Текст книги "Сцены из провинциальной жизни"

Автор книги: Джон Максвелл Кутзее

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

Однажды после занятий Тео приглашает его к себе домой. Когда они оказываются там, обнаруживается, что их ждет ленч. В три часа дня они садятся за обеденный стол с серебряными приборами и крахмальными салфетками, и лакей в белой униформе, который стоит за стулом Тео в ожидании приказаний, пока они едят, подает им бифштекс с жареной картошкой.

Он изо всех сил скрывает свое изумление. Он знал, что есть люди, у которых есть прислуга, но не подозревал, что у детей тоже могут быть слуги.

Потом родители Тео и его сестра уезжают за границу (по слухам, сестра должна выйти замуж за английского баронета), и Тео с братом становятся пансионерами. Он ожидает, что Тео сломит этот опыт: зависть и злоба других пансионеров, плохая еда, унизительная жизнь, в которой невозможно уединиться. Еще он уверен, что Тео придется подчиниться, и у него будет такая же стрижка, как у всех. Но каким-то образом Тео удается по-прежнему ходить с элегантной прической, каким-то образом, несмотря на его фамилию, несмотря на то что он неуклюж на спортивных занятиях, несмотря на то что его считают moffie, он так же учтиво улыбается, никогда не жалуется, никогда не позволяет себя унижать.

Тео сидит за партой, втиснувшись рядом с ним, под картиной, на которой изображен Христос, разрывающий свою грудь и обнажающий сияющее рубиновое сердце. Предполагается, что они повторяют материал по истории, на самом же деле перед ними маленький учебник грамматики, по которому Тео учит его древнегреческому. Древнегреческий с современным произношением – ему нравится эта эксцентричность. «Aftos, – шепчет Тео, – evdhhemonia. Evdhemonia», – повторяет он шепотом.

Брат Габриель навострил уши.

– Что ты делаешь, Ставропулос? – осведомляется он.

– Я учу его греческому, брат, – вежливо отвечает Тео в своей невозмутимой манере.

– Иди и сядь за свою парту.

Тео с улыбкой возвращается на свою парту.

Братья не любят Тео. Его надменность их раздражает, как и мальчики, они считают, что он испорченный и у него слишком много денег. Эта несправедливость злит его. Ему бы хотелось пойти в бой за Тео.

18

Чтобы продержаться, пока юридическая практика отца не начнет приносить доход, мать снова идет преподавать. Для домашней работы она нанимает служанку, костлявую женщину по имени Селия, у которой во рту почти нет зубов. Иногда Селия приводит за компанию свою младшую сестру. Придя как-то раз домой днем, он обнаруживает, что они вдвоем сидят на кухне и пьют чай. Младшая сестра, которая привлекательнее Селии, улыбается ему. В ее улыбке что-то такое, от чего он конфузится, он не знает, куда смотреть, и удаляется в свою комнату. Он слышит их смех и знает, что они смеются над ним.

Что-то меняется. Он все время смущается. Не знает, куда смотреть, куда девать руки, как держаться, с каким выражением лица ходить. Все пристально смотрят на него, судят его, считают придурковатым. Он чувствует себя крабом, которого вытащили из его панциря, розовым, раненым и непристойным.

Когда-то у него было полно идей – куда нужно съездить, что обсудить, что сделать. Он всегда на шаг опережал остальных, был лидером, а другие следовали за ним. Теперь энергия, которую он излучал, исчезла. В тринадцать лет он становится угрюмым, хмурым, мрачным. Ему не нравится это новое уродливое «я», ему хочется выйти из этого состояния, но самому это сделать не получается.

Они наносят визит в новый офис отца. Офис находится в Гудвуде, который относится к пригородам африканеров – Гудвуд-Пэроу-Белвилль. Окна выкрашены в темно-зеленый цвет; на таком же зеленом фоне золотыми буквами написано: PROKUREUR – Z COETZEE – ATTORNEY. Интерьер мрачноват, тяжелая мебель обита красной кожей. Книги по юриспруденции, которые путешествовали с ними по Южной Африке с тех пор, как в 1937 году отец закончил практиковать, вынули из коробок и расставили на полках. От нечего делать он заглядывает в «Изнасилование». Туземцы иногда просовывают свой член между бедрами женщины, не проникая в нее, говорится в примечании. Подобные действия подпадают под обычное право. Они не считаются изнасилованием.

Интересно, вот такими делами и занимаются в судах – спорят о том, куда сунули пенис?

Практика отца, по-видимому, процветает. Он нанял не только машинистку, но и клерка по фамилии Экстеен. Экстеену отец оставляет рутинные дела: составление нотариальных актов о передаче имущества и завещаний, сам он занимается увлекательными делами в суде: спасает людей от наказания. Каждый день он возвращается домой с новыми рассказами о людях, которых он спас, и о том, как они ему благодарны.

Мать в большей степени интересуют не спасенные люди, а все растущий список должников. Одна фамилия всплывает особенно часто: Ле Ру, торговец автомобилями. Мать изводит отца: он же юрист и, конечно, мог бы заставить Ле Ру заплатить. Ле Ру непременно заплатит долг в конце месяца, отвечает отец, он обещал. Но и в конце месяца Ле Ру не платит.

Ле Ру не платит долг, но не перестает мозолить глаза. Напротив, он приглашает отца выпить, обещает ему еще работу, рисует в розовом свете будущее, в котором появятся деньги в результате продажи автомобилей.

Споры у них в доме становятся все более ожесточенными, но в то же время и более сдержанными. Он спрашивает у матери, что происходит. Она с горечью говорит: Джек одалживает Ле Ру деньги.

Ему довольно услышанного, чтобы все понять. Он знает своего отца, знает, что происходит. Его отец жаждет одобрения, он готов на все, чтобы его любили. В кругах, где вращается отец, есть два способа понравиться: покупать людям выпивку и одалживать им деньги.

Детям не полагается ходить в бары. Но в баре отеля во Фразербург-роуд они с братом часто сидели за столиком в углу и пили апельсиновый лимонад, наблюдая, как их отец угощает бренди с водой незнакомцев, и открывая для себя эту сторону личности отца. Поэтому ему знакомо экспансивное добродушие, которое вызывает у отца бренди, знакомо бахвальство, его широкие жесты.

Он жадно и мрачно слушает жалобные монологи матери. Уловки отца уже не могут провести его, но он не уверен, что мать видит мужа насквозь: он слишком часто наблюдал, как отцу удавалось ее улестить.

– Не слушай его, – предостерегает он мать. – Он все время тебе лжет.

Проблемы с Ле Ру усугубляются. Ведутся долгие телефонные разговоры. Возникает новая фамилия: Бенсьюзен. На Бенсьюзена можно положиться, говорит мать. Бенсьюзен еврей, он не пьет. Бенсьюзен спасет Джека, снова направит на правильный путь.

Но, как выясняется, есть не только Ле Ру. Есть и другие люди, другие собутыльники, которым отец одалживает деньги. Он не может в это поверить, не может понять. Откуда же все эти деньги, если у отца всего один костюм и пара туфель, если ему приходится ездить на работу на поезде? Неужели можно действительно заработать так много, спасая людей от наказания?

Он никогда не видел Ле Ру, но довольно легко может его себе представить. Ле Ру – румяный африканер со светлыми усами, он носит синий костюм и черный галстук, он полноват, сильно потеет и громким голосом рассказывает пошлые анекдоты.

Ле Ру сидит с его отцом в баре в Гудвуде. Когда отец не смотрит, Ле Ру подмигивает у него за спиной другим мужчинам в баре. Ле Ру присосался к отцу, как пиявка. Он сгорает со стыда, что отец настолько глуп.

Как выясняется, деньги, которые ссужает отец, на самом деле не его. Вот почему в дело вмешался Бенсьюзен. Бенсьюзен действует от имени Общества юристов. Дело серьезное: деньги были взяты со счета, которым отец управляет по доверенности.

– Что такое счет, которым управляют по доверенности? – спрашивает он маму.

– Это деньги, которыми он распоряжается по доверенности.

– Зачем люди дают ему распоряжаться своими деньгами по доверенности? – допытывается он. – Они что, сумасшедшие?

Мать качает головой. У всех адвокатов есть счет, управляемый по доверенности, говорит она – бог его знает почему.

– Джек как ребенок, когда дело доходит до денег.

Бенсьюзен и Общество юристов возникли на горизонте, потому что существуют люди, которые хотят спасти его отца, которые знали его по прежним временам, когда он был ревизором арендных сделок. Они испытывают к нему симпатию, они не хотят, чтобы он попал в тюрьму. Ради прошлого и из-за того, что у него есть жена и дети, они закроют глаза на некоторые вещи, кое о чем договорятся. Он сможет вернуть деньги, выплачивая их в течение пяти лет. Когда это будет сделано, дело будет закончено, и о нем забудут.

Мать консультируется с юристом относительно себя. Ей бы хотелось отделить свое имущество от имущества мужа, прежде чем случится новая беда: например, закрепить за собой обеденный стол, комод с зеркалом, кофейный столик из африканского ореха, который подарила ей тетя Энни. Ей бы хотелось, чтобы были внесены поправки в их брачный контракт, согласно которому оба ответственны за долги друг друга. Но брачные контракты, как выясняется, изменять невозможно. Если погибнет отец, то вместе с ним погибнут и они – мать и дети.

Экстеена и машинистку увольняют, практика в Гудвуде закрывается. Он так никогда и не узнает, что случилось с зеленым окном с золотой надписью. Мать продолжает преподавать. Отец начинает искать работу. Каждое утро, ровно в семь, он отправляется в город. Но через час-другой (это его секрет), когда все уходят из дома, он возвращается. Отец надевает пижаму и снова ложится в постель с кроссвордом из «Кейп таймс» и четвертью литра бренди. Потом около двух часов дня, перед возвращением жены и детей, он одевается и идет в свой клуб.

Его клуб называется «Уинберг», но на самом деле это всего лишь часть отеля «Уинберг». Там отец ужинает и проводит вечер за питьем. Иногда после полуночи его будит шум (у него чуткий сон): перед домом останавливается автомобиль, открывается парадная дверь, отец входит и идет в уборную. Вскоре после этого из спальни родителей доносится яростный шепот. Утром на полу в уборной и на сиденье унитаза – темно-желтые брызги, и там тошнотворно-сладкий запах.

Он пишет объявление и вывешивает его в уборной: «ПОЖАЛУЙСТА, ПОДНИМАЙТЕ СИДЕНЬЕ». Объявление игнорируется. Отец мочится на сиденье унитаза, тем самым бросая вызов жене и детям, которые отвернулись от него.

Он узнает секрет отца, когда однажды не идет в школу и остается дома, захворав или притворившись больным. Со своей кровати он слышит скрежет ключа в замке, слышит, как отец устраивается в соседней комнате. Позже, с виноватым и сердитым видом, они проходят друг мимо друга в коридоре.

Прежде чем уйти из дома днем, отец предусмотрительно вынимает все из почтового ящика и кое-что прячет под бумагу, которой застелен низ его платяного шкафа. Когда наконец открывается шлюз, именно эти бумаги, спрятанные в платяном шкафу – счета со времен Гудвуда, долговые расписки, письма от адвокатов, – особенно расстраивают маму.

– Если бы я только знала, я могла бы что-то предпринять, – говорит она. – А теперь нашей жизни конец.

Долгов полно. Кредиторы приходят в любое время дня и ночи, кредиторы, которых он не видит. Каждый раз, как раздается стук в парадную дверь, отец запирается в своей спальне. Мать тихо здоровается с кредиторами, проводит их в гостиную, закрывает дверь. После этого он слышит, как она сердито шепчет что-то себе под нос на кухне.

Заходит речь об Обществе анонимных алкоголиков – о том, что отцу нужно пойти к анонимным алкоголикам, чтобы доказать свою искреннюю готовность. Отец обещает пойти, но не идет.

Являются два судебных исполнителя, чтобы составить опись имущества. Это происходит в солнечное субботнее утро. Он удаляется в свою спальню и пытается читать, но тщетно: исполнители требуют доступа в его комнату, в каждую комнату. Он выходит во двор за домом, но даже там ему нет покоя: они шныряют повсюду, делая записи в блокноте.

Он все время кипит от ярости. Этот человек (так он называет отца, когда говорит с мамой: он слишком разгневан, чтобы называть его по имени) – почему у них должно быть что-то общее с этим человеком? Почему ты не даешь этому человеку отправиться в тюрьму?

У него двадцать пять фунтов на сберегательной книжке на почте. Мать клянется, что никто не отнимет у него эти двадцать пять фунтов.

Должен прийти какой-то мистер Голдинг. Хотя мистер Голдинг цветной, каким-то образом он имеет власть над отцом. Мистера Голдинга примут в гостиной, как остальных кредиторов. Он будет пить чай из того же чайного сервиза. В обмен на то, что с ним будут так хорошо обходиться, мистер Голдинг, как они надеются, не станет возбуждать дело.

Является мистер Голдинг. На нем двубортный костюм, он не улыбается. Он пьет поданный мамой чай, но ничего не обещает. Он хочет вернуть свои деньги.

После того как он уходит, возникает спор, что делать с чашкой. Оказывается, существует обычай, согласно которому после того, как цветной попил из чашки, эту чашку следует разбить. Он удивлен, что семья матери, которая ни во что не верит, верит в этот обычай. Однако в конце концов мама просто моет чашку с хлоркой.

В последний момент на помощь приходит тетя Гэрли из Уиллистона – ради чести семьи. В обмен на заем она ставит определенные условия, одно из них: чтобы Джек никогда больше не практиковал как адвокат.

Отец соглашается на эти условия, соглашается подписать документ. Но когда приходит срок, его надо долго упрашивать встать с постели. Наконец он выходит – в серых слаксах и пижамной куртке, босиком. Молча подписывает бумагу, затем возвращается в постель.

В тот вечер отец одевается и уходит. Они не знают, где он проводит эту ночь, он возвращается только на следующий день.

– Какой смысл заставлять его подписывать? – говорит он матери. – Он никогда не платит долги, с какой стати он будет платить Гэрли?

– Бог с ним, я сама ей заплачу, – отвечает она.

– Каким образом?

– Заработаю.

В поведении матери есть что-то такое, на что он больше не может закрывать глаза, что-то странное. С каждым новым горестным открытием она становится все сильнее, все упрямее. Кажется, будто она накликает на себя беды с единственной целью: показать миру, сколько она может вынести.

– Я выплачу все его долги, – говорит она. – Буду выплачивать частями. Я буду работать.

Ее муравьиное упорство злит его до такой степени, что ему хочется ее ударить. Ясно, что именно кроется за этим: она хочет пожертвовать собой ради своих детей. Бесконечное самопожертвование – это ему слишком хорошо знакомо. Но когда она пожертвует собой до конца, когда продаст последнее платье и туфли и будет ходить с окровавленными ступнями, – что делать ему? Эту мысль он не в состоянии вынести.

Начинаются декабрьские каникулы, а у отца все еще нет работы. Сейчас они вчетвером дома, как крысы в клетке, – им некуда пойти. Они избегают друг друга, прячась в разных комнатах. Брат поглощен комиксами: «Игл», «Беано». Его любимый – «Ровер» – с историями об Альфе Таппере, чемпионе, который работает на фабрике в Манчестере и питается жареной рыбой с чипсами. Он пытается увлечься Альфом Таппером, но невольно прислушивается к каждому шороху и скрипу в доме.

Однажды утром в доме воцаряется странная тишина. Мамы нет дома, но по какому-то неуловимому запаху, по тяжелой ауре он знает, что этот человек здесь. Конечно, он не может до сих пор спать. Возможно ли, что – о чудо из чудес! – он покончил с собой? Если это так, если он совершил самоубийство, не лучше ли притвориться, будто он ничего не заметил? Чтобы снотворное – или что он там принял – успело подействовать? И как удержать брата, чтобы тот не поднял тревогу?

В войне, которую он вел против отца, он никогда не был совершенно уверен в поддержке брата. Насколько он помнит, люди говорили, что он похож на мать, а у брата есть сходство с отцом. Порой он подозревает, что брат питает слабость к отцу, он подозревает брата, у которого бледное озабоченное лицо и дергающееся веко, в том, что тот вообще слишком мягок.

Во всяком случае, если отец действительно покончил с собой, лучше держаться подальше от его комнаты, чтобы, если потом будут задавать вопросы, можно было ответить: «Я разговаривал с братом» или «Я читал в своей комнате». Но он не может сдержать любопытства. На цыпочках он приближается к двери. Приоткрыв, заглядывает внутрь.

Теплое летнее утро. Ветра нет, и так тихо, что слышно чириканье воробьев, шум их крыльев. Ставни закрыты, шторы задернуты. Пахнет мужским потом. В сумраке он различает отца, лежащего на кровати. В горле у него тихо булькает, когда он дышит.

Он подходит ближе. Его глаза привыкают к полумраку. На отце пижамные брюки и хлопчатобумажная майка. Он небрит. Под горлом – красный загар, ниже бледная грудь. У кровати – ночной горшок, в котором в коричневатой моче плавают окурки. Он в жизни не видел более уродливого зрелища.

Снотворных пилюль не видно. Этот человек не умирает, он просто спит. Итак, у него не хватает мужества принять снотворное, точно так же, как не хватает мужества выйти из дома и заняться поисками работы.

С того дня, как отец вернулся с войны, они вели друг с другом другую, свою войну, в которой у отца не было шансов победить, потому что он и не подозревал, как безжалостен и упорен его враг. Семь лет продолжалась эта война, сегодня он наконец восторжествовал. Он чувствует себя как русский солдат, поднимающий красное знамя над руинами Берлина.

Однако в то же время ему бы не хотелось стоять здесь и быть свидетелем этого позора. Это несправедливо! – хочется ему крикнуть. – Я же еще ребенок! Ему хочется, чтобы кто-нибудь, какая-нибудь женщина обняла его, утешила, сказала, что это всего лишь дурной сон. Он думает о щеке своей бабушки, такой мягкой, прохладной и сухой, такой шелковистой, которую она подставляла ему для поцелуя. Он хочет, чтобы бабушка пришла и привела все в порядок.

В горло отца попадает мокрота. Он кашляет и поворачивается на бок. Его глаза открываются – глаза человека, который в полном сознании, прекрасно сознает, где он. Эти глаза изучают его, того, кто не должен здесь находиться и шпионить. В глазах нет осуждения, но нет и человеческого тепла.

Рука мужчины лениво поправляет пижамные штаны.

Он хочет, чтобы этот человек что-нибудь сказал, самое будничное, например: «Который час?» – тогда стало бы легче. Но человек ничего не говорит. Глаза продолжают смотреть на него – мирно, отчужденно. Потом они закрываются, и он снова засыпает.

Он возвращается в свою комнату.

Иногда мрак рассеивается. В небе, которое обычно низко нависает над головой – но не настолько, чтобы до него можно было дотронуться, – вдруг открывается просвет, и он видит мир таким, каков он на самом деле. Он видит себя в белой рубашке с закатанными рукавами и в серых коротких брюках, из которых вот-вот вырастет, он уже не ребенок – никто теперь не назвал бы его ребенком, он слишком большой, теперь он не может оправдывать свои поступки тем, что еще маленький, однако он глуп как ребенок, инфантилен, молчалив, наивен. В такие минуты он также видит в истинном свете, без злости, отца и мать – это не две серых бесформенных гири у него на плечах, которые днем и ночью замышляют беды на его голову, а мужчина и женщина, живущие своей собственной скучной, полной забот жизнью. Небеса раскрываются, он видит мир таким, как он есть, затем небеса закрываются, и он снова становится собой и погружается в единственную историю, которая его интересует, – историю о себе.

Мать стоит у раковины в самом темном углу кухни. Стоит к нему спиной, руки в мыльной пене, и не спеша отмывает кастрюлю. Он околачивается рядом, о чем-то рассуждая – неизвестно о чем, но, как всегда с горячностью, жалуясь на что-то.

Мать поворачивается от раковины, ее взгляд скользит по нему. Это внимательный взгляд, в нем нет любви. Она видит его сейчас таким, каков он на самом деле и каким она всегда его видела, когда не поддавалась иллюзиям. Она смотрит, оценивает и не в восторге от увиденного. Он ей даже наскучил.

Вот чем опасен этот человек, который знает его лучше всех в мире, у которого огромное, несправедливое преимущество перед ним, так как мать знает все о его первых, самых беспомощных, самых интимных годах – годах, о которых он, как ни старается, не может вспомнить ничего, вероятно, она также знает (поскольку пытлива и имеет свои собственные источники) презренные секреты его школьной жизни. Он боится суждения матери, боится трезвых холодных мыслей, которые, наверно, приходят ей на ум в такие минуты, как сейчас, эти мысли не окрашены страстью, и она все видит ясно, больше всего он боится той минуты – минуты, которая пока еще не наступила, – когда она выскажет это суждение. Это будет как удар молнии, ему этого не вынести. Он не хочет это слышать. Ему настолько не хочется это услышать, что он чувствует, как внутри его головы рука затыкает уши, закрывает глаза. Он бы предпочел ослепнуть и оглохнуть, нежели узнать, что думает о нем мать. Он бы предпочел жить в панцире, как черепаха.

Потому что, хотя ему нравится считать, будто эта женщина пришла в мир с единственной целью любить его, защищать и удовлетворять его желания, это неправда. Напротив, у нее была собственная жизнь до того, как он появился на свет, жизнь, в которой она ни минуты о нем не думала. Затем, в определенный момент истории, она родила его. Родила и решила любить, возможно, она захотела его любить еще до того, как родила, но если она захотела его любить, то может и разлюбить.

– Вот погоди, будут у тебя собственные дети, – говорит она ему в одну из своих горьких минут. – Тогда узнаешь.

Что он узнает? Она употребляет эту формулу – формулу, которая звучит так, словно пришла из давних времен. Может быть, так говорит каждое поколение следующему в качестве предостережения, в качестве угрозы. Но он не хочет это слышать. Вот погоди, будут у тебя дети. Что за вздор! Как могут у ребенка быть дети? В любом случае, что бы такое он узнал, если бы был отцом? Что бы узнал, будучи таким, как его отец? Именно этого он не хочет узнавать. Он не примет видение мира, которое она хочет ему навязать, – трезвое, разочарованное видение без иллюзий.

19

Тетя Энни умерла. Несмотря на обещания докторов, она так больше и не начала ходить, даже с палочкой. Ее перевели с койки в «Вольксхоспитал» на койку в доме для престарелых в Стикланде, в богом забытом месте, где ее никто не навещал за неимением времени и где она умерла в одиночестве. Теперь ее должны похоронить на кладбище № 3 в Вольтемаде.

Сначала он отказывается идти. Он достаточно наслушался молитв в школе, говорит он, и не хочет их больше слушать. И он откровенно высказывается насчет слез, которые будут проливать на похоронах. Если ее родственники устроят тете Энни подобающие похороны, то почувствуют себя лучше. Ее бы следовало похоронить, вырыв яму в саду дома для престарелых. Это сэкономило бы деньги.

На самом деле он так не думает, но вынужден говорить подобные вещи матери, ему непременно нужно видеть, как ее лицо становится напряженным от боли и негодования. Сколько еще он должен ей сказать, прежде чем она наконец даст ему нагоняй и прикажет замолчать?

Ему не нравится думать о смерти. Он бы предпочел, чтобы, становясь старыми и больными, люди просто переставали бы существовать и исчезали. Ему не нравятся старые уродливые тела, от мысли о стариках, снимающих одежду, его бросает в дрожь. Он надеется, что ванной в их доме в Пламстеде никогда не пользовался старик.

Его собственная смерть – другое дело. Он всегда каким-то образом присутствует среди живых после своей смерти, плавая в воздухе и наслаждаясь горем тех, кто в этом повинен и кто теперь, когда уже слишком поздно, хотел бы, чтобы он был жив.

Однако в конце концов он идет вместе с матерью на похороны тети Энни. Идет, потому что мать умоляет его, а ему нравится, когда его умоляют, нравится ощущение власти, которое при этом возникает, а еще потому, что он никогда не бывал на похоронах и хочет посмотреть, какой глубины копают могилу, как в нее опускают гроб.

Это совсем скромные похороны. Присутствуют только пятеро родственников и молодой голландский протестантский пастор с прыщами. Пятеро – это дядя Альберт, его жена и сын, мама и он сам. Он много лет не видел дядю Альберта. Дядя опирается на палку, согнувшись почти вдвое, слезы струятся из его бледно-голубых глаз, кончики воротника топорщатся, словно кто-то небрежно повязал ему галстук.

Прибывает катафалк. Содержатель похоронного бюро и его помощник – в черном, как и подобает, они одеты гораздо элегантнее, чем все они (он в форме школы Сент-Джозефс, так как у него нет костюма). Пастор произносит на африкаанс молитву по ушедшей сестре, затем катафалк приближается к могиле, и гроб водружают на шесты над ней. К его разочарованию, гроб не опускают в могилу – по-видимому, придется подождать могильщиков, но содержатель похоронного бюро показывает знаком, что они могут бросить в могилу комки земли.

Начинает накрапывать. Дело сделано, они могут идти, могут вернуться к собственной жизни.

По дороге к воротам он проходит мимо старых и новых могил вслед за матерью и ее кузеном, сыном Альберта, которые тихо беседуют. У них одинаковая неторопливая походка. Они одинаково поднимают ноги и тяжело их ставят, сначала левую, затем правую, как крестьяне в башмаках на деревянной подошве. Дю Бьель из Померании – крестьяне из сельской местности, слишком медлительные и тяжелые для города, они там не на месте.

Он думает о тете Энни, которую они оставили под дождем, в богом забытом Вольтемаде, думает о длинных черных когтях, которые остригла ей медсестра в больнице и которые никто больше не будет стричь.

– Ты слишком много знаешь, – как-то раз сказала ему тетя Энни. Хотя ее губы растянулись в улыбке, она в то же время качала головой. – Такой маленький – и так много знаешь. Как же ты собираешься удержать все это в голове? – И она наклонилась и постучала по его черепу костлявым пальцем.

Этот мальчик особенный, сказала тетя Энни его матери, а мать, в свою очередь, передала ему. Но что в нем такого особенного? Никто никогда не говорит.

Они дошли до ворот. Дождь усилился. Им придется тащиться под дождем на станцию Вольтемаде, к поезду до Солт-Ривер, затем пересесть на поезд до Пламстеда.

Мимо проезжает катафалк. Мать протягивает руку, останавливая его, заговаривает с содержателем похоронного бюро.

– Они подбросят нас до города, – говорит она.

Таким образом, ему приходится залезть в катафалк и сидеть, втиснувшись между матерью и содержателем похоронного бюро, степенно проезжая по Воортреккер-роуд. Он ненавидит ее за это и надеется, что его не увидит никто из школы.

– Эта леди, наверно, была школьной учительницей, – говорит содержатель похоронного бюро. У него шотландский акцент. Что может знать этот эмигрант о Южной Африке, о таких людях, как тетя Энни?

Он никогда не видел более волосатого человека. Пучки серых волос вылезают из ноздрей, из-под накрахмаленных манжет.

– Да, – отвечает мать. – Она преподавала более сорока лет.

– В таком случае она оставила после себя что-то хорошее, – говорит содержатель похоронного бюро. – Благородная профессия – преподаватель.

– Что стало с книгами тети Энни? – спрашивает он маму позже, когда они снова одни. Он говорит «книги», но имеет в виду многочисленные экземпляры одной книги, «Ewige Genesing».

Мать не знает или не хочет говорить. За все то время, что прошло с тех пор, как тетю Энни увезли из квартиры, где она сломала шейку бедра, в больницу, затем в дом престарелых в Стикланд и, наконец, на участок кладбища № 3 в Вольтемаде, никто не подумал о книгах – вероятно, кроме самой тети Энни, – о книгах, которые никто никогда не будет читать, а теперь тетя Энни лежит под дождем, ожидая, пока у кого-нибудь найдется время ее похоронить. Он должен думать обо всем один. Как он удержит все это в голове – все книги, всех людей, все истории? А если их не будет помнить он, то кто же тогда?

ЮНОСТЬ

Wer den Dichter will verstehen

Mus in Dichters Lande gehen.

Goethe^[22]

1

Он живет в однокомнатной квартире возле железнодорожной станции Маубрей, за которую платит одиннадцать гиней в месяц. В последний рабочий день каждого месяца он едет на поезде в город, на Луп-стрит, где у агентства недвижимости А.& В. Levy имеется крошечный офис и медная табличка. Он вручает мистеру Б. Леви, младшему из братьев Леви, конверт с платой за квартиру. Мистер Леви вытряхивает деньги на свой заваленный бумагами стол и пересчитывает. Пыхтя и потея, выписывает квитанцию.

– Voila, молодой человек! – говорит он и передает ее размашистым жестом.

Он старается никогда не запаздывать с арендной платой, потому что поселился в этой квартире обманным путем. Когда он подписал договор об аренде и внес задаток агентству А.& В. Levy, то указал в качестве рода занятий не «студент», а «помощник библиотекаря» и университетскую библиотеку – как рабочий адрес.

Это не ложь – не совсем ложь. С понедельника по пятницу он дежурит в читальном зале в вечерние часы. Постоянные библиотекари, по большей части женщины, предпочитают не выполнять эту работу, потому что кампус на склоне горы – слишком мрачное и пустынное место ночью. Даже у него пробегает по спине холодок, когда он отпирает дверь черного хода и на ощупь движется по коридору в кромешной тьме к главному выключателю. Какой-нибудь преступник легко мог бы спрятаться за стеллажами, когда в пять часов вечера библиотекари расходятся по домам, затем с целью грабежа обыскать пустое помещение и подстеречь в темноте помощника, чтобы отобрать у него ключи.

Немногие студенты пользуются библиотекой вечером, да и мало кто знает, что она снова открывается в позднее время. Поэтому у него мало работы. Десять шиллингов, которые он зарабатывает за вечер, – легкие деньги.

Иногда он воображает красивую девушку в белом платье, которая заходит в читальный зал и с рассеянным видом задерживается после закрытия библиотеки, воображает, как раскрывает перед ней тайны переплетной мастерской и комнаты, где составляются каталоги, потом выходит вместе с ней в звездную ночь. Эти мечты никогда не сбываются.

Дежурство в библиотеке – не единственная его работа. Днем по средам он помогает консультировать первокурсников математического факультета (три фунта в неделю), по пятницам руководит дипломниками с факультета драматического искусства, занимаясь с ними избранными комедиями Шекспира (два фунта десять шиллингов), а вечером натаскивает тупиц в школе в Рондебосхе, готовя их к вступительным экзаменам (три шиллинга в час). Во время каникул он работает на муниципалитет (отдел жилищного строительства), извлекая статистические данные из отчетов о застройке. В сумме получается неплохой доход: хватает и на оплату квартиры, и на плату за обучение в университете, и на пропитание, и получается даже немного откладывать. Ему всего девятнадцать, но он уже твердо стоит на ногах и ни от кого не зависит.