Текст книги "Каприз Олмэйра. Изгнанник. Негр с "Нарцисса" (Сочинения в 3 томах. Том 1)"

Автор книги: Джозеф Конрад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 52 страниц)

IV

Почувствовав под ногами твердую почву двора, Виллемс выпрямился и замедлил шаг. Он шел вперед, смотря прямо в лицо Лингарду, не сводя с него глаз. Он остановился в нескольких шагах от Лингарда. Остановился просто потому, что не мог идти дальше.

„. – Не верьте, – начал было он.

Приступ кашля прервал его слова.

– Ну-с, – сказал Лингард. Его рука крепко сжала в кармане куртки револьвер, и он подумал о том, как скоро и быстро он мог бы свести счеты с этим человеком, который отдается в его руки, и как мало удовлетворения дал бы ему такой конец. Он не мирился с мыслью, что Виллемс может ускользнуть от него, простясь с жизнью; избавиться от сомнений, страха и мучений совести в мирном покое смерти. Он держал его в своих руках и не намеревался убивать.

Он тяжело перевел дух. Виллемс слегка моргнул глазами, и это вывело Лингарда из себя: какое новое оскорбление. Негодяй смел пошевельнуться! Он осмеливался двигаться, дышать, существовать, здесь, прямо перед ним. Он перестал сжимать револьвер. Ему захотелось другого рода удовлетворения. Голыми руками, черт возьми! Никакого огнестрельного оружия! Руками, которые схватят негодяя за горло, сдавят его, превратят его лицо в бесформенный кусок мяса; руками, которые почувствуют отчаянность его сопротивления и победят его в безумном наслаждении бешеной схватки.

Он выпустил из рук револьвер, шагнул – и все исчезло перед его глазами. Он не видел ни мужчины, ни женщины, ни неба, ни земли, ничего, как будто он оставил весь видимый мир за собой. И в этой темноте он услыхал крики, унылые, жалобные, подобно крикам морских птиц, обитающих на одиноких скалах океана. Затем, внезапно, в нескольких дюймах от своего лица увидел его лицо. Он почувствовал что-то в своей левой руке. Его горло… Он сжал сильнее. Теперь он пришел в себя. Он мог видеть быстрое моргание век, ряд зубов, белевших под свисши ми усами, сильных, крепких зубов… Вот бы вбить их в его лжи вую глотку… Он замахнулся правой рукой. У его ног раздались крики морских птиц, что-то держало его за ноги… Что за черт!. Он нанес удар прямо с плеча и почувствовал, что ударил по чс му-то безжизненному, несопротивляющемуся. Сердце в нем опустилось от разочарования, бешенства и унижения. Он раз жал левую руку и увидел Виллемса, отшатнувшегося назад с лицом, закрытым белым рукавом куртки. А! Он не хочет драться, не хочет защищаться?.. Подлец! Явный подлец! Он был изумлен и огорчен до глубины души, он испытывал отчаяние малого ребенка, у которого отняли игрушку… Не веря своим глазам, он крикнул:

– Неужели ты до конца останешься подлецом?

Он ждал ответа со страстным нетерпением. Он ждал какого – нибудь слова, угрожающею движения. Ничего! Только обращенные на него два немигающие глаза упорно сверкали над белым рукавом. Он увидел, как эта поднятая рука отделилась от лица и опустилась вдоль тела. На белом рукаве появилось большое, красное пятно. Щека была раскроена. Из нее текла кровь. Из носа тоже. Лингард смотрел на кровь с чувством мрачного удовлетворения, жалости и гнева. Это мало походило на акт правосудия. Ему захотелось ближе подойти к этому человеку, услышать от него что-нибудь ужасное и гнусное, что могло бы оправдать жестокость расправы. Он сделал движение вперед и почувствовал, что ноги его сжаты. Он в изумлении опустил глаза вниз и увидел распростертую по земле женщину.

– Пусти! – крикнул он.

В ответ на это она еще сильнее обхватила его ноги. Он сделал неимоверное усилие освободиться и, попытавшись поднять ногу, топнул ей. Вдруг послышался резкий голос:

– Легче, капитан Лингард, легче.

Он быстро повернулся к Виллемсу, захваченный воспоминаниями, пробужденными в его памяти знакомыми словами. В старые дни, когда Виллемс был его доверенным, надежным сотрудником в торговых делах в заброшенных, опасных местностях, этот человек, умевший владеть собой много лучше его, не раз выводил его из затруднения и избавлял от последствий излишней горячности своевременным добродушным предупреждением: «Легче, капитан Лингард, легче», сказанным на ухо или крикнутым громко, смотря по обстоятельствам. Да, это был славный парень, им же выведенный в люди. Останься он с ним, ничего бы подобного… Он крикнул Виллемсу:

– Скажи ей, чтобы она отпустила меня, или…

Он услыхал, как Виллемс что-то ей крикнул и, переждав, рассеянно посмотрел вниз. Растянувшись, она лежала неподвижно, положив голову на его ноги. Им овладело нервное нетерпение, похожее на страх.

– Прикажи ей меня отпустить, Виллемс, с меня довольно этого!.. – закричал он.

– Ладно, капитан Лингард, – спокойно ответил Виллемс, – она вас уже отпустила. Снимите ногу с ее волос, она не может встать.

Лингард отскочил в сторону и, быстро повернувшись на месте, увидел, как она села, закрыв лицо руками. Он снова обернулся к Виллемсу. Тот стоял все так же прямо, неуверенно покачиваясь на ногах, как пьяный, силящийся удержать равновесие.

– Что ты можешь сказать в свое оправдание? – раздраженно со скрытой злобой крикнул ему Лингард.

Виллемс, пошатываясь, медленно направился к нему.

– Красивый поступок, – сказал Виллемс.

Он стал перед ним с закрытым опухшим глазом, ощупывая свое разбитое лицо. Проводя рукой по куртке, он покрывал белую ткань кровавыми пятнами. Лингард, не говоря ни слова, смотрел на него. Стерев, наконец, кровь, Виллемс остановился перед ним, опустив руки, с изуродованным лицом.

– Красивый поступок, нечего сказать, – укоризненно повторил он, с трудом ворочая языком.

– Я был слишком хорошего мнения о тебе, – сказал Лингард.

– А я о вас. Неужели вы не понимаете, что я мог бы убить этого болвана и спалить все дотла, все снести с лица земли. Вы бы и пепла не собрали. Я мог все это сделать и не захотел.

– Ты не мог. Ты не посмел, негодяй! – закричал Лингард.

– Какой смысл ругаться?

– Верно, – согласился Лингард, – для тебя не найдется подходящих слов.

Наступило короткое молчание. При звуке их голосов Аисса поднялась с земли и подошла. Жадно перебегая безумными глазами от одного лица к другому и ловя на лету каждое произнесенное слово, она имела беспомощный вид человека, тщетно напрягающего ум, чтобы уяснить себе таинственный, роковой смысл того, что говорится на непонятном языке.

– Вы ударили меня, оскорбили… – снова начал Виллемс.

– Оскорбил! – запальчиво крикнул Лингард. – Да кто и что может оскорбить тебя… тебя…

Он сделал шаг вперед.

– Легче, легче! – спокойно сказал Виллемс. – Я говорю вам, что не буду драться. Поняли? Я пальцем не двину. Если б я захотел причинить вам зло, – продолжал он, – уничтожить нас, я бы уже сделал это. Я простоял в дверях достаточно долго, чтобы успеть спустить курок, – а вы знаете, что я хорошо стреляю.

– Ты промахнулся бы, – уверенно сказал Лингард. – Ведь есть же на земле справедливость!

Звук этого слова заставил его остановиться, как неожиданный и безответный упрек. Гнев оскорбленной гордости уже вылился в ударе, и в душе его не осталось ничего, кроме чувства позора и стыда, неясного, но отвратительного и жуткого. Да су шествует ли на земле справедливость? В простоте сердца своего он не мог найти ни малейшей причины, цели, объяснений, ко торые могли бы оправдать существование на земле этой лжи вой, зловредной твари, способной на самую подлую измену, способной, после совершения ее, продолжать жить, двигаться и говорить с людьми – нахально и безнаказанно. Он сам чувство вал невыносимый стыд при виде этого человека и считал себя как бы ответственным за то, что тот продолжает жить.

Раздавшийся снова голос Виллемса заставил его вздрогнуть.

– Я всегда вел честную жизнь. Вы это знаете. Вы всегда хвалили меня за мою стойкость, вы это тоже знаете. Вы знаете также, что я никогда не крал, – если вы это имеете в виду. Я взял в долг; вы знаете, сколько я уже отдал. Я сделал безрассудную ошибку. Но примите во внимание мое положение там. Я немного запутался в своих делал, у меня были долги. Мог ли я позволить себе идти ко дну на глазах всех этих людей, завидовавших мне? Но все это уже прошло. Я сделал безрассудную ошибку и заплатил за нее.

Лингард, онемевший от изумления, мог только повторить безжизненным голосом:

– Безрассудная ошибка…

– Да, – задумчиво процедил Виллемс и продолжал с возрастающим волнением: – Как я сказал, я всегда вел добродетельную жизнь. Более добродетельную, чем ваша. Да, да, более чем ваша. Я пил немного, немного играл в карты. Кто этого не делает? Но у меня с детства были принципы. Да, принципы. Дела всегда останутся делами, и я никогда не был ослом. И никогда не уважал дураков. Они должны были платить за свою глупость, когда имели дело со мной. Это их вина, а не моя. Но что касается принципов, это дело другое. Я избегал женщин. Это запретный плод, у меня не было времени, и я презирал их. Теперь я их ненавижу!

– Да вы спросите мою жену, – продолжал он, – когда увидите ее в Макассаре, есть ли у меня основания ненавидеть ее. Она была ничем, я сделал из нее госпожу Виллемс. Спросите ее, как она меня отблагодарила. Спросите… ну, да все равно. Ну а там появились вы и бросили меня здесь, как кучу хлама, бросили и оставили без дела, без одного хорошего воспоминания, без малейшей надежды на что-либо хорошее. Оставили меня на милость этого дурака Олмэйра, который в чем-то меня подозревал. В чем? А черт его знает! Но он с самого же начала подозревал и ненавидел меня, вероятно, за то, что вы меня обласкали. О, я читал в его душе, как по книге! Не очень-то далек ваш самбирский компаньон, капитан Лингард, но он умеет быть неприятным. Проходили месяцы. Я думал, что я подохну от тоски, от моих мыслей, сожалений. А тут…

Он сделал быстрый шаг к Лингарду. Как бы повинуясь той же мысли, тому же инстинкту, побуждению его воли, Аисса также приблизилась к ним. Они стояли тесной кучкой, и оба мужчины чувствовали между собой дыхание женщины, обнимавшей их изумленным, непонимающим, отчаянным взглядом своих диких, печальных глаз.

V

Виллемс слегка отвернулся от нее и заговорил тише.

– Взгляните на это, – сказал он с чуть заметным кивком в сторону женщины, стоявшей за его плечом, – Взгляните на это. Не верьте ей. Что она вам наговорила? Я спал. Я провел три дня и три ночи, ожидая вас. Надо же было выспаться наконец. Я приказал ей не ложиться и поджидать вас и разбудить меня. Она и ждала. Ей нельзя верить. Женщинам нельзя верить. Кто может сказать, что у них в голове? Можно только быть уверенным, что не то, что у них на языке. Они живут бок о бок с вами, как будто ненавидят вас, или как будто любят; они ласкают вас и мучают, бросают вас или пристанут к вам как банный лист, по им одним известным, непонятным соображениям. Взгляните на нее и на меня. Что она из меня сделала. Что она вам говорила?

Голос его понизился до шепота. Лингард слушал с большим вниманием, упершись подбородком в руку, захватившую клок его седой бороды и поддерживаемую у локтя другой рукой. Глаза его были опущены в землю. Он прошептал, не поднимая их:

– Если хочешь знать, то она просила меня даровать тебе жизнь, как будто она стоит того, чтобы дарить или отнимать ее.

– А меня она в продолжение трех дней умоляла отнять вашу жизнь, – быстро проговорил Виллемс, – три дня не давала она мне покоя. Она придумывала засады, искала такие места, где я мог бы спрятаться и свалить вас метким выстрелом, как только вы появитесь. Это правда. Даю вам мое слово!

– Твое слово! – презрительно пробормотал Лингард.

Виллемс не обратил на это внимания.

– Да, это жестокая тварь! – продолжал он, – Вы не знаете… Я хотел скоротать время, заняться чем-нибудь, иметь о чем думать, забыть мои несчастья, пока вы не вернетесь. И… посмотрите на нее… Она забрала меня в руки так, что я и себе не принадлежал… Я не думал, что во мне было что-либо, за что она могла ухватиться! Она дикарка, а я европеец и не глуп. Она ведь понимает не больше дикого зверя. А все-таки нашла что-то во мне. Нашла – и я погиб. Я это знал. Она меня мучила. Я был готов на все: я сопротивлялся, но был готов. Я знал и это. Это меня пугало больше всего, больше, чем мои страдания, и это было достаточно страшно, уверяю вас.

Лингард слушал, завороженный, как ребенок, волшебной сказкой.

– Что он говорит? – неожиданно вскрикнула Аисса. Оба они взглянули на нее, а затем друг на друга.

Виллемс продолжал торопливо:

– Я старался что-нибудь предпринять. Увезти ее от этого народа. Я пошел к Олмэйру, величайшему дураку, который когда – либо… Затем появился Абдулла, и она ушла. Она унесла с собой что-то из меня, что-то, что я должен был вернуть себе. Должен был. Поскольку дело касалось вас, перемена здесь должна была произойти рано или поздно, вы ведь не могли хозяйничать здесь без конца. Меня мучает не то, что я сделал, но то безумие, которое привело меня к этому, то, что нашло на меня и может вернуться.

– На этот раз оно никому не повредит, уж это я тебе обещаю, – многозначительно проговорил Лингард. Виллемс недоумевающе на него посмотрел и продолжал:

– Я боролся с ней. Она подталкивала меня к насилию и убийству. Никто не знает из-за чего. Она все время подталкивала меня на это с каким-то отчаянным упорством. К счастью, у Абдуллы есть здравый смысл. Я не знаю, чего бы я не сделал. Она крепко держала меня тогда. Как бы в кошмаре, ужасном и сладостном. Но все переменилось мало-помалу. Я проснулся. Я увидал рядом с собой животное, столь же зловредное, как дикая кошка. Вы не знаете, через что я прошел. Ее отец хотел меня убить, – а она чуть не убила его. Она, я думаю, ни перед чем не остановилась бы. И когда подумаешь, что это я, я, Виллемс… Я ненавижу ее. Завтра ей может понадобиться моя жизнь. Почем я знаю, что она думает? Ей вдруг может захотеться меня убить!

Он замолчал в сильном волнении и добавил боязливым голосом:

– Я не хочу умереть здесь.

– Не хочешь? – задумчиво сказал Лингард.

Виллемс повернулся к Аиссе и указал на нее костлявым пальцем.

– Поглядите на нее! Она вся тут! Всегда рядом! Все время чего-то ждет… Взгляните на ее глаза. Какие они большие! Неподвижные! Можно подумать, что она не может закрывать их, как другие люди. Я и не думаю, чтоб она их закрывала когда – нибудь. Я засыпаю, когда могу, под их тяжелым взглядом, а когда просыпаюсь, они еще смотрят на меня, неподвижные, как у мертвеца! Клянусь вам, они не шевельнутся, пока я не сделаю какого-нибудь движения, а тогда они следуют за мной, как два тюремщика. Они наблюдают за мной и ждут, пока я не перестану быть настороже, чтобы сделать что-нибудь ужасное. Взгляните на них: в них ничего не видно, они огромные, зловещие и пустые; это глаза дикарки, ублюдка, полуарабки, полумалайки. Эти глаза делают мне больно. Я же белый! Клянусь нам, я не могу дольше выносить это! Увезите меня! Я белый! Иесь белый!

Он взывал к темному небу, с отчаянием провозглашая под хмурившимися черными тучами превосходство своей высшей расы. Он кричал, подняв голову вверх, дико размахивая руками, худой, изуродованный, в лохмотьях, – нелепое, отталкивающее, трогательное и смешное создание. Лингард посмотрел на него исподлобья. Он тихо сказал:

) – Ты был одержим дьяволом.

– Да, – мрачно ответил Виллемс, смотря на Аиссу. – Разве она не прекрасна! й – Я уже слышал о таких вещах, – презрительно проговорил Лингард, – Я подобрал тебя на берегу, как околевавшего котенка. Я не жалею об этом, как ни о чем, что я сделал. Абдулла, десяток другой прочих, сам Гедиг, вероятно, против меня. Это их дело, но чтобы ты… Деньги принадлежат тому, кто их подобрал и достаточно силен, чтобы их удержать. Но это дело было частицей моей жизни. Я старый дурак.

(– Это не я, – торопливо проговорил Виллемс, – Зло шло не от меня, капитан Лингард.

– А откуда же, будь ты проклят, – откуда? – прервал его Лингард, возвысив голос. – Видел ты когда-нибудь, чтоб я украл или солгал, или смошенничал? Хотел бы я знать, откуда, черт, ты вылез, когда я подобрал тебя? Да все равно, никому больше вреда ты не причинишь.

Виллемс с беспокойством приблизился к нему.

Лингард продолжал, ясно отчеканивая каждое слово:

– Чего ты ждал, когда просил свидания со мной? Чего? Ты меня знаешь. Я – Лингард. Ты жил у меня. Ты слышал, что говорили люди. Ты знал, что делал. Ну, ну! Чего ты ждал?

– Почем я знаю? – простонал Виллемс, заломив руки, – Я был один в этой проклятой, дикой толпе. Я был предан в их руки. После того как дело было сделано, я почувствовал себя таким затерянным и ослабевшим, что я бы самого дьявола призвал себе на помощь, если б он мог помочь мне, если б уже он не сделал все, что от него зависело. Во всем мире был всего лишь один человек, который когда-то любил меня. Всего один белый, – вы! Ненависть, самая смерть лучше одиночества… Я ждал… чего бы то ни было. Чего-то, что вырвало бы меня отсюда, долой с ее глаз!

Он засмеялся, как бы против воли, сквозь горькое презрение к своей низости.

– И подумать только, что, когда я увидел ее впервые, мне казалось что моей жизни не хватит на то, чтобы… а теперь, когда я посмотрю на нее! Это она все наделала! Да, всякий раз, как смотрю на нее, я вспоминаю о моем безумии. Это меня пугает… и, когда я подумаю, что от всей моей жизни, моего прошлого, моего будущего, моего разума, моей работы не осталось ничего, кроме нее, причины моей погибели, и вас, которого я смертель но оскорбил…

Он на минуту закрыл лицо руками и, отняв их затем, впал к дикое отчаяние:

– Капитан Лингард, что угодно… необитаемый остров… куда хотите… я обещаю…

– Молчать! – грубо крикнул Лингард.

Он сразу онемел.

Бледнеющий свет облачного утра тихо покидал ограду, просеки, реку, словно неохотно прячась в загадочные, мрачные леса. Тучи сгущались в низкий, однообразный черный свод. Воздух был недвижим и невыразимо душен. Лингард, расстегнув куртку, рукой отер пот с лица и взглянул на Виллемса.

– Никакое твое обещание для меня ровно ничего не стоит. Я возьму руководство твоим поведением в свои собственные руки. Слушай внимательно то, что я тебе скажу. Ты мой пленник.

Голова Виллемса чуть дрогнула; он как бы окаменел и перестал дышать.

– Ты останешься здесь, – мрачно продолжал Лингард, как бы что-то обдумывая, – ты не достоин жить в обществе людей. Кто мог вообразить, подозревать, догадаться о том, что кроется в тебе? Я не мог. Я в тебе ошибся. Я тебя запрячу здесь. Если бы я тебя выпустил, ты мог бы пробраться в среду ничего не подозревающих людей, и лгать, и воровать и мошенничать из-за грошей или какой-нибудь женщины. Мне не хочется пристрелить тебя, хотя это было бы вернее всего. Я этого не сделаю. Не думай, что я тебя отпущу. Чтобы простить, надо рассердиться и чтобы гнев перешел затем в презрение. Во мне нет ничего, – ни гнева, ни презрения, ни разочарования. Для меня ты – Виллемс, которого я обласкал, которому я помогал в самых трудных случаях жизни, которого я ценил… Ты не человек, которого можно уничтожить или простить… ты что-то ядовитое, бестелесное, что должно быть спрятано… Ты – мой позор!

Он замолчал и огляделся. Как стало вдруг темно! Ему казалось, что свет преждевременно умирает и что воздух уже умер. Он опять отер пот со лба.

– Разумеется, – продолжал он, – я позабочусь о том, чтоб ты не околел с голоду.

– Вы не хотите сказать, что я должен жить здесь, капитан Лингард? – проговорил Виллемс каким-то деревянным голосом.

– Слыхал ты когда-нибудь, чтобы я сказал то, чего не думаю? – спросил Лингард. – Ты только что сказал, что не хочешь умереть здесь; ну что ж, поживи… Если не изменишь своего решения, – прибавил он, как бы невольно вспомнив что-то.

Он пристально на него посмотрел и покачал головой.

– Ты один, – снова заговорил он, – никто и ничто тебе не поможет. Ты не белый и не туземец. У тебя нет цвета, как нет и сердца. Твои сообщники предали тебя мне, так как со мной еще нужно считаться. Ты один, если не считать этой женщины, что стоит тут. Ты говоришь, что сделал это для нее. Ну и получай ее.

Пробормотав что-то невнятное, Виллемс вдруг схватился обеими руками за волосы и замер. Не спускавшая с него глаз Аисса обернулась к Лингарду.

– Что ты сказал, раджа Лаут? – воскликнула она.

В воздухе пронеслось жаркое дуновение, от которого колыхнулись тонкие нити ее растрепанных волос, задрожали прибрежные кусты и зашелестело стоящее за ними большое дерево, как бы разбуженное от сна, под тучами, клубившимися, как беспокойный призрак на беспросветном море.

Лингард с жалостью посмотрел на нее, прежде чем ей ответить:

– Я сказал ему, что он должен провести здесь всю свою жизнь… и с тобой.

Солнце, казалось, совсем потухало за тучами, как догоревшая свеча, и в удушливой полутьме ограды они все трое казались бесцветными тенями, окутанными черной сверхъестественной мглой. Аисса взглянула на Виллемса, который стоял окаменев, запустив руки в волосы, и, обернувшись к Лингарду, крикнула:

– Ты лжешь, лжешь… как все вы, белые люди… Ты, которого унизил Абдулла… ты лжешь.

Подсказанные ее желанием уязвить его, не считаясь с последствиями, ее женским желанием причинить боль, заставить отраву своих дум проникнуть в ненавистное сердце, слова ее прозвучали пронзительно и ядовито.

Опустив руки, Виллемс опять принялся бормотать, и Лингард мог расслышать лишь что-то вроде: – Ну и отлично, – перешедшее в вздох.

– Поскольку дело касается остального мира, – продолжал Лингард, обращаясь к нему, – твоя жизнь кончена. Никто не будет иметь возможность бросить мне в лицо какую-либо из сделанных тобой мерзостей, никто не скажет, указав на тебя: вот негодяй, которою воспитал Лингард. Ты здесь погребен заживо.

– И вы думаете, что я останусь, что я покорюсь? – воскликнул Виллемс, как будто ему внезапно вернулась способность речи.

– Тебе и не нужно торчать здесь, на этом месте, – сухо сказал Лингард. – Вот там леса, а здесь – река. Можешь плавать. Пятнадцать миль вверх по реке или сорок миль вниз. На одном конце встретишь Олмэйра, на другом – море. У тебя есть выбор.

Он рассмеялся коротким невеселым смехом и серьезно добавил:

– Есть еще другой исход.

– Если вы хотите погубить мою душу, стараясь довести меня до самоубийства, – проворчал Виллемс в сильном возбуждс нии, – то это вам не удастся. Я буду жить. Я раскаюсь. Я могу убежать. Уберите эту женщину… она – грех.

Зигзаг молнии прорезал тьму далекого горизонта, осветим землю ослепительным, неземным огнем, и послышался отдаленный раскат грома, как сверхъестественный и угрожающий голос.

Лингард сказал:

– Мне все равно, что бы с тобой ни случилось, но могу тебе сказать одно: без этой женщины твоя жизнь не стоит и гроша… Есть тут один человек, который… Да и сам Абдулла не станет церемониться. Подумай над этим. Да она и сама не уйдет.

Говоря это, он уже медленно направлялся к калитке. Он даже не оглянулся, но был уверен, что Виллемс следует за ним, как на веревке. Как только он вышел за калитку, он услышал за своей спиной его голос:

– Мне кажется, она была права. Я должен был бы пристрелить вас. Хуже того, что есть, не было бы.

– Еще есть время, – ответил Лингард, не оглядываясь и не останавливаясь. – Но ты не можешь. Тебя и на это не хватит.

– Не дразните меня, капитан Лингард, – крикнул Виллемс.

Лингард круто обернулся. Виллемс и Аисса приостановились.

В эту минуту новый блеск молнии рогатым изломом разрезал тучи, озарив их лица зловещим светом: в тот же миг они были оглушены недалеким ударом грома, за которым последовал глухой рокот, как будто вздох испуганной земли.

– Дразнить тебя? – сказал старый авантюрист. Чем тебя можно раздразнить? И не все ли мне равно?

– Легко так говорить, когда вы знаете, что во всем мире, во всем мире у меня нет ни одного друга, – сказал Виллемс.

– А чья вина? – резко спросил Лингард.

Из-за ограды перед ними гуськом прошли гребцы Лингарда с веслами на плече, смотря прямо перед собой по направлению к реке. Шедший за ними Али остановился перед Лингардом, вытянувшись во весь рост.

– Этот одноглазый Бабалачи уехал, – сказал он, – со всеми женщинами. Он все увез с собой все горшки и лари. Большие, тяжелые. Три ящика.

Он оскалил зубы, как будто это его забавляло; затем с некоторым беспокойством добавил:

– Будет дождь.

– Мы едем, – сказал Лингард, – готовьтесь.

– Есть, сэр, – отчетливо проговорил Али, уходя. Он был раньше старшим матросом на шхуне Лингарда перед тем, как остаться в Самбире в качестве домоправителя Олмэйра.

– Вы с самого начала не могли понять меня, капитан Лингард, – сказал Виллемс.

– Неужели? Но теперь все в порядке, если ты понял то, что я тебе сказал, – отвечал Лингард, направляясь к пристани. За ним шел Виллемс, а за Виллемсом Аисса.

При помощи протянутых к нему рук, Лингард осторожно и грузно ступил в длинную, узкую шлюпку и уселся в складное парусиновое кресло, установленное посередине. Откинувшись на его спинку, он повернул голову к оставшимся на берегу. Глаза Аиссы были прикованы к его лицу, и в них виднелось нетерпение, с которым она ждала его отъезда. Виллемс смотрел поверх шлюпки прямо на лес, видневшийся по ту сторону реки.

– Отваливай, – скомандовал Лингард. Тихий шепот пронесся вдоль линии гребцов, и шлюпка быстро отделилась от берега, слегка задев его кормой.

– Мы еще с вами увидимся, капитан Лингард! – крикнул Виллемс неуверенным голосом.

– Никогда! – сказал Лингард, повернувшись на своем кресле, чтобы взглянуть на Виллемса, и красные его глаза злорадно заблестели над высокой спинкой сиденья.

– Надо пересечь реку; там течение не так быстро, – сказал Али.

Весла равномерно ударяли по воде. Относимая течением шлюпка быстро понеслась к середине реки, пересекая ее наискось.

Лингард смотрел на удалявшийся берег. Женщина погрозила ему вслед рукой и уселась на корточки у ног недвижно стоявшего мужчины. Через несколько времени Лингард увидел, как она встала и, приблизившись к Виллемсу, потянулась к его лицу, пытаясь смыть смоченным в воде концом своего покрывала запекшуюся кровь на бесстрастном, безучастном его лице. Лингард отвернулся и снова, откинувшись на спинку кресла и протянув ноги, с усталым вздохом склонил голову на грудь, уносимый быстрым движением лодки вдаль от своего пленника, от единственной вещи в своей жизни, которую он хотел скрыть от всех.

Пересекавшая реку шлюпка попала на линию зрения Виллемса, и глаза его жадно впились в фигуру, сидящую посредине челнока. Всю свою жизнь он чувствовал за своей спиной этого человека, ободрявшего его своим присутствием, похвалой, советами, дружеского в укорах, восторженного в похвалах, человека, внушавшего доверие своей силой, бесстрашием, самой слабостью своего бесхитростного сердца. По мере того как он скрывался из виду, Виллемсу становилось ясно, какое огромное место этот человек занимал в его жизни, в его мыслях, в его вере в свою будущность, во всех его действиях и надеждах. В своей борьбе с самим собой, со своим искушением, в своем безумии и сожалении он всегда бессознательно устремлялся к образу этого человека. И теперь этот человек уходил от него. Он должен вернуть его обратно.

Он закричал, и слова, которые он хотел перебросить через реку, казалось, беспомощно падали у его ног. Аисса попыталась удержать его, прикоснувшись к его руке, но он оттолкнул ее. Он хотел призвать назад самую жизнь свою, уходившую от него. Он крикнул еще раз, но теперь уже сам себя не расслышал. Все ни к чему. Он никогда не вернется. И он стоял в молчаливом отчаянии, смотря на эту фигуру, лежащую в кресле посредине лодки, и она вдруг показалась ему страшной, бессердечной и удивительной сверхъестественной силой, движущейся по воде в своей безмятежно спокойной позе.

Хлынул дождь. Виллемс поспешно двинулся к дому. Вдруг он почувствовал прикосновение двух рук к своим плечам. Аисса! Он и забыл про нее. Он обернулся, и она в то же мгновение обвила руками его шею, крепко прильнув к нему, как бы боясь, чтоб он ее не оттолкнул и не убежал. Он выпрямился, окаменев от отвращения и ужаса, а она прижималась к нему все сильнее, как будто он был для нее убежищем от бури, от невзгод, страха, усталости и отчаяния, в бешеном, страстном объятии, в которое она вложила все свои силы, чтоб заполонить его и удержать навсегда. Он молча силился разжать ее пальцы, сцепившиеся на его затылке, и внезапно, с силой оторвав ее руки, крепко схватив ее за кисти, наклонил к ней свое распухшее лицо:

– Это все ты наделала. Ты…

Она не поняла его, ни одного слова. Он говорил на языке своего народа, народа, не знавшего ни пощады, ни стыда. И он был сердит. Увы, теперь он всегда сердился и всегда говорил непонятные слова. Молча стояла она перед ним со скорбным изумлением, смотря на него своими полными терпения глазами. Он оттолкнул ее от себя.

– Не входи туда, – крикнул он. – Я хочу быть один, я желаю, чтобы меня оставили в покое.

И он вошел в дом, оставив дверь открытой. Она не шевельнулась. Зачем было понимать слова, произносимые таким голосом? Голосом, казавшимся не его голосом, не тем, которым он говорил у ручья, когда он не сердился, а всегда улыбался! Глаза ее были устремлены на темную дверь, но руки машинально поднялись к голове, и захватив все свои волосы и слегка нагнув голову на плечо, она стала выжимать воду из своих длинных, черных кос, упорно закручивая их, стоя на месте, печально и сосредоточенно, как бы прислушиваясь к внутреннему голосу, полному горького, тщетного сожаления. Гром перестал, ветер утих, дождь лил отвесными потоками в бледном сиянии далекого солнца, победоносно разгонявшего черные тучи. Она стояла у двери. Он там один. Она слышала его дыхание в темноте. Он не говорил. Что теперь у него на уме; какой страх, какое желание?.. Не то желание, которое заставляло его когда-то улыбаться ей… Почем ей знать?

Из глубины ее сердца вырвался глубокий вздох, полный боли и страха, как у человека, ожидающего, что сейчас должно открыться неизвестное, которое он должен встретить в одиночест-»е, сомнении и без надежды. Она выпустила из рук волосы, рассыпавшиеся по ее плечам, как траурное покрывало, и опустилась наземь у порога двери. Охватив руками колени, она прислонила к ним голову и сидела спокойно под облекавшим ее печальным покровом волос. Она думала о нем, о прошедших днях у ручья, обо всем, что было их любовью, склоняясь беспомощно, как те, кто плачет у смертного одра, как те, кто бодрствует и сетует над мертвецом.