Текст книги "Август"

Автор книги: Джон Уильямс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

Глава 6

I

Письмо: Николай Дамаскин – Страбону Амасийскому из Антиохии и Александрии (36 год до Р. Х.)

Мой дорогой Страбон, я стал свидетелем события, значение которого только тебе, самому близкому из моих друзей, дано в полной мере оценить, ибо сегодня Марк Антоний, римский триумвир, стал императором Египта – вернее, царем, хотя сам он так себя не называет. Он соединился в браке с Клеопатрой, живым воплощением Изиды, царицей Египта и императрицей всех земель Нила.

Я думаю, эта новость еще не дошла до Рима, и, возможно, даже молодой правитель римского мира, о котором ты так часто мне писал и которым не перестаешь восхищаться, не знает об этом, ибо все произошло так неожиданно, что даже здесь, на Востоке, о свадьбе стало известно лишь за несколько дней до самого события. О Страбон, мой старый добрый друг, я почти готов пожертвовать частью той мудрости, к обладанию которой направлены все наши с тобой усилия, лишь бы увидеть выражение твоего лица в этот момент! Бьюсь об заклад – ты поражен и где–то даже раздосадован? Прости мне мои злорадные намеки – я не могу удержаться, чтобы не пробудить в тебе чувство зависти (дружеской, я надеюсь), такой же, какую вызывали у меня счастливые обстоятельства твоей судьбы. Должен признаться, твои письма из Рима и вправду разжигали во мне зависть. Как часто, сидя здесь, в Дамаске, я мечтаю оказаться рядом с тобой в «центре вселенной», как ты это называешь, общаясь с великими людьми, о которых ты так часто и как бы невзначай упоминаешь. И вот теперь и я тоже вступил в реальный мир: по воле счастливого случая – у меня до сих пор в голове не укладывается все это – я самым непостижимым образом был назначен на должность воспитателя детей Клеопатры, куратором царской библиотеки и попечителем школ царского двора.

Все это случилось так быстро, что мне и по сю пору не верится, что это правда, и я никак не могу до конца уразуметь причины моего назначения. Возможно, это потому, что я формально иудей, но при этом философ, а не религиозный фанатик, и, кроме того, у моего отца имеются некоторые деловые связи при дворе царя Ирода, которого Марк Антоний недавно признал законным царем Иудеи и с которым хочет жить в мире. Неужели даже такое аполитичное существо, как я, может стать предметом политики? Смею надеяться, что не переоцениваю себя, но тем не менее хотелось бы думать, что моя репутация учёного перевесила все другие соображения в момент принятия такого решения.

Короче говоря, посланник царицы обратился ко мне с этим предложением, когда я приехал в Александрию по делам моего отца, а заодно и использовал представившуюся мне возможность, чтобы посетить царскую библиотеку. Я тут же без всяких колебаний принял назначение, которое помимо материальных выгод (и весьма значительных при этом) еще и открыло передо мной двери в одну из самых замечательных библиотек, в каких мне довелось побывать, и дало возможность ознакомиться с манускриптами, к которым мало кому довелось притрагиваться или даже видеть их.

Теперь, когда я вхожу в число придворных царицы, я обязан повсюду сопровождать ее; посему три дня назад я прибыл в Антиохию, оставив детей в Александрии. Я не совсем понимаю, почему церемония проводилась здесь, а не в царском дворце в Александрии, – возможно, Антоний не желает слишком уж нарочито пренебрегать римскими законами, хотя, сдается мне, он прочно связал свою судьбу с Востоком (интересно знать, а как действительно римское право подходит к этому вопросу, ибо, по слухам, он даже не потрудился получить официальный развод от своей бывшей жены?); а может быть, он хочет дать египтянам понять, что не намерен отнимать власть у их царицы. Впрочем, вполне возможно, что этому нет никакого объяснения.

Как бы то ни было, бракосочетание состоялось, и для всего восточного мира царица и Марк Антоний – муж и жена; и что бы там ни думали в Риме, они остаются совместными правителями этой части мира. Марк Антоний публично объявил Цезариона (считающегося сыном его покойного друга Юлия Цезаря) наследником престола Клеопатры, а близнецов царицы – своими законными детьми. Кроме того, он значительно расширил владения Египта – ныне под властью царицы находятся: вся Аравия, включая Петру и Синайский полуостров, часть Палестины, лежащая между Мертвым морем и Иерихоном, часть Галилеи и Самарии, все побережье Финикии, богатейшие провинции Ливана, Сирии и Киликии, весь остров Кипр и часть Крита. Посему я, когда–то бывший сирийским римлянином, теперь считаюсь сирийским египтянином, но на самом деле я ни то и ни другое; как и ты, мой дорогой друг, я школяр, мечтающий стать философом, и не более римлянин или египтянин, чем наш Аристотель – грек, хотя он всегда любил свою родную Ионию и не переставал гордиться ею. Поэтому я вслед за этим величайшим из людей буду довольствоваться званием Дамаскина.

Реальный мир, мир суеты, о котором ты не раз мне говорил, и вправду оказался удивительно интересным; и пожалуй, даже в нашей юной самонадеянности мы с тобой не должны полностью отгораживаться от него, с головой погрузившись в учение. Путь к знаниям неблизок, и конец его скрыт во мраке, и на этом пути мы должны заглянуть во множество потаенных углов с тем, чтобы достичь намеченной цели.

Я до сих пор не удостоился аудиенции у царицы, на службе у которой нахожусь, хотя и видел ее издалека. Зато Марка Антония можно встретить повсюду – он весьма общителен и прост и совсем не страшен. В нем есть что–то от ребенка, как мне кажется, несмотря на седеющие волосы и некоторую полноту.

Я полагаю, меня снова ждут счастливые дни в Александрии, как когда–то в наши ученические годы.

Я, как мне помнится, в моем предыдущем письме упомянул, что видел царицу только издали, на свадебной церемонии, связавшей ее с Марком Антонием и могуществом Рима, на которую были допущены лишь приближенные царского двора.

Дворец в Антиохии не такой величественный, как в Александрии, но все равно достаточно большой; во время церемонии я оказался оттеснен в самый конец длинной залы, откуда мне мало что было видно, несмотря на то что Клеопатра и Антоний стояли на высоком помосте из слоновой кости. Единственное, что я мог разглядеть, была украшенная драгоценными камнями мантия царицы, сверкавшая всеми цветами радуги в свете факелов, и массивный золотой диск, олицетворявший солнце и венчавший ее царскую корону. Движения ее были плавны и величавы, будто она и вправду богиня, как предполагает ее титул. Сама церемония была необычайно сложной (хотя некоторые из моих новых друзей считали ее довольно простой), и значение ее остается для меня загадкой: жрецы ходили взад и вперед, монотонно распевая различные заклинания на древнем диалекте, который знают только они, совершали помазания душистыми маслами и размахивали жезлами. Все это было очень загадочно и (как мне, признаться, показалось) довольно нецивилизованно, почти по–варварски.

Итак, я отправился на свою первую аудиенцию у царицы с неким странным чувством, будто шел на встречу с какой–нибудь Медеей [43] или Цирцеей [44] – не совсем богиней, но и не простой смертной, а скорее, с чем–то еще более сверхъестественным.

Мой дорогой Страбон, не могу даже описать тебе, насколько приятно я был удивлен и как порадовало меня мое открытие. Я ожидал увидеть смуглую и довольно дородную женщину, вроде тех, что встречаются на рынках; а передо мной предстала изящная женщина с белой кожей, мягкими каштановыми волосами и огромными глазами. Во всем ее облике читались сдержанность и достоинство и вместе с тем необыкновенное обаяние; мою неловкость как рукой сняло, и я тут же почувствовал себя в непринужденной дружеской обстановке. Она пригласила меня присесть на кушетку, не уступавшую в роскоши той, на которой сидела она, и мы довольно долго беседовали на темы, о которых принято говорить в цивилизованном обществе. Она часто смеется негромким мелодичным смехом и, похоже, не пропускает мимо ушей ни одного слова своего собеседника; греческий ее безупречен, а латынь по меньшей мере не хуже моей; кроме того, время от времени она обращается к своим слугам на незнакомом мне наречии. Она весьма начитанна и даже разделяет мое преклонение перед Аристотелем, при этом она всерьез уверяет, что знакома с моим трудом по его философии и что это помогло ей лучше понять великого грека.

Как тебе хорошо известно, я не тщеславен, и даже если бы и страдал этим пороком, то над ним возобладало бы чувство благодарности и восхищения этой самой необычной из всех женщин. То, что такое обаятельное существо может еще и править одним из самых богатых государств в мире, просто не укладывается в голове.

Я вернулся в Александрию три недели назад и уже приступил к своим обязанностям. Марк Антоний и царица остались в Антиохии, где Антоний готовится к походу на парфян, намеченному на этот год. Обязанности мои необременительны; кроме того, в моем распоряжении достаточно рабов для присмотра за библиотекой, а занятия с детьми не отнимают у меня слишком много времени.

Близнецам – Александру—Солнцу и Клеопатре—Луне – лишь несколько месяцев назад исполнилось три года, и потому они не способны к восприятию наук, однако мне дано указание каждый день, хотя бы очень недолго, говорить с ними по–гречески и (по настоянию царицы) даже по–латыни, чтобы, когда они немного подрастут, звуки этих языков не казались бы им столь чуждыми.

Но с Птолемеем Цезарем, которому уже почти двенадцать лет, дело обстоит совсем иначе. Думаю, я бы и сам догадался, что он сын великого Юлия Цезаря, даже если бы не знал этого доподлинно. Он (в народе его зовут Цезарионом) прекрасно осознает свое предназначение и готов выполнить его; он уверяет, что помнит своего отца со времен пребывания в Риме вместе с матерью совсем незадолго до покушения, хотя ему было не больше четырех лет тогда. Он всегда очень серьезен и начисто лишен чувства юмора; ко всему, что он делает, он подходит с какой–то странной одержимостью. Складывается впечатление, что он не знает, что такое детство, да и не хочет знать; о царице он говорит так, будто она не мать ему, а могущественный правитель, на трон которого он однажды взойдет. Этого события он ожидает не то чтобы с нетерпением, но с некой спокойной уверенностью, как восхода солнца по утрам. Мне кажется, я бы немного побаивался его, если бы у него оказалась вся та огромная власть, которой обладает его мать.

Однако он весьма прилежный ученик, и я получаю истинное удовольствие, обучая его.

Для тех, кто склонен придавать значение таким вещам, нынешняя зима принесла дурные предзнаменования: дождей почти не было, посему урожая следует ждать плохого; жестокие ураганы налетели на Сирию и Египет с востока, опустошив целые деревни прежде, чем исчезнуть без следа в океане. Антоний выступил из Антиохии во главе величайшей (по мнению некоторых) экспедиционной армии со времен македонца Александра Великого (кровь которого, как говорят, течет в жилах царицы). В эту армию входят шестьдесят тысяч закаленных в боях ветеранов, десять тысяч конницы из Галлии и Испании, тридцать тысяч наемников из различных царств восточных провинций для поддержки регулярных войск. Мой молодой Цезарион, с недавних пор проявляющий интерес к военному искусству, с невинной юной прямотой заявил, что, мол, такая могучая сила лишь понапрасну растрачивается на войну с восточными варварами (будто война – это такое простое дело) и что, будь он царем, он бы повернул ее на запад, где победителя ждет нечто большее, чем военные трофеи.

Царица вернулась из Антиохии через Дамаск и останется в Александрии, пока Антоний не завершит свою парфянскую кампанию. Зная, что я родился в Дамаске, она была столь любезна, что пригласила меня в свои покои и поделилась новостями. Просто удивительно, насколько заботливыми и по–человечески добрыми могут быть великие люди! Будучи в Дамаске, она встречалась с царем Иродом по делу об аренде земель под посадки бальзамника и, вспомнив о нашем давешнем разговоре, справилась о здоровье моего отца и попросила Ирода передать ему поклон от сына и от царицы.

Я не получал известий от отца с тех пор, но уверен, это не могло не порадовать его. Он давно не молод и с годами становится все более немощным. Мне кажется, достигнув сих преклонных лет, человек начинает все чаще оглядываться на прожитую жизнь и подводить итоги достигнутому; в это время ему, как никогда, необходимо доброе сочувственное слово.

II

Письмо: Марк Антоний – Клеопатре из Армении (36 год до Р. Х.)

Моя дорогая жена, я не перестаю благодарить как своих римских, так и твоих египетских богов за то, что не поддался собственным порывам и не уступил твоей решимости и не позволил тебе сопровождать меня в этом походе, который оказался еще труднее, чем я ожидал. Мне теперь ясно, что мои надежды завершить его до конца осени не оправдались и придется все упования отложить до весны.

Парфяне показали себя коварным и изобретательным противником, умеющим гораздо лучше использовать свое превосходное знание местности, чем я мог предположить. К тому же карты, составленные Крассом и Вентидием во время их походов, на поверку оказались никуда не годными; измена части провинциальных легионов тоже не помогла нашему делу; и в довершение ко всему эта ужасная страна не способна прокормить мои легионы в течение зимы.

Из–за наступающих холодов мне пришлось снять осаду с Фрааспы, после чего всего за двадцать семь дней мы пересекли всю страну почти от самого Каспия, остановившись на отдых в относительно безопасной Армении. Мы страшно измотаны; в лагере свирепствуют болезни.

И тем не менее я скажу, что поход был успешным, хотя, боюсь, многие из моих измученных солдат со мной не согласятся. Мне известны теперь все уловки парфян, и мы наконец составили достаточно точную карту местности, которая нам весьма пригодится на следующий год. Я послал в Рим известие о нашей победе.

Однако, несмотря на тактический успех кампании, в настоящий момент я нахожусь в самом отчаянном положении. Мы не можем долго задерживаться в Армении – я не доверяю здешнему правителю, царю Артавазду, который покинул меня в решительный момент в Парфии, хотя нельзя попрекать его этим, будучи пришельцем в его стране. Посему я решил вместе с несколькими легионами вернуться в Сирию, где ко мне, хорошенько отдохнув, присоединится и вся остальная армия.

Но для того чтобы пережить зиму даже в Сирии, нам необходимы припасы, коих у нас не больше, чем у нищих. Нам нужна еда, одежда и материалы для починки поврежденных в боях военных орудий. Кроме того, нам понадобятся кони взамен тех, что мы потеряли в сражениях и переходах, чтобы мы могли продолжить подготовку к весенней кампании. И еще деньги – вот уже несколько месяцев мои солдаты не получали жалованья, и терпение некоторых из них на исходе. Все это нам нужно без промедления. К данному письму я прилагаю подробный список того, в чем нуждаюсь в первую очередь, а также дополнительный список вещей и продуктов, которые могут нам понадобиться позднее. Положение наше можно описать лишь как отчаянное.

Зиму мы проведем в небольшой деревушке Левке—Коме, к югу от Бейрута, – ты вряд ли даже слыхала о ней. Здесь имеется достаточно просторная гавань для стоянки судов, которые ты пошлешь. Будь осторожна: по моим сведениям, головорезы–парфяне могут уже быть на побережье, когда ты получишь это письмо, хотя блокада Левке—Коме маловероятна. Надеюсь, мое послание быстро дойдет до тебя, несмотря на все зимние шторма. Имей в виду, что без свежих припасов мы протянем не больше нескольких недель.

Я сижу один в своем шатре, дрожа от холода. Снаружи падает снег, скрывая от глаз долину, где расположен наш лагерь, и даже ближайших ко мне шатров не разглядеть. Мне зябко, и в мертвой тишине, опустившейся над миром, я еще острее ощущаю свое одиночество. Как не хватает мне тепла твоих объятий и нежной ласки твоего голоса! Приезжай ко мне в Сирию вместе со своими кораблями. Я должен оставаться здесь с войском, иначе оно разбежится еще до наступления весны и все наши жертвы окажутся напрасными, но в то же время я едва ли смогу выдержать еще один месяц без тебя. Приди ко мне, и мы превратим Бейрут в Антиохию, Фивы или Александрию.

III

Эпимах, верховный жрец Гелиополиса – Клеопатре из Армении (ноябрь, 36 год до Р. Х.)

Достопочтимая царица, нет на свете более храброго человека, чем Марк Антоний, коего вы удостоили своим царским вниманием и возвысили до себя, посадив рядом с собой на трон, у подножия которого лежит целый мир. Храбрость его в битве превосходит все пределы благоразумия; он способен переносить такие тяготы и лишения, какие давно сломили бы и самого закаленного воина; но он не полководец, и поход его полностью провалился.

Если даже мои сведения противоречат тем, что царица получила из других источников, я тем не менее спешу поделиться ими из дружеских чувств к вашему мужу и почтения к вам, а также в тревоге за Египет и его будущее.

Этой весной мы вышли из Антиохии и скоро достигли Зевгмы, что на реке Евфрат; оттуда мы проследовали вдоль реки на север, где не имели недостатка в провизии, к водоразделу между Евфратом и рекой Араке, а затем на юг, в направлении парфянской крепости Фрааспа. Но, не доходя до нее, в попытке выиграть время Марк Антоний разделил свою армию надвое, отправив обоз со всеми запасами еды и одежды, а также тараны и другие осадные орудия более пологим путем, а сам с основной частью армии ускоренным маршем двинулся к своей конечной цели, не встречая по пути никакого сопротивления.

Тем временем спустившиеся с гор парфяне напали на отделенный от основных сил и более медлительный обоз. Едва весть о нападении достигла наших ушей, мы тут же поспешили на помощь, но было уже поздно. Войско прикрытия оказалось перебито, все наши запасы преданы огню, осадные машины и другие военные орудия уничтожены, и лишь небольшая горстка солдат сумела остаться в живых, укрывшись за поспешно сооруженными укреплениями. Мы рассеяли наступающих парфян, каковые, сделав свое дело, благоразумно отошли в горы, которые знали как свои пять пальцев и где мы не рискнули их преследовать.

Такова была «победа» Марка Антония, о которой он поспешил сообщить в Рим. Мы насчитали восемьдесят убитых парфян.

Несмотря на потерю всех наших осадных машин и запасов продовольствия, одежды и материалов, Марк Антоний настоял на осаде Фрааспы. Даже если бы мы напали на город врасплох, и тогда наша задача оставалась бы почти невыполнимой, так как нашим единственным оружием было лишь то, что мы имели при себе. Мы не могли выманить их из крепости для решительной битвы; отряды, которые мы посылали в поисках провианта, постоянно подвергались нападениям парфянских лучников, появлявшихся ниоткуда и, обрушив на наших воинов град стрел, тут же исчезавших в никуда; тем временем неотвратимо приближалась зима. Два месяца мы упорствовали; в конце концов Антоний добился от царя Фраата обещания не чинить препятствий нашему отходу из его страны. И вот в середине октября, измученные и голодные, мы отправились в долгий путь туда, откуда вышли пять месяцев назад.

В течение двадцати семи дней по страшному холоду, сражаясь с вьюгами и снежными заносами, мы перевалили через горы и пересекли открытые равнины; за это время мы восемнадцать раз подвергались нападениям конных лучников вероломного Фраата. Они налетали на нас, как осы, со всех сторон – с фронта, с тыла, с флангов, – осыпали нас стрелами и, прежде чем мы успевали опомниться, снова скрывались во тьме своей варварской страны, в то время как их несчастная жертва, словно слепая кляча, продолжала брести не разбирая дороги.

Именно тогда, в те ужасные дни отступления, Марк Антоний по–настоящему проявил себя: он делил со своими солдатами все лишения, выпавшие на их долю, отказываясь принимать пищу, отличную от той, что ели его товарищи (которые дошли до того, что глодали корни и собирали личинки в гнилых пнях, чтобы прокормить себя), или носить одежду более теплую, чем та, что имелась у них.

Мы сейчас в Армении, но надолго задерживаться здесь не можем – царь этой страны, формально наш союзник, но не более заслуживающий доверия, чем наши враги, весьма скупо снабжает нас провизией. В самое ближайшее время мы отправляемся в Сирию. Тем временем я взял на себя труд подсчитать наши потери, о чем и уведомляю мою царицу.

За эти пять месяцев мы потеряли почти сорок тысяч человек, многие из которых пали от парфянских стрел, но еще больше погибло от голода и болезней; из них двадцать две тысячи – римские ветераны Антония, считающиеся лучшими воинами в мире, потеря которых невосполнима, если только Октавий Цезарь вдруг не решит прислать им замену, что очень маловероятно. Лошадей практически не осталось, как и запасов провизии; у нас нет никакой другой одежды, кроме тех лохмотьев, что мы имеем на себе, и никакой другой еды, кроме той, что в наших желудках.

Посему, достопочтимая царица, если вы желаете спасти хотя бы то, что осталось от этой армии, вы должны удовлетворить просьбу вашего мужа и выслать сюда провиант. Я боюсь, он из гордости не хочет признаться вам, насколько отчаянным является наше положение.

IV

Клеопатра – министру снабжения: памятная записка (36 год до Р. Х.)

Настоящим ты уполномочен собрать и подготовить к отправке императору Марку Антонию в порт Левке—Коме в Сирии следующие продукты:

чеснока – 3 большие меры;

пшеницы или полбы, чего больше в наличии, – 30;

рыбы соленой – 10;

сыра (козьего) – 45;

меда – 600 бочонков;

соли – 7 мер;

овец убойных – 600 штук;

вина кислого – 600 бочек.

В дополнение к вышеуказанному: при наличии в хранилищах значительных излишков сушеных овощей включить эти излишки в партию отправляемого груза; если же таковых не имеется, ограничиться вышеупомянутым.

Также ты должен обеспечить в достаточном объеме: плотной шерстяной ткани второго сорта (240 тысяч локтей большой ширины) для пошива 60 тысяч зимних плащей, грубого полотна (120 тысяч локтей средней ширины) для пошива того же количества военных туник и дубленой кожи (мягкой) конской и бычьей (2 тысячи шкур) для производства того же количества пар обуви.

Все это необходимо подготовить в самые кратчайшие сроки. Следует направить достаточное количество портных и сапожников на соответствующие суда, где они займутся производством указанных предметов по пути, чтобы закончить работу к прибытию в порт назначения через восемь–десять дней.

Корабли (числом двенадцать, ждущие в царской гавани) будут готовы к отплытию через три дня, по истечении которых все работы по доставке и погрузке товара должны быть завершены; в противном случае тебе грозит неудовольствие царицы.

V

Клеопатра – главному казначею: памятная записка (36 год до Р. Х.)

Невзирая на любые приказы или требования, исходящие от Марка Антония или его представителей, тебе запрещается выделять какие–либо средства из царской казны без ясно выраженного одобрения и согласия твоей царицы, каковые считаются действительными только при условии получения их лично из рук назначенного самой царицей представителя и лишь при наличии на них царской печати.

VI

Клеопатра – военачальникам египетской армии: памятная записка (36 год до Р. Х.)

Невзирая на любые приказы или требования, исходящие от Марка Антония или его представителей, вам запрещается как предоставлять, так и обещать предоставить в его распоряжение какие–либо войска из состава египетской армии без ясно выраженного одобрения и согласия вашей царицы, каковые считаются действительными только при условии получения их лично из рук назначенного самой царицей представителя и лишь при наличии на них царской печати.

VII

Письмо: Клеопатра – Марку Антонию из Александрии (зима, 35 год до Р. Х.)

Мой дорогой супруг, царица приказала удовлетворить все нужды твоих мужественных воинов, а твоя жена, словно юная дева, трепеща от нетерпения, летит к тебе навстречу со всей поспешностью, насколько позволяет капризное зимнее море. В тот самый момент, когда ты читаешь это письмо, она стоит на носу головного корабля, до боли в глазах вглядываясь в горизонт, не появится ли вдали сирийский берег, где ждет ее любимый, вся дрожа от холода, но согреваемая мыслью о его нежных объятиях.

Как царица, я не могу не радоваться твоему успеху, как женщина – не могу не сетовать на судьбу, разлучившую нас. И все же в эти суматошные дни после получения твоего письма я пришла к выводу (или я ошибаюсь?), что наконец–то женщина и царица могут слиться воедино.

Я преисполнена решимости убедить тебя вернуться со мной в тепло и уют Александрии и оставить завершение твоего успешного похода в Парфию на будущее. Я буду рада сделать это как женщина; как царица, я вижу в этом мой долг.

Измены, свидетелем которых ты был на Востоке, имеют свои корни на Западе: Октавий по–прежнему строит против тебя козни и всячески принижает в глазах тех, для которых любовь к Антонию – их единственное спасение. Мне известно, что он пытался избавиться от Ирода, и, судя по сведениям, дошедшим до меня, измена провинциальных легионов, затруднившая достижение твоих целей на Востоке, – дело его рук. Уверяю тебя, варвары имеются не только в Парфии, но и в самом Риме; и их беззастенчивая игра на твоей преданности и природной доброте опаснее, чем парфянские стрелы. На Востоке можно поживиться только сокровищами, в то время как на Западе – такой огромной властью, которую не всякий даже может себе представить.

Но мысли мои далеко от того, о чем я пишу, – я думаю о тебе, самый могучий из людей, и я снова женщина, и дела мне нет до царств, войн, власти. Я спешу навстречу моему любимому, ибо каждый час разлуки с тобой – как год.

VIII

Письмо: Гай Цильний Меценат – Титу Ливию (12 год до Р. Х.)

Как деликатно ты выражаешься, мой дорогой Ливий, и все же за всей этой учтивостью ясно просматривается жестокий вывод: либо мы были введены в заблуждение (и, следовательно, глупцы), либо намеренно утаили некоторые сведения (и посему лжецы). Я отвечу на твой вопрос без лишних экивоков.

Нет, мой дорогой друг, мы отнюдь не обманывались относительно событий в Парфии, да и как это было возможно? Еще до того как получить победные донесения Антония, мы уже знали правду. Мы лгали народу Рима.

Должен сказать, что я в гораздо меньшей степени оскорблен самим твоим вопросом, нежели тем, что, как я полагаю, за ним скрывается. Ты забываешь, что я тоже творческая натура и понимаю необходимость порой задавать вопросы, кои люди менее тонкой организации сочли бы весьма оскорбительными и бесцеремонными. Как могу я обижаться на то, что не колеблясь сделал бы сам ради своего искусства? Нет, нет, тон твоего вопроса – вот что задело меня, ибо мне показалось (очень надеюсь, это не так), что от него повеяло дурным запахом моралистики. А по мне, моралист – самое что ни на есть бесполезное и презренное создание; бесполезное – потому что растрачивает свои силы на вынесение приговоров другим, вместо того чтобы употребить их на приобретение знаний, ибо судить других гораздо легче, чем приобретать знания; презренное – потому что его суждения – всего лишь собственное мнение, которое он в своем невежестве и гордыне навязывает всему миру. Умоляю тебя: не будь моралистом – ты погубишь свой дар и свою душу. Такая потеря будет непосильным бременем даже для самой крепкой дружбы.

Как я уже заметил выше, мы лгали; и если я даю объяснения этому, то вовсе не затем, чтобы обелить себя, а для того, чтобы помочь тебе лучше узнать и еще глубже понять мир, в котором мы живем.

После парфянской катастрофы Антоний послал сенату донесение с описанием своей «победы» в самых восторженных, но при этом весьма общих тонах и потребовал триумфальной церемонии, на которой, впрочем, сам не собирался присутствовать. Мы примирились с ложью, позволили ей распространиться и предоставили ему его триумф.

В течение жизни двух поколений Италию раздирали гражданские войны, и вся недавняя история этого сильного и гордого народа была сплошной чередой поражений, ибо в гражданских войнах не бывает победителей. После победы над Секстом Помпеем мир казался достижимым, и весть о таком сокрушительном поражении была бы губительна как для устойчивости нашей власти, так и для морального духа народа, ибо люди способны мужественно перенести почти невероятную череду самых жестоких невзгод, но стоит дать им небольшую передышку, пробудить в них надежду и тут же снова отнять ее – и тогда их терпение может лопнуть.

Кроме того, имелись и другие, более земного плана причины для лжи: только недавно была одержана победа над Помпеем; легионы наемников были распущены, а сами они расселены на обещанных им землях; перспектива нового призыва привела бы к полному краху всей системы цен на землю в провинциях, что могло бы окончательно погубить и без того шаткое хозяйство страны.

И наконец, самое очевидное: у нас до сих пор оставалась хоть и небольшая, но надежда на то, что Антония еще можно будет убедить расстаться со своей мечтой о великой восточной империи и вернуться в лоно Рима. Как оказалось, наши усилия были напрасны, но тогда это представлялось достаточно вероятным. Поэтому отказать ему в триумфе и открыть всему Риму твою так называемую «правду» означало бы навсегда отрезать ему путь к возвращению в Рим с миром и почетом.

В моем рассказе об этих событиях я постоянно употреблял слово «мы», хотя на самом деле в течение почти трех лет после разгрома Секста Помпея Октавий и Агриппа лишь изредка наезжали в Рим, большую часть времени проводя в Иллирии, где были заняты укреплением наших границ и подчинением племен варваров, которые до того свободно рыскали по всему побережью Далмации [45] и даже нападали на деревни на Адриатическом побережье самой Италии. В их отсутствие мне была доверена официальная печать Октавия, и я один принимал все решения, хотя, должен не без гордости отметить, в каждом отдельном случае они получали полное одобрение императора, правда зачастую задним числом. Я помню, как–то раз он, ненадолго вернувшись в Рим для восстановления сил после полученного им в одной из битв с иллирийскими племенами ранения, сказал мне полушутя, что с Агриппой во главе его армии и со мной, пусть и неофициально, во главе государства он должен бы в интересах дальнейшего процветания нации отказаться от всех претензий на власть и жить в свое удовольствие, наслаждаясь обществом моих подопечных поэтов.

Марк Антоний… Сколько лет мы подвергались всевозможным обвинениям и упрекам! Но истина, скрывавшаяся за ними, так, возможно, никогда и не выйдет наружу. Мы не вели никакой игры, ибо это было не в наших интересах; и хотя многие сенаторы, изначально принадлежавшие к старой партии Цезаря, а затем необъяснимо переметнувшиеся на сторону Антония, были против нас, возможно видя в нем свою единственную надежду вернуть прошлое, – народ, как и прежде, оставался с нами. Кроме того, в нашем распоряжении были армия и достаточно поддержки в сенате, чтобы провести через него хотя бы самые необходимые из выдвинутых нами эдиктов.