Текст книги "Сцены из провинциальной жизни"

Автор книги: Джон Максвелл Кутзее

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)

Он заботится о своих телесных нуждах, руководствуясь здравым смыслом. Каждое воскресенье он варит суп из бобов и сельдерея на мозговых костях, и получается большая кастрюля, которой хватает на всю неделю. По пятницам он ходит на рынок в Солт-Ривер и покупает яблоки, или гуавы, или другие сезонные фрукты. Каждое утро молочник оставляет у него на пороге пинту молока. Если молоко остается неиспользованным, он делает из него творог, подвесив над раковиной в старом нейлоновом чулке. Хлеб он покупает в магазине на углу. Такое меню одобрили бы Руссо и Платон. Что касается одежды, то у него есть хороший пиджак и брюки, в которых он ходит на лекции. В остальное время он донашивает старую одежду.

Он кое-что доказал: каждый человек – остров, и родители не нужны.

Иногда по вечерам, устало бредя по Мейн-роуд в дождевике, шортах и сандалиях, со слипшимися от дождя волосами, в свете фар проезжающих мимо автомобилей, он чувствует, что выглядит весьма странно. Не эксцентрично (в эксцентричности есть оригинальность), а просто странно. Он скрежещет зубами от досады и ускоряет шаг.

Он стройный, но нескладный и какой-то вялый. Ему бы хотелось быть привлекательным, но он знает, что это не так. Ему не хватает чего-то важного, какой-то определенности черт. В нем все еще есть что-то от малыша. Когда же он перестанет быть ребенком? Что излечит его от инфантильности, сделает мужчиной?

Излечит его любовь, если она когда-нибудь придет. Он может не верить в Бога, но верит в любовь и в силу любви. Возлюбленная, суженая сразу же разглядит за странным и даже скучным фасадом огонь, который в нем горит. Да, он выглядит скучным и странным, но это что-то вроде чистилища, через которое он должен пройти, чтобы однажды выбраться к свету – свету любви, свету искусства. Потому что он будет художником, это давно решено. Если пока что он безвестен и над ним смеются, это потому, что таков жребий художника: переносить безвестность и осмеяние до того дня, когда он предстанет в истинном свете, и насмешники умолкнут.

Его сандалии стоят два шиллинга шесть пенсов. Они резиновые и сделаны где-то в Африке, возможно, в Ньясаленде. Когда они мокрые, то соскальзывают с ноги. Зимой в Кейптауне без конца, неделями идет дождь. Шагая по Мейн-роуд под дождем, он иногда вынужден останавливаться, чтобы снова надеть соскользнувшую сандалию. В такие минуты он видит, как хихикают толстые бюргеры Кейптауна, проезжая мимо в своих удобных автомобилях. «Смейтесь! – думает он. – Скоро я уеду!»

У него есть лучший друг, Пол, который, как и он, изучает математику. Пол высокий, темноволосый, и у него в самом разгаре роман с женщиной, которая старше его, с женщиной по имени Элинор Лорье, маленькой красивой блондинкой, быстрой и легкой, как птичка. Пол жалуется на непредсказуемые настроения Элинор, на требования, которые она ему предъявляет. И тем не менее он завидует Полу. Если бы у него была красивая, светская, мудрая любовница, которая курила бы сигарету в мундштуке и разговаривала по-французски, он бы скоро преобразился, изменился до неузнаваемости – он в этом уверен.

Элинор и ее сестра-близнец родились в Англии, их привезли в Африку, когда им было пятнадцать, после войны. Элинор рассказывала Полу, как их мать натравливала девочек друг на друга, отдавая свою любовь то одной, то другой, чем запутывала их и держала в подчинении. Элинор, более сильная из двоих, сохранила рассудок, хотя она и теперь еще плачет во сне и держит в ящике комода плюшевого медведя. А вот ее сестра на какое-то время впала в безумие, так что ее поместили в сумасшедший дом. Она все еще проходит лечение, поскольку сражается с призраком мертвой старухи.

Элинор преподает в языковой школе в городе. С начала их романа Пол попал в ее окружение, состоящее из художников и интеллектуалов, которые живут в Гарденз, носят черные свитера, джинсы и веревочные сандалии, пьют терпкое красное вино и курят «Голуаз», цитируют Камю и Гарсия Лорку, слушают джаз. Один из них играет на испанской гитаре. Поскольку они нигде не служат, то веселятся всю ночь и спят до полудня. Они презирают националистов, но не интересуются политикой. Будь у них деньги, то, по их словам, они бы покинули мрачную Южную Африку и навсегда уехали бы на Монмартр или на Балеарские острова.

Пол и Элинор берут его с собой на одно из сборищ, которое проходит в бунгало на пляже в Клифтоне. Сестра Элинор, которая не совсем в своем уме, как ему рассказывали, тоже там. По словам Пола, у нее роман с владельцем бунгало, мужчиной цветущего вида, который пишет для «Кейп таймс».

Сестру зовут Жаклин. Она выше, чем Элинор, и у нее не такие тонкие черты, но тем не менее она красива. От нее исходит нервная энергия, она прикуривает одну сигарету от другой и жестикулирует, когда разговаривает. Ему с ней легко. Она менее язвительна, чем Элинор, отчего он испытывает облегчение. Ему всегда неуютно рядом с язвительными людьми. Он подозревает, что они отпускают остроты на его счет у него за спиной.

Жаклин предлагает прогуляться по пляжу. Взявшись за руки (как это произошло?), они гуляют по пляжу при лунном свете. В уединенном месте среди скал она поворачивается к нему и, надув губки, подставляет ему.

Он отвечает, но у него неспокойно на душе. Куда это приведет? Он никогда еще не занимался любовью с женщиной старше себя. А что, если он окажется не на высоте?

Это доходит, как он обнаруживает, до самого конца. Не сопротивляясь, он делает все, что в его силах, а в конце даже притворяется, будто увлечен.

На самом деле он не увлечен. Дело не только в песке, который набивается всюду, – его донимает вопрос, почему эта женщина, которую он видит впервые в жизни, отдалась ему. Возможно ли, что в ходе случайной беседы она обнаружила тайное пламя, горящее в нем, пламя, которое отличает его как художника? Или же она просто нимфоманка и именно от этого предостерегал его Пол в своей деликатной манере, когда сказал, что она «проходит лечение»?

Он не совсем уж несведущ в сексе. Если мужчина не получил наслаждение от занятий любовью, значит, женщина тоже не испытала наслаждения – это он знает, это одно из правил секса. Но что происходит потом с мужчиной и женщиной, которые потерпели неудачу? Обречены ли они на то, чтобы каждый раз при встрече вспоминать об этой неудаче и ощущать смущение?

Уже поздно, ночь становится холодной. Они молча одеваются и возвращаются в бунгало, где все уже начали расходиться. Жаклин берет свои туфли и сумочку.

– Доброй ночи, – говорит она хозяину бунгало, чмокнув его в щеку.

– Ты уходишь? – спрашивает он.

– Да, я собираюсь подбросить Джона домой.

Хозяин вовсе не огорчен.

– В таком случае желаю хорошо провести время, – говорит он. – Вам обоим.

Жаклин – медсестра. У него никогда прежде не было медсестер, но он слышал мнение, будто из-за того, что медсестры работают среди больных и умирающих и заботятся об их физиологических нуждах, они становятся циничными. Студенты-медики с нетерпением ждут момента, когда у них будут ночные дежурства в больнице. Медсестры ненасытны в сексе, говорят они. Они трахаются всюду, в любое время.

Однако Жаклин – не обычная медсестра. Она сестра из Гая, сразу же сообщает она, обучалась акушерству в больнице Гая^[23] в Лондоне. На груди своей туники с красными погонами она носит маленький бронзовый значок с изображением шлема и латной руковицы, с девизом PER ARDUA. Она работает не в Грооте Схуур, государственной больнице, а в частной лечебнице, где платят больше.

Через два дня после эпизода на пляже в Клифтоне он заходит в общежитие медсестер. Жаклин ждет его в холле у входа, одетая на выход, и они сразу же отбывают. К окну верхнего этажа приникли лица, он чувствует на себе любопытные взгляды медсестер. Он слишком молод, определенно слишком молод для женщины тридцати лет, поскольку у него скромная одежда и нет автомобиля, он не очень-то завидный кавалер.

В ту же неделю Жаклин покинула общежитие и перебралась к нему в квартиру. Оглядываясь назад, он не может припомнить, чтобы приглашал ее, – он просто не оказал сопротивления.

Он никогда не жил с кем-то вместе, тем более с женщиной, любовницей. Даже ребенком он имел свою собственную комнату с дверью, которая запиралась. Квартира в Маубрей состоит из одной длинной комнаты и передней, которая ведет к кухне и ванной. Как же ему выжить?

Он пытается быть гостеприимным по отношению к своей неожиданной партнерше, пытается освободить для нее пространство. Но через несколько дней ему надоедает гора коробок и чемоданов, одежда, разбросанная повсюду, беспорядок в ванной. Он вздрагивает при звуке мотороллера, возвещающего о возвращении Жаклин с дневного дежурства. Хотя они все еще занимаются любовью, они все чаще молчат в обществе друг друга: он сидит у своего письменного стола, притворяясь, будто поглощен книгами, она слоняется по комнате, забытая, вздыхая и куря одну сигарету за другой.

Она много вздыхает. Таким образом проявляется ее невроз, если это невроз: вздохи, ощущение усталости, иногда беззвучный плач. Энергия, смех и бесшабашность их первой встречи остались в прошлом. Веселость той ночи была просто проблеском в мрачной туче, или тут сказалось воздействие алкоголя, а быть может, Жаклин просто устроила спектакль.

Они спят вместе в кровати, предназначенной для одного. В постели Жаклин все говорит и говорит о мужчинах, которые ее использовали, о врачах, которые пытались завладеть ее разумом и превратить в свою марионетку. Интересно, является ли он одним из этих мужчин? Он ее использует? И существует ли какой-то другой мужчина, которому она жалуется на него? Он засыпает под ее бесконечные речи, а утром просыпается разбитый.

Жаклин, по всем меркам, привлекательная женщина, более привлекательная, более тонкая, более светская, нежели он заслуживает. Правда заключается в том, что, если бы не соперничество между сестрами-близнецами, она бы никогда не делила с ним ложе. Он – пешка в игре, в которую играют эти двое, игре, которая началась задолго до его появления на сцене, – у него нет на этот счет никаких иллюзий. И тем не менее ему повезло, определенно повезло. Он делит квартиру с женщиной, которая на десять лет старше его, женщиной с опытом, которая во время своей работы в больнице Гая спала (по ее словам) с англичанами, французами, итальянцами и даже с персом. Если он не может претендовать на то, чтобы быть любимым ради него самого, то по крайней мере у него есть шанс расширить свои познания в области секса.

Таковы его надежды. Но после двенадцатичасовой смены в частной лечебнице, за которой следует ужин из цветной капусты в белом соусе, а затем вечер угрюмого молчания, Жаклин не расположена быть щедрой. Если она его обнимает, то делает это небрежно – ведь если двое незнакомцев заточили себя вдвоем в такое тесное и неуютное жизненное пространство не ради секса, то зачем же еще?

Дело доходит до критической точки, когда в его отсутствие Жаклин находит в квартире его дневник и читает то, что он написал об их совместной жизни. Возвратившись домой, он видит, что она пакует свои вещи.

– Что происходит? – спрашивает он.

Поджав губы, она указывает на дневник, который лежит раскрытый на его письменном столе.

Он вспыхивает от негодования.

– Ты не заставишь меня перестать писать! – клянется он. Это нелогичное заключение, и он это знает.

Ее гнев глубже и холоднее.

– Если, как ты говоришь, я для тебя такое невыносимое бремя, – говорит она, – если я нарушаю твой покой и уединение и мешаю тебе писать, позволь мне сказать, в свою очередь, что я ненавидела жизнь с тобой, ненавидела каждую минуту, и не могу дождаться, когда стану свободной.

Ему следовало сказать, что нельзя читать чужие личные бумаги. Вообще говоря, он должен был бы прятать свой дневник, а не оставлять там, где его могут найти. Но теперь слишком поздно, ущерб нанесен.

Он наблюдает, как Жаклин собирает вещи, помогает ей прикрепить сумку к заднему сиденью мотороллера.

– Я оставлю у себя ключ, с твоего разрешения, пока не заберу остальные вещи, – говорит она. Жаклин надевает шлем. – До свидания. Я действительно разочарована в тебе, Джон. Может быть, ты очень умный – не знаю, так ли это, – но тебе еще нужно повзрослеть.

Она нажимает на педаль. Мотор не заводится. Она нажимает снова, и еще раз. В воздухе запахло бензином. Карбюратор полон; остается только ждать, пока он высохнет.

– Зайди в дом, – предлагает он. Она с каменным лицом отказывается. – Я сожалею, – говорит он. – Обо всем.

Он входит в дом, оставив ее на улице. Через пять минут он слышит, как заводится мотор и как с ревом отъезжает мотороллер.

Сожалеет ли он? Конечно, сожалеет, что Жаклин прочла дневник. Но главный вопрос заключается в том, каков был мотив, заставивший его написать то, что он написал? Возможно, он написал это для того, чтобы она прочла? Не оставил ли он дневник со своими подлинными мыслями на столе, где она непременно должна была его найти, чтобы сказать ей то, что он не мог высказать в глаза, поскольку слишком труслив для этого? И вообще, каковы его подлинные мысли? В некоторые дни он чувствовал себя счастливым оттого, что живет с красивой женщиной или по крайней мере не живет один. В другие дни он испытывал совсем другие чувства. Так где же истина: это счастье, несчастье или что-то среднее между ними?

Вопрос о том, что позволено писать в дневнике, а что должно всегда оставаться окутанным завесой, – центральный во всем, что он пишет. Если он не должен выражать низменные чувства – негодование по поводу вторжения в его квартиру или стыд от своих неудач в качестве любовника, – то как же эти эмоции смогут когда-нибудь преобразоваться и превратиться в поэзию? А если поэзия не должна быть средством преобразования низкого в благородное, зачем вообще заниматься поэзией? Кроме того, кто может сказать наверняка, что чувства, которые он записывает в дневнике, – его подлинные чувства? Кто может утверждать, что в любой момент, когда его перо движется по бумаге, он – это действительно он? В какой-то момент он действительно бывает собой, а в следующий просто сочиняет. Как же он может знать наверняка? Зачем ему даже желать знать наверняка?

Вещи редко бывают такими, как кажутся, – вот что он должен был сказать Жаклин. Однако каков шанс, что она бы поняла? Как она могла поверить, будто то, что она прочла в его дневнике, – не правда, не низкая правда о том, что происходило в душе ее сожителя в их вечера тяжелого молчания и вздохов, а вымысел, один из многих возможных вымыслов, верный только в том смысле, в котором верно произведение искусства: верно себе, своим собственным задачам, – как же она могла в это поверить, когда чтение дневника подтвердило ее собственные подозрения, что сожитель ее не любит, что она ему даже не нравится?

Жаклин не поверит ему по той простой причине, что он сам себе не верит. Он не знает, во что верит. Иногда ему кажется, что он ни во что не верит. Но в конечном счете остается факт, что его первая попытка жить вместе с женщиной обернулась неудачей, позором. Он должен снова жить один, и это будет немалым облегчением. Однако он не может вечно жить один. Иметь любовниц – часть жизни художника: даже если он будет избегать ловушки брака, в чем поклялся себе, ему придется найти способ жить с женщинами. Искусство не может питаться одними потерями, тоской, одиночеством. Должны быть близость, страсть, любовь.

Пикассо, великий художник, возможно, самый великий из всех, – живой тому пример. Пикассо влюблялся в женщин, в одну за другой. Одна за другой они поселялись вместе с ним, делили его жизнь, позировали ему. Благодаря страсти, которая вспыхивает с новой силой с появлением каждой любовницы, эти Доры и Пилар, которых привел к его порогу случай, возрождаются в вечном искусстве. Вот как это делается. А он? Может ли он обещать, что у женщин в его собственной жизни, не только у Жаклин, но и у всех женщин, которые появятся, будет аналогичный удел? Ему бы хотелось в это верить, но у него есть сомнения. Только время покажет, станет ли он великим художником, но одно несомненно: он не Пикассо. У него совсем другой темперамент, чем у Пикассо. Он более спокойный, более мрачный, более северный. И у него нет гипнотических черных глаз Пикассо. Если он когда-нибудь попытается преобразовать женщину, то не будет преобразовывать ее так жестоко, как Пикассо, сгибая и перекручивая ее тело, точно металл в огненной топке. Писатели не похожи на живописцев: они более упорные, более тонкие.

Значит, такова судьба всех женщин, вступающих в связь с художниками: самое худшее или самое лучшее в них извлекается и превращается в вымысел? Он думает об Элен из «Войны и мира». Начинала ли Элен как одна из любовниц Толстого? Догадывалась ли она о том, что еще долго после того, как ее не станет, мужчины, которые ее никогда в глаза не видели, будут вожделеть к ее прекрасным обнаженным плечам?

Неужели не обойтись без жестокости? Несомненно, есть форма сосуществования, при которой мужчина и женщина вместе едят, вместе спят, вместе живут, однако оба погружены в свои собственные внутренние искания. Не потому ли связь с Жаклин была обречена на неудачу: не будучи сама художником, Жаклин не могла понять необходимость внутреннего одиночества для художника? Если бы Жаклин, например, была скульптором, если один угол квартиры был выделен для ее работы с мрамором, в то время как в другом углу он бы сражался со словами и рифмами, расцвела бы между ними пышным цветом любовь? Не в этом ли мораль истории о нем и Жаклин: художникам лучше всего заводить романы только с художниками?

2

Роман с Жаклин отошел в прошлое. После этих недель удушающей близости комната снова в его распоряжении. Он складывает в угол коробки и чемоданы Жаклин и ждет, чтобы их забрали. Этого не происходит. Вместо этого однажды вечером появляется сама Жаклин. Она говорит, что пришла не для того, чтобы продолжить с ним жить («С тобой невозможно жить»), а чтобы восстановить мир («Я не люблю враждовать, это меня удручает») – мир, который влечет за собой то, что она сначала ложится с ним в постель, а потом, в постели, произносит речи о том, что он написал о ней в своем дневнике. Она все никак не может остановиться, так что они не спят до двух часов ночи.

Он просыпается поздно, слишком поздно, чтобы идти на лекцию, которая начинается в восемь часов. Это не первая лекция, которую он пропустил с тех пор, как в его жизнь вошла Жаклин. Он отстает в учебе и не знает, как ему наверстать. Первые два года в университете он был одной из звезд своего курса. Ему все легко давалось, и он всегда на шаг опережал лектора. Но в последнее время его мозги, кажется, затуманились. Математика, которую они теперь изучают, более современна и абстрактна, и он начал в ней барахтаться. Он все еще может следовать за тем, что преподаватель пишет на доске, строчка за строчкой, но часто от него ускользает какой-нибудь важный аргумент. На занятиях его охватывает паника, которую он изо всех сил старается скрыть.

Как ни странно, он, по-видимому, единственный, у кого проблемы. Даже тугодумы среди его однокурсников не испытывают больших затруднений, чем обычно. В то время, как его оценки становятся с каждым месяцем все ниже, их оценки остаются стабильными. Что касается звезд, настоящих звезд, то он просто плетется у них в хвосте.

Никогда в жизни ему не приходилось напрягать все силы. Когда он, бывало, работал вполсилы, результаты всегда бывали хорошими. Теперь же он буквально борется за свою жизнь. Если он не уйдет в работу с головой, то утонет.

Однако все дни проходят в сером тумане усталости. Он клянет себя за то, что позволил возобновиться связи, которая так дорого ему обходится. Если таковы последствия, когда имеешь любовницу, как же умудрялись выжить Пикассо и остальные? У него просто нет энергии, чтобы бегать с лекции на лекцию, с одной службы на другую, а в конце дня уделять внимание женщине, у которой все время то эйфория, то глубочайшее уныние, когда она мечется, перебирая в уме обиды.

Хотя формально Жаклин больше с ним не живет, она считает, что может появляться у него на пороге в любое время дня и ночи. Иногда она приходит, чтобы заклеймить его за какое-нибудь слово, слетевшее с языка, завуалированный смысл которого стал ей ясен только сейчас. Иногда она просто чувствует себя подавленной и хочет, чтобы ее подбодрили. Самые плохие дни – после лечения, когда она снова и снова рассказывает о том, что происходило в кабинете врача, докапываясь до подтекста каждого его жеста. Она вздыхает и плачет, осушает один стакан вина за другим, застывает в самый разгар секса.

– Тебе следует пройти лечение, – говорит она, выпуская колечко дыма.

– Я подумаю, – отвечает он. Он уже знает по опыту, что лучше не возражать.

Вообще-то он и не подумал бы проходить лечение. Цель лечения – сделать человека счастливым. Какой в этом смысл? Счастливые люди неинтересны. Лучше принять бремя несчастья и попытаться преобразовать его во что-то стоящее – поэзию, музыку или живопись. Вот во что он верит.

И тем не менее он терпеливо слушает Жаклин. Он мужчина, она женщина, она подарила ему наслаждение, и теперь он должен за это платить – по-видимому, так обстоит дело с любовными связями.

Ее история, которую она из ночи в ночь излагает ему, одурманенному сном, состоит в том, что некий гонитель у нее отнял ее истинное «я» – иногда это ее мать-тиранка, иногда сбежавший отец, иногда тот или иной любовник-садист, иногда врач-Мефистофель. То, что он сейчас держит в объятиях, говорит она, всего лишь оболочка, оставшаяся от ее истинного «я», к ней вернется способность любить, только когда она вновь обретет себя.

Он слушает, но не верит. Если она чувствует, что ее врач строит против нее коварные планы, почему бы не перестать ходить к нему? Если сестра унижает ее, почему бы не перестать видеться с ней? Что до него, то он подозревает, что Жаклин обращается с ним скорее как с наперсником, а не любовником, – и это потому, что он недостаточно хороший любовник, недостаточно пламенный и страстный. Он подозревает, что если бы был более состоятелен как любовник, Жаклин скоро обрела бы вновь свое потерянное «я» и свое утраченное желание.

Почему он продолжает отворять дверь, когда она стучится к нему? Не потому ли, что так должны поступать художники: не спать всю ночь, изнурять себя, запутывать свою жизнь – или потому, что, несмотря на все, он одурманен этой красивой женщиной, которая бесстыдно разгуливает по квартире голая под его взглядом?

Почему она так раскованна в его присутствии? Чтобы подразнить его (ведь она чувствует на себе его взгляд, он это знает)? Или же все медсестры так ведут себя дома: сбрасывают одежду, чешутся, будничным тоном говорят об отправлениях тела, рассказывают такие же неприличные анекдоты, как мужчины в барах? Но если она действительно освободилась от всех табу, то почему занимается любовью так рассеянно, так небрежно, так холодно?

Не он был инициатором того, чтобы начать любовную связь, и не его идея ее продолжать. Но теперь, когда он в нее вовлечен, у него не хватает энергии, чтобы сбежать. Его охватил фатализм. Если жизнь с Жаклин – своего рода болезнь, пусть эта болезнь идет своим ходом.

Они с Полом слишком джентльмены, чтобы сравнивать впечатления от своих любовниц. И тем не менее он подозревает, что Жаклин Лорье обсуждает его со своей сестрой, а сестра рассказывает Полу. Его смущает, что Пол в курсе того, что происходит в его интимной жизни. Он уверен, что из них двоих у Пола больше умения обращаться с женщинами.

Однажды вечером, когда у Жаклин ночное дежурство в частной лечебнице, он заходит на квартиру к Полу. Пол собирается отправиться на уик-энд к своей матери в Сент-Джеймс. Почему бы ему не поехать с ним, предлагает Пол, и не провести там хотя бы субботу?

Они пропускают последний поезд, чуть-чуть опоздав. Если они хотят попасть в Сент-Джеймс, придется пройти пешком все двенадцать миль. Вечер чудесный. Почему бы и нет?

Пол несет свой рюкзак и скрипку. По его словам, он взял с собой скрипку, поскольку легче заниматься в Сент-Джеймсе, где соседи не так близко.

Пол учился играть на скрипке с детства, но не особенно в этом преуспел. Судя по всему, Пола вполне устраивает то, что он играет все те же коротенькие джиги и менуэты, что и десять лет назад. Но его музыкальные амбиции намного больше. У него в квартире рояль, который купила мать, когда он в пятнадцать лет потребовал, чтобы его учили играть на рояле. Уроки не были успешными, он был слишком нетерпелив для медленной, шаг за шагом, методики своего учителя. Но он исполнен решимости в один прекрасный день сыграть, пусть и плохо, опус № 3 Бетховена, а после этого – транскрипцию Бузони Чаконы ре минор Баха. Он достигнет этих целей, не идя традиционным окольным путем, через Черни и Моцарта. Вместо этого он будет непрестанно упражняться в этих двух произведениях, и только в них: сперва выучит ноты, играя очень-очень медленно, потом ускоряя темп изо дня в день, – будет повторять столько, сколько потребуется. Это его собственный метод научиться играть на рояле, изобретенный им самим. Если он будет следовать своему графику без отклонений, он не видит оснований, почему его метод не сработает.

К несчастью, он обнаруживает, что в то время, как он пытается перейти от очень-очень медленного к просто очень медленному, у него деревенеют запястья и перестают гнуться пальцы, и скоро он не может играть вообще. Тогда он впадает в ярость, колотит кулаками по клавишам и бушует в отчаянии.

Уже за полночь, а они с Полом еще только в Уинберге. Движение замерло, и на Мейн-стрит пусто – только уличный подметальщик работает своей метлой.

В Дьеп-Ривер мимо них проезжает молочник в повозке, запряженной лошадью. Они останавливаются посмотреть, как он сдерживает лошадь, бежит вприпрыжку по садовой дорожке, ставит две полные бутылки, забирает пустые, вытряхивает монеты и бегом возвращается к повозке.

– Можно купить пинту? – спрашивает Пол и вручает молочнику четыре пенса.

Тот с улыбкой наблюдает, как они пьют. Молочник молодой, красивый, он полон энергии. Даже большая белая лошадь с мохнатыми ногами, по-видимому, не имеет ничего против того, чтобы бодрствовать ночью.

Он восхищен. Все эти работы, о которых он ничего не знает и которыми занимаются, когда люди спят: подметают улицы, доставляют молоко на порог! Но одно его озадачивает. Почему молоко не воруют? Почему нет воров, которые следовали бы за молочником и крали бутылки, которые он ставит? В стране, где собственность – преступление и можно украсть все, почему это не распространяется на молоко? Потому что молоко слишком легко украсть? Или существуют нормы поведения даже среди воров? Быть может, ворам жаль молочников, которые по большей части молодые, чернокожие и беззащитные?

Ему бы хотелось верить в последнее объяснение. Хотелось бы верить, что чернокожих жалеют, стремятся поступать с ними честно, компенсировать жестокость законов и их горестную участь. Но он знает, что это не так. Между черными и белыми – пропасть. Существует нечто более глубокое, нежели жалость, более глубокое, чем честное обхождение, даже более глубокое, чем добрая воля: обе стороны сознают, что такие люди, как Пол и он сам, с их роялями и скрипками, находятся здесь, на этой земле, на земле Южной Африки, на самом шатком основании. Даже этот молодой молочник, который еще год назад, наверно, был просто мальчишкой, пасшим скот где-нибудь в глуши, должен это знать. Фактически он чувствует со стороны африканцев, даже со стороны цветных, какую-то насмешливую нежность, словно они хотят сказать, что он простак, которого нужно защищать, который воображает, что ему помогут искренность и стремление поступать честно, в то время как на самом деле земля у него под ногами пропитана кровью, и глубины истории звенят от гневных криков. Иначе зачем этому молодому человеку, который под первым дуновением предрассветного ветерка перебирает пальцами гриву своей лошади, улыбаться так мягко, когда он смотрит, как они пьют молоко, которое он им дал?

Они добираются до Сент-Джеймса на рассвете. Он сразу же засыпает на диване и спит до полудня, когда мать Пола будит их и подает завтрак на застекленной веранде с видом на залив Фолс-Бей.

Между Полом и его матерью завязывается разговор, в который легко включают и его. Мать Пола – фотограф, у нее собственная студия. Она маленькая, элегантная, непоседливая, с хриплым голосом курильщицы. После того как они поели, она извиняется: ей нужно работать.

Они с Полом идут на пляж, плавают, возвращаются, играют в шахматы. Потом он садится на поезд и отправляется домой. Это его первое знакомство с домашней жизнью Пола, и он здорово завидует. Почему у него не могут быть приятные, нормальные отношения со своей матерью? Ему бы хотелось, чтобы его мать была похожа на мать Пола, чтобы у нее была своя собственная жизнь за узкими рамками семьи.

Он покинул дом, чтобы сбежать от гнетущей атмосферы семьи. Теперь он редко видится с родителями. Хотя они живут совсем близко, он их не навещает. Он никогда не приводит к ним Пола или еще кого-то из своих друзей, не говоря уже о Жаклин. Теперь, когда у него есть собственный заработок, он пользуется независимостью, чтобы исключить родителей из своей жизни. Мать огорчается из-за его холодности, он это знает, – холодности, которой он всю свою жизнь отвечал на ее любовь. Всю его жизнь она хотела нянчиться с ним, всю свою жизнь он сопротивлялся. Хотя он уверяет ее, что у него хватает денег на жизнь, она не верит. При встрече она пытается сунуть ему в карман банкноту в один или два фунта. Она называет это «просто пустячок». Если бы у нее был малейший шанс, она бы шила занавески для его квартиры, забирала белье в стирку. Он должен ожесточить свое сердце против нее. Сейчас не время ослаблять бдительность.

3

Он читает «Письма Эзры Паунда». Эзру Паунда уволили с должности в колледже Уобаш в штате Индиана за то, что у него в комнате была женщина. Возмущенный такой провинциальной ограниченностью, Паунд покинул Америку. В Лондоне он познакомился с красивой Дороти Шекспир и женился на ней, и они поселились в Италии. После Второй мировой войны его обвинили в содействии фашистам. Чтобы избежать смертного приговора, он стал имитировать безумие, и его поместили в сумасшедший дом.

Теперь, в 1959 году, Паунд, которого освободили, вернулся в Италию, где продолжил проект своей жизни – Cantos. Все Cantos, которые уже опубликованы, имеются в библиотеке Кейптаунского университета, в издании «Фабер», строчки, набранные элегантным темным шрифтом, время от времени прерываются, словно ударами гонга, огромными китайскими иероглифами. Он поглощен Cantos, он снова и снова их перечитывает, пользуясь книгой Хью Кеннера о Паунде как руководством. Т. С. Элиот великодушно назвал Паунда miglior fabbro – лучшим мастером. Хотя он восхищается поэзией Элиота, он считает, что Элиот прав.