Текст книги "Каприз Олмэйра. Изгнанник. Негр с "Нарцисса" (Сочинения в 3 томах. Том 1)"

Автор книги: Джозеф Конрад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 52 страниц)

Олмэйр подошел к столу.

– Даю вам честное слово, господа, что он не убежит. Он у меня в руках.

– Его надо арестовать еще до вечера, – заметил младший офицер.

– Вы будете отвечать в случае неудачи. Мы готовы, но ничего сейчас не можем предпринимать без вас, – прибавил старший с видимой досадой.

Олмэйр сделал жесг согласия.

– Даю вам честное слово, – повторил он неопределенно, – А теперь давайте обедать, – прибавил он весело.

Найна вошла в дверь и остановилась, придерживая занавесь, чтобы пропустить Али и старуху малайку с тарелками.

Потом она направилась к трем мужчинам у стола.

– Позвольте вас познакомить, – сказал напыщенно Олмэйр, – Моя дочь! Найна, эти господа, офицеры с фрегата, что стоит в устье, сделали мне честь принять мое приглашение.

Найна медленно наклонила голову в ответ на низкие поклоны обоих моряков и села на свое место против отца. Все сели.

Повар с парового катера принес несколько бутылок вина.

– Разрешите поставить это на стол, – сказал лейтенант Олмэйру.

– Как! Вино! Вы очень любезны. Разумеется! У меня вина нет. Очень уж трудное время.

Последние слова Олмэйр произнес дрогнувшим голосом. Ему снова живо представилось, что Дэйн умер, и почудилось, будто железная рука сдавила ему горло. Он потянулся к бутылке с джином и хлебнул долгий глоток, покуда те откупоривали вино. Лейтенант, разговаривавший с Найной, быстро взглянул на него. Младший офицер понемногу оправлялся от смущения, которое охватило его, когда он увидел Найну, неожиданно вошедшую в комнату. Красота Найны поразила его.

«Она очень хороша и величава, – рассуждал он про себя, – но все же она в конце концов только метиска».

Эта мысль придала ему храбрости, и он искоса посмотрел на Найну. Найна, вполне спокойная, тихим и ровным голосом отвечала на вежливые расспросы старшего из офицеров – как она живет в этой местности. Олмэйр оттолкнул от себя тарелку и в мрачном молчании пил вино, принесенное гостями.

ГЛАВА IX

– Как мне поверить твоим словам? Они напоминают сказку, которую слушаешь сквозь сон у сторожевого костра; так и кажется, что это бабьи сплетни.

– Кого мне здесь обманывать, о раджа? – возразил Бабалачи. – Без тебя я ничто. Ты много лет хранил меня под кровом твоей десницы. Не время теперь питать подозрения. Нам надо все обдумать и принять меры еще до заката солнца.

– Верно, верно, – задумчиво промолвил Лакамба.

Они уже целый час сидели вдвоем в приемном покое раджи; Бабалачи присутствовал при высадке голландских офицеров и в ту же минуту переправился через реку, чтобы доложить своему господину обо всех утренних событиях и столковаться с ним, какой политики нужно держаться при новых обстоятельствах. Оба они были ошеломлены и испуганы неожиданным оборотом дел. Раджи сидел в кресле, скрестив ноги, и пристально глядел в пол, Бабалачи прикорнул рядом с ним в позе, изобличавшей глубочайшее уныние.

– А где, ты говоришь, он сейчас скрывается? – спросил Лакамба, прерывая наконец полное мрачных предчувствий молчанье, в которое они долго были погружены.

– На лесной запашке Буланджи, на самой дальней поляне, в стороне от дома. Они отправились туда нынче ночью. Дочь белого человека сама отвезла его. Она сама же и сказала мне об этом, сказала совершенно открыто, ибо она наполовину белая и не знает стыда. Она сказала, что поджидала его все время, пока он был у нас; наконец он выступил из мрака и без сил упал к ее ногам. Он лежал как мертвый, но она оживила его в своих объятиях, вдохнула в него свое дыханье. Вот что она сказала мне прямо в лицо – так, как я говорю сейчас с тобой, раджа. Она подобна белой женщине, – скромность неведома ей.

Он замолчал, глубоко возмущенный. Лакамба кивнул головой.

– Ну, а потом? – спросил он.

– Потом они позвали старуху, – продолжал Бабалачи, – и Дэйн рассказал им все как было – про бриг и про то, как он постарался убить много людей. Он знал, что оранг-бланда близко, хотя и не сказал нам об этом; он вполне отдавал себе отчет в опасности, грозившей ему. Он думал, что убил много народу, но на самом деле погибло только два человека, как мне сказали люди с моря, прибывшие на военных шлюпках.

– А другой человек, тот, что был найден в реке? – перебил Лакамба.

– Это один из его гребцов. Когда бревна опрокинули челнок, они поплыли рядом, но тот, вероятно, был ранен. Дэйн плыл, поддерживая его. Он оставил его в кустах, а сам отправился к дому. Когда все они спустились к нему на берег, сердце его уже перестало биться. Тогда старуха подала совет, и Дэйн одобрил его. Он снял свое запястье и сломал его, надевая его на ногу мертвеца. Он надел свой перстень на руку раба. Он снял с себя саронг и облек в него тело, уже не нуждавшееся в одежде, а обе женщины помогали ему и поддерживали труп. Они хотели обмануть все глаза и сбить с толку всех обитателей поселка, так чтобы те клятвенно могли подтвердить то, чего на самом деле не было, и чтобы никто не мог выдать их, когда приедут белые люди. После этого Дэйн и белолицая девушка отправились вызывать Буланджи и искать места, где бы ему спрятаться, а старуха осталась у тела.

– Гай! – вскричал Лакамба. – Это – мудрая женщина.

– Да, к ней приставлен особый бес, и он-то и нашептывает ей все это, – согласился Бабалачи, – Она с трудом подтащила труп к тому месту, где сбилось много бревен. Все это она проделала еще затемно, едва стихла буря. Потом она стала дожидаться. При первом проблеске зари она тяжелым камнем размозжила лицо покойника и спихнула его под бревна, а сама осталась поблизости ждать, что будет. На заре пришел Махмуд Банджер и нашел тело. Все поверили, и даже я поддался обману – хотя и не надолго. Белый человек – тот поверил и в отчаянии убежал домой. Когда я остался один, то, побуждаемый подозрениями, допросил старуху; опасаясь моего гнева и твоего могущества, она во всем мне призналась и просила тебя помочь им спасти Дэйна.

– Его нельзя выдать оранг-бланда, – сказал Лакамба, – но пускай он умрет, если только это можно устроить так, чтобы не получилось огласки.

– Этого никак нельзя, туан! Вспомни, тут замешана эта женщина; она наполовину белая, с ней невозможно справиться; она, наверное, наделала бы страшного шума. К тому же здесь сейчас находятся офицеры. Они и без того уже страх как сердиты. Мы должны помочь ему ради собственной нашей безопасности.

– Так офицеры очень сердиты? – спросил с любопытством Лакамба.

– Очень. Старший начальник осыпал меня бранью, когда я приветствовал его от твоего имени. Мне думается, – прибавил Бабалачи после минутной паузы, принимая сокрушенный вид, – мне думается, что я еще ни разу не видал ни одного белого вождя в таком гневе. Он сказал, что мы небрежны или еще того хуже. Он объявил мне, что будет говорить с самим раджой, а что я ничего не значу.

– Говорить с раджой? – задумчиво повторил Лакамба. – Слушай, Бабалачи, я нездоров, я удаляюсь к себе. Ты поедешь и скажешь об этом белым людям.

– Хорошо, – сказал Бабалачи. – Я немедленно же отправлюсь на ту сторону. А как насчет Дэйна?

– Постарайся спровадить его. Великая это у меня на душе забота! – вздохнул Лакамба.

Бабалачи встал с места, подошел к своему повелителю и серьезно сказал:

– Одно из наших судов стоит на якоре у южного устья реки. Дальше к северу голландский корабль сторожит главный проток. Сегодня же ночью я отправлю Дэйна в челноке, по скрытым каналам, на наше судно. Отец его – могущественный царь, и он узнает о нашем великодушии. Пусть корабль отвезет его в Ампанам. Велика будет слава твоя, а наградой тебе послужит могущественная дружба. Олмэйр, несомненно, выдаст голландцам труп утопленника за тело Дэйна, и безрассудные белые скажут: «Вот и прекрасно; пусть все успокоится». И забота оставит сердце раджи.

– Правда, правда, – сказал Лакамба.

– А так как все эго будет устроено мной, рабом твоим, то ты наградишь меня щедрой рукой, я это знаю. Белый человек горюет об утраченном сокровище по обыкновению белых людей, которые жаждут долларов. Но позднее, когда все придет в порядок, мы еще, быть может, добьемся сокровища от белого человека. Поэтому необходимо устроить так, чтобы Дэйн был спасен, а Олмэйр остался жив.

– Ступай же, ступай, Бабалачи! – сказал Лакамба, поднимаясь со стула. – Мне очень нехорошо, и я должен буду принять лекарство. Так ты и передай белому начальнику.

Но от Бабалачи не так-то легко было отделаться. Он знал, что, по обычаю сильных мира, господин его охотно взвалил бы на него одного всю тяжесть трудов и опасностей; но он хотел, чтобы раджа разделил с ним его труды. Пусть он очень болен для белых людей, для всех на свете, если ему угодно, – лишь бы он взял на себя исполнение хоть бы части старательно обдуманного плана Бабалачи. Бабалачи нужно было, чтобы с наступлением темноты за Дэйном выслали лодку с двенадцатью гребцами. Может быть, придется прибегнуть к насилию. Нельзя ожидать, чтобы влюбленный ясно различал путь к спасению, особенно когда этот путь уводит его от любимого им существа, рассуждал Бабалачи, и в таком случае им придется увезти его силой. Раджа должен озаботиться назначением верных людей на» гу поездку. Все дело должно оставаться втайне. Может быть, раджа сам поедет туда, чтобы силой своего авторитета повлиять на Дэйна, если тот заупрямится и не захочет покидать свое убежище? Раджа не дал никакого определенного обещания, а только озабоченно торопил Бабалачи, опасаясь, как бы белые люди не явились к нему с неожиданным визитом. Старый царедворец нехотя распрощался с ним и вышел во двор.

Прежде чем спуститься к своей лодке, Бабалачи постоял минутку на широкой площади двора; пышнолиственные деревья гам и сям отбрасывали от себя черные пятнистые тени, как будто колыхавшиеся на поверхности целого потока лучей, ровного и яркого, обтекавшего дома, частокол и реку; над рекой этой поток сверкал тысячью блестящих мелких волн, точно лента, сотканная из лазури и золота, окаймленная яркой зеленью деревьев, стороживших оба берега Пантэя. Среди невозмутимого покоя, предвещавшего начало вечернего бриза, зубчатая линия деревьев неподвижно выделялась на яркой синеве неба; казалось, будто ее провела неверная, дрожащая рука. В обнесенном высоким частоколом дворе стоял аромат увядающих цветов, заброшенный сюда из окрестного леса, да легкий запах вяленой рыбы. Порой к ним примешивалась струя едкого дыма от обеденных костров, когда его носило ветром из-под пышных ветвей и он лениво цеплялся за выгоревшую траву.

В ту минуту, когда Бабалачи взглянул на флагшток, возвышавшийся над купой низкорослых деревьев посреди двора, трехцветный нидерландский флаг слегка затрепетал – впервые ja этот день, хотя и был поднят с прибытием военных шлюпок. Бриз промчался легкими вздохами, тихонько шелестя листвой деревьев, капризно поиграл минуту с символом власти – и в то же время рабства – Лакамбы, потом перешел в резкий порыв ветра, – и флаг широко и свободно взвился над деревьями. Темная тень пробежала по реке, застилая блеск угасающего дневного светила. Большое белое облако медленно проплыло по темнеющему небу и повисло на западе, дожидаясь, пока солнце догонит его. Люди и вещи стряхнули с себя гнет жаркого дня и ожили под первым дуновением прохладного морского ветерка.

Бабалачи поспешил вниз к реке; но прежде чем выйти из ворот, он оглянулся на двор, на его светотень, на его веселые костры, на небольшие группы рассеянных по двору солдат и приближенных Лакамбы. Его собственный дом стоял тут же, среди прочих построек внутри ограды, и самбирский сановник почувствовал, как сжалось его сердце, когда он спросил себя: как и когда ему суждено будет вернуться в этот дом? Ему предстояло иметь дело с человеком более опасным, нежели самое свирепое животное, с которым ему когда-либо приходилось встречаться. Это был человек гордый, своевольный, как все государи, притом влюбленный. Он же шел к нему с речами, внушенными холодной житейской мудростью. Что могло быть опаснее? Что, если вдруг этот человек усмотрит в его словах что-нибудь оскорбительное для своей чести, малейшее неуважение к своим привязанностям и совершит «амок»? Мудрый советник, несомненно, пал бы первой жертвой его гнева и заслужил бы себе в награду смерть. Вся опасность настоящего ужасного положения заключалась в возможности вмешательства со стороны этих дураков, этих белых людей. Перед глазами Бабалачи уже рисовалась картина унылой ссылки в далекую Мадуру. Это было бы хуже самой смерти! А тут еще эта наполовину белая женщина с такими грозными глазами! Разве мог он предугадать, на что способно это загадочное для него существо. Одно было несомненно: она посвящена во все, она знает слишком много, – убить Дэйна безнаказанно нельзя. А между тем острый зазубренный крис, такой верный, такой молчаливый друг, думал Бабалачи, любовно оглядывая свой собственный меч, и со вздохом вложил его обратно в ножны, чтобы распутать узлы на веревке, которой был привязан его челнок. И все время потом, когда он распутывал привязь, отталкивался от берега и работал веслом, он размышлял о том, как нехорошо бывает, когда в государственные дела замешается женщина – молодая, разумеется, ибо он испытывал самое искреннее уважение к зрелой мудрости миссис Олмэйр, он преклонялся перед ее счастливой способностью к интригам, приходящей к женщинам вместе с годами.

Он греб не торопясь, позволяя течению относить челнок в сторону. Солнце стояло еще высоко, и торопиться было нечего. Его деятельность должна была начаться лишь с наступлением темноты. Он обогнул мысок, избегая Лингардовой пристани, и въехал в ручей за домом Олмэйра. Там уже покачивалось множество челноков, привязанных носами к одному и тому же колу. Бабалачи пристроил свое суденышко туда же и вышел на берег. Что-то зашевелилось в траве по ту сторону канавы.

– Кто это там прячется? – окликнул Бабалачи. – Выходи и отвечай мне.

Никто не отозвался. Бабалачи перебрался через ручей, перелезая из лодки в лодку, и злобно ткнул своим длинным посохом в подозрительное место. Тамина вскрикнула и вскочила.

– Что ты тут делаешь? – спросил он с изумлением, – Я чуть было не наступил на твой поднос. Разве я даяк, что ты от меня прячешься?

– Я устала и заснула, – смущенно забормотала Тамина.

– Заснула! Ты ничего не продала за весь день, тебя поколотят дома, – сказал Бабалачи.

Танина стояла перед ним растерянная и безмолвная. Бабалачи внимательно, с глубоким удовлетворением оглядывал девушку. Положительно, он набавит за нее еще пятьдесят долларов этому вору Буланджи. Девушка ему нравилась.

– Ступай домой, уже поздно, – сказал он сурово, – Скажи Буланджи, что около полуночи я буду у его дома и что я приказываю ему приготовить все, что нужно для дальнего путешествия. Понимаешь? Для дальнего путешествия на юг. Передай ему об этом еще до заката солнца, да смотри, не забудь моих слов.

Тамина знаком выразила согласие и смотрела вслед Бабалачи, покуда он переходил обратно через ручей. Когда же он исчез среди кустов, окаймлявших усадьбу Олмэйра, она отошла подальше в сторону и опять бросилась ничком в траву, вся дрожа от боли, не имея сил заплакать.

Бабалачи направился прямо к кухонному навесу, разыскивая миссис Олмэйр. Во дворе царила страшная сумятица. Чужой китаец завладел обеденным костром и с шумом и криком требовал еще сковородку. На катонском и скверном малайском наречии он осыпал бранью девушек-рабынь, столпившихся поодаль и забавлявшихся – хотя и не без примеси страха – его волнением. Со стороны костров, вокруг которых расположились матросы с фрегата, доносились подзадоривания, смех и шутки. Среди всего этого шума и смятения Бабалачи встретил Али. В руках у Али было пустое блюдо.

– Где белые люди? – спросил у него Бабалачи.

– Они обедают на передней веранде, – отвечал Али. – Не задерживай меня, туан. Я подаю кушанье белым людям, и мне некогда.

– Где мэм Олмэйр?

– Там, в коридоре. Она слушает их разговоры.

Али осклабился и пошел дальше; Бабалачи поднялся по дощатому скату на заднюю веранду, знаками подозвал к себе миссис Олмэйр и завел с ней серьезный разговор. Через длинный коридор, завешенный вдали красной занавесью, до них время от времени доносился голос Олмэйра, вступавший в разговор так громко и отрывисто, что миссис Олмэйр выразительно взглянула на Бабалачи.

– Слышишь? – сказала она. – Он сильно выпил.

– Да, – прошептал Бабалачи, – Зато он будет крепко спать ночью.

На лице миссис Олмэйр выразилось сомнение.

– Иногда дьявол крепкого джина не дает ему уснуть, и он всю ночь ходит взад и вперед по веранде и ругается; тогда мы все прячемся подальше, – объяснила миссис Олмэйр, умудренная двадцатью годами супружеской жизни.

– Но он тогда ничего не слышит и не видит, и силы нет в руке его. Он ничего не должен слышать сегодня ночью.

– Да, да, – подхватила миссис Олмэйр энергичным, хотя и осторожно пониженным голосом. – Он убьет нас, если услышит.

Бабалачи усомнился.

– Гай, туан, ты можешь мне поверить. Я много лет прожила с этим человеком и часто видала смерть в его глазах, когда я была моложе и он догадывался кое о чем. Если бы он был человеком моего племени, я бы и двух раз не увидала этого выражения; но он…

Она сделала жест, выражавший несказанное презрение к трусливому отвращению Олмэйра к кровопролитию.

– Так чего же нам бояться, если у него есть только желание, а силы не хватает? – спросил Бабалачи после короткого молчания, в течение которого они прислушивались к шумным разглагольствованиям Олмэйра, покуда те не слились опять с общим гулом беседы. – Чего нам бояться? – повторил Бабалачи.

– Чтобы удержать любимую дочь, он без колебаний зарежет и тебя и меня, – отвечала миссис Олмэйр. – Когда девушка уедет, он будет похож на дьявола, сорвавшегося с цепи. Тогда нам с тобой ух как придется остерегаться.

– Я старик и не боюсь смерти, – отвечал Бабалачи, тщетно стараясь казаться равнодушным, – Но ты-то что думаешь делать?

– Я старуха, но я хочу жить, – возразила миссис Олмэйр, – Она мне тоже дочь. Я буду искать защиты у ног нашего раджи; я напомню ему о прошлом, когда мы оба были молоды, и он…

Бабалачи поднял руку.

– Довольно. Тебе будет оказано покровительство, – сказал он примирительным тоном.

Тут снова раздался голос Олмэйра; они прервали свою беседу и стали слушать. Он говорил невнятно, но громко, с неравной силой повышая голос; неожиданные паузы и шумные повторения подчеркивали отдельные слова и фразы, так что они ясно долетали до слушателей среди бессмысленного, возбужденного гула, подкрепляемого вдобавок частыми ударами кулака по столу. В короткие промежутки молчания раздавался тонкий жалобный звон сталкивающихся между собой стаканов, постепенно замиравший, покуда не превращался снова в оглушительное дребезжанье, когда какая-нибудь новая мысль вызывала новый поток слов и новые удары тяжелой руки. Наконец ругательства замолкли, вместе с ними замолкла и тонкая жалоба потревоженной посуды.

Бабалачи и миссис Олмэйр слушали молча и с любопытством, насторожив уши и нагнувшись в сторону коридора. При каждом громком выкрике они кивали друг другу головами с забавным видом возмущенного чувства приличия и долго еще оставались в прежней позе после того, как шум затих.

– Это дьявол водки, – шепнула миссис Олмэйр. – Да, он иногда разговаривает таким образом, когда никто его не слышит.

– А что он говорит? – поинтересовался Бабалачи, – Ты, верно, понимаешь.

– Я позабыла их язык. Но кое-что я все-таки поняла. Он совсем непочтительно отзывался о белом правителе в Батавии, говорил о том, что с ним несправедливо поступили. Это он повторил несколько раз. Больше я ничего не поняла. Слушай! Он опять говорит!

– Тэ, тэ, тэ! – Бабалачи прищелкнул языком. Он старался прикинуться возмущенным, но его одинокий глаз весело подмигивал. – Между белыми людьми, наверное, произойдет крупная ссора. – Я пойду и посмотрю. Ты же скажешь своей дочери, что ей предстоит неожиданный далекий путь, после которого ее ожидают почет и слава. Скажи ей, что Дэйн должен уехать, иначе он погиб, но что один он не уедет.

– Нет, он один не уедет, – медленно и задумчиво повторяла миссис Олмэйр, пробираясь опять в коридор после того, как Бабалачи скрылся за углом дома.

Побуждаемый страстным любопытством, вершитель судеб Самбира быстро направился к переднему фасаду дома, но, как только он подошел, его движения сделались медленны и осторожны, и он шаг за шагом взобрался по лестнице веранды. Он тихонько уселся на верхней ступеньке, не покидая, однако, ногами нижних для того, чтобы легче было бежать в случае надобности. Таким образом он обеспечивал себе сравнительную безопасность. Олмэйр сидел у ближнего конца стола, спиной к Бабалачи, Найна помещалась прямо напротив, а оба офицера по бокам; но из четырех сотрапезников только Найна и младший офицер заметили его бесшумное появление. Она еле заметным движением век показала, что ей известно присутствие Бабалачи, и тут же заговорила с молодым лейтенантом, поспешившим обратить на нее все свое внимание, но взгляд ее не покидал лица Олмэйра, продолжавшего все так же громко разговаривать.

– …Вероломство и бессовестность! А что вы сделали для того, чтобы заслужить мою верность? Править страной вы не можете. Силы у вас нет. Мне приходилось защищаться самому, когда же я просил поддержки, то меня осыпали презрением и угрозами, бросали мне в лицо клевету арабов! Мне, белому человеку!

– Не горячитесь, Олмэйр, – уговаривал его старший лейтенант, – Все это я уже слышал.

– Тогда зачем говорить о порядочности? Мне нужны были деньги, – я дал за них пороху. Почем я знал, что этим порохом будут взорваны на воздух какие-то несчастные ваши люди? Порядочность! Тьфу!

Он неверной рукой принялся перебирать бутылки одну за другой, сердито ворча себе под нос.

– Вина нет, – заявил он с неудовольствием.

– Довольно его с вас, Олмэйр, – сказал моряк, закуривая сигару. – Не пора ли вам сдать нам вашего пленника? Я полагаю, что этот Дэйн Марула сидит у вас где-то тут, под семью замками, но все же лучше бы нам поскорее покончить с ним. А там можно будет и еще выпить. Что вы так на меня смотрите?

Олмэйр тупо уставился перед собой и дрожащими пальцами теребил свой ворот.

– Золота! – произнес он с усилием, – Гм! Точно рукой горло сдавило… Извините, пожалуйста… Я хочу только сказать – немного золота за горсть пороха. Что в том?

– Знаю, знаю, – успокаивал его офицер.

– Нет, вы не знаете! Никто из вас не знает! – закричал Олмэйр. – Дурацкое у нас правительство, вот что я вам скажу! Груды золота! Я один знаю, я да еще один человек. Только тот ничего не скажет. Он…

Он перебил себя с легкой улыбкой и попытался похлопать офицера по плечу; но это ему не удалось, и он только опрокинул две или три пустых бутылки.

– Сами-то вы славный малый, – сказал он очень явственно, покровительственным тоном. Потом голова его упала на грудь, и он что-то забормотал про себя.

Оба офицера беспомощно переглянулись.

– Нет, это не годится, – сказал лейтенант своему подчиненному, – Постройте команду здесь, во дворе. Я должен добиться от нею толку… Эй, Олмэйр! Проснитесь! Исполните свое обещание. Вы дали слово – честное слово. Помните?

Олмэйр нетерпеливо стряхнул с себя руку офицера, но его неудовольствие мгновенно прошло, и он взглянул на того, приложив палец к носу.

– Вы очень молоды; всему свое время, – сказал он с необыкновенно проницательным видом.

Лейтенант обернулся к Найне. Она откинулась на спинку стула и не сводила глаз с отца.

– Право, мне так неловко перед вами, – воскликнул он. – Я не знаю, – продолжал он с некоторым замешательством, – имею ли я право просить вас о чем-либо, разве только о том, чтобы вы удалились от этой тяжелой сцены… но я должен… ради вашего отца… предложить вам… я хочу сказать… если вы имеете на него хоть малейшее влияние, то уговорите его исполнить обещание, которое он дал мне перед тем, как… перед тем, как пришел в это состояние.

К его огорчению, она как будто вовсе не слыхала его слов, а продолжала сидеть с полузакрытыми глазами.

– Я надеюсь, – начал он снова.

– О каком обещании вы говорите? – отрывисто спросила Найна, встала со стула и подошла к отцу.

– Я не просил у него ничего незаконного или недостойного. Он обещал выдать нам человека, который в мирное время отнял жизнь у невинных людей для того, чтобы избежать наказания за совершенное им преступление. У него были широкие злодейские замыслы, и он не виноват, что они не удались. Вы, конечно, слышали о Дэйне Маруле. Ваш отец, по-видимому, припрятал его. Мы знаем, что он бежал вверх по реке. Может быть, вы…

– Так он убил белых людей? – перебила его Найна.

| – К сожалению, белых, да. Двое человек лишилось жизни из-за этого негодяя.

– Только двое! – воскликнула Найна.

Тот посмотрел на нее с невыразимым удивлением.

– Как? Что? Вы… – начал он в замешательстве.

– Их могло быть и больше, – перебила его Найна, – А когда вы получите этого… этого негодяя… вы тогда уедете?

Лейтенант молча поклонился.

– В таком случае я разыскала бы его для вас, хотя бы ради этого мне пришлось пройти сквозь пылающий огонь, – воскликнула она с внезапным приливом энергии. – Я ненавижу ваши белые лица! Я ненавижу ваши мягкие голоса! Это ваша манера разговаривать с женщинами, расточая медовые речи перед каждым хорошеньким личиком. Я не впервые слышу ваши голоса. Я надеялась прожить здесь, не увидав ни одного белого лица, кроме вот этого, – прибавила она уже мягче и слегка погладила отца по щеке.

Олмэйр перестал бормотать себе под нос и открыл глаза. Он схватил руку дочери и прижался к ней щекой, она же свободной рукой гладила его растрепанные седые волосы, вызывающе поглядывая через голову отца на морского офицера; тот успел уже овладеть собой и в свою очередь уставился на нее холодным и твердым взглядом. Внизу перед верандой раздались шаги матросов, строившихся там по команде. Младший офицер взбежал по лестнице, а Бабалачи встал на ноги, прижал палец к губам и старался поймать взгляд Найны.

– Ты хорошая девочка, – рассеянно проговорил Олмэйр, выпуская руку дочери из своей.

– Отец, отец! – воскликнула она, со страстной мольбой склоняясь к нему, – Посмотри, как глядят на нас эти люди! Отошли их! Я не могу больше! Сделай то, чего они хотят, и пусть они уезжают.

Она заметила Бабалачи и сразу замолкла, но продолжала быстро постукивать ногой об пол в припадке тревоги и беспокойства. Оба офицера стояли рядом и с любопытством наблюдали за происходившим.

– Что случилось? В чем дело? – шепотом спросил младший из них.

– Ума не приложу! – отвечал другой. – Она в бешенстве, он пьян. Впрочем, не так уже пьян, по-видимому. Что за странность! Смотрите!

Дело в том, что Олмэйр поднялся, опираясь на руку дочери. Он несколько времени колебался, потом отпустил ее и пошатываясь побрел по веранде. Дойдя до половины ее, он остановился, тяжело дыша и гневно озираясь по сторонам.

– Готова команда? – спросил лейтенант.

– Так точно, готова.

– Hy-c, мистер Олмэйр, ведите нас, – сказал лейтенант.

Олмэйр посмотрел на него так, как будто только сейчас впервые увидал его.

– Два человека, – сказал он хриплым голосом. По-видимому, сделанное им усилие нарушило его равновесие. Он быстро шагнул вперед и остановился, покачиваясь взад и вперед, – Двое, – начал он опять с усилием, – двое белых – в мундирах – порядочные, то есть я хочу сказать – честные люди. Ведь вы честные?

– Довольно, перестаньте! – с нетерпением воскликнул офицер, – Подавайте нам вашего приятеля.

– А что со мной, по-вашему? – яростно спросил Олмэйр.

– Вы пьяны, хотя и не настолько, чтобы не сознавать своих поступков. Довольно ломать комедию, – сурово отвечал офицер, – или я посажу вас под арест в вашем собственном доме.

– Под арест! – рассмеялся Олмэйр каким-то неприятным смехом. – Ха-ха-ха! Под арест! Господи, да я двадцать лет под арестом. Двадцать лет я стараюсь выбраться из этой адской дыры и не могу… Слышите, вы? Не могу и не смогу никогда! Никогда!

Его последние слова перешли в рыдание, и он шатаясь начал спускаться с лестницы. Во дворе лейтенант подошел к нему и взял его под руку. Младший офицер и Бабалачи следовали за ними по пятам.

– Вот так-то лучше, Олмэйр, – сказал офицер ободряющим тоном. – Но куда же вы идете? Здесь только доски. Разве нам лодки нужны? – продолжал он, слегка встряхивая его.

– Нет, – злобно отвечал Олмэйр. – Вам нужна могила.

– Что такое? Опять заговаривается! Постарайтесь отвечать со смыслом.

– Могила! – заорал Олмэйр, стараясь вырваться. – Яма в земле! Как вы не понимаете? Вы, верно, пьяны! Пустите меня, пустите, говорят вам!

Он высвободился из рук офицера и качнулся в сторону досок, где лежал труп под белым покровом; потом он быстро повернулся лицом и обступившим его любопытным, заинтересованным лицам. Солнце быстро опускалось, дом и деревья отбрасывали длинные тени по всему двору, но над рекой было еще светло; большие бревна плыли по течению, резко очерченные и черные в бледно – красном зареве. Стволы деревьев на восточном берегу реки терялись во мраке, но вершины их еще купались в уходящих отблесках солнца. Воздух был холоден и тяжел, умирающий ветерок легкими порывами проносился над водой.

Олмэйр вздрогнул, пытаясь заговорить. Казалось, что он опять дрожащим жестом старается освободить свое горло от сжимающей его незримой руки. Его налитые кровью глаза бесцельно перебегали с одного предмета на другой.

– Ну, – сказал он наконец. – Все ли вы тут? Он человек опасный.

Он торопливо и резко дернул за саван, а закоченелый труп покатился с досок и упал к его ногам, беспомощный и застывший.

– Он холодный, совсем, совсем холодный, – сказал Олмэйр с невеселой улыбкой. – Очень жаль, но ничего больше сделать ме могу. А вы даже и повесить его не можете. Обратите внимание, господа, – прибавил он серьезно, – у него нет головы и почти нет шеи.

Последний луч света сбежал с вершин деревьев, река вдруг потемнела; в наступившем глубоком молчании раздавалось только журчание бегущей воды и как будто наполняло собой всю серую тень, ложившуюся на землю.

– Это и есть Дэйн, – продолжал Олмэйр, обращаясь к окружавшей его молчаливой группе людей, – И я сдержал свое слово. Сперва одна надежда, за ней другая, а это было моим последним упованием. Мне больше ничего не остается в жизни. Вы думаете, здесь только один мертвец? Ошибаетесь, смею вас уверить. Я гораздо мертвее его. Почему бы вам не повесить меня? – прибавил он вдруг дружелюбным тоном, обращаясь к лейтенанту, – Право, право же, это была бы лишь пустая формальность.

Последние слова он произнес еле слышным голосом и зигзагами поплелся к дому.

– Отойди! – загремел он на Али, робко предлагавшего ему свою помощь. Кучки испуганных людей, мужчин и женщин, следили за ним издали. Он поднялся вверх по лестнице, держась за перила, и с помощью перил добрался до стула, на который грохнулся. Он сначала посидел немного, тяжело дыша от утомления и гнева, озираясь кругом, нет ли где-нибудь поблизости Найны. Потом он сделал угрожающий жест рукой в сторону двора, где ему послышался голос Бабалачи, и ногой опрокинул стол, полетевший с грохотом и звоном разбитой посуды. Он еще бормотал про себя какие-то угрозы, потом голова его упала ему на грудь, глаза закрылись, он тяжело вздохнул и заснул.