда мы исправляли повреждения. Судно металось из стороны в сторону и тряслось, словно игрушка в руках сумасшедшего.

Перед самым закатом под угрозой темной градовой тучи начали быстро убавлять паруса. Резкий порыв ветра налетел на нас, словно удар кулака. Судно, вовремя освобожденное от парусов, мужественно встретило его; оно неохотно поддалось неистовому напору. Затем гордым и неудержимым движением выпрямилось снова и обратило свой нос в наветренную сторону, навстречу визжащему шквалу; из темной бездны черных облаков посыпался белый град; он барабанил по снастям, целыми пригоршнями скатывался с рей, отскакивал от палубы – круглый и блестящий в темном вихре, словно дождь жемчуга. Туча прошла. Бледное зловещее солнце на мгновение осветило последними горизонтальными лучами холмы крутых катящихся волн. Затем с громким воем ворвалась неистовая ночь – зловещая преемница бурного неба.

В эту ночь никто на борту не сомкнул глаз. Почти каждый моряк хранит в памяти воспоминание об одной или двух таких ночах в жизни, когда шторм достигал крайней силы. В такие минуты кажется, будто во всей вселенной не осталось ничего, кроме мрака, воя, ярости и родного корабля. Подобно последнему оплоту разрушенного творения, он мчится сквозь бедствия, тревоги и муки мстительного ужаса, неся на себе пораженные страхом остатки грешного человечества. Никто на баке не спал. Жестяная керосиновая лампа, подвешенная на длинном шнурке, коптила, описывая широкие круги; мокрое платье темными грудами выделялось на блестящем полу; тонкая струйка воды переливалась взад и вперед по доскам. Люди, не разуваясь, лежали на койках, опершись на локти, с широко раскрытыми глазами.

Подвешенные непромокайки судорожно и беспокойно раскачивались из стороны в сторону, словно легкомысленные призраки обезглавленных моряков, пляшущие буйную джигу. Никто не произносил ни слова, все слушали. Снаружи ночь стонала и всхлипывала под беспрерывный, оглушительный грохот, словно где-то очень далеко били в бесконечное число барабанов. Воздух прорезали крики. Потрясающие глухие удары заставляли судно вздрагивать и качаться под тяжестью волн, обрушивавшихся на палубу. По временам оно стремительно взлетало вверх, словно навеки покидая землю, затем в течение бесконечных минут падало вниз в пустоту. Все сердца на борту замирали, покуда страшный толчок, ожидаемый и все же внезапный, не оживлял их. При каждом таком головокружительном крене судна Вамимбо растягивался во всю длину лицом в подушку и слегка стонал, как бы разделяя муки истерзанной вселенной. Время от времени среди самого отчаянного взрыва грозного рева, судно на какую-нибудь долю невыносимой секунды вдруг замирало на боку, трепещущее и спокойное спокойствием, более ужасным, чем самое неистовое движение. Тогда по всем этим согнувшимся телам пробегала вдруг дрожь, трепет недоумения. Кто-нибудь высовывал встревоженную голову, и пара глаз, дико блуждая, блестела в колеблющемся свете. Некоторые слегка двигали ногами, словно собираясь выскочить. Но большинство продолжало лежать без движения на спине, крепко ухватившись одной рукой за край койки. Некоторые нервно курили, быстро и глубоко затягиваясь, устремив глаза в потолок. Великая тоска по покою сковывала их.

В полночь дали команду закрепить фок и крюйсель. Люди с огромными усилиями взбирались наверх под немилосердными тумаками шторма, убирали паруса и сползали вниз вконец обессиленные, чтобы снова молча сносить на палубе жестокие побои моря. Быть может, первый раз за всю историю службы на коммерческих судах вахта, после приказания идти вниз, осталась на палубе, словно прикованная к ней какими-то злобными насильственными чарами. При каждом сильном порыве люди прижимались друг к другу, шепча: «Сильнее уж не будет», – и тотчас же шторм изобличал их во лжи, с пронзительным воплем загонял им дыхание обратно в горло. Один из свирепых шквалов разорвал в клочья густую массу черных, как сажа, туч и над разодранными лоскутьями люди мельком увидели в высоте луну, с жуткой быстротой уносившуюся обратно по небу, прямо под ветер. Многие опустили головы, бормоча: «Эта штука переворачивает все нутро». Скоро облака сомкнулись, и мир снова погрузился в слепой бушующий мрак, который с воем забрасывал одинокий корабль соленой пеной и градом. Около половины седьмого колодезная темнота вокруг нас приняла призрачно-серый оттенок, и мы поняли, что солнце встало. Этот неестественный зловещий дневной свет, при котором мы разглядели, наконец, свои блуждающие глаза и вытянутые лица, явился лишним испытанием для нашей выносливости. Горизонт со всех сторон так близко придвинулся к кораблю, что мы, казалось, могли достать до него рукой. В этот тесный круг врывались свирепые волны, ударяли в нас и снова выскакивали из него. Дождь соленых тяжелых капель, не уступая по густоте туману, окатывал нас с ног до головы.

Нужно было наставить углы грот-марселя, и все мы с тупой покорностью приготовились снова подняться на марсель, но офицеры закричали, оттолкнули нас назад, и мы только тут сообразили, наконец, что на реи пустят не больше людей, чем это будет абсолютно необходимо для работы. Мы видели, что мачты могут быть сломаны и унесены за борт каждую минуту; капитан, решили мы, просто не желает, чтобы вся команда сразу отправилась в море. Это было благоразумно. Вахта, несшая службу в этот момент, начала под предводительством мистера Крейтона подниматься по такелажу. Ветер приплющивал людей к тросам, затем, слегка утихнув, снова давал им возможность подняться на несколько шагов, и опять внезапным порывом пригвождал к вантам всю поднимающуюся линию людей, которые так и замирали там в позах распятых. Другая вахта нырнула на главную палубу, чтобы выбрать парус. Головы людей подпрыгивали в воде, когда волны с неудержимой силой швыряли их из стороны в сторону. Мистер Бэкер ободрительно пофыркивал, шныряя между нами; суетясь и пыхтя среди сети канатов, словно энергичный дельфин. Благодаря продолжительному зловещему затишью, работа на палубе и на реях закончилась благополучно, без всяких потерь. Шторм как будто утих на мгновение, и судно, словно для того чтобы вознаградить нас за усилия, воспрянуло духом и пошло ровнее.

В восемь люди, снятые с вахты, воспользовавшись свободной минутой, побежали по затопленной палубе на бак, мечтая об отдыхе. Другая половина команды осталась на корме для того, чтобы в свою очередь «посмотреть, как она изворачивается в беде». Оба помощника шкипера убеждали капитана сойти вниз. Мистер Бэкер фыркал ему в ухо:

– Уф… теперь смело… уф… доверьтесь нам… больше нечего делать… она выдержит или потонет… уф, уф!

Высокий молодой Крейтон весело улыбнулся ему:

– Она держится молодцом. Пойдите отдохнуть, сэр.

Капитан смотрел на них, словно окаменелый, налитыми кровью глазами. Края его век были багрового цвета, и он беспрерывно слабым усилием двигал челюстью, точно разжевывая кусок резины. Он покачал головой:

– Не беспокойтесь обо мне. Я должен видеть все до конца!

Но он согласился присесть на минуту на светлый люк, не отводя своего сурового лица от наветренной стороны. Море плевало на люк, и тот стоически выдерживал натиск, обливаясь водой, точно слезами. На наветренной стороне юта вахта, цепляясь за такелаж бизани и друг за дружку, старалась подбодриться шутками. Сингльтон, стоявший на руле, крикнул:

– Берегись!

Его голос долетел до них предостерегающим шепотом. Они испугались.

Большая пенящаяся волна выступила из тумана: она шла на шхуну с неистовым ревом и казалась в своем беге злобной и жуткой, словно сумасшедший с топором в руке. Несколько человек с криками взобрались вверх по такелажу, но большинство, судорожно задержав дыхание, осталось на местах. Сингльтон, задвинув колени под коробку штурвала, тщательно подготовлял руль к килевой качке, не отрывая при этом глаз от волны. Она высилась уже совсем близко, напоминая огромную, увенчанную снегом, стену из зеленого стекла. Корабль поднялся по ней, будто взлетев на крыльях, и на минуту остановился, замер на пенистом гребне, точно большая морская птица. Но прежде чем мы успели перевести дыхание, на него обрушился новый сильный удар. Другой вал коварно налетел на судно под наветренным носом, и оно, резко накренившись, затопило свои палубы. Капитан Аллистоун вскочил на ноги и упал. Арчи перекатился через него с криком:

– Она поднимется!

Шхуна дала новый крен в подветренную сторону. Нижние юферсы тяжело погрузились в воду. Ноги выскользнули из-под тел, и люди повисли, брыкаясь, над покосившимся ютом. Они видели, как борт судна уходит в воду, и закричали в один голос:

– Она идет ко дну!

Двери бака в передней части распахнулись, и нижняя вахта стала друг за дружкой выскакивать оттуда, вскидывая вверх руки. Затем, упав на четвереньки, они поползли к корме вдоль высокого борта палубы, который поднимался теперь круче крыши дома. С подветренной стороны, преследуя их, вздымались волны, и люди в этой безнадежной борьбе казались заранее обреченными на гибель, жалкими червяками, спасающимися от потопа. Они взбирались друг за другом по наветренной лестнице юта, полуголые, с блуждающими глазами, и, едва добравшись наверх, зажмурив глаза, отлетали к подветренной стороне; затем они снова тяжело поднимались, прижимаясь ребрами к стенкам поручней, и опять со стоном катились вниз смешанной грудой. Огромное количество воды, зачерпнутое носом корабля во время последнего взлета, выбило подветренную дверь бака. Они увидели как их сундуки, подушки, одеяла, платье поплыли в море и с отчаянными усилиями начали пробираться на подветренную сторону, в ужасе наблюдая картину разорения. Соломенные тюфяки плавали поверху, одеяла, распластавшись, изгибались на воде, тогда как окованные сундуки, наполовину затопленные водой, прежде чем окончательно исчезнуть из вида, грузно колебались, словно лишенные мачт корабли. Длинное пальто Арчи пронеслось мимо с раскинутыми рукавами, напоминая тело утонувшего моряка с опущенной под воду головой. Люди скользили вниз, изо всех сил впиваясь пальцами в доски, или, забившись в углы, дико таращили глаза. Все беспрерывно вопили:

– Мачты! руби! руби!..

Черный шквал с глухим воем пронесся над судном: оно легло на бок, повернув к облакам наветренные ноки рей; а высокие мачты, склонившись почти до самого горизонта, казалось, сделались вдруг неизмеримо длинными. Плотник выпустил свою опору, откатился к светлому люку и начал подбираться к входу в каюту, где был приготовлен топор. В этот момент парус марселя отделился, конец тяжелой цепи загрохотал наверху, и искры красного пламени посыпались вниз сквозь летящую пену. Вдруг парус захлопал, рванулся с такой силой, которая, казалось, способна была вырвать наши сердца сквозь сомкнутые зубы, и тотчас же превратился в связки узких развевающихся лент, которые сами перевязались в узлы и улеглись вдоль рей.

Капитану Аллистоуну после долгих усилий удалось подняться на ноги, и лицо его очутилось у самой палубы, где люди раскачивались на концах своих канатов, словно охотники за птичьими гнездами, взбирающиеся по скале. Одна из его ног опиралась на чей-то сундук, лицо было багрового цвета, губы шевелились. Он также вопил, вопил, что было мочи, перегнувшись вниз:

– Нет, нет!

Мистер Бэкер, стоя одной ногой на подставке нактоуза, проревел:

– Вы говорите «нет»? Не рубить?

Тот, как безумный, замотал головой:

– Нет, нет!

Плотник, проползавший между его ног, услышал это, сразу обессилел и растянулся во всю длину на краю светлого люка. Голоса подхватили крик: «Нет! нет!» Затем все стихло. Они ждала, чтоб корабль перевернулся окончательно и вытряхнул их в море; среди ужасного рева ветра и моря из уст этих людей не вырывалось ни одного упрека, хотя каждый из них отдал бы много лет жизни, чтобы увидеть, «как эти проклятые палки отправятся за борт». Все они верили, что эта единственный шанс на спасение; но маленький человек с суровым лицом покачал своей седой головой и прокричал: «Нет!», даже не взглянув на них. Они молчали и порывисто дышали; они хватались за поручни, обматывали себя концами веревок под мышками; они цеплялись за рымы, они громоздились друг на друга там, где можно было найти опору для ног; они держались обеими руками, подвешиваясь с наветренной стороны, за всевозможные предметы, цепляясь локтями, подбородками, чуть не зубами; и некоторые, не имея сил уползти с того места, куда их швырнуло волной, чувствовали, как море поднимается сзади, ударяя им в спину, в то время, как они изо всех сил карабкались вверх. Сингльтон словно прирос к штурвалу. Ветер трепал его волосы; он, казалось, хватал своего неизменного врага за бороду и тряс его старую голову. Но тот не сдавался и, стиснув колени между ручек штурвала, взлетал вверх и вниз, точно человек, раскачивающийся на суке. Так как смерть, по-видимому, еще не собиралась забрать нас, мы начали оглядываться вокруг. Донкин, зацепившись ногой за петлю каната, висел над нами вниз головой и вопил, обратив лицо к палубе:

– Рубите! Рубите!

Два человека осторожно нагнулись к нему. Другие стали тянуть веревку. Они вытащили его, отпихнули в более безопасное место и закрепили. Он осыпал проклятиями капитана и грозил ему кулаками; он понукал нас гнусными словами:

– Рубите, плюньте на этого подлого убийцу, на этого олуха! Рубите кто-нибудь!

Один из спасителей ударил его тыльной частью руки по зубам. Голова Донкина стукнулась о палубу, и он вдруг сразу притих; лицо его побелело, он тяжело дышал, и кровь редкими каплями стекала из его разрезанной губы. На подветренной стороне лежал другой человек, растянувшись словно оглушенный; только фальшборт защищал его от того, чтобы не быть унесенным в море. Это был буфетчик. Нам пришлось взвалить его на себя, потому что он был совершенно парализован страхом. Почувствовав, что судно переворачивается, он выскочил из кладовой и беспомощно скатился вниз, сжимая в руках китайскую чашку. Она каким-то чудом уцелела, и мы с трудом вырвали ее из его онемевших пальцев. Придя в себя, он поразился, увидев чашку в наших руках.

– Откуда вы взяли это? – спрашивал он дрожащим голосом. Его рубаха была разорвана в клочья, рукава хлопали, как крылья. Два человека укрепили его, обмотав сложенной вдвое веревкой; он был похож на связанный узел мокрого тряпья. Мистер Бэкер пополз вдоль наших рядов, опрашивая: «Все вы тут?» и всматриваясь в каждое лицо. Некоторые тупо мигали, другие судорожно тряслись. Голова Вамимбо свешивалась на грудь. Люди тяжело дышали, стоя в мучительных позах, страдая от веревок, которые врезались в тело, измученные необходимостью цепляться, скрючившись в углах. Их губы дергались и при каждом болезненном крене перевернутого судна они широко раскрывали рты, словно собираясь что-то крикнуть. Повар, обхватив деревянную стойку, бессознательно бормотал молитвы. В коротких перерывах между враждебными шумами, слышно было, как бедняга умолял среди шторма господина наших жизней «не вводить его во искушение». Вскоре он тоже затих. Во всей этой толпе окоченевших и голодных людей, устало ожидавших насильственной смерти, не раздавалось ни одного возгласа. Они были немы и в мрачной задумчивости прислушивались к ужасным проклятиям шторма.

Часы проходили. Сильный крен судна защищал людей от ветра, который проносился над их головами одним беспрерывным стоном. Но холодный дождь нарушал по временам тяжелое спокойствие их убежища и под мукой этого нового наказания кто-нибудь лишь слегка передергивал плечами. Зубы стучали. Небо очистилось, и яркое солнце осветило судно. После каждого взрыва обрушивающихся волн, над мечущимся кораблем стали загибаться в море пены яркие мимолетные радуги. Шторм заканчивался ветром при ясном солнце, которое сверкало и резало, как нож. Чарли, привязанный чьим-то длинный шарфом к рыму, тихо плакал скупыми слезами, выжатыми растерянностью, холодом, голодом и сознанием общего бедствия. Один из соседей ткнул его в ребро и грубо спросил:

– Эй, парень, да ты никак скис? В хорошую-то погоду небось приятнее?

Осторожно изворачиваясь, он выпростал руку из куртки и накинул ее на юношу. Другой приблизился, бормоча:

– Это сделает из тебя настоящего мужчину, сынок!

Они обняли его и плотно прижались к нему. Чарли подобрал под себя ноги и веки его закрылись. Люди, заключив, что им не придется «тонуть второпях», тяжело вздыхая, стали ворочаться, чтобы устроиться поудобнее. Мистер Крейтон, повредив себе ногу, лежал среди нас с твердо сжатыми губами. Несколько ребят из его вахты принялись устраивать его поудобнее. Без единого слова или взгляда, он поднял одну за другой руки, чтобы облегчить им маневр, и ни один мускул не шевельнулся на его суровом молодом лице.

– Теперь удобнее, сэр? – заботливо осведомились они.

Он коротко ответил:

– Так хорошо.

Это был строгий молодой офицер, но многие из его вахты говорили, что он им нравится, потому что никто не умеет «этак по-джентльменски обложить парня со всех концов». Другие, неспособные разбираться в таких тонкостях, уважали его за выдержку. Первый раз с тех пор как судно пошло на боку, капи-, тан Аллистоун быстрым взглядом окинул свою команду. Он держался почти прямо – одна нога упиралась в светлый люк, а колено другой в палубу; обмотав вокруг пояса конец троса, он качался из стороны в сторону, напряженно вглядываясь вдаль, точно ожидая оттуда какого-то сигнала. Он видел перед собой судно, с полузатопленной палубой, то поднимавшееся, то опускавшееся на огромных волнах, которые вырывались из-под него, сверкая в холодных лучах солнца. Мы приходили к заключе-! нию, что шхуна наша необычайно устойчива – по крайней мере относительно. Послышались убежденные возгласы: I – Справится, ребята!

Бельфаст воскликнул горячо:

– Отдаю месячное жалованье за одну затяжку трубки!

Кое-кто, проведя сухим языком по соленым губам, пробормотал что-то насчет «глотка воды». Повар, точно по вдохновению свыше, приподнялся, прижимаясь грудью к бочке с питьевой водой и заглянул в нее. На дне оставалось еще немного воды. Он закричал, размахивая руками; два человека поползли к корме и вернулись оттуда с кружкой. Мы все получили по хорошему глотку. Шкипер нетерпеливо покачал головой, делая знак, что отказывается. Когда очередь дошла до Чарли, один из его соседей закричал:

– Этот проклятый мальчишка дрыхнет!

Он спал так крепко, словно принял наркотическое средство. Его не стали будить. Сингльтон, не отнимая рук от руля, выпил свою долю, перегнувшись, чтобы защитить губы от ветра. Вамимбо пришлось долго расталкивать и кричать в ухо, прежде чем он разглядел кружку, которую держали перед его глазами. Ноульс рассудительно заметил:

– Ей, ей лучше рома!

Мистер Бэкер фыркнул: «Благодарю!» Мистер Крейтон выпил и кивнул. Донкин жадно глотнул, глядя поверх кружки. Бельфаст рассмешил нас всех, крикнув гримасничающим ртом:

– Передай-ка сюда. Мы здесь все трезвенники!

Кто-то подполз к шкиперу и снова предложил ему кружку, крикнув:

– Мы все уже пили, капитан!

Шкипер схватил кружку, не переставая смотреть вперед, и резким движением протянул ее обратно, словно будучи не в силах хоть на минуту оторвать взгляда от судна. Лица прояснились. Мы крикнули повару:

– Молодчина, доктор!

Он сидел у подветренного борта, прислонившись к питьевой бочке и что-то громко кричал, обращаясь назад, но как раз в этот момент волны снова начали с оглушительным грохотом разбиваться о корабль, и нам удалось уловить только обрывки, вроде: «Провидение» и «Возродиться». Он был занят своим обычным делом – проповедью. Мы ответили ему насмешливыми, но дружескими жестами; он поднял одну руку вверх, продолжая держаться другой за борт, и беспрерывно двигая губами; он смотрел на нас сияющим взглядом и настойчиво напрягал голос, увертываясь головой от пены.

Вдруг кто-то крикнул: «Где Джимми?», и мы снова пришли в ужас. Когда суматоха немного улеглась, боцман крикнул хриплым голосом: