Текст книги "Сцены из провинциальной жизни"

Автор книги: Джон Максвелл Кутзее

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)

Однажды была вспышка лишая, и братья из До Доорнз явились с бритыми головами. На их лысых черепах он ясно видел лишай. Мама предупреждает, чтобы он не вступал с ними в контакт.

Он предпочитает тесные шорты свободным. Одежда, которую мать ему покупает, всегда слишком свободная. Ему нравится смотреть на стройные гладкие ноги в тесных шортах. Больше всего он любит ноги с медовым загаром у блондинов. Он с удивлением обнаруживает, что самые красивые мальчики – в классах африканеров, но и самые уродливые, с волосатыми ногами, кадыками и прыщами на лице тоже. Дети-африканеры – почти как цветные, совсем неиспорченные, которые бездумно носятся, как дикие, а потом вдруг в определенном возрасте дурнеют, и их красота умирает вместе с ними.

Красота и желание: он встревожен чувствами, которые вызывают у него ноги этих мальчиков, неиспорченных и совершенных. Что еще можно сделать с ногами, кроме как пожирать их взглядом? Чего именно он желает?

Нагие скульптуры в «Детской энциклопедии» действуют на него так же: Дафна, которую преследует Аполлон, Персефона, похищенная Аидом. Это вопрос формы, совершенства формы. У него есть представление о совершенном человеческом теле. Когда он видит совершенство, запечатленное в белом мраморе, то ощущает внутренний трепет – разверзается пропасть, он на краю, откуда можно упасть.

В конце концов, из всех секретов, отделяющих его от остальных, это, наверно, самый худший. Он единственный из мальчиков, в ком есть это темное эротическое течение, среди всей этой невинности и нормальности он единственный, кто томится желанием.

Однако язык мальчиков-африканеров, африкаанс, невероятно грязный. Они говорят такие непристойности, что ему далеко до них: произносят fok, и piel, и poes – односложные слова, перед тяжестью которых он в испуге отступает. Как они пишутся? Пока он не сможет их написать, ему не удастся укротить эти слова в своей голове. Пишется ли fok с «v», что сделало бы это слово более почтенным, или с «f», отчего оно бы стало по-настоящему диким, первобытным, не имеющим предков? В словаре ничего не сказано, там этих слов нет, ни одного.

Затем есть еще gat и poep-hol и аналогичные слова, которыми перебрасываются, желая оскорбить, – их силу он не понимает. Зачем соединять заднюю часть тела с передней? Какое отношение к сексу имеют слова типа gat, такие тяжелые, гортанные и черные, к сексу с его мягким, заманчивым «с» и загадочным конечным сочетанием «кс»? Он с отвращением отворачивается от слов, связанных с задом, но продолжает биться над значением effie и FL – он никогда не видел эти вещи, но они каким-то образом имеют отношение к общению мальчиков и девочек в средней школе.

И однако он отнюдь не пребывает в неведении. Он знает, как рождаются дети. Они выходят из маминой попы, аккуратные, чистые и беленькие. Так сказала ему мама несколько лет назад, когда он был маленьким. Он безоговорочно ей верит. Для него предмет гордости, что она рассказала ему правду о детях так рано, когда других детей еще потчевали ложью. Это знак просвещенности их семьи. Его кузен Жуан, который младше его на год, тоже знает правду. А вот отец смущается и ворчит, когда заходит речь о младенцах и о том, откуда они появляются, однако это лишь еще одно доказательство невежества семьи отца.

Его друзья излагают дело иначе: якобы младенцы выходят из другой дырки.

Теоретически он знает о другой дырке, в которую входит пенис и из которой выходит моча. Но нелогично, чтобы дети появлялись из этой дырки. В конце концов, младенец формируется в животе – следовательно, логично, чтобы он выходил через попу.

Поэтому он ратует за попу, а его друзья – за другую дырку, poes. Он совершенно убежден, что прав. Это вытекает из доверия, существующего между ним и мамой.

8

Они с мамой пересекают площадь возле железнодорожной станции. Хотя они идут вместе, он не держит ее за руку. Он, как всегда, в сером: серая фуфайка, серые шорты, серые гольфы. На голове – темно-синяя кепка со значком Вустерской начальной школы: горный пик, окруженный звездами, и девиз PER ASPERA AD ASTRA^[10].

Он просто мальчик, идущий рядом с мамой, и снаружи, вероятно, выглядит совершенно нормальным. Но он видит себя жуком, суетливо описывающим вокруг нее круги, носом в землю, суча руками и ногами. Вообще-то он весь в движении, и ему нет покоя. Особенно мечется разум, подчиняясь его нетерпеливой воле.

На этом месте раз в год цирк раскидывает свой шатер и ставит клетки, в которых на вонючей соломе дремлют львы. Но сейчас это просто красная глина, твердая, как скала, на которой не растет трава.

В это ясное, жаркое субботнее утро здесь есть и другие прохожие. Один, мальчик его возраста, пересекает площадь по диагонали. Увидев его, он сразу чувствует, что тот будет иметь для него огромное значение – не сам по себе (возможно, он никогда его больше не увидит), а из-за мыслей, которые роятся в голове, вырываясь, точно рой пчел.

В этом мальчике нет ничего необычного. Он цветной, но цветных видишь повсюду. На нем такие короткие штаны, что они натягиваются на аккуратных ягодицах, и стройные бедра цвета коричневой глины почти обнажены. Он босой, его подошвы, вероятно, такие твердые, что даже если бы он наступил на duwweltjie, колючку, то лишь слегка замедлил бы шаг и, нагнувшись, отбросил ее.

Есть сотни таких мальчишек, тысячи и тысячи девчонок в коротких платьицах, которые выставляют напоказ свои стройные ноги. Ему бы хотелось, чтобы у него были такие же красивые ноги, как у них. С такими ногами он бы проплывал по земле, как этот мальчик, едва касаясь.

Мальчик проходит в нескольких шагах от него. Он поглощен своими мыслями и не смотрит на них с мамой. Его тело так совершенно и неиспорченно, как будто только вчера вылупилось из скорлупы. Почему вот такие дети, мальчики и девочки, которым не нужно ходить в школу, которые вольны бродить вдали от пристального родительского взгляда и делать со своим телом все, что им вздумается, – почему они не собираются вместе на праздник сексуальных восторгов? Быть может, ответ заключается в том, что они так невинны, что не ведают, какие удовольствия им доступны, – и только темные и порочные души знают такие секреты?

Вот к чему всегда приводят вопросы. Сначала они ходят кругами, но в конце непременно собираются вместе и указывают на него пальцем. И всегда именно он дает толчок этим мыслям, они вечно выходят из-под контроля и обвиняют его. Красота – это невинность, невинность – неведение, неведение того, что существует наслаждение, наслаждение – это вина, он виновен. Этот мальчик, с его свежим, нетронутым телом, невинен, тогда как он, весь во власти своих темных желаний, виновен. Фактически он пришел по этому длинному пути к слову извращение, с его темным трепетом, с загадочным «з», которое может означать что угодно, после которого – безжалостное «р» и, наконец, мстительное «н». Тут не одно обвинение, а целых два. Два обвинения перекрещиваются, и он в точке их пересечения, на мушке. Потому что тот, из-за кого ему сегодня предъявлено обвинение, не только легок, как олень, и невинен (в то время как сам он темен и виновен) – он еще и цветной, а это значит, что у него нет денег, что он живет в лачуге и ходит голодный, значит, что, если мать сейчас окликнет его: «Мальчик!» – и помашет рукой (а она вполне способна это сделать), он остановится, подойдет и сделает то, что она скажет (например, понесет ее корзинку с покупками), а в конце примет монету в три пенса в сложенные ладони и будет за это благодарен. А если он разозлится на мать и позже все ей выскажет, она просто улыбнется и скажет: «Но они же к этому привыкли!»

Итак, этот мальчик, который всю свою жизнь бездумно следовал путем естественности и невинности, бедный и поэтому хороший (какими всегда бывают бедные в сказках), стройный, как деревце, и быстрый, как заяц, и с легкостью победил бы его в состязании на быстроту ног и ловкость рук, – этот мальчик, который является для него живым упреком, тем не менее ниже его по положению, так что он сутулится, опуская плечи, и больше не хочет смотреть на этого мальчика, несмотря на его красоту.

И однако не может от него отмахнуться. Наверно, можно отмахнуться от туземцев^[11], но от цветных – нельзя. Что касается туземцев, то это спорный вопрос, потому что они появились позже, вторглись с севера и не имеют права здесь находиться. Туземцы, которых видишь в Вустере, по большей части мужчины в старых армейских шинелях, они курят изогнутые трубки и живут в крошечных хибарах из рифленого железа, имеющих форму палаток. Их сила и терпение легендарны. Их привезли сюда, потому что они не пьют, в отличие от цветных, и могут выполнять тяжелую работу под палящим солнцем, от которой потеряли бы сознание более субтильные цветные. Это мужчины без женщин, без детей, которые прибывают ниоткуда и которых можно заставить исчезнуть в никуда.

Но с цветными такой фокус не пройдет. Отцы цветных – белые (Ян ван Рибек), которые зачали их с готтентотскими женщинами, это понятно даже из завуалированного языка учебника по истории. Но на самом деле все еще хуже. В Боланде люди, которых называют цветными, не прапраправнуки Яна ван Рибека или какого-нибудь другого голландца. Он достаточно разбирается в физиогномике, всегда был экспертом в этом вопросе, сколько себя помнит, чтобы знать: в них нет ни капли крови белых. Они готтентоты, чистые и незамутненные. Они не только едины с землей, но и земля едина с ними, она принадлежит им и всегда им принадлежала.

9

По словам отца, одно из удобств Вустера и одна из причин, почему лучше жить здесь, чем в Кейптауне, – то, что здесь легче делать покупки. Молоко доставляется каждый день еще до рассвета. Достаточно снять телефонную трубку, и через час-другой на пороге появится посыльный из «Шохатс» с мясом и другими продуктами. Все просто.

Посыльный из «Шохатс» – туземец, который знает всего несколько слов на африкаанс и совсем не говорит по-английски. На нем чистая белая рубашка, галстук-бабочка, двухцветные туфли и кепка «Бобби Локк». Его зовут Джосая. Родители не одобряют посыльного, считая его одним из представителей никчемного поколения, которые тратят весь свой заработок на модные тряпки и не задумываются о будущем.

Когда мамы нет дома, они с братом принимают заказ из рук Джосаи, складывают продукты в кухонный шкафчик, а мясо кладут в холодильник. Если есть сгущенное молоко, они считают его своей добычей. Прокалывают дырочки в консервной банке и по очереди сосут сгущенку, пока в банке ничего не остается. Когда мама приходит домой, они притворяются, будто сгущенного молока не было, или делают предположения, что его украл Джосая.

Он не уверен, что она верит этой лжи, но не чувствует за собой особой вины.

Фамилия соседей с восточной стороны – Уинстра. У них три сына: старшего зовут Джисберт, и у него всегда разбиты коленки, и двое близнецов по имени Эбер и Эзер, которые еще слишком малы, чтобы ходить в школу. Они с братом высмеивают Джисберта Уинстру за забавное имя и за то, что он бегает нелепо, как девчонка. Они решают, что он идиот, умственно отсталый, и объявляют ему войну. Как-то раз они берут полдюжины яиц, доставленных посыльным «Шохатс», бросают ими в крышу дома Уинстров и прячутся. Никто из семьи Уинстра не появляется, а разбитые яйца высыхают на солнце, становясь уродливыми желтыми пятнами.

Удовольствие, которое он испытывает, бросая яйцо (оно настолько меньше и легче крикетного мяча), наблюдая, как оно летит в воздухе, и слыша мягкий треск, когда оно разбивается, еще долго остается с ним. Но его портит чувство вины. Он не может забыть, что они играют с едой. По какому праву он использует яйца как игрушки? Что бы сказал посыльный из «Шохатс», если бы обнаружил, что они выбрасывают яйца, которые он вез, проделав весь путь из города на велосипеде? Ему кажется, что «мальчик» из «Шохатс» (который на самом деле не мальчик, а взрослый мужчина) еще не настолько вошел в образ щеголя с бабочкой, в кепке «Бобби Локк», чтобы остаться равнодушным к подобному поступку. У него такое чувство, что посыльный без колебаний выскажется весьма неодобрительно. «Как вы можете так делать, когда дети голодают?» – сказал бы он на своем плохом африкаанс, и ответить было бы нечего. Люди во всем мире могут бросать яйца (например, как ему известно, в Англии бросают яйца в людей на бирже) – но в этой стране есть судьи, которые будут судить согласно нормам справедливости. В этой стране нельзя небрежно обращаться с едой.

Джосая – четвертый туземец, которого он знает в жизни. Первый, которого он помнит только смутно, весь день ходил в голубой пижаме – это был мальчик, который подметал лестницу в доме, в котором они жили в Йоханнесбурге. Второй была Фиела в Плеттенберг-Бей, которая стирала им белье. Фиела была черная, беззубая и очень старая, она произносила длинные речи о прошлом на прекрасном певучем английском. Она из Сент-Хелена, где была рабыней. Третий туземец тоже был в Плеттенберг-Бей. Как-то раз был сильный шторм, и затонул один корабль, ветер, который дул дни и ночи, как раз начинал стихать. Он, мать и брат были на пляже, они исследовали груды вещей с корабля, прибившихся к берегу, и водоросли, когда подошел старик с седой бородой, в воротничке священника, с зонтиком в руке, и обратился к ним.

– Человек строит большие судна из железа, – сказал старик, – но море сильнее. Море сильнее всего, что может построить человек.

Когда они снова остались одни, мать сказала:

– Ты должен запомнить то, что он сказал. Это был мудрый старик.

Как ему помнится, это был единственный раз, когда она употребила слово «мудрый», и вообще единственный раз, когда произнесли вслух это слово, которое он встречал только в книгах. Но на него произвело впечатление не только старомодное слово. Туземцев можно уважать – вот что сказала мама. Когда слышишь такое, на душе становится легко.

В историях, которые оставили в нем самый глубокий след, именно третий брат, смиренный и осмеянный, помогает старушке нести ее тяжелый груз или вытаскивает колючку из лапы льва – после того, как первый и второй братья прошли мимо с презрением. Младший брат добрый, честный и отважный, тогда как старший и средний хвастливые, высокомерные, безжалостные. В конце этой истории третий брат становится коронованным принцем, а третий и второй покрыты позором, и их отправляют укладывать вещи.

Существуют белые, цветные и туземцы, туземцы – самые униженные и осмеянные. Параллель неизбежна: туземцы и есть третий брат.

В школе они снова и снова, год за годом, учат о Яне ван Рибеке, и Симоне ван дер Стеле, и лорде Чарльзе Сомерсете, и Пите Ретифе. После Пита Ретифа идут Кафрские войны^[12], когда кафры хлынули через границы колонии и их нужно было прогнать, но Кафрских войн так много, они такие запутанные, и так трудно отличить одну от другой, что на экзамене их не спрашивают.

Хотя на экзаменах он дает правильные ответы на вопросы по истории, на самом деле он так и не знает, почему Ян ван Рибек и Симон ван дер Стел были такими хорошими, а лорд Чарльз Сомерсет – таким плохим. И ему не нравятся предводители Великого Трека – пожалуй, кроме Пита Ретифа, которого убили после того, как Дингаан обманом вынудил его оставить ружье за пределами крааля. Андрис Преториус, Геррит Мариц и прочие походят на учителей в средней школе или на африканеров на радио: сердитые, упрямые, вечно изрекающие угрозы и разглагольствующие о Боге.

В школе не проходят Англо-бурскую войну, по крайней мере в английских классах. Ходят слухи, что Англо-бурскую войну изучают в классах африканеров, под названием Tweede Vryheidsoorlog (Вторая война за освобождение), но эту тему не сдают на экзамене. Поскольку это щекотливый вопрос, Англо-бурской войны нет в школьной программе. Даже его родители ничего не говорят об Англо-бурской войне, о том, кто был прав и кто виноват. Однако мать постоянно повторяет одну историю об Англо-бурской войне, которую ей рассказала ее мать. Когда буры пришли к ним на ферму, говорит мама, они потребовали еды и денег и ожидали, что им будут прислуживать. А когда пришли британские солдаты, они спали на конюшне, ничего не украли и перед тем, как уйти, вежливо поблагодарили хозяев.

Британцы с их высокомерными, надменными генералами – злодеи Англо-бурской войны. А еще они глупые, потому что носили красную форму, которая делала их легкой мишенью для метких бурских стрелков. Предполагается, что в рассказах о войне ты будешь на стороне буров, сражавшихся за свою свободу против мощи Британской империи. Однако он не любит буров – не только за их длинные бороды и уродливую одежду, но и за то, что они прятались за скалами и стреляли из засады, – и любит британцев за то, что они шли на смерть под звуки волынки.

В Вустере англичане в меньшинстве, а в Реюнион-Парк их совсем мало. Кроме него и брата, которые только отчасти англичане, есть только два настоящих англичанина: Роб Харт и маленький жилистый мальчик по имени Боб Смит, отец которого работает на железной дороге, у него какая-то болезнь, от которой шелушится кожа (мать запрещает ему дотрагиваться до детей из семьи Смит).

Когда он случайно проговаривается, что мисс Остуизен сечет Роба Харта, его родители сразу понимают, в чем дело. Мисс Остуизен принадлежит к клану Остуизенов, которые националисты, отец Роба Харта, владелец скобяной лавки, был членом городского совета Объединенной партии до выборов 1948 года.

Родители качают головой, не одобряя мисс Остуизен. Они считают ее легковозбудимой, истеричной и не одобряют ее крашенные хной волосы. При Сматсе, говорит отец, приняли бы какие-то меры в отношении учителя, который вносит политику в школьную жизнь. Его отец тоже из Объединенной партии. Фактически отец потерял работу в Кейптауне (должность, названием которой гордилась мама, – ревизор арендных сделок), когда Малан победил Сматса в 1948 году. Это из-за Малана им пришлось покинуть дом в Роузбэнк, о котором он вспоминает с такой тоской, – дом с большим заросшим садом и обсерваторией с куполом, с двумя большими погребами, – а ему пришлось расстаться с начальной школой Роузбэнк и со своими друзьями и приехать сюда, в Вустер. В Кейптауне отец отправлялся утром на работу в щегольском двубортном костюме, с кожаным дипломатом в руках. Когда дети спрашивали, чем занимается его отец, он отвечал: «Он инспектор арендных сделок», – и они почтительно умолкали. В Вустере у должности отца нет названия.

– Мой отец работает в «Стэндард кэннерз», – приходится ему теперь говорить.

– Но что он делает?

– Он в офисе, занимается счетоводством, – неуверенно произносит он. Он понятия не имеет, что означает «счетоводство».

Компания «Стэндард кэннерз» производит консервированные персики «Альберта», консервированные груши «Бартлетт» и консервированные абрикосы. «Стэндард кэннерз» выпускает больше консервов, чем любая другая консервная фирма в стране, – это все, чем она известна.

Несмотря на поражение 1946 года и смерть генерала Сматса, отец остается верен Объединенной партии – верен, но при этом мрачен. Адвокат Штраус, новый лидер Объединенной партии, – лишь бледная тень Сматса, при Штраусе у ОП нет шансов выиграть на следующих выборах. Кроме того, Националистическая партия гарантирует себе победу тем, что передвигает границы избирательных округов в угоду своим сторонникам в platteland, сельской местности.

– Почему этому не препятствуют? – спрашивает он отца.

– Кто? – задает вопрос отец. – Кто может их остановить? Они могут делать все, что им угодно, – теперь, когда они у власти.

Он не видит смысла в том, чтобы устраивать выборы, если победившая партия может менять правила. Это все равно как если бы бэтсмен решал, кто может, а кто не может подавать мяч.

Отец включает радио, когда передают новости, – но на самом деле только затем, чтобы послушать счет спортивных игр: крикет летом, регби зимой.

Когда-то сводку новостей передавали из Англии – до того, как к власти пришли националисты. Сначала звучало «Боже, храни короля», затем раздавались шесть радиосигналов из Гринвича, диктор объявлял: «Говорит Лондон, передаем новости» – и читал новости со всего мира. Теперь все это в прошлом. «Говорит Южноафриканская радиовещательная корпорация», – после этих слов диктор пускается в пространный пересказ того, что сказал в парламенте доктор Малан.

Что он особенно ненавидит в Вустере, из-за чего ему хочется сбежать – это ярость и гнев, которые он чувствует в мальчиках-африканерах. Он боится, просто терпеть не может неуклюжих босоногих мальчишек-африканеров в их тесных коротких брюках, особенно старших мальчиков, которые, дай им полшанса, утащат тебя в какое-нибудь тихое место в вельде и будут над тобой измываться, – он слышал, как об этом упоминали со смешком. Например, они могут тебя borsel – насколько он понял, это означает, что с тебя снимут штаны и намажут яйца кремом для чистки обуви (но почему яйца? почему крем для чистки обуви?) и пошлют домой по улицам, полуголого и рыдающего.

Студенты, проходящие педагогическую практику в школе, распространяют легенды о посвящении и о том, что бывает во время посвящения. Мальчики-африканеры шепчутся об этом так же взволнованно, как о порке. То, что он слышит, вызывает у него отвращение: например, при посвящении разгуливают в подгузниках или пьют мочу. Если нужно пройти через это, чтобы стать учителем, он отказывается быть учителем.

Ходят слухи, что правительство собирается отдать распоряжение, чтобы все школьники с фамилиями, как у африканеров, были переведены в классы африканеров. Его родители тихо говорят об этом, они явно обеспокоены. Что до него, то его охватывает паника при мысли о переходе в класс африканеров. Он говорит родителям, что не подчинится. Откажется ходить в школу. Они пытаются его успокоить. «Ничего не будет, – говорят они. – Это просто разговоры. Пройдут годы, прежде чем они что-нибудь сделают». Он в этом не уверен.

Как становится известно, решать предстоит инспекторам, переводить ли ненастоящих англичан из английских классов. Он живет в страхе перед днем, когда придет инспектор, проведет пальцем по списку в классном журнале, назовет его имя и прикажет собирать учебники. На такой случай у него заготовлен тщательно разработанный план. Он соберет учебники и без возражений покинет класс. Но не пойдет в класс африканеров. Вместо этого спокойно, чтобы не привлекать внимания, он отправится в сарай, где хранятся велосипеды, возьмет свой велосипед и так быстро поедет домой, что никто не сможет его поймать. Потом он закроет и запрет дверь парадного входа и скажет матери, что не вернется в школу, а если она его выдаст, покончит с собой.

Образ доктора Малана запечатлелся у него в мозгу. Круглое голое лицо доктора Малана, в котором нет ни понимания, ни жалости. Его глотка раздувается, как у лягушки, губы поджаты.

Он не забыл первый законопроект доктора Малана 1948 года: запретить все комиксы с капитаном Марвелом и Суперменом, позволив пропускать через таможню только комиксы, в которых фигурируют животные и которые годятся исключительно для малышей.

Он думает о песнях на языке африкаанс, которые их заставляют петь в школе. Он так их возненавидел, что ему хочется громко кричать и издавать неприличные звуки во время пения, особенно когда исполняют «Kom ons gaan blomme pluk» – о том, как детишки резвятся в полях среди чирикающих птичек и веселых насекомых.

Как-то субботним утром он и еще двое друзей отправляются на велосипедах из Вустера по дороге Де Доорнз. Через полчаса они уже в пустынном месте, где не видно человеческого жилья. Они оставляют велосипеды у обочины и поднимаются в горы. Там они находят пещеру, разжигают костер и едят сэндвичи, которые захватили с собой. И вдруг появляется огромный грубый парень-африканер в шортах цвета хаки.

– Wie het julle toestemming gegee? (Кто вам разрешил?)

Они теряют дар речи. Это же пещера – разве нужно разрешение, чтобы находиться в пещере? Они пытаются соврать, но все бесполезно.

– Julle sal hier moet bly totdat my pa kom (Придется вам подождать моего отца.), – объявляет мальчик. Звучат слова lat, strop (розга, ремень). Им дадут урок.

От страха у него кружится голова. Здесь, в вельде, где некого позвать на помощь, их высекут. И не помогут никакие мольбы. Ведь на самом деле они виноваты, особенно он. Это он уверял остальных, когда они перелезали через изгородь, что тут не может быть фермы, это просто вельд. Он заводила, это его идея, и ему не на кого переложить вину.

Приходит фермер с собакой – восточноевропейской овчаркой с хитрой мордой и желтыми глазами. Им снова задают вопросы, на этот раз на английском, вопросы без ответов. По какому праву они здесь? Почему они не спросили разрешения? И опять приходится приводить беспомощные, дурацкие доводы: они не знали, они думали, что это просто вельд. Он клянется себе, что никогда больше не допустит такой ошибки. Никогда больше он не будет таким дураком, чтобы перелезть через изгородь и считать, что ему это сойдет с рук. «Дурак! – ругает он себя. – Дурак, дурак, дурак!»

У фермера нет при себе ни розги, ни ремня, ни хлыста.

– На сей раз вам повезло, – говорит он. Они стоят столбом, не понимая его. – Ступайте.

Они тащатся под гору, боясь бежать, чтобы вслед за ними не бросилась собака, рыча и пуская слюни, – туда, где оставили у обочины свои велосипеды. Им нечего сказать в свое оправдание. Африканеры вели себя вполне прилично. А вот они проиграли.

10

Рано поутру по Нэшнл-роуд идут цветные дети с пеналами и учебниками, а некоторые даже с ранцами на спине – в школу. Но это совсем маленькие дети; когда им будет столько лет, сколько ему, они покинут школу и выйдут в мир, чтобы зарабатывать себе на хлеб.

В день его рождения, вместо того чтобы устраивать вечеринку дома, ему дают десять шиллингов, чтобы он сводил куда-нибудь своих друзей и угостил их. Он приглашает троих лучших друзей в кафе «Глобус», они садятся за столик с мраморной столешницей и заказывают банановый сплит^[13] и шоколадный пломбир с сиропом. Он чувствует себя принцем, доставляющим другим удовольствие, это был бы чудесный праздник, если бы его не портила оборванная цветная детвора, стоящая за окном и наблюдающая за ними.

Он не видит ненависти на лицах этих детей, хотя готов признать, он и его друзья заслуживают этого, потому что у них так много денег, тогда как эти дети нищие. Напротив, дети, как и тогда у цирка, наслаждаются зрелищем, совершенно поглощены им и не упускают ни одной детали.

Будь он устроен иначе, он попросил бы владельца «Глобуса», португальца с волосами, намазанными бриллиантином, прогнать их. Это вполне нормально – прогнать нищих детей. Нужно лишь нахмуриться, замахать руками и закричать: «Voetsek, hotnot! Loop! Loop! – а потом повернуться к свидетелям этой сцены и объяснить: – Hulle soek net iets om te steel. Hull is almal skelms» (Они смотрят, чтобы украсть. Все они воры). Но если бы он встал и подошел к португальцу, то что бы он сказал? «Они портят мой день рождения, это несправедливо, их вид травмирует мне душу»? Независимо от того, прогонят их или нет, теперь слишком поздно, душа у него уже болит.

Он думает, что африканеры постоянно пребывают в ярости, потому что у них болит душа. А вот англичане не впадают в ярость, потому что живут за стенами и их душа хорошо защищена.

Это лишь одна из его теорий об англичанах и африканерах. К несчастью, ложкой дегтя в бочке меда оказывается Тревельян.

Тревельян был одним из жильцов в доме на Лизбек-роуд в Роузбэнк, который столовался у них. Он был счастлив в доме с большим дубом в саду. У Тревельяна была лучшая комната – со стеклянными дверями, выходившими на веранду перед домом. Он был молодым, высоким, дружелюбным, но не мог сказать ни слова на языке африкаанс и был англичанином до мозга костей. По утрам Тревельян завтракал на кухне, а потом уходил на работу, по вечерам возвращался и ужинал вместе с ними. У него была комната, в которую посторонним вход был запрещен, но там не было ничего интересного, кроме электробритвы, сделанной в Америке.

Отец, хотя и был старше Тревельяна, подружился с ним. По субботам они вместе слушали по радио матчи регби, которые передавали из Ньюлендз.

Потом появился Эдди. Эдди был семилетним цветным мальчиком из Идаз-Велли, возле Стелленбоса. Он приехал у них работать: по договоренности между матерью Эдди и тетей Уинни, которая жила в Стелленбосе, за то, что Эдди будет мыть посуду, подметать и чистить обувь, его будут кормить, а первого числа каждого месяца его матери будут посылать почтовый перевод на два фунта десять шиллингов.

Прожив и проработав два месяца в Роузбэнк, Эдди сбежал. Он исчез ночью, а его отсутствие обнаружили утром. Вызвали полицию, Эдди нашли неподалеку: он прятался в кустах на берегу Лизбек-ривер. Его нашла не полиция, а Тревельян, который приволок Эдди, плакавшего и бесстыдно лягавшегося, и запер в старой обсерватории во дворе за домом.

Было очевидно, что Эдди придется отослать обратно в Идаз-Велли. Теперь, когда он перестал притворяться, будто доволен, он сбежит при первой же возможности.

Но прежде чем позвонить тете Уинни в Стелленбос, встал вопрос о наказании за хлопоты, причиненные Эдди: вызов полиции, испорченное субботнее утро. Тревельян вызвался наказать Эдди.

Он заглянул в обсерваторию, когда Эдди наказывали. Тревельян держал его за запястья и порол кожаным ремнем по голым ногам. Отец тоже был там, он стоял сбоку, наблюдая. Эдди завывал и пританцовывал, весь в слезах и соплях.

– Asseblief, asseblief, my baas, – вопил он, – ek sal nie weer nie! (Я никогда больше не буду так делать!) – Потом двое мужчин заметили его в окошке и замахали руками, прогоняя.

На следующий день его тетя и дядя приехали из Стелленбоса в своем черном автомобиле, чтобы увезти Эдди к его матери в Идаз-Велли. Никакого прощания не было.

Итак, Тревельян, который был англичанином, выпорол Эдди. Румяный Тревельян, уже начинавший полнеть, раскраснелся еще больше, размахивая ремнем, и фыркал при каждом ударе, приходя в такую же ярость, как любой африканер. Тогда как же Тревельян вписывается в его теорию, что все англичане хорошие?

Он еще кое-что должен Эдди, о чем никому не рассказывал. После того как он купил велосипед «Смитс» на деньги, подаренные ему на восьмой день рождения, а потом обнаружил, что не умеет ездить, именно Эдди подталкивал его на Роузбэнк-Коммонз, выкрикивая команды, пока он вдруг не овладел искусством сохранять равновесие.

В тот первый раз он ехал по широкой петле, изо всех сил нажимая на педали, так как почва была песчаная, и наконец вернулся туда, где ждал Эдди. Эдди был взволнован, он подпрыгивал на месте. «Kan ek ‘n kans kry?» («Можно мне прокатиться?») – кричал он. Он передал велосипед Эдди. Эдди не нужно было подталкивать: он помчался быстро, как ветер, привстав на педалях, его старый темно-синий блейзер развевался за спиной: Эдди ездил гораздо лучше, чем он.