Текст книги "Сцены из провинциальной жизни"

Автор книги: Джон Максвелл Кутзее

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

Ее дяди стали slapgat, потому что так их воспитали родители, ее дедушка и бабушка. В то время, как их отец бушевал и орал, а они дрожали, как осиновый лист, их мать ходила на цыпочках, тихо, как мышка. В результате все они вышли в жизнь, не обладая твердым характером, верой в себя, мужеством. Жизненные пути, которые они для себя выбрали, все без исключения были легкими, были путями наименьшего сопротивления. Они робко проверяли течение, а потом плыли по нему.

Кутзее сделало такими прекраснодушно-беззаботными и такими gesellig, компанейскими именно то, что они предпочитали самые легкие пути, благодаря geselligheid их встреча на Рождество всегда была такой приятной. Они никогда не ссорились, никогда не пререкались друг с другом, прекрасно ладили – все. Зато следующее поколение, ее поколение, должно платить за их прекраснодушную беззаботность: ведь они выходили в жизнь, ожидая, что это такое же slap, gesellige место, большой Вулфонтейн, и обнаруживали, что это, увы, не так!

У нее нет детей. Она не может зачать. Но если бы они у нее были, она считала бы своим первым долгом удалить из них кровь Кутзее. Как можно удалить из людей slap кровь, она не знала – разве что отвезти в больницу и, выкачав их кровь, заменить ее кровью, взятой у какого-нибудь энергичного донора. Впрочем, возможно, если с самого раннего детства научить их отстаивать свои права, это поможет. Потому что есть одна вещь, которую она знает о мире, где придется расти ребенку будущего: там не будет места для slap.

Даже Вулфонтейн и Кару – уже не прежние Вулфонтейн и Кару. Посмотрите-ка на этих детей в кафе «Аполло». Посмотрите на работников кузена Майкла, которые явно не прежние plaasvolk. В отношении цветных к белым в целом появилась какая-то тревожащая жесткость. Те, кто помоложе, смотрят на белых холодным взглядом, отказываются называть их Baas Miesies. Какие-то чужие люди бродят по земле, от одного поселения к другому, от lokasie к lokasie, и никто не сообщает о них в полицию, как сделали бы в старые времена. Полиции все труднее получать информацию, которой она может доверять. Люди уже не хотят, чтобы видели, как они беседуют с полицейскими, источники иссякли. Что касается фермеров, то их все чаще и на все более долгий срок призывают в ряды коммандос выполнять свой долг. Лукас все время на это жалуется. Если так обстоят дела в Роггевельде, разумеется, то же самое происходит и здесь, в Купе.

Деловые отношения тоже меняются. Чтобы преуспеть, теперь уже недостаточно водить со всеми дружбу, оказывать услуги и в свою очередь ждать услуг. Нет, сегодня ты должен быть твердым, как гвоздь, и безжалостным. Каковы шансы выстоять в этом мире у slapgat мужчин? Неудивительно, что ее дяди Кутзее не процветают: банковские менеджеры, годами предающиеся безделью в вымирающих гордишках platteland, госслужащие, застрявшие на лестнице карьерного роста, обедневшие фермеры и даже такие, как отец Джона, – опозорившийся адвокат, лишенный права практиковать.

Если бы у нее были дети, она не только сделала бы все, что в ее силах, чтобы очистить их от наследия Кутзее, она бы серьезно задумалась, а не последовать ли примеру Кэрол: увезти их из страны, дав возможность начать жизнь заново в Америке, Австралии или Новой Зеландии – там, где они могли бы рассчитывать на достойное будущее. Но она бездетна, и перед ней не стоит необходимость принимать подобные решения. Ей уготована другая роль: посвятить себя мужу и ферме, прожить хорошую жизнь, насколько это возможно в наше время, хорошую и честную.

Безотрадное будущее, которое ждет их с Лукасом, – это не новая мысль, нет, она возвращается снова и снова, как привычная зубная боль, так что уже успела наскучить. Ей хотелось бы отделаться от этих мыслей и немного поспать. Почему же кузен, чье тело и тощее, и мягкое одновременно, не чувствует холода, тогда как она, у которой, несомненно, несколько кило лишнего веса, уже начала дрожать? В холодные ночи они с мужем спят, тесно прижавшись и согревая друг друга. Почему же тело кузена ее не греет? И не только не греет, но даже, кажется, забирает у нее тепло. Может, он по природе холодный, как и бесполый?

Она чувствует настоящую злость, и, словно ощутив это, мужское существо рядом с ней шевелится.

– Прости, – бормочет он, выпрямляясь.

– Простить за что?

– Я сбился с пути.

Она не может взять в толк, о чем он говорит, но не собирается уточнять. Он валится на сиденье и тут же снова засыпает.

Где же Бог среди всего этого? Ей все труднее и труднее ладить с Богом Отцом. Та вера в Бога и Его промысел, которая у нее была, утрачена. Безбожие: наследие от безбожников Кутзее, вне всяких сомнений. Когда она думает о Боге, все, что она может себе представить, – это бородатая фигура с громовым голосом и величественными манерами, которая живет в особняке на вершине горы, где суетятся армии слуг, угождая Ему. Как настоящая Кутзее, она предпочитает держаться подальше от подобных людей. Кутзее искоса смотрят на людей с самомнением, отпускают вполголоса шуточки на их счет. Быть может, она не так хорошо умеет шутить, как остальные члены семьи, но находит, что Бога трудновато вынести.

Вот тут я должна возразить. Вы действительно заходите слишком далеко. Я не говорила ничего подобного. Вы вкладываете в мои уста свои собственные слова.

Простите, вероятно, я увлекся. Я это исправлю. Смягчу.

Отпускают вполголоса шуточки. И тем не менее есть ли у Бога, в Его бесконечной мудрости, какие-нибудь планы насчет них с Лукасом? Насчет Роггевельда? Насчет Южной Африки? Быть может, то, что выглядит сегодня просто хаотичным, хаотичным и бессмысленным, в будущем окажется частью какого-то огромного благого замысла? Например, как можно объяснить, почему женщина в расцвете лет должна проводить четыре ночи в неделю и спать одна в убогом номере на третьем этаже «Гранд-отеля» в Кальвинии, месяц за месяцем, не исключено, даже год за годом, и конца этому не видно, и почему ее муж, прирожденный фермер, должен тратить почти все свое время на то, чтобы возить на грузовике чужой скот на бойни в Паарл и Мейтланд? Есть ли этому какое-то объяснение, помимо того, что без дохода, который приносит их надрывающая душу работа, ферма разорится? И есть ли объяснение тому, что эта ферма, ради которой они ишачат, чтобы держать ее на плаву, в свое время перейдет не к их родному сыну, а к какому-нибудь невежде-племяннику ее мужа, если ее до тех пор не отнимет банк? Если в огромный благой замысел Бога никогда не входило, чтобы эта часть мира – Роггевельд, Кару – приносила доход от фермерства, каковы же тогда были Его намерения? Должна ли эта земля снова вернуться в руки volk, который будет продолжать, как в старые времена, бродить из одного района в другой со своими стадами в поисках новых пастбищ, опрокидывая и затаптывая изгороди, а в это время такие, как они с мужем, будут угасать в каком-то забытом богом уголке, лишенные собственности?

Подобные вопросы бессмысленно задавать Кутзее. «Die boer saai, God maai, maarwaar skuil die papegaai?» – скажут Кутзее с усмешкой. Вздор. Нелепая семья, ветреная, неосновательная – клоуны. ‘n Hand vol vere – горсточка перьев. Даже единственный член этой семьи, на которого она возлагала какие-то надежды, тот, что спит сейчас рядом с ней, оказался несерьезным человеком. Сбежал в большой мир, а теперь с позором вернулся в этот маленький мирок. Неудавшийся беглец и к тому же неудавшийся механик, по чьей вине ей сейчас приходится мучиться. Неудавшийся сын. Он будет сидеть в этом пыльном унылом старом доме в Мервевилле, глядя на пустую, палимую солнцем улицу, зажав в зубах карандаш и пытаясь сочинять стихи. «О droe land, о barre kranse…» – «О выжженная земля, о бесплодные скалы…» Как там дальше? Разумеется, что-то насчет weemoed – меланхолии.

Она просыпается, когда по небу тянутся первые розовато-лиловые и оранжевые полосы. Во сне она каким-то образом повернулась так, что теперь голова кузена, все еще спящего, оказалась у нее не на плече, а на мягком месте. Она с раздражением высвобождается. Глаза у нее припухли, кости ноют, ужасно хочется пить. Открыв дверцу, она вылезает из машины.

Воздух холодный и неподвижный. Прямо у нее на глазах, тронутые первыми лучами солнца, ниоткуда возникают колючие кустарники и пучки трав. Кажется, что она присутствует при первом дне творения. «Боже мой!» – шепчет она, ей хочется опуститься на колени.

Поблизости раздается какой-то шорох. Она смотрит прямо в темные глаза маленькой антилопы, та всего в двадцати шагах, антилопа смотрит прямо на нее осторожно, но не пугливо, пока что нет. «Му kleintjie», – говорит она. – «Моя маленькая». Больше всего ей хочется обнять антилопу, излить на нее свою внезапно вспыхнувшую любовь. Но прежде чем она успевает сделать первый шаг, «маленькая» поворачивается и мчится прочь, стуча копытцами. Пробежав ярдов сто, останавливается и, обернувшись, снова рассматривает ее, а потом более неспешным шагом уходит по отмелям, в высохшее русло реки.

– Что это? – слышится голос кузена. Он наконец проснулся и вылез из грузовика, зевая и потягиваясь.

– Антилопа, – отрывисто отвечает она. – Что будем делать теперь?

– Я пойду в Мервевилль, – отвечает он. – А ты жди здесь. Вернусь к десяти, самое позднее к одиннадцати.

– Если мимо проедет машина и меня предложат подвезти, я соглашусь, – говорит она. – В любом направлении, я согласна.

Он выглядит очень неопрятно: волосы растрепаны, борода всклокочена. «Слава богу, мне не нужно просыпаться рядом с тобой в постели каждое утро, – думает она. – В нем мало мужского. Настоящий мужчина справился бы лучше».

Солнце показывается над горизонтом, она уже чувствует его тепло на своей коже. Возможно, мир и принадлежит Богу, но Кару прежде всего принадлежит солнцу.

– Тебе бы лучше отправляться в путь, – советует она. – День будет жарким. – И наблюдает, как он удаляется с пустой канистрой на плече.

Приключение – быть может, лучше всего думать об этом так. Здесь, в глуши, у них с Джоном приключение. Кутзее будут годами вспоминать об этом. «Помните, как у Марго и Джона сломалась машина на этой богом забытой дороге из Мервевилля?» А между тем, пока она ждет конца своего приключения, чем бы ей развлечься? Потрепанная инструкция от его пикапа «Датсун», больше ничего. Никаких стихотворений. Замена шин. Уход за батарейками. Советы, как сэкономить бензин.

В грузовике, стоящем на солнце, становится жарко и душно. Она укрывается в его тени.

На дороге появляется призрак: в жарком мареве возникает сначала торс мужчины, потом, постепенно, осел и повозка. До нее даже доносится цокот копыт осла.

Теперь фигуру уже можно разглядеть. Это Хендрик из Вулфонтейна, а за ним, в повозке, сидит ее кузен.

Смех и приветствия.

– Хендрик навещал дочь в Мервевилле, – объясняет Джон. – Он подбросит нас на ферму – конечно, если согласится осел. Хендрик говорит, мы можем привязать «Датсун» к повозке, и осел его дотащит.

Хендрик встревожен.

– Nee, meneer! – возражает он.

– Ek jok maar net, – успокаивает его кузен. – Это просто шутка.

Хендрик – человек средних лет. В результате неудачной операции катаракты он потерял зрение на одном глазу. Кроме того, у него какие-то проблемы с легкими, так что при малейшем физическом усилии он дышит со свистом. Как от работника от него мало проку на ферме, но ее кузен Майкл не гонит его, потому что так тут принято.

У Хендрика есть дочь, которая с мужем и детьми живет под Мервевиллем. У мужа была работа в городке, но, кажется, он ее потерял, дочь занимается домашней работой. Наверно, Хендрик выехал от них засветло. От него исходит слабый запах сладкого вина, когда он слезает с повозки, она замечает, что он пошатывается. Раннее утро, а он уже под хмельком – что за жизнь!

Кузен читает ее мысли.

– У меня тут немного воды, – говорит он и протягивает ей полную канистру. – Она чистая. Я наполнил ее из ветряного насоса.

Итак, они отправляются на ферму: Джон сидит рядом с Хендриком, она сзади, прикрыв голову от солнца старой джутовой сумкой. Мимо них в облаке пыли проезжает автомобиль, направляясь в Мервевилль. Если бы она вовремя его заметила, то остановила бы и доехала до Мервевилля, а оттуда позвонила бы Майклу, чтобы он ее забрал. С другой стороны, хотя дорога изрыта колеями и ехать неудобно, ей нравится идея прибыть на ферму в повозке Хендрика, запряженной ослом, – нравится все больше. Кутзее собрались на веранде перед домом, Хендрик снимает перед ними шляпу, доставив блудного сына Джека, грязного, загорелого и наказанного. «Jns was so becommerd! – набросятся они с упреками. – Waar was julle dan? Michiel wou seifs die polisie bel!» Он только что-то невнятно бормочет: «Die arme Margie! En wat het van die bakkie geword?» – «Мы так беспокоились! Где вы были? Майкл уже собирался звонить „в полицию!“» – «Бедная Марджи! А где грузовик?»

На некоторых участках дороги подъем так крут, что им приходится слезать и идти пешком. В остальном маленький ослик справляется со своей задачей, и Хендрик лишь время от времени касается кнутом его зада, чтобы напомнить, кто тут хозяин. Какой он небольшой, какие хрупкие копыта, но какая при этом стойкость и выносливость! Неудивительно, что Христос любил ослов.

Когда они пересекают границу Вулфонтейна, останавливаются у запруды. Пока осел пьет, она болтает с Хендриком о его дочери в Мервевилле, затем о другой дочери, той, что работает на кухне в доме для престарелых в Бофор-Уэст. Из осторожности она не спрашивает о последней жене Хендрика, на которой он женился, когда она была еще ребенком, – та сбежала, как только представился шанс, с мужчиной из железнодорожного лагеря в Леув-Гамка.

Хендрику легче говорить с ней, чем с кузеном, это заметно. Они говорят на одном языке, тогда как африкаанс Джона чопорный и книжный. Половина того, что говорит Джон, вероятно, проходит мимо ушей Хендрика. «Как ты думаешь, Хендрик, что поэтичнее: солнечный восход или солнечный заход? Коза или овца?»

– Het Katryn dan nie vir padkos gesorg nie? – поддразнивает она Хендрика. – Ваша дочь не упаковала для нас ленч?

Хендрик делает от смущения какие-то телодвижения и отводит взгляд.

– Ja-nee, mies, – произносит он со свистом. – Это plaashotnot прежних времен, фермерский готтентотский.

Оказывается, дочь Хендрика действительно дала ему с собой padkos. Хендрик вынимает из кармана куртки куриную ножку и два куска белого хлеба с маслом, завернутые в коричневую бумагу, он стесняется поделиться с ними, но стесняется и есть при них.

– In Godsnaam eet, man! – приказывает она. – Ons is glad nie honger nie, ons is ook binnekort tuis. – Мы не голодны, да и в любом случае скоро будем дома. – И она тянет Джона в сторонку, прогуляться вокруг запруды, чтобы Хендрик, повернувшись к ним спиной, мог второпях поесть.

«Ons is glad nie honger nie», – разумеется, это ложь. У нее слюнки текут от запаха холодной курицы.

– Садись впереди, рядом с Хендриком, – предлагает Джон. – Наше возвращение будет триумфальным.

Она так и делает. Когда они приближаются к Кутзее, собравшимся на вернаде перед домом – в точности так, как она себе представляла, она улыбается и даже машет рукой, величественно, как королева. В ответ раздаются жидкие аплодисменты. Она слезает на землю.

– Dankie, Hendrik, eerlik dankie, – обращается она к Хендрику: большое спасибо.

– Mies, – отвечает Хендрик.

Позже она зайдет в его дом и оставит немного денег – для Катрин, скажет она, на одежду ее детям, хотя знает, что эти деньги пойдут на выпивку.

– En toe? – говорит Кэрол при всех. – Se wir ons: waar was julle? – Где ты была?

Следует молчание, всего на секунду, но в эту секунду она понимает, что этот вопрос (на первый взгляд просто подсказка, чтобы она нашла какой-нибудь легкомысленный, остроумный ответ) на самом деле имеет серьезный подтекст. Кутзее действительно хотят знать, где они были с Джоном, они хотят, чтобы их успокоили, дав понять, что не произошло ничего скандального. У нее дух захватывает от такой наглости. Эти люди, которые знают ее и любят всю жизнь, могли подумать, что она способна дурно себя вести!

– Vra vir John, – отрезает она, – спросите Джона, – и величественной поступью удаляется в дом.

Когда полчаса спустя она снова выходит к родне, атмосфера все еще неспокойная.

– Куда ушел Джон? – осведомляется она.

Выясняется, что Джон и Майкл всего минуту назад уехали в пикапе Майкла за «Датсуном». Они дотащат его на тросе в Леув-Гамка, к механику, который как следует отремонтирует пикап.

– Мы вчера долго не ложились, – говорит тетя Бет. – Все ждали и ждали. Потом решили, что вы с Джоном поехали в Бофор и заночевали там, потому что на Нэшнл-роуд так опасно в это время года. Но вы не позвонили, и это нас встревожило. Сегодня утром Майкл позвонил в отель в Бофоре, и там сказали, что вас не видели. Он позвонил во Фразербург. Мы и понятия не имели, что вы поехали в Мервевилль. Что вы делали в Мервевилле?

В самом деле, что они делали в Мервевилле? Она поворачивается к отцу Джона.

– Джон говорит, что вы с ним подумываете купить дом в Мервевилле, – говорит она. – Это правда, дядя Джек?

Все в умолкают, потрясенные.

– Это правда, дядя Джек? – настаивает она. – Вы в самом деле собираетесь переехать из Кейптауна в Мервевилль?

– Если ты так ставишь вопрос, – говорит Джек (добродушная беспечность Кутзее слетела с него, теперь он сама осторожность), – то нет, никто на самом деле не собирается переезжать в Мервевилль. У Джона есть идея – не знаю, насколько она реалистична, – купить один из брошенных домов, отремонтировать его и приезжать туда в отпуск. Пока что это все, что мы с ним обсуждали.

Дом, чтобы проводить отпуск в Мервевилле! Неслыханно! Именно в Мервевилле, где соседи суют нос в чужие дела, a diaken (дьякон) стучится в дверь, настаивая, чтобы вы шли в церковь! Как может Джек, который в свое время был самым живым и непочтительным из них, планировать переезд в Мервевилль?

– Тебе бы стоило сначала присмотреться к Когенаапу, Джек, – советует его брат Алан. – Или к Пофаддеру. В Пофаддере великий день в году – когда приезжает дантист из Апингтона драть зубы. Они называют это die Groot Trek, Великий Трек.

Как только что-то угрожает их покою, Кутзее начинают шутить. Семья сплачивается в маленький laager, чтобы не подпускать к себе мир с его опасностями. Но сколько еще будут их шутки творить чудеса? Однажды сам великий враг постучится в дверь, Мрачная Жница с острой косой, призывая их один за другим. Чем тогда помогут шутки?

– Джон говорит, ты собираешься переехать в Мервевилль, а он сам останется в Кейптауне, – не сдается она. – Ты уверен, что справишься один, дядя Джек, без машины?

Серьезный вопрос. Кутзее не любят серьезных вопросов. Margie word ‘n bietjie grim, – будут они говорить друг другу: Марджи становится мрачноватой.

– Твой сын планирует засунуть тебя в Кару и бросить, – спрашивает она, – и, если готовится именно это, почему ты не протестуешь?

– Нет-нет, – возражает Джек. – Все не так. Мервевилль – просто тихое место, где можно отдохнуть. Если получится. Это всего лишь идея, знаешь ли, идея Джона. Ничего определенного.

– Этот план нацелен на то, чтобы избавиться от отца, – подводит итог ее сестра Кэрол. – Он хочет оставить его в глуши в Кару и умыть руки. И тогда забота о нем ляжет на плечи Майкла. Потому что Майкл будет ближе всех.

– Бедняга Джон! – отвечает она. – Ты всегда думаешь о нем самое плохое. А что, если он говорит правду? Он же обещал, что будет приезжать в Мервевилль на каждые выходные, а также проводить там школьные каникулы. Почему бы не оправдать его за недостаточностью улик?

– Потому что я не верю ни одному его слову. Весь этот план, на мой взгляд, подозрителен. Он никогда не ладил с отцом.

– Он заботится об отце в Кейптауне.

– Он живет с отцом, но только потому, что у него самого нет денег. Ему за тридцать, и никаких перспектив. Он удрал из Южной Африки, чтобы его не забрали в армию. Потом его вышвырнули из Америки, потому что он нарушил закон. Теперь он не может найти достойную работу, потому что слишком заносчив. Они вдвоем живут на жалкое жалованье, которое его отец получает на этом своем складе металлолома.

– Но это же неправда! – возражает она. Кэрол моложе ее. Когда-то она, Марго, была лидером и вела за собой Кэрол. Теперь Кэрол идет впереди, а она тащится в хвосте. Как это произошло? – Джон преподает в средней школе, – говорит она. – Он зарабатывает себе на хлеб.

– А у меня другие сведения. Я слышала, что он натаскивает отстающих к экзамену, и у него почасовая оплата. Это работа на неполный рабочий день – за такую берутся студенты, чтобы заработать на карманные расходы. Спроси его прямо. Спроси, в какой школе он преподает.

– Большая зарплата – не единственное, что важно.

– Тут дело не только в зарплате. Дело в том, чтобы говорить правду. Пусть он скажет тебе всю правду, почему хочет купить дом в Мервевилле. Пусть скажет, кто будет за это платить, он или отец. Пусть расскажет тебе о своих планах на будущее. – И затем, заметив ее смущенный вид, спрашивает: – Разве он тебе не сказал? Не рассказал о своих планах?

– У него нет планов. Он же Кутзее, а у Кутзее нет планов, у них нет амбиций, у них только праздные мечты. У него праздная мечта жить в Кару.

– У него есть амбиции – быть поэтом и больше ничего не делать. Ты когда-нибудь слышала о таком? Эта затея с Мервевиллем не имеет ничего общего с благополучием его отца. Ему нужно место в Кару, куда он сможет приезжать, когда ему удобно, где сможет сидеть, опустив подбородок на руки, созерцать закат и писать стихи.

Опять Джон и его стихи! Она ничего не может с собой поделать и фыркает от смеха. Джон, сидящий на веранде этого уродливого маленького дома, сочиняя стихи! Безусловно, в берете, а под рукой – стакан вина. И вокруг роятся цветные детишки, донимая вопросами. «Wat maak oom?» – «Nee, oom maak gedigte. Op sy ou ramkiekie maak oom gedigte. Die wereld is ons wonig nee…» – «Что делает сэр?» – «Сэр сочиняет стихи. Сэр сочиняет стихи, наигрывая на своем старом банджо. Этот мир – наша обитель…»

– Я спрошу его, – обещает она, все еще смеясь. – Попрошу показать мне свои стихи.

Она ловит Джона на следующее утро, когда он отправляется на прогулку.

– Можно мне с тобой? – спрашивает она. – Одну минутку, я надену подходящие туфли.

Они идут по тропинке, которая ведет к востоку от фермы со службами вдоль заросшего русла реки, к запруде, стены которой обрушились во время наводнения 1943 года, да так и не были восстановлены. В мелкой воде запруды мирно плавают три белых гуся. Еще прохладно, тумана нет, видны горы Ниувевельд.

– God, – говорит она, – dis darem mooi. Dit raak jou siel aan, ne, die ou wereld. – Какая красота! Этот пейзаж берет за душу.

Они в меньшинстве, их так мало – лишь они двое, чьи души волнуют эти великие пустынные просторы. Если что-то связывало их все эти годы, так именно это. Этот пейзаж, kontrei, – он переворачивает ее сердце. Когда она умрет и ее похоронят, она растворится в этой земле так естественно, как будто никогда не жила человеческой жизнью.

– Кэрол говорит, ты все еще пишешь стихи, – говорит она. – Это правда? Ты мне покажешь?

– Мне жаль разочаровывать Кэрол, – отвечает он сухо, – но я не написал ни одного стихотворения с тех пор, когда был подростком.

Она прикусывает язык. Совсем забыла: мужчину не просят показать его стихи, во всяком случае, в Южной Африке, заранее не заверив его, что все будет в порядке, что его не станут высмеивать. Что за страна, где поэзия – не мужское занятие, а хобби для детей и oujongnooiens (старых дев) – oujongnooiens обоего пола! Непонятно, как с этим справлялись Тотиус и Луис Лейпольдт. Неудивительно, что Кэрол избирает для своей атаки поэзию Джона – Кэрол с ее чутьем к слабостям других.

– Если ты так давно бросил, почему же Кэрол уверена, что ты все еще пишешь?

– Понятия не имею. Может быть, она видела, как я правлю сочинения учеников, и сделала неправильный вывод.

Она не верит ему, но спорить не намерена. Раз ему не хочется откровенничать с ней, и не надо. Если поэзия – часть его жизни, которой он стесняется, значит, так тому и быть.

Она не считает Джона moffie, но ее удивляет, что у него нет женщины. Одинокий мужчина, особенно из рода Кутзее, кажется ей лодкой без весел, руля и паруса. А теперь эта парочка, двое мужчин Кутзее, живут вдвоем! Пока у Джека еще была за спиной грозная Вера, он держал более или менее прямой курс, но теперь, когда ее уже нет в живых, у него совсем потерянный вид. Что до сына Джека и Веры, ему бы точно не помешало чье-то разумное руководство. Но какая женщина в здравом уме захочет посвятить себя недотепе Джону?

Кэрол убеждена, что Джон не подарок, да и остальные из клана Кутзее, несмотря на все их добродушие, вероятно, согласятся с этим. Почему же Марго придерживается иного мнения, почему все еще верит в Джона? Как ни странно, это из-за того, как они с отцом относятся друг к другу: если не с нежностью, то хотя бы с уважением.

Эти двое были когда-то злейшими врагами. Вражда между Джеком и его старшим сыном была темой, по поводу которой столько качали головой. Когда сын исчез за границей, родители старались делать хорошую мину при плохой игре. Он уехал делать научную карьеру, утверждала мать. И годами рассказывала, что Джон работает в Англии ученым, даже когда стало ясно, что она понятия не имеет, где именно он работает и чем занимается. «Вы же знаете Джона, – говорил отец, – он такой независимый». Независимый – что это означает? Кутзее не без оснований решили, что это означает вот что: он отрекся от своей страны, от своей семьи, даже от родителей.

Потом Джек и Вера начали рассказывать другое: Джон, оказывается, не в Англии, а в Америке, делает еще более солидную карьеру. Время шло, и за неимением определенных новостей интерес к Джону и его успехам угас. Он и его младший брат стали просто двумя среди тысяч молодых белых мужчин, которые сбежали от службы в армии, оставив обескураженную семью. Он уже почти исчез из их коллективной памяти, как вдруг приходит новость о его скандальном выдворении из Соединенных Штатов.

«Все эта ужасная война», – говорил отец: мол, все это из-за войны, в которой американские мальчики должны отдавать жизнь ради азиатов, которые, похоже, ничуть за это не благодарны. Ничего удивительного, что рядовые американцы против. Неудивительно, что они выходят на улицы. Джона схватили на улице во время демонстрации протеста, к которой он не имел никакого отношения, то, что за этим последовало, – просто недоразумение.

Не этот ли позор сына и не необходимость ли из-за этого лгать превратили Джека в трясущегося, преждевременно состарившегося человека?

– Наверно, ты рад снова увидеть Кару, – говорит она Джону. – Ты не испытываешь облегчения оттого, что решил не оставаться в Америке?

– Не знаю, – отвечает он. – Конечно, среди всего этого, – она понимает, что он имеет в виду: небо, этот простор, огромное окружающее их безмолвие, – я чувствую себя одним из тех немногих, кому повезло. Но, вообще говоря, какое будущее у меня в этой стране, где мне никогда не было места? Может быть, окончательный разрыв был бы лучше всего. Оторвать себя от того, что любишь, и надеяться, что эта рана заживет.

Искренний ответ. Слава богу.

– Я поговорила вчера с твоим отцом, Джон, пока вас с Майклом не было. Не думаю, что он вполне понимает твои планы. Я говорю о Мервевилле. Твой отец уже не молод, и он нездоров. Ты не можешь забросить его в чужой город и думать, что он сможет сам о себе заботиться. И ты не можешь ожидать, что остальные члены семьи подключатся и будут его опекать, если что-то пойдет не так. Это все. Все, что я хотела сказать.

Он не отвечает. У него в руке кусок проволоки от старой изгороди, который он подобрал. Раздраженно размахивая проволокой и сшибая головки цветов, он спускается по склону, образованному разрушенной стеной запруды.

– Не надо так! – просит она, шагая за ним следом. – Ради бога. Поговори со мной! Скажи, что я ошибаюсь! Скажи, что я не права!

Он останавливается и поворачивается, глядя на нее с холодной враждебностью.

– Позволь прояснить тебе ситуацию с моим отцом, – говорит он. – У отца нет никаких сбережений, ни цента, и нет страховки. Он может надеяться только на государственную пенсию: сорок три ранта. Так что, несмотря на возраст, несмотря на слабое здоровье, ему приходится продолжать работать. Вдвоем мы зарабатываем в месяц столько, сколько продавец автомобилей зарабатывает в неделю. Мой отец сможет бросить работу, только если переедет в какое-то место, где расходы на жизнь ниже, чем в городе.

– Но зачем вообще переезжать? И почему в Мервевилль, в какую-то старую развалюху?

– Мы с отцом не можем жить вместе до бесконечности, Марджи. От этого мы оба несчастны. Оба. Это противоестественно. Отцы и сыновья не должны жить в одном доме.

– Твой отец не кажется мне человеком, с которым трудно ужиться.

– Может быть, а вот со мной ужиться трудно. Проблема в том, что я не хочу делить жизненное пространство с другими.

– Значит, вот из-за чего вся эта затея с Мервевиллем – из-за того, что ты хочешь жить один?

– Да. И да, и нет. Я хочу иметь возможность быть одному, когда захочется.

Все Кутзее собрались на веранде – пьют чай и праздно болтают, наблюдая, как Майкл и три его юных сына играют в крикет на открытом werf.

Вдали на горизонте появляется облако пыли.

– Должно быть, это Лукас, – говорит Майкл, у которого самое острое зрение. – Марджи, это Лукас!

Оказывается, Лукас в пути с самого рассвета. Он устал, но в хорошем расположении духа, полон энергии. Поздоровавшись с женой и ее родственниками, он сразу же включается в игру мальчиков. Может быть, Лукас не так уж хорошо играет в крикет, но он любит быть с детьми, а дети его обожают. Он был бы самым лучшим из отцов – ей надрывает сердце, что он обречен быть бездетным.

Джон тоже присоединяется к игре. Он играет в крикет лучше, чем Лукас, более тренированный, это видно с первого взгляда, но дети к нему не тянутся. И собаки тоже, как она заметила. В отличие от Лукаса, он не отец по натуре. Alleenloper, как некоторые самцы животных: одиночка. Вероятно, даже к лучшему, что он не женился.

Однако есть вещи, которые она делит с Джоном, но никогда не сможет разделить с Лукасом. Почему? Из-за детских лет, которые они провели вместе, – самое драгоценное время, когда они открывали друг другу сердце, как никогда нельзя сделать позже, даже с мужем, с мужем, которого она любит больше, чем любые сокровища в мире.

«Лучше оторвать себя от того, что любишь, – сказал он во время их прогулки, – оторвать и надеяться, что рана заживет». Она прекрасно его понимает. Вот что у них общее: не просто любовь к этой ферме, этой kontrei, Кару, но и понимание, которое приходит с любовью, понимание, что можно любить слишком сильно. Ему и ей посчастливилось провести в детстве летние месяцы в священном месте. Это великолепие нельзя обрести снова, лучше потом не бродить по любимым местам, скорбя о том, что утрачено навеки.