Текст книги "Сцены из провинциальной жизни"

Автор книги: Джон Максвелл Кутзее

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

«Третья программа» транслируется только на длинных волнах. Если бы она транслировалась на коротких, он мог бы принимать ее в Кейптауне. В таком случае зачем бы ему было ехать в Лондон?

В серии «Поэты и поэзия» рассказывают о русском по имени Иосиф Бродский. Обвинив его в том, что он тунеядец, Иосифа Бродского приговорили к пяти годам принудительных работ в Архангельской области, на холодном севере. Он все еще отбывает свой срок. В то время, как сам он сидит в своей теплой комнате в Лондоне, попивая кофе и лакомясь изюмом и орехами, человек его возраста, поэт, как он, пилит весь день бревна, дует на обмороженные пальцы, латает сапоги тряпками, питается рыбьими головами и супом из капусты.

«Черен, как внутри себя игла»^[31], – пишет Бродский в одном из своих стихотворений. Эта строчка не выходит у него из головы. Если бы он сосредоточился, по-настоящему сосредоточился, ночь за ночью, если бы добился, чтобы на него снизошло благословенное вдохновение, то мог бы написать нечто подобное. Потому что это в нем есть, он знает, его воображение того же цвета, что и у Бродского. Но как же потом послать весть в Архангельск?

По одним стихам, услышанным по радио, он знает Бродского, знает очень хорошо. Вот на что способна поэзия. Но о нем, живущем в Лондоне, Бродский ничего не знает. Как же сказать этому продрогшему человеку, что он с ним, на его стороне всегда?

Иосиф Бродский, Ингеборг Бахман, Збигнев Герберт – со своих одиноких плотов, качающихся на темных морях Европы, они выпускают свои слова в эфир, и по радиоволнам эти слова приходят в его комнату – слова поэтов его времени, рассказывающих, чем может быть поэзия и кем может стать он сам, они наполняют его душу радостью оттого, что он живет на той же земле, что и они. «Сигнал получен в Лондоне – пожалуйста, продолжайте трансляцию» – вот сообщение, которое он послал бы им, если бы мог.

В Южной Африке он слышал одно-два произведения Шёнберга и Берга – Verklarte Nacht, концерт для скрипки. Теперь он впервые слышит музыку Антона фон Веберна. Его предостерегали против Веберна. Веберн заходит слишком далеко, прочел он: то, что пишет Веберн, уже не музыка, а случайный набор звуков. Устроившись у радиоприемника, он слушает. Сначала одна нота, потом другая, затем еще одна, холодные, как ледяные кристаллы, растянувшиеся вереницей, как звезды на небе. Минута-другая этого упоения – и все кончено.

Веберна застрелил в 1945 году американский солдат. Это было названо ошибкой, несчастным случаем во время войны. Мозг, создавший эти звуки, эту тишину, эту звуко-тишину, был уничтожен.

Он идет на выставку абстрактных экспрессионистов в галерее Тейт. Четверть часа стоит перед Джексоном Поллоком, давая ему шанс проникнуть в себя, напуская на себя глубокомысленный вид на случай, если какой-нибудь учтивый лондонец насмешливо наблюдает за провинциальным невеждой. Картина не имеет для него никакого смысла. В ней есть что-то, недоступное его пониманию.

В следующем зале высоко на стене висит огромная картина, на которой ничего нет, кроме продолговатой черной кляксы на белом фоне. «Элегия для Испанской Республики 24» Роберта Мозеруэлла, говорится на табличке. Он поражен. Это черное пятно, угрожающее и таинственное, завладело им. От картины исходит звук, подобный удару гонга, приковывая его к месту и завораживая.

Откуда берется эта сила, почему эта бесформенная клякса, не имеющая никакого сходства с Испанией и вообще ни с чем, всколыхнула источник темных чувств в его душе? Она некрасива, но говорит властно, как красота. Почему Мозеруэлл обладает этой силой, а не Поллок, или Ван Гог, или Рембрандт? Может, это та же самая сила, что заставляет его сердце биться при виде именно этой женщины, а не другой? Созвучна ли «Элегия для Испанской Республики» чему-то в его душе? А как насчет женщины, которая должна стать его судьбой? Может быть, ее тень уже хранится у него внутри, в темноте? Сколько времени еще пройдет, прежде чем она появится? А когда это произойдет, будет ли он готов?

Он не знает ответа. Но если он встретит ее как равную – ее, суженую, – то секс будет невероятным, в этом он уверен, это будет экстаз на грани смерти, а когда после этого он вернется к жизни, то станет новым, преображенным существом. Смертельная вспышка, словно дотрагиваешься до разноименных полюсов, словно соитие близнецов, затем медленное возрождение. Он должен быть готов к этому. Готовность – это все.

В кинотеатре «Эвримен» идет показ фильмов Сатьяджита Рея. Он несколько вечеров подряд смотрит трилогию об Апу, сосредоточенно, с восхищением. В матери Апу, печальной и загнанной в ловушку, в его обаятельном, безалаберном отце он узнает, с чувством вины, собственных родителей. Но больше всего его завораживает в музыке одурманивающе сложное взаимодействие между барабанами и струнными. Длинные арии флейты, чей лад или тональность – он не силен в теории музыки, чтобы сказать наверняка, – берет его за душу, создавая чувственно-меланхоличное настроение, которое еще долго не оставляет его после того, как закончился фильм.

До сих пор он находил в западной музыке, особенно в Бахе, все, что ему нужно. Теперь он столкнулся с чем-то, чего нет в Бахе, хотя там и есть некоторые намеки: радостное подчинение рефлектирующего разума танцу пальцев.

Он рыщет в магазинах грампластинок и находит в одном долгоиграющую пластинку музыканта по имени Устад Вильяат Хан, играющего на ситаре, вместе со своим братом – судя по фотографии, младшим, – который играет на вине, и с каким-то безымянным музыкантом, играющим на табле. У него нет проигрывателя, но ему удается послушать первые десять минут в магазине. Там есть все: парящее исследование секвенций, трепещущая эмоция, стремительное движение экстаза. Он не может поверить в свое везение. Целый новый континент – и всего за девять шиллингов! Он приносит пластинку домой и убирает в картонный конверт – до того дня, когда сможет послушать снова.

В комнате под ним живет индийская супружеская пара. У них младенец, который иногда тихонько плачет. Они с мужчиной кивают друг другу, когда сталкиваются на лестнице. Женщина показывается редко.

Однажды вечером раздается стук в дверь. Это индус. Не отобедает ли он с ними?

Он принимает приглашение, но с дурными предчувствиями. Он не привык к острым специям. Сможет ли он есть, не выплевывая и не выставляя себя дураком? Но сразу же успокаивается. Эта семья – из Южной Индии, они вегетарианцы. Острые специи не являются особенностью индийской кухни, поясняет хозяин: их стали употреблять только для того, чтобы скрыть вкус гнилого мяса. Южноиндийская пища очень нежная. И действительно, так и есть. Блюда, которые перед ним ставят, – кокосовый суп, приправленный кардамоном и гвоздикой, и омлет – определенно имеют молочный привкус.

Хозяин дома – инженер. Они с женой уже несколько лет живут в Англии. Они счастливы здесь, говорит он. Их нынешнее жилище – самое лучшее из тех, что у них были. Комната просторная, дом спокойный и чистый. Конечно, им не нравится английский климат. Но – тут он пожимает плечами – нужно спокойно переносить невзгоды.

Его жена почти не вступает в разговор. Она обслуживает их, а сама не ест, затем удаляется в угол, где в колыбельке лежит младенец. Она неплохо говорит по-английски, сообщает муж.

Сосед-инженер восхищается западной наукой и техникой и сетует на отсталость Индии. Хотя панегирик машинам обычно утомляет его, он не противоречит этому человеку. Это первые люди в Англии, которые пригласили его к себе. Более того: это цветные, и им известно, что он южноафриканец, но тем не менее они протянули ему руку. Он благодарен.

Вопрос в том, что ему делать со своей благодарностью? Немыслимо пригласить их – мужа, жену и, несомненно, плачущего младенца – в свою комнату на верхнем этаже и угостить супом из пакета, за которым последуют если не chipolatas, то макароны в сырном соусе. Но как же еще ответить на их гостеприимство?

Проходит неделя, а он ничего не предпринимает, потом вторая. Он чувствует себя все более неловко. Прежде чем выйти утром на лестничную площадку, он начинает прислушиваться под дверью, поджидая, пока инженер уйдет на работу.

Должен существовать какой-то простой ответный жест, но он не знает, что нужно делать, или не хочет узнать, и скоро становится в любом случае поздно. Что с ним не так? Почему он делает самые обычные вещи такими трудными для себя? Если ответ в том, что это в его натуре, какой смысл иметь такую натуру? Почему бы эту натуру не изменить?

Но действительно ли такова его натура? Он в этом сомневается. Дело не в натуре, скорее это болезнь. Моральная болезнь: низость, скудость духа, которая по сути сродни его холодности с женщинами. Можно ли создать искусство из подобной болезни? А если можно, то что это за искусство?

На доске для объявлений перед агентством новостей он читает объявление: «Требуется четвертый в квартиру в Свисс-Коттедж. Собственная комната, общая кухня».

Ему не нравится жить с кем-то. Он предпочитает жить один. Но пока он живет один, ему никогда не вырваться из одиночества. Он звонит. Договаривается о встрече.

Человек, который показывает ему квартиру, на несколько лет старше. Он бородатый, в синей куртке (того фасона, который носил Неру), с золотыми пуговицами. Его зовут Миклош, он из Венгрии. Квартира чистая и просторная, комната, предназначенная для него, больше той, которую он снимает сейчас.

– Я согласен, – говорит он Миклошу, не раздумывая. – Дать вам задаток?

Однако оказывается, что все не так просто.

– Оставьте свое имя и телефон, и я включу вас в список, – отвечает Миклош.

Он ждет три дня и на четвертый день звонит. Миклоша нет, говорит девушка, которая подошла к телефону. Комната? О, комната уже сдана, сдана несколько дней назад.

У нее легкий иностранный акцент, несомненно, она красивая, умная, утонченная. Он не спрашивает, не из Венгрии ли она тоже. Но если бы он заполучил эту комнату, жил бы сейчас с ней в одной квартире. Кто она? Как ее зовут? А если это его суженая и теперь судьба ускользнула от него? Кто тот счастливчик, который заполучил комнату и будущее, которое должно было принадлежать ему?

Когда он пришел в эту квартиру, у него создалось впечатление, что Миклош показывал ее довольно небрежно. Наверно, Миклош искал такого, кто внесет в дом нечто большее, нежели просто четверть квартплаты: жизнерадостность, или стиль, или романтику. Миклош понял, что он не обладает ни жизнерадостностью, ни стилем, ни романтикой, и отверг его кандидатуру.

Ему бы следовало проявить инициативу. «Я не тот, кем кажусь, – следовало ему сказать. – Возможно, я выгляжу клерком, но на самом деле я поэт, или будущий поэт. Кроме того, я буду аккуратно платить за квартиру, чего обычно не делает большинство поэтов». Но он не высказался, не сослался, пусть и робко, на свое призвание, а теперь слишком поздно.

Как получилось, что венгр распоряжается квартирой в фешенебельном Свисс-Коттедж, одевается по последней моде, спит допоздна в одной постели с той самой, несомненно, красивой девушкой с иностранным акцентом, а ему приходится ишачить весь день в IBM и жить в унылой комнате вблизи Арчуэй-роуд? Каким образом ключи, которые отпирают удовольствия Лондона, оказались в руках у Миклоша? Где подобные люди находят деньги, чтобы вести легкую жизнь?

Ему никогда не нравились люди, которые не подчиняются правилам. Если игнорировать правила, жизнь утрачивает смысл: с таким же успехом можно, как сделал Иван Карамазов, вернуть билет и устраниться. Однако в Лондоне, похоже, полно людей, которые игнорируют правила, и это сходит им с рук. Кажется, он единственный, кто настолько глуп, что играет по правилам, – он и другие замученные клерки в темных костюмах и очках, которых он видит в метро. Что же делать? Последовать примеру Ивана? Примеру Миклоша? В обоих случаях, ему кажется, он проиграет. Потому что у него нет таланта лгать, обманывать или нарушать правила, точно так же, как нет таланта к удовольствиям или нарядной одежде. Единственный его талант – страдание, скучное, честное страдание. Если в этом городе не предусмотрены награды за страдание, что он тут делает?

12

Каждую неделю приходит письмо от матери – голубой авиаконверт, надписанный аккуратными прописными буквами. Он с раздражением встречает эти свидетельства ее неизменной любви к нему. Когда же мать поймет, что, покинув Кейптаун, он порвал все связи с прошлым? Как ему заставить ее смириться с тем, что процесс превращения его в другого человека, начавшийся, когда ему было пятнадцать, будет безжалостно продолжаться до тех пор, пока окончательно не сотрется память о семье и стране? Когда же она увидит, что он теперь так далек от нее, словно они не знакомы друг с другом?

В письмах мать рассказывает ему о семейных новостях, о своей последней работе (она переходит из школы в школу, подменяя учителей, которые на больничном). В конце писем она выражает надежду, что он в добром здравии, что тепло одевается, что не заболел гриппом – она слышала, что в Европе сейчас эпидемия. Что касается южноафриканских проблем, она не пишет о них, потому что он ясно дал понять, что они его не интересуют.

Он упомянул, что оставил перчатки в поезде. Это было ошибкой. Сразу же прибыл пакет, доставленный авиапочтой: пара перчаток из овечьей кожи. Марки стоили больше, чем сами перчатки.

Она пишет свои письма воскресными вечерами и опускает их в ящик так, чтобы успеть к утренней выемке почты в понедельник. Он легко может представить себе сцену в квартире, в которую переехали она, его отец и брат, когда пришлось продать дом в Рондебосхе. Ужин закончен. Она убирает со стола, надевает очки, придвигает лампу поближе.

– Что ты делаешь? – спрашивает его отец, который боится воскресных вечеров, когда «Аргус» прочитан от корки до корки и больше заняться нечем.

– Я должна написать Джону, – отвечает она, поджав губы и отгораживаясь от него. «Дражайший Джон», – начинает она. Что она надеется получить благодаря своим письмам, эта упрямая, настырная женщина? Разве она не понимает, что доказательства ее верности, какими бы упорными они ни были, никогда не заставят его смягчиться и вернуться? Почему она не может смириться с тем, что он ненормален? Ей бы следовало сосредоточиться на любви к его брату и забыть его. Брат – более простое и более невинное существо. Он мягкосердечен. Пусть брат взвалит на свои плечи бремя ее любви; пусть брату скажут, что отныне он – ее первенец, самый любимый. Тогда он, забытый, будет волен жить своей собственной жизнью.

Она пишет каждую неделю, но он отвечает не на каждое письмо. Это было бы слишком похоже на регулярную переписку. Он пишет время от времени, его письма коротки, в них мало что говорится – сам факт, что они написаны, свидетельствует о том, что он все еще на этом свете.

В этом и заключается самое худшее. Это ловушка, которую она устроила, и он пока не нашел из нее выхода. Если бы он разорвал все связи, совсем перестал писать, она бы сделала самый страшный вывод из всех возможных, а сама мысль о горе, которое пронзило бы ее в эту минуту, вызывает у него желание закрыть глаза и заткнуть уши. Пока она жива, он не посмеет умереть. Следовательно, пока она жива, его жизнь не принадлежит ему. Он не может обращаться с ней легкомысленно. Хотя он не особенно себя любит, ради нее он должен себя беречь – до такой степени, чтобы одеваться тепло, правильно питаться, принимать витамин С. Что до самоубийства, то об этом не может быть и речи.

Новости о Южной Африке он получает из передач Би-би-си и из «Манчестер Гардиан». Он со страхом читает материалы «Гардиан». Фермер привязывает одного из своих работников к дереву и забивает насмерть. Полиция беспорядочно стреляет в толпу. Заключенного находят мертвым в его камере, он висит на полоске, оторванной от одеяла, с окровавленным лицом, покрытым синяками. Ужас за ужасом, зверство за зверством без конца.

Он знает мнение своей матери. Она считает, что мир неправильно понимает Южную Африку. Чернокожим в Южной Африке живется лучше, чем в любом другом месте в Африке. К забастовкам и протестам подстрекают коммунистические агитаторы. Что касается рабочих на фермах, которым платят жалованье маисом и которые вынуждены одевать своих детей в джутовые мешки в зимние холода, мать соглашается, что это позор. Но такое происходит только в Трансваале. Это из-за жестокосердых африканеров с их мрачной ненавистью страна пользуется такой дурной славой.

По его мнению, которое он, не колеблясь, ей сообщает, русским, вместо того, чтобы произносить речи в ООН, нужно немедленно вторгнуться в Южную Африку. Они должны высадить парашютные части в Претории, захватить в плен Вервоерда с его дружками, поставить к стенке и расстрелять.

Он не говорит, что делать русским дальше, после расстрела Вервоерда, это он еще не придумал. Правосудие должно свершиться, вот что имеет значение, остальное – политика, а он не интересуется политикой. Насколько он помнит, африканеры попирают людей. Потому что, как они уверяют, когда-то попирали их самих. Ну что же, пусть колесо повернется. Пусть на силу ответят еще большей силой. Он рад, что находится далеко от всего этого.

Южная Африка – как альбатрос у него на шее^[32]. Он хочет избавиться от нее – не важно как, – чтобы начать свободно дышать.

Ему не следует покупать «Манчестер Гардиан». Существуют другие, менее серьезные газеты – например, «Таймс» или «Дейли телеграф». Но на «Манчестер Гардиан» можно положиться в том плане, что она не упустит ни одной новости из Южной Африки, заставляющей его сердце сжиматься от страха. Читая «Манчестер Гардиан», он по крайней мере может быть уверен, что знает худшее.

Он уже несколько недель не разговаривал с Астрид. И вот она звонит. Срок ее пребывания в Англии закончился. Она возвращается домой, в Австрию.

– Наверно, мы больше не увидимся, – говорит она, – так что звоню, чтобы попрощаться.

Она старается говорить естественным тоном, но он слышит в ее голосе слезы. Чувствуя свою вину, он предлагает встретиться. Они пьют кофе, она идет к нему домой, и они проводят ночь вместе («Наша последняя ночь», – говорит она), она прижимается к нему, тихонько плача. Назавтра рано утром (это воскресенье) он слышит, как она слезает с кровати и на цыпочках идет в ванную через лестничную площадку, чтобы одеться. Когда она возвращается, он притворяется спящим. Он знает, что стоит ему подать малейший знак, и она останется. Если бы он сперва захотел чем-то заняться, прежде чем обратить на нее внимание, – например, почитать газету, – она бы тихонько сидела в углу и ждала. По-видимому, так учат вести себя девушек в Клагенфурте: ничего не требовать, ждать, пока мужчина будет готов, а потом обслужить его.

Ему бы хотелось быть приветливее с Астрид, такой юной, такой одинокой в большом городе. Ему бы хотелось осушить ее слезы, вызвать улыбку, хотелось бы доказать ей, что у него не такое каменное сердце, как кажется, что он способен ответить на ее готовность собственной готовностью, готовностью прижать ее к себе, как ей того хочется, послушать рассказы о ее матери и братьях, которые остались дома. Но приходится быть осторожным. Если он проявит слишком много теплоты, она может сдать билет, остаться в Лондоне, переехать к нему. Двое потерпевших поражение, укрывающихся в объятиях друг друга, утешающих друг друга – слишком унизительная перспектива. Они могли бы даже пожениться, он и Астрид, и провести остаток жизни заботясь друг о друге, как инвалиды. Поэтому он не подает знака, а лежит, плотно прикрыв веки, пока не слышит скрип ступеней на лестнице и щелчок захлопнувшейся входной двери.

Стоит декабрь, стало ужасно холодно. Падает снег, снег превращается в слякоть, слякоть замерзает – по тротуарам приходится пробираться, ища опору для ног, как будто ты альпинист. Город окутывает пелена тумана, плотного, смешанного с угольной пылью и серой. Случаются перебои с электричеством, перестают ходить поезда, старики замерзают насмерть у себя дома. Это худшая зима века, утверждают газеты.

Он плетется по Арчуэй-роуд, поскальзываясь на льду, спрятав лицо в шарф, стараясь не дышать, его одежда пахнет серой, во рту скверный привкус, а когда он кашляет, то откашливается черной мокротой. В Южной Африке лето. Будь он там, мог бы пойти на пляж Страндфонтейн и бегать по бесконечному белому песку под огромным голубым небом.

Ночью у него в комнате лопается труба. Пол затоплен. Когда он просыпается, вокруг целое озеро, покрытое льдом.

Это похоже на блицкриг, пишут газеты. Они печатают истории о бесплатных столовых для нуждающихся, в которых работают женщины, о ремонтных бригадах, которые трудятся ночь напролет. Говорят, в этой бедственной ситуации проявилось все лучшее в лондонцах, которые встречают напасти со спокойным мужеством и у которых всегда наготове остроты.

Что до него, то он может одеваться как лондонец, брести на работу как лондонец, но у него нет наготове острот. Никогда в жизни лондонцы не признают его своим. Напротив, лондонцы сразу распознают в нем еще одного из тех иностранцев, которые по каким-то нелепым причинам предпочитают жить там, где им не место.

Сколько же нужно прожить в Лондоне, прежде чем его признают своим и он станет англичанином? Достаточно ли получить английский паспорт – или же странно звучащая иностранная фамилия означает, что от него всегда будут отстраняться? Да и в любом случае, что такое «стать англичанином»? Англия – дом для двух наций, и ему нужно выбирать между ними: стать англичанином из среднего класса или англичанином из рабочего класса. По-видимому, он уже сделал свой выбор. Он носит униформу среднего класса, читает газету среднего класса, подражает речи среднего класса. Но одних внешних признаков недостаточно, чтобы его приняли, ни в коей мере. Принадлежность к среднему классу – настоящая принадлежность, а не временный билет на некоторые дни в году – была определена, насколько ему известно, много лет назад, даже несколько поколений назад, согласно правилам, которые навсегда останутся для него неясными.

Что касается рабочего класса, то он не участвует в его развлечениях, едва понимает его речь, никогда не видит ни малейших проявлений сердечности. У девушек из IBM есть бойфренды из рабочего класса, они думают о замужестве, детях и муниципальных домах и холодно реагируют на его ухаживания. Он может жить в Англии, но, конечно, не по приглашению рабочего класса.

В Лондоне есть и другие южноафриканцы, их тысячи, если верить газетам. Есть также канадцы, австралийцы, новозеландцы, даже американцы. Но эти люди не эмигранты, они не собираются осесть здесь и стать англичанами. Они приехали развлечься, выучить язык или заработать денег, прежде чем совершить путешествие по Европе. Когда с них будет довольно Старого Света, они вернутся домой и продолжат свою подлинную жизнь.

В Лондоне есть и европейцы – не только те, кто изучает язык, но и беженцы из Европейского блока и даже из нацистской Германии. Но их положение отличается от его. Он не беженец, и если станет претендовать на положение беженца, это ничего не даст ему в Министерстве внутренних дел. Кто вас угнетает, спросит Министерство внутренних дел? От кого вы сбежали? От скуки, ответит он. От филистерства. От атрофии морали. От стыда. Что даст ему подобное оправдание?

Есть еще и Паддингтон. Проходя по Мейда-Вейл или Килбэрн-Хай в шесть часов вечера, в тусклом свете фонарей он видит толпы уроженцев Вест-Индии, которые плетутся к себе домой, кутаясь от холода. Их плечи сгорблены, руки глубоко засунуты в карманы, кожа имеет сероватый оттенок. Что притягивает их с Ямайки и из Тринидада в этот бессердечный город, где даже от камней на улицах исходит холод, где дневные часы они проводят за тяжелой нудной работой, а вечера – съежившись у газового обогревателя в съемной комнате с облупившейся краской на стенах и продавленной мебелью? Конечно, не все они здесь для того, чтобы снискать славу поэтов.

Люди, с которыми он работает, слишком вежливы, чтобы выражать свое мнение об иностранных гостях. И тем не менее, что-то в их молчании говорит о том, что он не нужен в этой стране, положительно не нужен. На тему об уроженцах Вест-Индии они также не высказываются. Но он умеет читать знаки. «НИГГЕР, УБИРАЙСЯ ДОМОЙ» – вот что гласят лозунги, написанные краской на стенах. «НИКАКИХ ЦВЕТНЫХ» – такие объявления вывешены в окнах пансионов. Из месяца в месяц правительство ужесточает законы об иммиграции. Выходцев из Вест-Индии задерживают в доках Ливерпуля, пока они не погружаются в отчаяние, а затем отправляют туда, откуда они приехали. Если ему не дают столь неприкрыто почувствовать, что он тут нежелателен, то лишь из-за его защитной окраски: костюм от «Мосс бразерз», белая кожа.

13

«По зрелом размышлении я пришел к выводу…» «После долгих колебаний я пришел к выводу…»

Он прослужил в IBM больше года: зима, весна, лето, осень, еще одна зима, а теперь уже начало следующей весны. Даже в здании бюро на Ньюмен-стрит, в коробке с запечатанными окнами, он чувствует дыхание весны. Он больше не может так жить. Не может больше приносить свою жизнь в жертву принципу, что человеческие существа должны в муках зарабатывать свой хлеб, – принцип, которого он, по-видимому, придерживается, хотя понятия не имеет, откуда он взялся. Не может вечно демонстрировать своей матери в Кейптауне, что ведет солидный образ жизни, и поэтому она может перестать о нем беспокоиться. Обычно он не знает, чего хочет, и это его не заботит. Уверенность в том, чего хочешь, приводит, по его мнению, к угасанию творческой искры. Но в данном случае он не может себе позволить плыть по течению как обычно, в тумане нерешительности. Он должен уйти из IBM. Должен уволиться, каких бы унижений это ему ни стоило.

За прошедший год его почерк, помимо его воли, становится все более мелким и неразборчивым. Сейчас, сидя за своим столом, он пишет заявление об уходе, стараясь, чтобы буквы были крупнее, петельки жирнее и увереннее.

«После длительных раздумий, – пишет он наконец, – я пришел к выводу, что мое будущее не связано с IBM. Поэтому, согласно условиям контракта, я хочу за месяц известить о том, что увольняюсь».

Он подписывает заявление, запечатывает конверт, адресует доктору Б. Л. Макайверу, менеджеру отдела программирования, и незаметно кладет на поднос с надписью «ВНУТРЕННИЕ». Никто в офисе на него не смотрит. Он снова садится на свое место.

До трех часов, когда забирают почту, еще есть время передумать, забрать письмо с подноса и разорвать. Но как только письмо доставят по адресу, жребий будет брошен. К завтрашнему дню новость облетит все здание: один из людей Макайвера, один из программистов на третьем этаже, южноафриканец, увольняется. Никто не захочет быть застигнутым за разговором с ним. Его начнут бойкотировать. Вот как это происходит в IBM. Никаких ложных сантиментов. Его заклеймят как дезертира, лузера, парию.

В три часа за почтой приходит женщина. Он склоняется над своими бумагами, сердце у него колотится.

Через полчаса его вызывают в кабинет Макайвера. Макайвер пребывает в холодной ярости.

– Что это? – спрашивает он, указывая на распечатанное письмо, которое лежит у него на столе.

– Я решил уволиться.

– Почему?

Он догадывался, что Макайвер будет недоволен. Именно Макайвер проводил с ним собеседование и принял на работу, проглотив историю, что он просто обычный парень из колоний, собирающийся сделать карьеру компьютерщика. У Макайвера есть собственные боссы, которым ему придется объяснять свою ошибку.

Макайвер высокого роста. Он безупречно одевается, говорит с оксфордским акцентом. У него нет интереса к программированию как науке. Он просто менеджер. Вот что он хорошо умеет делать: раздавать задания служащим, управлять их временем, подгонять, выбивать из них то, за что ему платят.

– Почему? – повторяет Макайвер, и в голосе его слышно нетерпение.

– Я понял, что работа в IBM не очень удовлетворяет меня в человеческом плане. Она не вызывает у меня чувства удовлетворения.

– Продолжайте.

– Я надеялся на что-то большее.

– На что именно?

– Я надеялся на дружбу.

– Вы находите атмосферу недружелюбной?

– Нет, не недружелюбной, вовсе нет. Все были очень добры. Но дружелюбие – это не то же самое, что дружба.

Он надеялся, что письмо будет его последним словом. Но эта надежда оказалась тщетной. Ему следовало догадаться, что это сочтут лишь первым выстрелом на войне.

– Что еще? Если у вас на уме есть еще что-то, то это ваш шанс высказаться.

– Больше ничего.

– Больше ничего. Понятно. Вам не хватает дружбы. Вы не нашли друзей.

– Да, это так. Я никого не обвиняю. Вероятно, во всем виноват я сам.

– И поэтому вы хотите уволиться.

– Да.

Теперь, когда слова произнесены, они звучат глупо, и они действительно глупые. Его искусно вынудили сказать глупость. Однако этого следовало ожидать. Вот как они заставят его заплатить за то, что он отверг их и работу, которую они ему дали, работу в IBM, лидере на рынке. Ситуация напоминает шахматную игру, когда новичка загоняют в угол, делают мат в десять ходов, восемь ходов, семь ходов. Урок превосходства. Ну что же, пусть. Пусть они делают свои ходы, а он – свои, глупые, легко предсказуемые, пока им не наскучит эта игра и они его не отпустят.

Резким жестом Макайвер заканчивает беседу. Пока что это все. Он может вернуться за свой стол. В кои-то веки ему даже не нужно работать допоздна. Он может покинуть здание в пять, распорядиться этим вечером как ему угодно.

На следующее утро через секретаршу Макайвера – сам Макайвер проносится мимо, не ответив на приветствие, – он получает указание немедленно явиться в главный офис IBM в Сити, в отдел кадров.

Человеку в отделе кадров, который занимается его делом, явно рассказали о жалобе относительно того, что в IBM ему не хватает дружбы. На столе перед ним лежит раскрытая папка, в ходе опроса он ставит галочки против пунктов. Как давно он недоволен своей работой? Обсуждал ли он когда-либо это недовольство со своим начальником? Если нет, то почему? Были ли его коллеги на Ньюмен-стрит определенно недружелюбны? Нет? Тогда не дополнит ли он свою жалобу?

Чем чаще произносятся слова «друг», «дружба», «дружелюбный», тем более странно они звучат. Если вы ищете друзей (ему кажется, он читает мысли этого человека), то вступите в клуб, играйте в кегли, запускайте модели самолетов, собирайте марки. С какой стати ожидать, что их предоставит вам ваш работодатель, IBM, «Интернэшнл бизнес машинз», производитель электронных калькуляторов и компьютеров?