Текст книги "Август"

Автор книги: Джон Уильямс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

Отчетный период – один месяц (ноябрь).

На третий день месяца, между десятью и одиннадцатью часами дня, к месту жительства дамы прибыли носилки, присланные Семпронием Гракхом. Их, по всей видимости, ждали, так как очень скоро после их появления указанная дама вышла из дома, после чего ее через весь город доставили на виллу Семпрония Гракха, где собралось множество гостей. Во время пира дама восседала на ложе непосредственно рядом с Гракхом; согласно полученным сведениям, они имели продолжительную беседу интимного свойства, содержания которой установить не представлялось возможным. Гостями было потреблено изрядное количество вина, так что к концу пира многие из них стали сверх меры веселы. Поэт Овидий развлекал гостей чтением своих стихов, которые вполне соответствовали общей атмосфере данного сборища, то есть были самого оскорбительного и непристойного содержания. Затем труппа мимов разыграла сцены из «Неверной супруги», но в более развязной, чем обычно, манере. После этого настала очередь музыкантов, во время выступления коих гости, среди которых были Семпроний Гракх и упомянутая дама, стали постепенно расходиться. Дама не появлялась до самого утра, когда она была замечена садящейся в носилки, что ждали ее возле виллы Семпрония Гракха, в которых и была доставлена домой.

За два дня до ид указанного месяца дама принимала у себя группу своих друзей, среди которых из мужчин присутствовали Семпроний Гракх, Квинктий Криспин, Аппий Клавдий Пульхр и Корнелий Сципион; из менее именитых – поэт Овидий и грек Демосфен, сын актера, только недавно получивший римское гражданство. Винопитие началось рано – в десятом часу утра – и продолжалось до поздней ночи. Некоторые из гостей ушли после первой стражи, но большая часть осталась на ночь; эти последние, возглавляемые дамой, о которой идет речь, оставили дом и прилежащие к нему сады, где проходил пир, и проследовали в город. Здесь они остановили носилки среди дорожек и зданий форума, который в сей поздний час был совсем безлюден, если не считать небольшой группы горожан, торговцев и стражников, которые при этом присутствовали и могут в случае надобности быть привлечены в качестве свидетелей. Вино продолжало литься рекой; на забаву гулякам вышеуказанный сын актера Демосфен с трибуны у здания сената произнес речь, пародируя выступления императора, которые тот часто зачитывал с того же самого места. После речи компания распалась; дама вернулась домой вместе с Семпронием Гракхом. Начинало светать.

В течение последующих шести дней ничего предосудительного в действиях названной дамы замечено не было: она побывала на официальном приеме в доме ее родителей; вместе с матерью посетила театр, где сидела в обществе четырех немолодых весталок, и присутствовала на плебейских играх, во время которых осмотрительно оставалась в ложе со своим отцом и его друзьями, среди которых находился консул на текущий год Квинктий Криспин и проконсул Юл Антоний.

На четвертый день после ноябрьских ид она была приглашена в качестве почетного гостя на виллу Квинктия Криспина в Тиволии, куда прибыла в сопровождении Семпрония Гракха, Аппия Клавдия Пульхра и свиты из слуг. По причине теплой погоды пир был устроен на свежем воздухе и затянулся далеко за полночь. Вина было более чем достаточно; в качестве развлечения имелись танцоры обоих полов (которые, не ограничиваясь лишь сценой театра, танцевали, почти нагие, среди гостей, разбредшихся по парку) и музыканты, игравшие греческую и восточную музыку. В разгар гулянья часть гостей (включая указанную даму), как мужчин, так и женщин, бросились в бассейн, где, несмотря на тусклый свет факелов, были замечены в том, что сбросили с себя одежды, после чего продолжали непринужденно плескаться все вместе. После купания свидетели видели, как указанная дама удалилась в заросшую деревьями часть парка вместе с греком Демосфеном, где и пробыла несколько часов.

Последующие три дня дама оставалась на вилле Квинктия Криспина, в течение которых каждый вечер походил на описанный выше.

Я надеюсь, дорогой Тиберий, что эти донесения окажутся тебе полезными. Я же, со своей стороны, буду продолжать собирать интересующие тебя сведения, оставаясь при этом предельно осторожным. Что бы ни случилось, можешь всегда рассчитывать на меня.

IV

Письмо: Ливия – Тиберию Клавдию Нерону в Паннонию (9 год до Р. Х.)

Ты должен выполнить то, о чем я тебя прошу, и причем немедленно: ты должен уничтожить все столь тщательно собранные тобой «доказательства» и уведомить своего друга Кальпурния, чтобы он прекратил всякую деятельность такого рода, если ему дороги твои интересы.

Что, позволь тебя спросить, ты собирался делать с этими твоими «доказательствами»? Использовать для развода? И если так, то по какой, скажи на милость, причине – потому что твоя честь оказалась замаранной? Или ты думаешь, что окажешь большую услугу нашему делу своим разводом? Если это так, то ты ошибаешься, и притом глубоко. Твоя честь не пострадает до тех пор, пока ты остаешься за границей, ибо всем будет ясно, что ты не несешь ответственности за свою жену в данных обстоятельствах, особенно если учесть, что не просто так прохлаждаешься вдали от родных берегов, а находишься на службе у своего императора и отечества; если же, с другой стороны, выяснится, что ты собрал «улики», которые придерживаешь в ожидании благоприятного момента, то тем самым только выставишь себя в глупом свете и вся твоя честь, которую ты таким образом сохранил, будет безвозвратно потеряна. И если ты полагаешь, что сможешь чего–то для себя добиться, настаивая на разводе, то в очередной раз ошибаешься. Как только это произойдет, ты оборвешь последнюю ниточку, связывающую тебя с той властью, о которой мы оба мечтали; жена твоя будет «опозорена», но тебе от этого будет мало проку; более того, ты растеряешь даже то немногое, чего мы сумели достичь.

Действительно, на данный момент положение обстоит таким образом, что ты по–прежнему весьма далек от осуществления нашей общей мечты; да, сейчас даже Юл Антоний, сын врага моего мужа, стоит выше тебя и столь же близок к вершине власти, что и ты. Но не забывай – у тебя есть имя. Мой муж немолод, и никто не знает, что ждет нас впереди. Нашим оружием должно быть терпение.

Я знаю, что твоя жена тебе неверна; скорее всего, мой муж тоже об этом знает. Но если ты попытаешься с помощью законов, введенных им, заставить его наказать свою дочь, он никогда не простит тебе этого; в этом случае ты мог бы с самого начала не приносить в жертву свою личную жизнь.

Мы должны дождаться подходящего момента. Если Юлии суждено навлечь на себя бесчестье, то пусть она это сделает сама, без твоей помощи. Ты ни в коем случае не должен ни во что вмешиваться, а это возможно только в том случае, если ты будешь достаточно осмотрителен, чтобы оставаться тем временем за границей. Я прошу тебя продлить свое пребывание в Паннонии настолько, насколько это возможно в пределах разумного. До тех пор, пока ты остаешься вдали от дома и Рима, наше дело продолжает жить.

V

Письмо: Марцелла – Юлии (8 год до Р. Х.)

Юлия, дорогая, приходи к нам в среду на обед, после которого замышляется скромное развлечение. На нем будут некоторые из твоих друзей (которые, я должна отметить, также являются и нашими друзьями): Квинктий Криспин – непременно, а возможно, и другие. Естественно, ты можешь привести с собой кого пожелаешь.

Я так рада, что после стольких лет мы снова стали друзьями. Я часто с нежностью вспоминаю наше детство, игры, в которые мы играли, наших сверстников: тебя, и бедного Марцелла, и Друза, и – извини – Тиберия, и моих сестер – я почти совсем забыла их всех теперь… А ты помнишь, что даже Юл Антоний жил у нас некоторое время после смерти своего отца? Моя мать присматривала за ним, пока он был маленьким, хотя он был не ее ребенок. И вот теперь Юл мой муж. Как все это странно! Нам много о чем есть с тобой вспомнить.

О Юлия, я знаю – это я была причиной охлаждения между нами, но мне было так обидно, когда мой дядя (твой отец!) заставил Марка Агриппу развестись со мной, чтобы жениться на тебе. Я знаю, ты к этому не имеешь никакого отношения, но я была молода, и мне казалось, что у меня уже никогда не будет такого высокопоставленного мужа, как Марк Агриппа. И я действительно затаила на тебя обиду, хотя и понимала, что ты тут ни при чем. Но я всегда верила, что все будет к лучшему; и, возможно, дядя Октавий мудрее, чем мы думаем. Я очень довольна Юлом; сказать по правде, даже больше, чем Марком Агриппой. Он моложе и красивее и занимает почти такое же положение, как и Марк. Или скоро, без сомнения, займет. Мой дядя, похоже, очень к нему расположен.

Ой, так мне никогда не остановиться – я все такая же болтушка, что и раньше. Мы почти не меняемся с годами, верно? Я очень надеюсь, что мои слова не обидели тебя. Может быть, я не стала умнее, но определенно постарела; я поняла, как глупо женщинам ссориться из–за своих мужей. Ведь они не имеют к нам никакого отношения, не правда ли? Во всяком случае, так мне кажется.

Дорогая Юлия, ты просто должна прийти к нам. Все будут в полном отчаянии, если тебя не будет. Желаешь ли ты, чтобы я прислала за тобой слуг, или предпочитаешь добираться сама? Непременно дай мне знать.

Можешь приводить с собой кого пожелаешь, – впрочем, у нас тоже должны быть весьма интересные люди. Мы прекрасно понимаем твое положение.

VI

Письмо: Гней Кальпурний Пизон – Тиберию Клавдию Нерону (8 год до Р. Х.)

Спешу отписать тебе, мой друг, прежде, чем до тебя дойдут вести из других источников и ты предпримешь опрометчивый шаг, не подкрепленный знанием, которое должно лежать в основе любых действий. Я говорил с твоей матерью, и, несмотря на наше недавнее расхождение во мнениях по поводу «доказательств», которые я поставлял тебе, мы, как мне кажется, полностью согласны в том, что тебе нужно сейчас делать. Ты должен понять, что она не может говорить с тобой прямо, ибо ни в коем случае не желает злоупотребить доверием своего мужа, а посему не станет советовать тебе по секрету то, что не имеет возможности сказать открыто.

Через несколько дней ты получишь послание от отчима, в котором тебе предлагается консульство на будущий год. Тебе также будет приятно узнать, что я буду твоим соконсулом. В иные времена и в обычных обстоятельствах это могло бы рассматриваться как победа; но времена теперь не те и обстоятельства нынче нельзя назвать обычными, поэтому крайне необходимо, чтобы ты действовал с предельной осторожностью.

Ты конечно же обязан принять консульство; у тебя и в мыслях не должно быть отказаться от него – это нанесет сокрушительный удар по твоим планам на будущее, каковы бы они ни были.

Но тебе надо держаться подальше от Рима. Твой отчим конечно же хочет, чтобы ты оставался в городе, но ты ни в коем случае не должен этого делать. Перед тем как покинуть Германию и приехать сюда для вступления в должность, ты должен оставить свои дела в таком состоянии, чтобы тебе было совершенно необходимо сразу же вернуться туда. Если у тебя под рукой нет надежного человека, то ты сам намеренно поставишь свои армии под угрозу, так что тебе не останется ничего другого, как только тут же поспешить назад, чтобы поправить положение. Я уверен, ты сумеешь что–нибудь придумать.

А теперь я попытаюсь объяснить тебе причины такого, казалось бы, странного образа действий.

Поведение твоей супруги не изменилось и остается таким же, каким было в течение всего нынешнего года. Она открыто пренебрегает брачным договором и нисколько не заботится о твоей репутации. Ее отец не может не знать о ее скандальном поведении, однако ничего не предпринимает, чтобы пресечь его, – по соображениям политики, по слепоте или из любви – не знаю. Несмотря на существование законов о браке (или, возможно, потому, что они были введены по инициативе самого императора), никто не осмеливается поднять голос. Всем известно, что эти законы не соблюдаются и что было бы в высшей степени неуместно пытаться настаивать на их применении сейчас, в особенности против такой могущественной и популярной личности, как твоя супруга.

Ибо она, без сомнения, могущественна и популярна. С умыслом ли или случайно (я сам склоняюсь к первому), но она собрала вокруг себя немало весьма высокопоставленных молодых людей Рима. И именно в этом и заключается главная опасность.

Те, с кем она нынче регулярно и близко общается, являются твоими самыми непримиримыми врагами, и тот факт, что они находятся в оппозиции императору, нисколько не умаляет исходящей от них угрозы. Напротив, это еще более обостряет ее.

Как тебе хорошо известно, твоя сила – в тех, кто поддерживает тебя, среди которых большинство принадлежат к семействам вроде моего, «старым республиканцам», по словам твоего отчима. Мы богаты, родовиты и держимся друг друга; но вот уже почти тридцать лет наше политическое влияние было намеренно ограничено.

Опасаюсь, что императору угодно сделать тебя своего рода «прокладкой» между фракциями – его собственной и молодых людей, среди которых Юлия пользуется особым авторитетом.

Если ты вернешься в Рим и позволишь себе оказаться между ними, ты будешь просто–напросто раздавлен, а затем отброшен в сторону, словно ненужный хлам. Таким образом твой отчим, не пошевелив, казалось бы, и пальцем, разделается с опасным соперником. И что еще важнее – этим удастся дискредитировать целую фракцию, не приложив к тому ни малейших усилий. Ибо пока фракция молодых поддерживает его дочь, он полагает, что исходящая от них опасность ничтожна.

Но ты будешь уничтожен.

Теперь давай рассмотрим имеющиеся у тебя возможности.

Первое: Клавдии и их сторонники могут под нашим руководством добиться достаточно власти, чтобы вернуть империю на тот путь, которому она когда–то следовала, и восстановить ценности и идеалы прошлого. Это весьма маловероятно, но допустим, что это возможно. Но даже если нам это удастся, мы, скорее всего, настроим против себя как новых людей твоего отца, так и новых молодых. И ты и я – мы оба не можем не содрогнуться при одной мысли о последствиях такого союза.

Второе: если ты останешься в Риме, твоя жена будет продолжать действовать в ущерб твоим интересам – по умыслу или повинуясь капризу, неважно, но она не остановится. Совершенно очевидно, что она считает императора источником своего могущества, а не твое имя и положение. Она остается дочерью императора. Ты будешь бессилен против нее и, кроме того, покажешь себя полным глупцом, если выступишь против нее и потерпишь поражение.

Третье: ее разгульный и полный излишеств образ жизни по–прежнему будет давать повод для сплетен как среди твоих друзей, так и врагов. Если ты предпримешь шаги против этой ее жизни и настоишь на разводе, то этим действительно навлечешь скандал на дом Октавиев, но также заслужишь вечное презрение императора и его сторонников. Если же ты ничего не предпримешь против ее поведения, то выставишь Себя слабовольным; тебя даже могут обвинить в потакании ее беззаконию.

Нет, мой дорогой Тиберий, ты не должен возвращаться в Рим с намерением оставаться там, пока дела обстоят таким образом, как они есть сейчас. Так удачно, что меня сделали консулом вместе с тобой. В твое отсутствие я буду защищать твои интересы, так что не беспокойся. Как странно, что мне, недостойному, безопаснее и проще сделать это, чем тебе. Какой удручающий поворот взяла наша жизнь!

Твоя мать шлет тебе привет. Она не станет писать тебе до того, как ты получишь извещение от императора. И хотя она и не упоминала об этом, у меня есть все основания полагать, что она целиком поддерживает меня во всем, что я советую тебе.

VII

Письмо: Николай Дамаскин – Страбону Амасийскому (7 год до Р. Х.)

За те четырнадцать лет, что я провел в Риме, – сначала на службе у Ирода и Октавия Цезаря, а затем у одного Октавия Цезаря, с которым к тому времени мы стали друзьями, – у меня не было повода пожаловаться на свою жизнь; как ты уже, наверное, догадался из моих писем, этот город стал для меня родным. Я разорвал почти все узы, связывающие меня с другими краями, и со смертью моих родителей уже не испытывал ни желания, ни необходимости возвращаться туда, где я родился.

Через несколько дней мне исполнится пятьдесят семь лет; но в последние несколько месяцев – может быть, даже дольше – я все менее и менее ощущаю Рим своим домом. Я вдруг почувствовал себя чужим в этом городе, что был так добр ко мне и где мне случилось быть близким другом одному из величайших людей нашего времени.

Не исключено, что я ошибаюсь, но мне почему–то чудится некое напряжение, витающее в атмосфере; причем это не то смутное беспокойство, свидетелем которого ты был в начальные дни пребывания Октавия Цезаря у власти, ни восторженное возбуждение, охватившее меня, когда я впервые появился здесь четырнадцать лет назад.

Октавий Цезарь дал этой земле мир – со времени битвы при Акции не было случая, чтобы римлянин поднял меч на своего собрата римлянина; он принес процветание городу и деревне: в городе даже самые бедные из бедных не страдают от голода, а жители провинций в полной мере пожинают плоды милосердия Рима и Октавия Цезаря. Октавий Цезарь дал народу свободу: рабам больше не приходится жить в страхе перед своевольной жестокостью своих хозяев, беднякам – перед всевластием денег, благоразумному оратору – перед последствиями его слов.

И все же какое–то зловещее предчувствие носится в воздухе, что, боюсь, не предвещает ничего хорошего ни городу, ни империи, ни самому Октавию Цезарю. Фракция восстает против фракции; слухи множатся с каждым днем, и никого, похоже, больше уже не удовлетворяет спокойная и благополучная жизнь, ставшая возможной благодаря стараниям их императора. Я не перестаю удивляться на этих людей – они как будто не способны жить в мире, безопасности и уюте, которые им принесло правление Октавия Цезаря.

Итак, я покидаю Рим, город, бывший моим домом в течение стольких богатых событиями лет. Я возвращаюсь в Дамаск, где собираюсь доживать оставшиеся мне годы среди книг и собственных писаний. Я оставляю Рим без гнева, упрека или чувства разочарования, но с печалью и любовью в сердце. Выводя сии строки, я понимаю, что на самом деле эти эмоции вызваны расставанием с моим дорогим другом Октавием Цезарем, ибо Октавий Цезарь и есть Рим, и в этом–то и заключается главная трагедия его жизни.

О Страбон, по правде говоря, я чувствую, что ему недолго осталось ходить по этой земле; за последние несколько лет ему довелось вынести то, что далеко не каждому по плечу. На его лице читается такое нечеловеческое самообладание, какое присуще лишь тому, кто знает, что конец его близок, и терпеливо дожидается первых признаков разложения плоти, знаменующего собой этот конец.

Я никогда не знал человека, для которого дружба значила бы так много, – я имею в виду дружбу особого рода; его истинными друзьями были те, с кем он подружился еще в молодости, задолго до того, как добился своего нынешнего могущества. Возможно, что стоящий у власти может доверять лишь тем, кого знал и кому верил до прихода к ней; впрочем, на то могли быть и другие причины… Он один теперь – никого у него нет.

Пять лет назад его друг Марк Агриппа, которого он сделал своим зятем, умер в одиночестве по возвращении в Италию из чужих земель; Октавий Цезарь не успел даже проститься с ним. На следующий год благородная Октавия, его сестра, скончалась в горьком уединении, которое сама для себя избрала, в простой обстановке Велитр, вдали от Рима и от своего брата. И вот теперь умер Меценат – последний из его старых и преданных друзей, бросив его одного в этом мире. Никого из тех, кого он знал в юности, не осталось в живых, а значит, никого, кому он мог бы доверять, с кем мог бы поделиться тем, что тяжким грузом лежит у него на душе.

Я встречался с императором через неделю после смерти Мецената; я находился в Италии, когда это случилось, и посему, как только сия печальная новость достигла моих ушей, тут же поспешил к нему, чтобы выразить свои соболезнования.

Он поднял на меня свои ясные голубые глаза, что так поразительно молодо выглядят на его изборожденном морщинами лице.

– Ну что ж, – сказал он, чуть улыбаясь, – наша комедия почти окончена. Но даже и комедии бывают полны печали.

Я промолчал, не зная, что сказать.

– Меценат, – наконец пробормотал я, – Меценат…

– Ты хорошо знал его? – спросил Октавий.

– Я знал его, но не скажу, чтобы очень хорошо, – ответил я.

– Мало кто понимал его, и немногие любили, – задумчиво проговорил Октавий. – Но было время, когда мы были молоды – и Марк Агриппа тоже, – и были друзьями, и знали, что останемся ими до тех пор, пока живем. Агриппа, Меценат, я, Сальвидиен Руф. Сальвидиена тоже нет в живых, но он умер много лет назад. Возможно, мы все умерли еще тогда, в молодости.

Я забеспокоился, ибо никогда раньше не слышал, чтобы мой друг произносил бессвязные речи.

– Ты расстроен – это такая тяжелая утрата для тебя, – сказал я.

– Я был с ним, когда он испустил дух. И наш друг Гораций. Он отошел очень тихо и пребывал в сознании до самого последнего момента. Мы говорили о былом, о том, что мы с ним вместе пережили. Он попросил меня присматривать за Горацием; он сказал, что у поэтов голова занята более важными делами, чем забота о собственной персоне. Гораций зарыдал и поспешно отвернулся. Потом Меценат сказал, что устал. И после этого умер.

– Может быть, он и вправду устал от жизни.

– Да–да, он устал от жизни.

Мы замолчали. Затем Октавий сказал:

– Скоро за ним последует другой, который тоже устал.

– Друг мой… – воскликнул я.

Он покачал головой, по–прежнему улыбаясь.

– Я не имею в виду себя – боги не будут столь милостивы ко мне. Я говорю о Горации. Я видел выражение его лица после этого. Вергилий, за ним Меценат, сказал он. Позже он напомнил мне, что как–то, много лет назад, в одном из своих стихотворений, где он иронизировал по поводу какого–то недомогания Мецената, он говорит, обращаясь к нему, – как же это там? «И в тот же самый день мы оба ляжем в землю. Я клятву на себя беру, словно солдат, – ты впереди, я тут же за тобой, мой неразлучный друг, готов ступить на путь, которым все пути кончаются…» Не думаю, что Гораций надолго его переживет. Да он и не желает этого.

– Гораций, – проговорил я.

– Меценат был никудышный поэт, – продолжал Октавий. – Я всегда говорил ему об этом.

…Я ничем не мог ему помочь. Через два месяца Гораций умер. Однажды утром слуга нашел его уже мертвым в его уютном маленьком домике над Дигенцией. На лице его было написано умиротворение, как будто он крепко спал. Октавий приказал захоронить его пепел рядом с прахом Мецената, в дальнем конце Эсквилинского холма.

Единственный из ныне живущих людей, кого он по–настоящему любит, – это его дочь. И я опасаюсь за эту его любовь; более того, она повергает меня в отчаяние, ибо его дочь с каждым месяцем все менее и менее заботится о своем высоком положении. Между тем муж ее вместо того, чтобы жить ^ ней, все время пребывает за границей, несмотря на то что является консулом на текущий год.

Я не думаю, что Рим может пережить смерть Октавия Цезаря, и не верю, что Октавий Цезарь может пережить смерть своей души.

VIII

Дневник Юлии, Пандатерия (4 год после Р. Х.)

Тот образ жизни, который я вела тогда в Риме, можно назвать почти полной свободой. Тиберий оставался в Германии, практически не появляясь в Риме даже в год своего консульства, занятый созданием аванпостов для отражения набегов северных варваров. В тех редких случаях, когда он все–таки наезжал в столицу, он наносил мне ритуальный визит и тут же находил себе занятия на стороне.

На следующий год после окончания его консульства мой отец, исходя из собственных соображений, решил отозвать его с германской границы в Рим и приказал ему вернуться к исполнению его обязанностей в столице. Но Тиберий отказался ему повиноваться. Я, помнится, подумала, что то был единственный в его жизни достойный восхищения поступок; я почти зауважала его за такую смелость.

Он прислал моему отцу письмо, в котором сообщал, что отходит от государственных дел, и выражал желание удалиться на остров Родос, где его семейству принадлежат обширные земельные владения, чтобы посвятить остаток своей жизни уединенным занятиям литературой и философией. Мой отец изобразил гнев, но, как мне кажется, в глубине души остался доволен таким поворотом событий. Он решил, что Тиберий Клавдий Нерон выполнил свое предназначение.

Я часто задавала себе вопрос, как сложилась бы моя жизнь, если бы мой муж действительно поступил так, как говорил в письме моему отцу.