Текст книги "Сцены из провинциальной жизни"

Автор книги: Джон Максвелл Кутзее

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)

– Ты имеешь в виду предисловие? – спросил он. – О, это все выдумки.

– А как к этому относится твой отец, – поинтересовалась я, – к тому, что ты исказил истину относительно него, что он стал персонажем книги?

Джону явно стало не по себе. Как я узнала позже, ему не хотелось признаваться, что его отец в глаза не видел «Сумеречную землю».

– А Якобус Кутзее? – продолжала я. – Ты придумал и своего почтенного предка, Якобуса Кутзее?

– Нет, был реальный Якобус Кутзее, – возразил он. – По крайней мере существует документ, который якобы является записью устных показаний, данных кем-то, назвавшимся Якобусом Кутзее. В конце документа стоит крестик, который, по свидетельству писца, поставлен рукой того самого Кутзее, – крестик, поскольку он был неграмотным. В этом смысле я его не придумал.

– Этот твой неграмотный Кутзее производит впечатление весьма начитанного. Например, он цитирует Ницше.

– Ну что же, они были удивительными ребятами, эти люди фронтира восемнадцатого века. Никогда не знаешь, что они выкинут.

Не могу сказать, что мне нравится «Сумеречная земля». Я знаю, это звучит старомодно, но я предпочитаю книги, в которых есть герои и героини, персонажи, которыми я восхищаюсь. Я никогда не писала рассказы, у меня нет никаких поползновений в этой области, но подозреваю, гораздо легче изобразить отрицательные персонажи, чем положительные. Это мое мнение, за точность не ручаюсь.

Вы когда-нибудь говорили это Кутзее?

Говорила ли, что, по моему мнению, он выбрал, что полегче? Нет. Я просто была удивлена, что этот мой горе-любовник, этот мастер-самоучка и школьный учитель на неполной ставке смог написать целую книгу и более того – найти для нее издателя, пусть и в Йоханнесбурге. Я была удивлена, рада за него, даже немного гордилась. Грелась в лучах его славы. В студенческие годы я тесно общалась с будущими писателями, но ни один из них не опубликовал книгу.

Я так и не спросил: что вы изучали? Психологию?

Нет, ничего похожего. Я изучала немецкую литературу. В качестве подготовки к роли домашней хозяйки и матери я читала Новалиса и Готфрида Бенна. Я получила степень по литературе, после чего в течение двух десятилетий, пока Кристина не выросла и не уехала из дома, я – как бы это сформулировать? – пребывала в интеллектуальной спячке. Потом вернулась в колледж. Это было в Монреале. Я начала от печки, с основ науки, затем последовали занятия медициной, и, наконец, я получила образование психотерапевта. Долгая история.

Как вы полагаете, были бы отношения с Кутзее несколько иными, если бы у вас тогда был диплом по психологии, а не по литературе?

Какой любопытный вопрос! Отвечаю: нет. Если бы я изучала психологию в Южной Африке 1960-х, то вынуждена была бы заниматься неврологическими процессами крыс и осьминогов, а Джон не был ни крысой, ни осьминогом.

Какого же он рода животное?

Какие странные вопросы вы задаете! Он не был животным никакого рода, и по весьма специфической причине: его умственные способности, и особенно способность мыслить, были слишком сильно развиты, в ущерб животной стороне его натуры. Он был Homo sapiens, или даже Homo sapiens sapiens.

Что возвращает меня к «Сумеречной земле». Я не говорю, что как литературному произведению «Сумеречной земле» не хватает страсти, но страсть там скрытая. Для меня это книга о жестокости, публичное разоблачение жестокости, присущей разным формам завоевания. Но каков настоящий источник этой жестокости? Как мне теперь кажется, он был в самом авторе. Самая лучшая интерпретация этой книги, которую я могу дать, – это то, что она была написана в качестве попытки самолечения. Это определенным образом проливает свет на время, которое мы проводили с ним вместе.

Не совсем понимаю. Не могли бы вы пояснить?

Чего вы не понимаете?

Вы хотите сказать, что он был жесток по отношению к вам?

Нет, вовсе нет. Джон всегда вел себя со мной чрезвычайно мягко. Он был мягким человеком. В этом частично и заключалась проблема. Его жизненная установка была на мягкость. Давайте начнем сначала. Вы, наверно, помните, сколько убийств в «Сумеречной земле» – убивают не только людей, но и животных. Так вот, примерно в то время, когда появилась эта книга, Джон объявил мне, что стал вегетарианцем. Я не знаю, как долго он придерживался вегетарианства, но расценила это как часть большого проекта самоусовершенствования. Он решил вычеркнуть порывы к жестокости и насилию из всех сфер своей жизни – включая любовную, могу добавить, – и перенести их в свои произведения, вследствие чего они стали чем-то вроде нескончаемой практики катарсиса.

Многое ли из этого вы видели в то время и скольким в этом плане вы обязаны своим более поздним озарениям психотерапевта?

Я видела все – это было на поверхности, тут не требовалось копать глубоко, – но в то время я не владела профессиональным языком, чтобы это описать. Кроме того, у меня был роман с этим человеком. Трудно анализировать в разгар любовного романа.

Любовный роман. Вы не использовали это выражение прежде.

Тогда позвольте поправиться. Эротическая связь. Потому что я была молода и эгоистична и мне было бы трудно полюбить, по-настоящему полюбить кого-то с такими недостатками, как у Джона. Итак: у меня была в самом разгаре эротическая связь с двумя мужчинами, в одного из которых я сделала значительное вложение: вышла за него замуж, он был отцом моего ребенка, тогда как в другого я вообще ничего не вкладывала.

Почему я не сделала значительных вложений в Джона? Теперь подозреваю, что во многом это было из-за его намерения превратиться в мягкого человека, такого, который никому не причиняет вреда, даже бессловесным животным, даже женщине. Мне нужно было, как мне сейчас кажется, кое-что ему объяснить. «Если по какой-то причине ты сдерживаешься, – следовало мне сказать, – не делай этого, в этом нет необходимости». Если бы я ему это сказала, если бы он к этому прислушался, если бы позволил себе стать немного более порывистым, немного более властным, немного менее внимательным, он действительно мог бы вытащить меня из брака, в котором мне было плохо и становилось все хуже. Он мог бы меня спасти или спасти лучшие годы моей жизни, которые, как оказалось, были потрачены впустую.

(Молчание.)

Я потеряла нить. О чем мы говорили?

О «Сумеречной земле».

Да, о «Сумеречной земле». Позвольте предупредить: эта книга на самом деле была написана до того, как мы встретились. Проверьте хронологию. Не поддавайтесь искушению прочесть ее как книгу о нас двоих.

Мне это и в голову не приходило.

Я помню, как спросила Джона, после «Сумеречной земли», над какой новой книгой он работает. Его ответ был туманным.

– Я всегда работаю над чем-нибудь, – сказал он. – Если бы я поддался искушению не работать, что бы я с собой делал? Для чего было бы жить? Я бы застрелился.

Это меня удивило – я имею в виду потребность работать. Я почти ничего не знала о его привычках, о том, как он проводит время, но он никогда не производил впечатление человека, одержимого работой.

– Ты действительно так думаешь? – спросила я.

– Я впадаю в депрессию, если не работаю, – ответил он.

– Тогда к чему этот бесконечный ремонт? – осведомилась я. – Ты бы мог кому-нибудь заплатить за ремонт и в сэкономленное время писать.

– Ты не понимаешь, – возразил он. – Даже если бы у меня были деньги, чтобы нанять строителя, – а их нет, – я все равно испытывал бы потребность проводить сколько-то часов в день копая в саду, или перетаскивая камни, или замешивая бетон. – И он пустился развивать одну из своих излюбленных мыслей о необходимости снять табу с физического труда.

Мне тогда подумалось: уж не критикует ли он меня за то, что благодаря оплаченному труду моей темнокожей помощницы по дому я располагаю временем, чтобы, к примеру, заводить праздные романы. Но я не стала заострять на этом внимание.

– Ну что ж, – сказала я, – ты определенно не силен в экономике. Первый принцип экономики заключается в том, что если бы все мы упорствовали и пряли свою пряжу и доили коров, а не нанимали для этого других, то мы навсегда застряли бы в каменном веке. Вот почему мы изобрели экономику, основанную на обмене, что, в свою очередь, сделало возможным долгую историю материального прогресса. Ты платишь кому-то, чтобы он клал цемент, а взамен получаешь время, чтобы писать книгу, которая оправдает твой досуг и придаст смысл твоей жизни. Это даже может придать смысл жизни того рабочего, который кладет для тебя бетон. И таким образом все мы оказываемся в выигрыше.

– Ты действительно в это веришь? – спросил он. – Что книги придают смысл нашей жизни?

– Да, – ответила я. – Книга должна быть топором, который вскроет замерзшее море внутри нас. А чем же еще она должна быть?

– Жестом отказа перед лицом времени. Заявкой на бессмертие.

– Никто не бессмертен. Книги не бессмертны. Весь земной шар, на котором мы стоим, засосет солнце, и он сгорит дотла. После чего сама Вселенная взорвется и исчезнет в черной дыре. Ничто не выживет, ни я, ни ты, и уж конечно, не книги о воображаемых людях фронтира в Южной Африке восемнадцатого века, которые интересуют меньшинство.

– Я не имел в виду бессмертие в смысле существования за пределами времени. Я имею в виду существование после своей физической кончины.

– Ты хочешь, чтобы люди читали тебя после твоей смерти?

– Эта перспектива несколько меня утешает.

– Даже если тебя не будет рядом, чтобы это увидеть?

– Даже если меня не будет рядом, чтобы это увидеть.

– Но с какой стати люди будущего дадут себе труд читать книгу, которую ты пишешь, если она ничего им не говорит, если она не помогает им найти смысл жизни?

– Может быть, им все еще будет нравиться читать книги, которые хорошо написаны.

– Это глупо. Все равно что сказать, что если сконструировать достаточно хороший граммофон, то люди будут использовать его и в двадцать пятом веке. Но они не будут. Потому что граммофоны, как бы хорошо они ни были сделаны, к тому времени устареют. Они ничего не будут говорить людям двадцать пятого века.

– Может быть, в двадцать пятом веке еще останется меньшинство, которому будет любопытно послушать, как звучит граммофон конца двадцатого столетия.

– Коллекционеры. Люди, у которых есть хобби. И ты собираешься таким образом проводить свои дни: сидеть за письменным столом, мастеря предмет, который, быть может, сохранится как диковинка, а возможно, и нет?

Он пожал плечами:

– У тебя есть предложение получше?

Вы думаете, что я хвастаюсь. Я вижу. Считаете, что я придумываю диалоги, чтобы показать, какая я умная. Но именно такими были в то время наши с Джоном разговоры. Они были занятными. Я получала от них удовольствие, и мне не хватало их потом, когда я перестала с ним видеться. Вообще-то, мне, вероятно, больше всего не хватало этих разговоров. Он был единственным мужчиной из тех, кого я знала, который позволял мне побеждать себя в честном споре, который не бушевал и не убегал в ярости, когда видел, что проигрывает. А я всегда одерживала над ним верх – или почти всегда.

Причина была проста. Дело не в том, что он не умел спорить, но он строил свою жизнь согласно принципам, в то время как я всегда была прагматиком. Прагматизм одерживает верх над принципами – просто так уж устроен мир. Вселенная движется, земля изменяется под нашими ногами, принципы – это всегда шаг назад. Принципы – материал для комедии. В комедии принципы сталкиваются с реальностью. Я знаю, что он слыл угрюмым, но на самом деле Джон Кутзее был очень смешным. Персонаж из комедии. Мрачной комедии. Он смутно это сознавал, даже принимал. Вот почему я все еще оглядываюсь на него с нежностью, если хотите знать.

(Молчание.)

Я всегда хорошо умела спорить. В школе это всех нервировало, даже моих учителей. «Язык как бритва, – с легким упреком говорила мама. – Девочка не должна так спорить, девочка должна научиться быть более мягкой». Но порой она говорила: «Такая девочка, как ты, должна стать адвокатом». Она гордилась мной, моим характером, моим острым язычком. Мама была из того поколения, когда дочь, выйдя замуж, переходила из отцовского дома в дом мужа или свекра.

Итак, Джон спросил:

– У тебя есть предложение получше – насчет того, как еще использовать свою жизнь, если не писать книги?

– Нет. Но у меня есть одна идея, которая, возможно, тебя встряхнет и поможет дать направление твоей жизни.

– Что за идея?

– Найди себе хорошую женщину и женись на ней.

Он как-то странно на меня взглянул.

– Ты делаешь мне предложение? – осведомился он.

Я рассмеялась.

– Нет, – ответила я, – я уже замужем, благодарю. Найди женщину, которая больше тебе подходит, такую, которая вытащит тебя из твоей скорлупы.

«Я уже замужем, поэтому брак с тобой был бы двоемужием», – вот что осталось недосказанным. Однако, если вдуматься, что плохого в двоемужии, не считая того, что оно незаконно? Что делает двоемужие преступлением, тогда как адюльтер – всего лишь грех, развлечение? Я уже была прелюбодейкой, почему бы не стать еще и двоемужницей? В конце концов, это же Африка. Если ни одного африканского мужчину не потащат в суд за то, что у него две жены, почему мне запрещено иметь двух мужей, одного законного, второго тайного?

– Нет, это ни в коем случае не предложение, – повторила я, – но чисто гипотетически: если бы я была свободна, ты бы на мне женился?

Это был всего лишь вопрос, праздный вопрос. Но он, не говоря ни слова, так крепко сжал меня в объятиях, что я не могла вздохнуть. Это был его первый поступок, который шел прямо от сердца. Конечно, я видела его возбужденным животной страстью – мы же занимались в постели не обсуждением Аристотеля, – но никогда прежде я не видела его охваченным эмоциями. «Итак, – спросила я себя в изумлении, – неужели у этой холодной рыбы есть чувства?»

– Что такое? – спросила я, высвобождаясь из его объятий. – Ты что-то хочешь мне сказать?

Он молчал. Он плачет? Я включила лампу на ночном столике и посмотрела на него. Никаких слез, но вид у него был очень печальный.

– Если ты не скажешь, что происходит, – продолжала я, – то я не смогу тебе помочь.

Позже, когда он взял себя в руки, мы обговорили ситуацию.

– Для подходящей женщины, – сказала я, – ты был бы первоклассным мужем. Ответственный. Трудолюбивый. Умный. Настоящая находка. И в постели хорош (хотя это было не так). Нежный, – добавила я, немного помолчав, хотя и это было неправдой.

– И еще художник в придачу, – сказал он. – Ты забыла упомянуть об этом.

– Еще и художник в придачу. Художник, работающий со словом.

(Молчание.)

И?

Это все. Трудная для нас ситуация, с которой мы успешно справились. Тогда я впервые заподозрила, что он питает ко мне более глубокие чувства.

Более глубокие, чем что?

Чем чувства, которые любой мужчина мог бы питать к привлекательной жене соседа. Или к соседскому волу или ослу.

Вы хотите сказать, что он был в вас влюблен?

Влюблен… Влюблен в меня или в мой воображаемый образ? Не знаю. Но вот что я знаю: у него были основания быть мне благодарным. Я все для него облегчила. Есть мужчины, которым трудно ухаживать за женщиной. Они боятся показать свою заинтересованность, нарваться на резкий отпор. За страхом часто стоит история детства. Я никогда не принуждала Джона действовать. Это я ухаживала. Я соблазняла. Я диктовала условия любовной связи. И даже решала, когда закончить наши отношения. Итак, вы спрашиваете, был ли он влюблен? И я отвечу: он был благодарен.

(Молчание.)

Впоследствии я часто размышляла о том, что было бы, если бы вместо того, чтобы отталкивать его, я бы ответила на его чувства. Если бы у меня тогда хватило мужества развестись с Марком, а не ждать еще тринадцать-четырнадцать лет, и если бы я вышла замуж за Джона. Сложилась бы моя жизнь лучше? Возможно. А может, и нет. Но тогда я не была бы бывшей любовницей, которая сейчас беседует с вами. Я была бы скорбящей вдовой.

Крисси была проблемой, ложкой дегтя в бочке меда. Крисси была очень привязана к отцу, и мне становилось все труднее справляться с ней. Она была уже не младенец – ей должно было скоро исполниться два, – и хотя она на удивление медленно училась говорить (оказалось, что я зря беспокоилась, позже она наверстала и тараторила без умолку), она с каждым днем становилась все более подвижной и бесшабашной. Научилась вылезать из своей кроватки, мне пришлось нанять мастера, чтобы он поставил калитку на верхней лестничной площадке, иначе она могла бы грохнуться с лестницы.

Помню, как однажды ночью Крисси внезапно появилась у моей кровати, протирая глаза и хныча. У меня хватило присутствия духа схватить ее и быстро унести в детскую, прежде чем она поняла, что рядом со мной в постели не папа, а что, если в следующий раз не так повезет?

Я никогда не была совершенно уверена насчет того, какое скрытое влияние может оказать моя двойная жизнь на ребенка. С одной стороны, я говорила себе, что поскольку я физически удовлетворена и пребываю в согласии с собой, то это должно повлиять на нее благотворно. Если вам кажется это эгоцентричным, то позвольте напомнить, что в то время, в 1970-е, с прогрессивной точки зрения секс приветствовался в любом обличье, с любым партнером. С другой стороны, было ясно, что Крисси находит чередование папы и дяди Джона в нашем доме странным. Что произойдет, когда она начнет говорить? А что, если она перепутает этих двоих и назовет отца дядей Джоном? Тогда начнется настоящий ад.

Я всегда считала Зигмунда Фрейда болтуном, начиная с эдипова комплекса и кончая его нежеланием видеть, что дети постоянно подвергаются сексуальному унижению, даже в домах его клиентов из среднего класса. И тем не менее я согласна, что дети с самого раннего возраста проводят много времени, ломая голову над своим местом в семье. Если брать Крисси, наша семья до того момента была простой: она сама, солнце в центре Вселенной, плюс мама и папа, планеты-спутники. Я приложила некоторые усилия к тому, чтобы объяснить, что Мария, которая появляется в восемь утра и исчезает в полдень, не является членом нашей семьи. «Марии сейчас пора домой, – говорила я ей при Марии. – Попрощайся с Марией. У Марии есть своя собственная маленькая девочка, которую нужно кормить и заботиться о ней». (Я упоминала только одну дочку Марии, чтобы не усложнять дело. Мне было хорошо известно, что у Марии семь детей, которых нужно кормить и одевать: пять ее собственных и двое – ее сестры, которая умерла от туберкулеза.)

Что касается семьи Крисси в более широком понимании, то ее бабушка по моей линии умерла еще до ее рождения, а дедушка, как я вам уже говорила, обитал в санатории. Родители Марка жили в сельской местности Восточной Капской провинции, в фермерском доме, окруженном забором высотой два метра, с проволокой, по которой был пропущен электрический ток. Они никогда не ночевали вне дома, опасаясь, что ферму ограбят и уведут скот, так что можно было считать, что они живут как бы в тюрьме. Старшая сестра Марка жила за тысячи миль от нас, в Сиэтле, мой брат никогда не приезжал в наши края. Итак, у Крисси было весьма упрощенное представление о семье. Единственной сложностью был дядя, который в полночь прокрадывался в мамину постель. Как вписывался в картину этот дядя? Он член семьи или, напротив, червь, разъедающий ее изнутри?

И Мария – сколько знала Мария? У меня никогда не было уверенности на этот счет. В те дни труд мигрантов был в Южной Африке нормой, так что Марии, наверно, была очень хорошо знакома ситуация, когда муж прощается с женой и детьми и отправляется в большой город на заработки. Но одобряла ли Мария жен, забавлявшихся в отсутствие мужей, – это другой вопрос. Хотя Мария никогда не видела моего ночного посетителя, вряд ли она обманывалась на этот счет. Такие посетители оставляют после себя слишком много следов.

Однако что это? Сейчас действительно шесть? Я и понятия не имела, что так поздно. Придется прерваться. Можете прийти завтра?

К сожалению, завтра мне нужно уезжать домой. Я лечу отсюда в Торонто, а из Торонто – в Лондон. Мне бы ужасно не хотелось…

Хорошо, давайте поторопимся. Осталось немного. Я буду рассказывать быстрее.

Однажды ночью Джон появился в необычно возбужденном состоянии. Он принес маленький плеер, в который была вставлена кассета: струнный квинтет Шуберта. Я бы не назвала это сексуальной музыкой, к тому же была не в том настроении, но он хотел заниматься любовью и горел желанием – извините за подробности, – чтобы мы координировали наши движения с музыкой, с ее медленным темпом.

Ну что же, медленный темп может быть очень красивым, но меня он совсем не заводил. К тому же я не могла отделаться от картинки на коробке от кассеты: там был изображен Франц Шуберт, похожий не на бога музыки, а на измученного венского клерка с насморком.

Не знаю, помните ли вы эту медленную часть, но там есть длинное соло на скрипке на фоне вибрирующего альта, и я чувствовала, что Джон старается двигаться в том же ритме. Все это показалось мне искусственным и комичным. Так или иначе моя отстраненность передалась Джону.

– Не думай ни о чем! – прошипел он. – Чувствуй музыку!

Ничто так не раздражает, как когда тебе говорят, что именно ты должен чувствовать. Я отвернулась от него, и его маленький эротический эксперимент сразу же потерпел крах.

Позже он попытался объясниться. Мол, хотел продемонстрировать что-то на предмет истории чувств, сказал он. Чувства имеют свою собственную историю. Они зарождаются во временных рамках, какое-то время живут, а потом умирают. Те чувства, которые существовали во времена Шуберта, теперь в основном умерли. Единственная возможность для нас их испытать – через музыку того времени, потому что музыка – это след, запись чувств.

О’кей, сказала я, но почему мы должны трахаться в то время, как слушаем музыку?

Потому что медленный темп квинтета – как раз о траханье, ответил он. Если бы, вместо того чтобы сопротивляться, я позволила музыке войти в меня и вдохновить, то испытала бы проблески чего-то совершенно необычного и познала, как это было – заниматься любовью в постбонапартистской Австрии.

– Как это было для постбонапартистского мужчины или для постбонапартистской женщины? – осведомилась я. – Для господина Шуберта или для госпожи Шуберт?

Это просто вывело его из себя. Он терпеть не мог, когда высмеивали его любимые теории.

– Музыка – не о траханье, – продолжала я. – Вот в чем твоя ошибка. Музыка – о прелюдии. Она – об ухаживании. Ты поешь девушке прежде, чем она пустит тебя в свою постель, а не в то время, когда ты с ней уже в постели. Ты поешь ей, чтобы добиться ее, завоевать ее сердце. Если ты не счастлив со мной в постели, возможно, это оттого, что ты не завоевал мое сердце.

На этом мне следовало бы остановиться, но я не остановилась, а пошла дальше.

– Ошибка, которую мы оба сделали, – сказала я, – в том, что мы пропустили прелюдию. Я не виню тебя, это и моя вина, но тем не менее это было неправильно. Секс куда лучше, когда ему предшествует долгое ухаживание. Тогда он больше удовлетворяет эмоционально. И больше удовлетворяет эротически. Если ты пытаешься усовершенствовать нашу сексуальную жизнь, то не добьешься этого, заставляя меня трахаться в такт музыке.

Я ожидала, что он станет возражать, выступать в защиту музыкального секса. Но он не попался на удочку. Вместо этого надулся и повернулся ко мне спиной.

Я знаю, что противоречу тому, что сказала раньше – о том, что он умел проигрывать, – но на этот раз я, по-видимому, и в самом деле задела его больное место.

Но раз уж я пошла в наступление, то не могла отступать.

– Иди домой и попрактикуйся в ухаживании, – посоветовала я. – Давай уходи. И захвати своего Шуберта. Приходи снова, когда научишься.

Это было жестоко, но он заслужил это тем, что не отвечал мне.

– Хорошо, я уйду, – ответил он угрюмо. – Мне все равно нужно заняться делами. – И начал одеваться.

«Заняться делами!» Я схватила первое, что оказалось под рукой, – хорошенькую глиняную тарелку, коричневую, с желтым ободком, одну из тех шести, что мы с Марком купили в Свазиленде. На миг я все-таки увидела комическую сторону этой сцены: любовница с распущенными темными волосами и обнаженной грудью проявляет свой бурный центральноевропейский темперамент, выкрикивая оскорбления и швыряя тарелки. А потом я швырнула эту тарелку.

Она ударила его в шею и отскочила на пол, не разбившись. Сгорбив плечи, он с изумленным видом повернулся ко мне. Уверена, что в него никогда не бросали тарелок.

– Уходи! – закричала я, быть может, даже завопила и замахала на него руками. Проснулась Крисси и начала плакать.

Как ни странно, даже потом я не испытывала сожаления. Напротив, я была возбуждена и гордилась собой. «От всей души! – сказала я себе. – Моя первая тарелка!»

(Молчание.)

Были и другие?

Другие тарелки? Много.

(Молчание.)

Значит, вот так и закончились ваши с ним отношения?

Не совсем. Была еще кода. Я расскажу вам об этой коде, и тогда уже будет все.

Настоящий конец возвестил презерватив, полный засохшей спермы. Марк выудил его из-под кровати. Я была поражена. Как же я его не заметила? Это выглядело так, будто я хотела, чтобы он был найден, хотела кричать о своей измене на каждом перекрестке.

Мы с Марком никогда не пользовались презервативами, так что не имело смысла лгать.

– Сколько? – спросил он.

– С прошлого декабря, – ответила я.

– Ты сука, – воскликнул он, – грязная, лживая сука! А я тебе доверял!

Он собирался выбежать из комнаты, но потом передумал, повернулся и – извините, я хочу задернуть занавес над тем, что произошло дальше, об этом слишком стыдно рассказывать. Я просто скажу, что это удивило меня, шокировало, но больше всего привело в ярость.

– Вот этого, Марк, я никогда тебе не прощу, – заявила я, когда пришла в себя. – Существуют границы, и ты только что их перешел. Я ухожу, а ты теперь для разнообразия присмотри за Крисси.

В ту минуту, когда я произнесла: «Я ухожу, а ты теперь присмотри за Крисси», – клянусь, я имела в виду только то, что ухожу из дома и он мог бы присмотреть за ребенком днем. Но, сделав пять шагов к двери, я увидела как бы ослепительную вспышку: это действительно может быть минутой освобождения, минутой, когда я покончу с неудачным браком и никогда не вернусь. Тучи над моей головой, тучи в моей голове рассеялись, испарились. «Не думай! – приказала я себе. – Просто сделай это!» Не замедляя шага, я повернулась, поднялась наверх, сложила в сумку кое-что из нижнего белья и спустилась вниз.

Марк загородил мне дорогу.

– Куда это ты собралась? – осведомился он. – Ты идешь к нему?

– Убирайся к черту, – сказала я и попыталась пройти, но он схватил меня за руку.

– Отпусти! – приказала я.

Никакого крика – только короткая команда, но казалось, будто с небес на меня спустились корона и королевская мантия. Он молча отпустил меня. Когда я отъезжала от дома, он все еще стоял в дверях, утратив дар речи.

«Так легко! – ликовала я. – Так легко! Почему я не сделала этого раньше?»

Вот что удивляло меня относительно той ситуации, которая фактически была одним из ключевых моментов моей жизни, удивляло тогда и продолжает удивлять по сей день. Даже если что-то внутри (для простоты назовем это подсознанием, хотя у меня есть свои соображения насчет классического подсознания) удержало меня от того, чтобы проверить под кроватью, удержало именно для того, чтобы ускорить супружеский кризис, – почему же Мария оставила лежать там этот предмет, выдающий меня с головой, Мария, которая определенно не была частью моего подсознания, Мария, в обязанности которой входила уборка? Не заметила презерватив намеренно? Выпрямилась, увидев его, и сказала себе: «Это уж слишком! Либо я буду защищать святость супружеского ложа, либо сделаюсь соучастницей этого возмутительного дела!»

Иногда я воображаю, как лечу в Южную Африку, новую, демократическую Южную Африку, о которой тогда мечтали, с единственной целью: отыскать Марию, если она еще жива, и получить от нее ответ на этот неотвязный вопрос.

Нет, я, конечно, сбежала не для того, чтобы соединиться с ним, как в ревнивой ярости сказал Марк, но куда же я направлялась? Ведь у меня не было друзей в Кейптауне, никого, кто не был бы в первую очередь другом Марка, и только во вторую моим.

Было одно заведение, которое я приметила раньше, проезжая через Уинберг: старый особняк с вывеской «„Отель Кентербери“ / жилье / завтрак, обед, ужин или на выбор / оплата за неделю или за месяц». Я решила остановиться в «Кентербери».

Да, сказала женщина за стойкой, как раз есть свободный номер. Собираюсь ли я остановиться на неделю или на более длительный срок? На неделю, сказала я, пока на неделю.

Номер, о котором шла речь, – потерпите, это имеет отношение к делу, – был на первом этаже. Он был просторный, с маленькой ванной комнатой, компактным холодильником и застекленными дверями, выходившими на тенистую веранду, увитую плющом.

– Очень мило, – сказала я. – Беру.

– А ваш багаж? – спросила женщина.

– Мой багаж прибудет позже, – ответила я, и она поняла. Не сомневаюсь, что я была не первой сбежавшей женой, которая возникла на пороге «Кентербери». Уверена, что у них был постоянный наплыв разъяренных супругов и к тому же славная маленькая прибыль от тех, кто, заплатив за неделю вперед, переночевал, а потом, раскаявшись, устав или соскучившись по дому, выписывался из отеля уже на следующее утро.

Но я не раскаивалась и уж точно не скучала по дому. Я была готова сделать «Кентербери» своим домом до тех пор, пока бремя ухода за ребенком не заставит Марка искать примирения.

Женщина начала нести какой-то вздор о безопасности, к которому я не особенно прислушивалась: ключи от дверей, ключи от калитки, плюс правила парковки, правила для посетителей, правила о том, правила о сем. У меня не будет посетителей, сообщила я ей.

В тот вечер я обедала в унылом зале «Кентербери», где впервые увидела других постояльцев, которые, казалось, сошли прямо со страниц Уильяма Тревора или Мюриел Спарк. Но я, несомненно, производила на них такое же впечатление: еще одна сбежавшая от неудачного брака. Я рано улеглась в постель и спала хорошо.

Я думала, что буду наслаждаться вновь обретенным одиночеством. Я съездила в город, сделала кое-какие покупки, посмотрела выставку в Национальной галерее, зашла на ленч в «Гарденз». Но на второй вечер, когда я сидела одна в комнате после скверного ужина, состоявшего из увядшего салата и отварного морского языка под соусом бешамель, на меня внезапно нахлынуло одиночество и, что еще хуже, жалость к себе. Из холла я позвонила Джону и шепотом (женщина за стойкой подслушивала) рассказала о том, что случилось.