Текст книги "Сцены из провинциальной жизни"

Автор книги: Джон Максвелл Кутзее

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

Оглядываясь назад, он видит помощь мистеру Помфрету во времена работы в IBM, участие в разработке бомбардировщика ТСР-2 тривиальным, даже комическим эпизодом, так что его совесть спокойна на этот счет. Олдермастон – совсем другое дело. Он проводит там в целом десять дней за период в несколько недель. К тому времени, как он заканчивает, его программы работают так же хорошо, как в Кембридже. Его задача выполнена. Несомненно, есть и другие люди, которые могли бы установить эти программы, но не так хорошо, как он, который сам их писал и знает наизусть. Хотя он мог бы настоять, чтобы его освободили от этой задачи (например, сославшись на нелепость ситуации, когда за всеми его действиями следит охранник с бесстрастным лицом, на воздействие, которое это оказывает на его состояние), он этого не делает. Может быть, эпизод с мистером Помфретом и был шуткой, но он не может делать вид, будто Олдермастон – шутка.

Он никогда не бывал в таком месте, как Олдермастон. Его атмосфера резко отличается от атмосферы в Кембридже. В кабинете, в котором он работает, как и в других кабинетах, все дешевое, функциональное и уродливое. Весь научно-исследовательский центр, состоящий из низких кирпичных зданий, разбросанных по территории, уродлив – это уродство места, которое знает, что никто не будет или не захочет на него смотреть, возможно, это уродство места, которое знает: когда начнется война, его сотрут с лица земли.

Несомненно, здесь есть умные люди, такие же или почти такие же умные, как кембриджские математики. Вне всяких сомнений, кое-кто из тех, кого он мельком видит в коридорах, – контролеры операций, офицеры-исследователи, технические офицеры рангов I, II и III, старшие технические офицеры – люди, с которыми ему не разрешено разговаривать, сами выпускники Кембриджа. Он написал программы, которые сам устанавливает, но за ними стоит планирование, выполненное людьми из Кембриджа, людьми, которые не могут не знать, что у машины в математической лаборатории есть зловещая сестра в Олдермастоне. Руки у людей в Кембридже не намного чище его собственных. И тем не менее, проходя через эти ворота, вдыхая здешний воздух, именно он способствовал гонке вооружения, сделался пособником холодной войны, причем не на той стороне.

Об испытаниях, через которые ему приходится пройти, не предупреждают заранее (не то что в школьные годы), и даже не объявляют о том, что это испытания. Но в данном случае трудно отговариваться тем, что он не готов. С той самой минуты, как было произнесено слово «Олдермастон», он знал, что Олдермастон будет испытанием, и знал, что не выдержит его, что у него нет качеств, которые для этого требуются. Работая в Олдермастоне, он сотрудничал со злом и, с определенной точки зрения, виновен больше, чем его английские коллеги: если бы они отказались участвовать, то гораздо серьезнее рисковали бы карьерой, чем он, человек случайный, не имеющий отношения к конфликту между Британией и Америкой, с одной стороны, и Россией – с другой.

Опыт. К этому слову он бы хотел прибегнуть, чтобы оправдать себя в собственных глазах. Художнику нужен любой опыт, от самого благородного до самого низкого. Тогда как предназначение художника – испытать высшую творческую радость, он в то же время должен быть готов принять на себя все, что есть в жизни низкого, позорного. Именно для приобретения опыта он пережил Лондон – мертвые дни в IBM, ледяную зиму 1962 года, одно унижение за другим: это этапы жизни поэта, все они, этапы испытания его души. Аналогичным образом Олдермастон (жалкий кабинет, в котором он работает, с пластмассовой мебелью и унылым видом из окна, с вооруженным охранником за спиной) можно рассматривать просто как опыт, как очередной этап его путешествия в глубины.

Такие оправдания ни на минуту его не убеждают. Это софистика, вот и все, презренная софистика. И если он станет утверждать, что, когда он спал с Астрид и ее плюшевым медведем, это якобы было способом познать моральную низость, а когда лжет, оправдываясь перед собой, – это способ познать из первых рук интеллектуальную низость, то софистика станет еще более презренной. Если быть беспощадным к себе, тут нечего сказать. Что касается беспощадной честности, то этому трюку нетрудно научиться. Напротив, это самая простая вещь в мире. Как у ядовитой жабы, которая не может себя отравить, у человека скоро образуется толстая кожа, которой не страшна честность. Смерть разуму, смерть разговорам! Единственное, что имеет значение, – поступать правильно, по правильной или неправильной причине или же вообще без причины.

Понять, как поступать правильно, нетрудно. Не требуется долго думать, чтобы узнать, что правильно. Он мог бы, если бы захотел, всегда поступать правильно, с непогрешимой точностью. Что его останавливает, так это вопрос, сможет ли он оставаться поэтом, поступая правильно. Когда он пытается вообразить, что это будет за поэзия, которая возникнет в результате того, что он будет поступать правильно, раз за разом, то видит лишь пустоту. Правильные поступки скучны. Таким образом, он оказывается в тупике: уж лучше быть плохим, нежели скучным, но он не может уважать того, кто предпочитает быть плохим, нежели скучным, а также не уважает способность умно изложить эту дилемму в словах.

Несмотря на крикет и книги, несмотря на всегда жизнерадостных птиц, приветствующих восход своим чириканьем с яблони у него под окном, выходные по-прежнему трудно пережить, особенно воскресенья. Он боится просыпаться утром в воскресенье. Существуют ритуалы, которые помогают пережить воскресенье, – например, когда он идет покупать газету, читает ее на диване и вырезает шахматные задачи. Но газеты хватает только до одиннадцати утра, да и вообще чтение воскресного приложения – слишком откровенный способ убить время.

Он убивает время, пытается убить воскресенье, чтобы скорее наступил понедельник, а с понедельником пришло облегчение, которое приносит работа. Но в каком-то смысле работа тоже способ убить время. Все, чем он занимался с тех пор, как ступил на берег в Саутгемптоне, – способ убить время в ожидании судьбы. Судьба не явится ему в Южной Африке, говорил он себе, она явится (как невеста!) только в Лондоне или Париже, ну, возможно, в Вене, потому что судьба обитает только в великих городах Европы. Почти два года он ждал и переносил страдания в Лондоне, а судьба так и не явилась. Теперь, когда у него нет больше сил терпеть Лондон, он совершил отступление в сельскую местность – это стратегическое отступление. Неизвестно, наносит ли судьба визиты в сельскую местность, даже если это английская местность и даже если до нее всего час езды с вокзала Ватерлоо.

Конечно, в душе он знает, что судьба не посетит его, если он сам ее не заставит. Нужно сесть и писать, это единственный способ. Но он не может начать писать, пока не настанет подходящий момент, и не важно, насколько тщательно он готовится, вытирая стол, переставляя лампу, проводя поля на чистой странице, сидя с закрытыми глазами, приводя в готовность ум, – несмотря на все это, слова не придут к нему. Или, скорее, придет много слов, но это будут не те слова – ту судьбоносную фразу он узнает сразу, по ее весомости, гармоничности.

Он ненавидит конфронтацию с чистой страницей, ненавидит до такой степени, что начинает ее избегать. Ему не вынести отчаяния, которое наступает после бесплодного сидения, после осознания, что он снова потерпел неудачу. Лучше не травмировать себя раз за разом подобным образом, ведь так можно утратить способность услышать призыв, когда он прозвучит, можно стать слабым и малодушным.

Он хорошо понимает, что его неудачи как писателя настолько тесно связаны с его неудачами в качестве любовника, что это как бы нечто единое. Он мужчина, поэт, творец, активное начало, а мужчина не должен ждать, пока к нему приблизится женщина. Напротив, это женщина должна ждать мужчину. Женщина спит, пока ее не разбудит поцелуй принца, женщина – бутон, который раскрывается под лаской солнечных лучей. Если он сам не захочет действовать, ничего не получится – ни с любовью, ни с искусством. Но точно так же, как он не может писать по собственному желанию, а должен ждать помощи от какой-то внешней силы, силы, которую называют Музой, – он не может просто приблизиться к женщине без какого-то указания (откуда – от нее или свыше?), указания на то, что это – его судьба. Если он приблизится к женщине в другом настрое, результатом будет путаница – как в том убогом эпизоде с Астрид, – путаница, которой он старается избегать.

Есть другой, более жесткий способ все объяснить. Фактически существуют сотни способов – он мог бы потратить остаток жизни на их перечисление. Но самый жесткий способ – это сказать, что он боится: боится писать, боится женщин. Он может строить гримасы, читая стихи в литературных журналах, но они по крайней мере напечатаны. Их можно прочитать. Откуда он знает, что люди, написавшие их, не мучились годами над чистой страницей, как он? Да, мучились, но в конце концов собрались с духом и написали как могли то, что следовало написать, и отправили свои стихи по почте, и выстрадали унижение, когда их отвергали, и не меньшее унижение, когда увидели свои излияния напечатанными, во всем их убожестве. Точно так же эти люди нашли бы предлог, пусть и слабый, чтобы заговорить с красивой девушкой в метро, а если бы она отвернулась или бросила презрительное замечание на итальянском своей подруге – ну что ж, они бы сумели молча пережить резкий отпор и на следующий день сделали бы новую попытку с другой девушкой. Вот как это делается, вот на чем стоит мир. И в один прекрасный день им, этим мужчинам и поэтам, повезет: девушка, несмотря на свою исключительную красоту, ответит им, а одно приведет к другому, и их жизнь преобразится – и его, и ее, – тут и делу конец. Что еще нужно любовнику, писателю, кроме тупого упорства и готовности вновь и вновь терпеть неудачи?

Его проблема в том, что он не готов к неудачам. Он хочет высшую оценку за каждую свою попытку и «Превосходно!», написанное на полях. Это нелепо! Это инфантильно! Нет нужды говорить ему это, он и сам все видит. И все же. И все же он не может этого сделать. Не сегодня. Возможно, завтра. Быть может, завтра он будет в настроении, у него хватит мужества.

Если бы он был теплее по натуре, ему, несомненно, легче давалось бы все: жизнь, любовь, поэзия. Но теплота не в его натуре. В любом случае, поэзия не создается из одного тепла. Рембо не был теплым. Бодлер не был теплым. Горячим – да, когда это требовалось, – горячим в жизни, горячим в любви – но не теплым. Он тоже способен быть горячим, он не перестал в это верить. Но сейчас он холоден, заморожен, и неизвестно, сколько это продлится.

А каков результат отсутствия душевного тепла? Результат таков, что он сидит один в воскресенье днем в комнате на верхнем этаже дома, затерянного в сельской местности Беркшира, где в полях каркают вороны и над головой нависает серый туман, и играет в шахматы сам с собой, старея, ожидая наступления вечера, когда можно с чистой совестью поджарить сосиски и хлеб на ужин. В восемнадцать лет он, возможно, и был поэтом. Теперь он не поэт, не писатель, не художник. Он программист, двадцатичетырехлетний программист в мире, где не бывает тридцатилетних программистов. В тридцать ты слишком стар, чтобы быть программистом, ты превращаешься во что-то иное, в своего рода бизнесмена – или застреливаешься. Только из-за того, что он молод и нейроны в его мозгу пока что работают более-менее безошибочно, он и нашел точку опоры в британской компьютерной индустрии, в британском обществе, в самой Британии. Он и Ганапати – две стороны одной медали: Ганапати истощен от голода не потому, что отрезан от Матери Индии, а потому, что плохо питается, потому что, несмотря на степень магистра естественных наук (компьютеры), он не знает о витаминах, минералах и аминокислотах, сам же он заперт в бесконечный эндшпиль, играя сам с собой, и каждый ход все дальше загоняет его в угол, к поражению. Однажды санитары «Скорой помощи» зайдут в квартиру Ганапати и вынесут его на носилках, прикрыв простыней лицо. Когда они приедут за Ганапати, заодно могут захватить и его.

ЛЕТНЕЕ ВРЕМЯ

Записные книжки 1972–1975

22 августа 1972

Во вчерашней «Санди таймс» сообщение из Фрэнсистауна, Ботсвана. На прошлой неделе, в середине ночи, белый автомобиль американской модели подъехал к дому в жилом квартале. Из него выскочили люди в балаклавах, вышибли парадную дверь и начали стрелять. Закончив стрельбу, подожгли дом и уехали. Соседи вытащили с пепелища семь обгоревших тел: двух мужчин, трех женщин и двух детей.

Убийцы, казалось, были чернокожими, но один из соседей слышал, как они говорили между собой на африкаанс, он убежден, что это белые, выдававшие себя за негров. Убитые были южноафриканцами, беженцами, которые переехали в этот дом всего несколько недель назад.

Когда к министру иностранных дел Южной Африки обращаются за комментариями, он через своего представителя называет это сообщение «непроверенным». Будет проведено расследование, говорит он, чтобы установить, были ли убитые действительно гражданами Южной Африки. Что касается военных, то безымянный источник отрицает, что Вооруженные силы Южной Африки имеют к этому какое-то отношение. Эти убийства, вероятно, внутренние разборки ANC, предполагает он, отражающие «постоянную напряженность» между фракциями.

Итак, неделя за неделей продолжаются эти истории из пограничной области – убийства, за которыми следует вежливое отрицание. Он читает эти сообщения и чувствует себя запятнанным. Так вот для чего он вернулся! Но где же в мире можно спрятаться, чтобы не чувствовать себя запятнанным? Чувствовал бы он себя чище в снегах Швеции, читая о своих соотечественниках и их последних выходках?

Как избежать грязи? Это не новый, а безнадежный старый вопрос, который не отпускает, оставляет отвратительную гнойную рану.

– Я вижу, военные снова взялись за старое, – говорит он отцу. – На этот раз в Ботсване.

Но отец слишком осторожен, чтобы клюнуть на наживку. Беря в руки газету, отец сразу же перескакивает на спортивную страницу, пропуская политику – политику и убийства.

Отец питает лишь презрение к континенту, лежащему к северу от них. «Фигляры» – вот какое слово он употребляет в отношении лидеров африканских государств, – мелкие тираны, едва ли они способны написать собственное имя, шоферы возят их в «Роллс-Ройсах» с одного банкета на другой в опереточных мундирах, обвешанных медалями, которыми они сами себя и награждают. Африка – это место, где голодающим народом правят одержимые убийством фигляры.

– Они вломились в дом во Фрэнсистауне и поубивали всех, – упорствует он. – Расстреляли. Включая детей. Взгляни. Прочитай сообщение. Оно на первой полосе.

Отец пожимает плечами. Он не может подыскать достаточно выразительные слова, чтобы выразить свое отвращение, с одной стороны, к головорезам, которые убивают беззащитных женщин и детей, а с другой – к террористам, которые ведут войну из безопасного места за границей. Он решает проблему, погрузившись в счет крикетных матчей. В качестве отклика на моральную дилемму это слабовато, однако чем лучше его собственный отклик – приступы ярости и отчаяния?

Когда-то ему казалось, что люди, придумавшие южноафриканский вариант общественного порядка, воплотившие в жизнь огромную систему трудовых резервов, внутренних паспортов и городов-спутников, основывали свое видение на трагически неверном прочтении истории. Они неверно толковали историю, потому что, родившись на фермах или в маленьких городишках, будучи изолированы из-за своего языка, на котором не говорят больше нигде в мире, они не оценили масштаб сил, которые с 1945 года разрушали старый колониальный мир. Однако не может быть и речи об их неправильном прочтении истории, так как они вообще не читали историю. Напротив, они отвернулись от нее, отмахиваясь как от массы клеветнических россказней, сочиненных иностранцами, которые презирают африканеров, и смотрели бы сквозь пальцы, как их убивают чернокожие – до последней женщины и ребенка. Одинокие, без друзей, на дальней оконечности враждебного континента, они возвели свое государство-крепость и укрылись за его стенами, намереваясь поддерживать пылающее пламя западной христианской цивилизации, пока мир наконец не придет в чувство.

Примерно так рассуждали люди, которые стояли во главе националистической партии и органов безопасности, и он долгое время считал, что они говорят это искренне. Но больше он так не считает. Теперь он склонен думать, что их разговоры о спасении цивилизации всегда были только блефом. За дымовой завесой патриотизма в эту самую минуту они сидят и вычисляют, сколько еще продержится их шоу (шахты, фабрики), прежде чем настанет пора собирать вещи, уничтожать компрометирующие документы и лететь в Цюрих, Монако или Сан-Диего, где под прикрытием холдинговых компаний с названиями типа «Альгро трейдинг» или «Хэндфаст секьюритиз» они давным-давно купили себе виллы и роскошные апартаменты в качестве страховки от дня возмездия (dies irae^[41]).

Согласно его новому, пересмотренному взгляду на вещи, у людей, пославших отряд киллеров во Фрэнсистаун, нет никакого ошибочного видения истории, а уж тем более трагического. На самом деле они, скорее всего, исподтишка посмеиваются над народом, слишком глупым, чтобы иметь какое-либо видение истории. Что касается судьбы христианской цивилизации в Африке, то им всегда было на нее наплевать. И под властью этих грязных людишек ему приходится жить!

Расширить: отклик отца на нынешнее время в сравнении с его собственным, их различия, сходство.

1 сентября 1972

Дом, в котором он живет вместе с отцом, был построен еще в 1920-е. Стены, частично сложенные из обожженного кирпича, но главным образом из глины и соломы, теперь так прогнили от сырости, поднимающейся от земли, что начали осыпаться. Изолировать их от сырости – непосильная задача, самое лучшее, что можно сделать, – это сделать по периметру дома бетонную отмостку и надеяться, что они постепенно высохнут.

Из руководства по усовершенствованию дома он узнает, что на каждый метр бетона ему потребуется три мешка песка, пять мешков камней и один мешок цемента. Он вычисляет, что если отмостка вокруг дома будет глубиной в десять сантиметров, понадобится тридцать мешков песка, пятьдесят мешков камней и десять мешков цемента, так что придется шесть раз съездить на строительную базу, полностью загрузив однотонный грузовик.

В середине первого дня работ его осеняет, что он сделал катастрофическую ошибку. Либо он неверно прочитал руководство, либо в своих вычислениях перепутал кубические метры с квадратными. Понадобится гораздо больше десяти мешков цемента, плюс песок и камни, чтобы положить девяносто шесть квадратных метров бетона. Следовательно, нужно будет сделать гораздо больше шести поездок на строительную базу. На это уйдет больше времени, нежели несколько уик-эндов.

Неделя за неделей, используя лопату и тачку, он смешивает песок, камни, цемент и воду, выливает жидкий бетон и разравнивает его. У него болит спина, а запястья так немеют, что он едва может держать ручку. Кроме того, этот труд наскучил ему. Но он вовсе не несчастен. То, чем он сейчас занимается, люди, подобные ему, должны были бы делать с 1652 года, а именно: свою грязную работу. Как только он забывает о потраченном времени, работа начинает доставлять ему удовольствие. Есть такая вещь, как хорошо положенная плита, хорошее качество которой видно всем. Плиты, которые он выкладывает, останутся после его пребывания в этом доме, а может, даже после его пребывания на земле, в таком случае он в определенном смысле перехитрит смерть. Можно было бы потратить оставшуюся часть жизни на то, чтобы класть плиты и каждую ночь, устав от честного труда, спать как убитый.

Сколько же оборванных рабочих, которые проходят мимо него на улице, являются безвестными авторами творений, которые переживут их: дорог, стен, пилонов? Своего рода бессмертие, ограниченное бессмертие, которого не так уж трудно достичь. Почему же он упорствует, оставляя значки на бумаге, в слабой надежде, что люди, которые еще не родились, возьмут на себя труд их расшифровывать?

Расширить: его готовность броситься в непродуманные проекты, рвение, с которым он сбегает от творческой работы в бездумный труд.

16 апреля 1973

Все та же «Санди таймс», где среди публичных разоблачений бурных любовных романов между учителями и школьницами в провинциальных городках, среди фотографий старлеток с пухлыми губками, в откровенных бикини, попадаются истории о зверствах, совершенных органами безопасности, сообщает, что министр внутренних дел предоставил визу Брейтену Брейтенбаху, позволяющую ему вернуться в страну, где он родился, чтобы навестить захворавших родителей. Виза из сострадания, называют ее, она предназначена для Брейтенбаха и его жены.

Брейтенбах покинул страну несколько лет назад и поселился в Париже, а вскоре после этого еще больше подмочил свою репутацию, женившись на вьетнамке. То есть не на белой, а на азиатке. И не только женился, но и, если верить стихотворениям, в которых она фигурирует, страстно в нее влюблен. Несмотря на это, пишет «Санди таймс», министр из сострадания разрешит этой паре тридцатидневный визит, во время которого с так называемой миссис Брейтенбах будут обращаться как с белой – так сказать, временно белой, почетно белой.

С той самой минуты, как они прибыли в Южную Африку, Брейтона и Йоланду (он красив смуглой красотой, она красивая и хрупкая) преследует пресса. Фотокамеры запечатлевают любой момент их личной жизни, когда они устраивают пикник с друзьями или плывут на байдарке по горному ручью.

Брейтенбахи появляются на публике на литературной конференции в Кейптауне. Зал забит до отказа людьми, которые пришли поглазеть. В своей речи Брейтен называет африканеров народом бастардов. Именно потому что они бастарды и стыдятся этого, говорит он, они состряпали свой план насильственного разделения рас.

Его речь приветствуют бурными овациями. Вскоре после этого они с Йоландой улетают домой, в Париж, а воскресные газеты возвращаются к своему обычному меню из скверных нимфеток, неверных супругов и убийств, совершенных органами безопасности.

Исследовать: зависть, которую питают белые южноафриканцы (мужчины) к Брейтенбаху из-за его свободы передвижения по миру и неограниченного доступа к красивой, экзотической партнерше по сексу.

2 сентября 1973

Вчера вечером в кинотеатре «Эмпайр», в Мейзенберге – ранний фильм Куросавы «Жить». Скучный бюрократ узнает, что у него рак и ему осталось жить всего несколько месяцев. Он потрясен, не знает, что с собой делать, куда обратиться за помощью.

Он ведет в кафе свою секретаршу, глупенькую молодую женщину, у которой жизнь бьет ключом. Когда она пытается уйти, он удерживает ее, схватив за руку. «Я хочу быть таким, как ты! – говорит он. – Но не знаю как!» Ее отталкивает этот неприкрытый призыв.

Вопрос: как бы он себя повел, если бы его отец вот так схватил его за руку?

13 сентября 1973

Ему звонят из бюро по найму, где он оставил свои данные. Какому-то клиенту нужна консультация по языковым вопросам, оплата почасовая – его это интересует? Языковые вопросы какого рода, спрашивает он. В бюро не могут ответить.

Он звонит по номеру, который ему дали, договаривается о встрече по адресу в Си-Пойнт. Его клиентка – женщина за шестьдесят, вдова, муж которой покинул этот мир, поручив опеку над своим значительным состоянием брату. Вдова, возмутившись этим, решила оспорить завещание. Но все адвокаты, к которым она обращалась, отговаривали ее от такой попытки. Завещание, говорят они, составлено по всем правилам. И тем не менее она отказывается сдаваться. Она убеждена, что адвокаты неверно истолковали формулировку завещания. Поэтому она отказалась от адвокатов, и теперь ей нужен совет специалиста по лингвистике.

Перед ним стоит чашка чая, и он читает последнюю волю покойного. Смысл совершенно ясен. Вдова получает квартиру в Си-Пойнт и некую денежную сумму. Остальное состояние отходит к детям от предыдущего брака, и опеку над ним получает его брат.

– Боюсь, что не смогу вам помочь, – говорит он. – Формулировка недвусмысленна. Есть единственный способ ее истолковать.

– А как насчет этого места? – возражает она. И через его плечо тычет пальцем в текст. У нее крошечная ручка, кожа в пятнышках, на третьем пальце бриллиант в роскошной оправе. – Там, где говорится: «Невзирая на вышеизложенное».

– Тут сказано, что если вы докажете свое бедственное финансовое положение, то будете иметь право обратиться к опекуну с просьбой о материальной поддержке.

– А как насчет «невзирая»?

– Это означает, что то, что изложено в этом пункте, является исключением из того, что изложено выше, и преобладает над ним.

– Но это также означает, что опекун не может не взирать на мое требование. Что же еще может значить «не взирать», как не это?

– Вопрос не в том, что означает «не взирать». Вопрос в том, что означает «Невзирая на вышеизложенное». Следует рассматривать фразу в целом.

Она презрительно фыркает.

– Я плачу за ваши услуги в качестве специалиста по английскому языку, а не юриста, – говорит она. – Завещание написано по-английски, английскими словами. Что означают эти слова? Что означает «невзирая»?

«Сумасшедшая, – думает он. – Как же мне из этого выпутаться?» Но она, разумеется, не сумасшедшая. Ею просто движет ярость и алчность: ярость против мужа, алчность к его деньгам.

– Вот как я понимаю этот пункт, – продолжает она, – если я выдвину требование, то никто, включая брата моего мужа, не может не взирать на него. Потому что «не взирать» означает именно это: он не может меня игнорировать. Иначе какой смысл использовать это слово? Понимаете, что я имею в виду?

– Я понимаю, что вы имеете в виду, – отвечает он.

Он уходит из этого дома с чеком на десять рантов в кармане. Как только он представит отчет, отчет эксперта, к которому нужно приложить копию свидетельства о степени, заверенную нотариусом и подтверждающую, что он эксперт, способный комментировать значение английских слов, включая слово «невзирая», он получит остальные тридцать рантов вознаграждения.

Он не представляет отчет и отказывается от денег, которые ему должны. Когда вдова звонит, чтобы спросить, в чем дело, он тихонько вешает трубку.

Черты его характера, которые проявляются в этой истории: а) честность (он отказывается прочесть завещание так, как того хочется заказчице; б) наивность (он упускает возможность заработать деньги, в которых очень нуждается).

31 мая 1975

Южная Африка – государство, которое официально не находится в состоянии войны, но могло бы с таким же успехом и находиться. По мере роста сопротивления законы шаг за шагом нарушаются. Полицию и людей, которые управляют полицией (так же, как охотники управляют сворой собак), теперь уже ничего не сдерживает в той или иной степени. Под видом новостей радио и телевидение передают официальную ложь. Однако от всего этого позорного шоу отдает мертвечиной. Старые вдохновенные выкрики: «Защищайте белую христианскую цивилизацию!», «Чтите жертвы предков!» – утратили свою силу. Игроки в шахматы доигрались до эндшпиля, и все это знают.

Однако пока игра медленно подходит к концу, человеческие жизни по-прежнему ломаются и уродуются. Судьбы некоторых поколений загублены войной, а судьба нынешнего поколения – быть перемолотой политикой.

Если бы Христос снизошел до того, чтобы играть в политику, он мог бы стать ключевой фигурой в римской Иудее. Именно потому, что он был равнодушен к политике и не скрывал своего равнодушия, его и убили. Как прожить свою жизнь вне политики, и свою смерть тоже – вот пример, который он оставил своим последователям.

Странно обнаружить, что он рассматривает Христа в качестве наставника. Но где же ему искать лучшего?

Осторожно! Не допустить, чтобы его интерес к Христу зашел слишком далеко, иначе получится рассказ о поисках истинного пути.

2 июня 1975

В доме через дорогу – новые владельцы, супружеская чета примерно его возраста, с маленькими детьми и «BMW». Он не обращает на них внимания, пока однажды не раздается стук в дверь.

– Хэлло, я Дэвид Траскотт, ваш новый сосед. Я запер в доме ключ. Можно мне от вас позвонить? – И после небольшой паузы добавляет: – Кажется, я вас знаю?

И тут его осеняет. Они действительно знают друг друга. В 1952 году он учился в одном классе с Дэвидом Траскоттом, в шестом классе Сент-Джозефс. Они с Дэвидом Траскоттом могли бы до конца доучиться вместе в средней школе, если бы Дэвид не провалился на экзаменах в шестом классе и не остался на второй год. Нетрудно было понять, почему он провалился. В шестом классе началась алгебра, а в алгебре Дэвид не смог понять самое первое: что x, y и z призваны освободить тебя от тягомотины арифметики. В латыни Дэвид тоже не мог раскусить ряд вещей – например, сослагательное наклонение. Даже в таком раннем возрасте ему было ясно, что Дэвиду было бы лучше без школы, вдали от латыни и алгебры, в реальном мире, где он считал бы банкноты в банке или продавал обувь.

Но несмотря на то что Дэвида регулярно пороли за то, что до него не доходят многие вещи, – к этим поркам он относился философски, хотя время от времени стекла его очков затуманивались от слез, – он упорно продолжал учебу. Несомненно, его подталкивали родители. Так или иначе он преодолел шестой класс, а потом седьмой, и так далее – до десятого. И вот теперь, двадцать лет спустя, это подтянутый, жизнерадостный и определенно преуспевающий человек. По-видимому, он так поглощен проблемами бизнеса, что, отправившись утром в офис, забыл ключ от дома и, поскольку жена повезла детей на праздник, не может попасть в свой дом.

– А чем ты занимаешься? – спрашивает он Дэвида, сгорая от любопытства.

– Маркетингом. Работаю в «Вулвортс груп». А ты?

– О, я временно не у дел. Преподавал в университете в Соединенных Штатах, а сейчас подыскиваю место здесь.

– Ну что ж, надо как-нибудь посидеть вместе. Ты должен ко мне зайти, выпьем, поговорим. У тебя есть дети?

– Я еще сам ребенок. В смысле живу с отцом. Отец стареет, и о нем нужно заботиться. Ну давай, заходи. Телефон вон там.

Итак, Дэвид Траскотт, который не понимал x и y, теперь процветающий специалист по маркетингу, в то время как он, у которого не было проблем с x и y, да и с остальным тоже, – безработный интеллектуал. Итак, что же можно сказать о том, как устроен мир? По-видимому, этот пример показывает, что успехи в латыни и алгебре не ведут к материальному успеху. А кроме того, это свидетельствует о том, что успешная учеба – пустая трата времени, и, если ты хочешь преуспеть и обзавестись счастливой семьей, славным домиком и «BMW», нужно просто складывать числа, нажимать на кнопки или делать что-то еще, за что так щедро вознаграждаются специалисты по маркетингу.