Текст книги "Сцены из провинциальной жизни"

Автор книги: Джон Максвелл Кутзее

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)

После бойни в Шарпевилле все меняется. Даже в мирном Кейптауне – забастовки и марши. Где бы ни проходил марш, по бокам маячат полисмены с винтовками, только и ожидающие повода начать стрелять.

В один прекрасный день, как раз когда у него идет консультация, события доходят до критической точки. В комнате тихо, он расхаживает от одного стола к другому, проверяя, как студенты справляются с заданием, помогая тем, у кого трудности. Неожиданно распахивается дверь. Один из старших лекторов входит в аудиторию и стучит по столу.

– Пожалуйста, внимание! – говорит он. По голосу слышно, что он на взводе, он весь раскраснелся. – Пожалуйста, положите ручки и послушайте меня! В эту минуту на Де Ваал-драйв проходит марш рабочих. Из соображений безопасности меня попросили объявить, что никому не разрешается покидать кампус до дальнейших распоряжений. Повторяю: никому не разрешается уходить. Это приказ полиции. Есть вопросы?

Есть по крайней мере один вопрос, но сейчас неподходящее время его задавать. Куда идет страна, если нельзя спокойно провести консультацию по математике? Что касается приказа полиции, он ни на минуту не верит, что полиция закрывает кампус ради безопасности студентов. Его закрывают, чтобы студенты из известного рассадника левых убеждений не присоединились к маршу, вот и все.

Нет никакой возможности продолжать консультацию по математике. В аудитории все переговариваются, студенты уже собирают свои сумки, они взволнованы, им не терпится посмотреть, что происходит.

Он следует за толпой на набережную у Де Ваал-драйв. Движение остановлено. Участники марша идут по Вулсек-роуд по десять, двенадцать человек в ряд, потом поворачивают на север, на автостраду. В основном это мужчины в немаркой одежде – комбинезоны, армейские куртки, шерстяные шапки, у некоторых в руках палки, все идут быстро, молча. Колонне не видно конца. Если бы он был полицейским, его бы это напугало.

– Это ПАК, – говорит цветной студент, стоящий поблизости. Глаза у него блестят, взгляд напряженный. Прав ли он? Откуда он знает? Есть ли признаки, по которым можно узнать? ПАК не похож на АНС. Он более зловещий. «Африка для африканцев! – провозглашает ПАК. – Загнать белых в море!»

Тысячи и тысячи людей, колонна толстой змеей ползет вверх по горе. Она не похожа на армию, но это именно армия, армия, внезапно возникшая на пустошах Кейп-Флэтс. Что они будут делать, когда дойдут до города? В любом случае в стране не хватит полицейских, чтобы остановить их, не хватит пуль, чтобы их расстрелять.

Когда ему было двенадцать, его посадили в автобус, полный школьников, и повезли на Эддерли-стрит, где им раздали оранжево-бело-черные флажки и велели махать, когда мимо будет проезжать парад из платформ на колесах (Ян ван Рибек и его жена в скромном бюргерском платье, треккеры с мушкетами, осанистый Пол Крюгер). Триста лет истории, триста лет христианской цивилизации на южной оконечности Африки, говорили политики в своих речах, – Господи, позволь нам возблагодарить Тебя. Теперь у него на глазах Господь убирает свою длань, которой защищал. У подножия горы он наблюдает, как переделывается история.

Вокруг него тишина, в этих чистеньких, хорошо одетых выпускниках Рондебосхской мужской школы и колледжа Диосезан, этих юнцах, которые полчаса назад вычисляли углы векторов и мечтали о карьере инженера-строителя, чувствуется то же потрясение и страх. Они собирались насладиться зрелищем, похихикать над процессией садовников и никак не ожидали увидеть эту мрачную толпу. День для них испорчен, теперь им хочется только пойти домой, выпить кока-колы, съесть сэндвич и забыть о том, что произошло.

А он? С ним то же самое. «Будут ли суда еще отплывать завтра? – вот его единственная мысль. – Я должен уехать, пока не стало слишком поздно!»

На следующий день, когда все закончилось и участники марша разошлись по домам, газеты находят способ осветить это событие. «Был дан выход затаенному гневу, – так они это называют. – Один из многих маршей протеста по всей стране – вслед за Шарпевиллем. Здравый смысл, проявленный (в кои-то веки) полицией, сотрудничество лидеров марша. Правительству, – пишут они, – следует принять это к сведению». Таким образом они смягчают это событие, делая его менее значительным, чем на самом деле. Но он не обманывается. Один свисток – и из лачуг и бараков Кейп-Флэтс появится та же армия, более сильная, чем прежде, более многочисленная. И к тому же вооруженная винтовками из Китая. Какова надежда выстоять против них, когда не веришь в то, что защищаешь?

Возникает вопрос о вооруженных силах. Когда он окончил школу, на военную службу призывали только одного белого мальчика из троих. Ему повезло: не выпал жребий служить. Теперь все изменилось. Теперь новые правила. В любую минуту он может найти в своем почтовом ящике повестку: «Вам следует явиться в Касл в девять утра такого-то числа. Захватите с собой туалетные принадлежности». В Фоортреккерхоогте, где-то в Трансваале, есть учебный лагерь, о котором он наслышан. Именно туда отправляют новобранцев из Кейптауна, подальше от дома, чтобы их сломить. Через неделю он окажется за колючей проволокой в Фоортреккерхоогте, где будет жить в одной палатке с головорезами-африканерами, есть говяжью тушенку из консервной банки, слушать Джонни Рея на волне радио «Спрингбок». Ему этого не вынести, он вскроет себе вены. Остается только одно – бежать. Но как он может бежать, не получив диплома? Это все равно что отправиться в долгое путешествие, путешествие длиной в жизнь, без одежды, без денег, без (это сравнение он делает более неохотно) оружия.

5

Время позднее, уже за полночь. Он лежит на диване в выцветшем голубом спальном мешке, который привез из Южной Африки, в однокомнатной квартире своего друга Пола в Белсайз-Парк. В другом конце комнаты, на настоящей кровати, Пол уже захрапел. Сквозь щель между портьерами видно, как сияет ночное небо, оранжевое с оттенком фиолетового. Хотя он накрыл ноги подушкой, они ледяные. Но это не важно: ведь он в Лондоне.

Существует два или три места в мире, где можно жить наиболее полной жизнью: Лондон, Париж и еще, возможно, Вена. Париж идет первым: город любви, город искусств. Но чтобы жить в Париже, нужно пойти на курсы французского языка. Что касается Вены, то Вена – для евреев, возвращающихся, чтобы восстановить свое право первородства: логический позитивизм, двенадцатитоновая музыка, психоанализ. Таким образом, остается Лондон, где южноафриканцам не нужны бумаги и где говорят по-английски. Пусть Лондон каменный, похожий на лабиринт и холодный, но за его непривлекательными стенами мужчины и женщины пишут книги, создают картины, сочиняют музыку. Каждый день проходишь мимо них на улице, не угадывая их секрет, – и все из-за знаменитой и восхитительной британской сдержанности.

За половину квартиры, которая состоит из единственной комнаты и закутка с газовой плитой и раковиной с холодной водой (ванная и туалет наверху общие для всего дома), он платит Полу два фунта в неделю. Все его сбережения, которые он привез из Южной Африки, составляют восемьдесят четыре фунта. Нужно немедленно найти работу.

Он заходит в офис в Совете Лондонского графства и заносит свое имя в список учителей, готовых сразу же занять вакантное место. Его посылают на собеседование в среднюю школу в Барнете, в дальнем конце Нозерн-лайн. У него степень по математике и английскому. Директор предлагает ему вести занятия по социологии, а также два раза в неделю еще и по плаванию.

– Но я не умею плавать, – возражает он.

– В таком случае придется научиться, согласны? – говорит директор.

Он выходит из школы с учебником по социологии под мышкой. У него только выходные, чтобы подготовиться к первому занятию. К тому времени, как он добирается до станции, он уже клянет себя, что взялся за эту работу. Но ему не хватает духа вернуться и сказать, что передумал. Он отправляет учебник обратно на почте в Белсайз-Парк, приложив записку: «Непредвиденные обстоятельства лишили меня возможности приступить к исполнению своих обязанностей. Примите мои самые искренние извинения».

Прочитав объявление в «Гардиан», он отправляется в Ротамстед^[26], на опытную сельскохозяйственную станцию за пределами Лондона, где работали Халстед и Макинтайр, авторы «Проекта статистических экспериментов» – одного из университетских учебников. Собеседование, которому предшествовала экскурсия по садам и теплицам станции, проходит хорошо. Должность, на которую он претендует, – младший экспериментатор. Обязанности младшего экспериментатора, как ему объясняют, заключаются в том, чтобы раскладывать решетки для опытных образцов, записывать урожай при различных режимах выращивания, затем проанализировать данные на компьютере станции – все это под руководством старших экспериментаторов. Настоящие сельскохозяйственные работы выполняются садовниками под наблюдением специалистов по агротехнике, от него не требуется, чтобы он пачкал руки в земле.

Несколько дней спустя приходит письмо, подтверждающее, что он принят на работу с жалованьем шестьсот фунтов в год. Он вне себя от радости. Какая удача! Работать в Ротамстеде! В Южной Африке этому не поверят!

Но есть одно «но». В конце письма говорится: «Жилье может быть предоставлено в деревне или в муниципальном доме в районе жилой застройки». Он пишет ответ, что принимает предложение, но предпочел бы по-прежнему жить в Лондоне. И будет ездить в Ротамстед.

После этого ему звонят из отдела кадров. И объясняют, что ездить в Ротамстед нереально. Ему предлагают не работу за письменным столом с регулярными рабочими часами. Иногда ему придется начинать работу рано утром, в другой раз заканчивать поздно или работать в выходные. Поэтому, как и всем экспериментаторам, ему придется жить поблизости от станции. Пересмотрит ли он свою позицию и сообщит окончательное решение?

Его восторг померк. Какой смысл был проделать весь этот путь из Кейптауна в Лондон, если придется поселиться за много миль от города и вставать чуть свет, чтобы измерить высоту бобовых? Ему хочется работать в Ротамстеде, хочется найти применение математике, на которую он потратил столько лет, но хочется также ходить на поэтические вечера, встречаться с писателями и художниками, заводить романы. Как же заставить людей в Ротамстеде – мужчин в твидовых пиджаках, курящих трубки, женщин с бесцветными волосами, в огромных «совиных» очках – это понять? Как произнести при них такие слова, как «любовь», «поэзия»?

Но как же отказаться от такого предложения? Реальная работа, да еще и в Англии, уже почти у него в руках. Нужно сказать только одно слово «да» – и он сможет написать матери, сообщая новость, которую она ждет, а именно: что ее сын получает хорошее жалованье, занимаясь респектабельным делом. Тогда она, в свою очередь, сможет позвонить сестрам его отца и объявить: «Джон работает в Англии как ученый». Это наконец-то положит конец насмешкам и подтруниванию. Ученый – что может быть солиднее?

Солидность – это то, чего ему всегда не хватало. Солидность – его ахиллесова пята. Ума у него достаточно (хоть и не так много, как считает мать и как когда-то думал он сам), но он никогда не был солидным. Ротамстед дал бы ему если не солидность (не сразу), то хотя бы звание, офис, опору. Младший экспериментатор, затем в один прекрасный день экспериментатор, а потом и старший экспериментатор – несомненно, за таким чрезвычайно респектабельным щитом, в уединении, в тайне, он сможет продолжить дело преобразования жизненного опыта в искусство, дело, ради которого он и явился на свет.

Таков аргумент за сельскохозяйственную станцию. Аргумент против – то, что она находится не в Лондоне, городе романтики.

Он пишет в Ротамстед. По зрелом размышлении, сообщает он, учитывая все обстоятельства, он счел за лучшее отказаться.

Газеты полны объявлений о том, что требуются программисты. Ученая степень желательна, но не обязательна. Он слышал о программировании, но не совсем представляет себе, что это такое. Он никогда не видел компьютера – разве что в мультиках, где компьютеры изображаются как предметы, похожие на ящик, которые выплевывают свитки бумаги. Насколько ему известно, в Южной Африке нет компьютеров.

Он звонит по объявлению IBM, поскольку IBM – самая крупная и лучшая фирма, и идет на собеседование в черном костюме, купленном перед отъездом из Кейптауна. Сотруднику IBM, который проводит собеседование, за тридцать, он тоже в черном костюме, но более элегантного покроя.

В первую очередь этот человек интересуется, навсегда ли он уехал из Южной Африки.

– Да, – отвечает он.

– Почему? – спрашивает человек из IBM.

– Потому что в этой стране назревает революция, – говорит он.

Следует молчание. Революция – может быть, это неподходящее слово для IBM.

– А когда, по-вашему, – спрашивает собеседник, – эта революция произойдет?

Ответ у него готов:

– Через пять лет.

Так говорили все после Шарпевилля. Шарпевилль ознаменовал начало конца белого режима, все более безнадежного белого режима.

После собеседования он проходит тест на коэффициент умственного развития. Он всегда получал удовольствие от тестов на IQ, всегда прекрасно справлялся с ними. Обычно ему лучше удавались тесты, опросы и экзамены, чем реальная жизнь.

Через несколько дней IBM предлагает ему место стажера-программиста. Если он хорошо проявит себя во время курса обучения, после испытательного срока сначала станет программистом, а затем, в один прекрасный день, старшим программистом. Он начнет карьеру в бюро обработки данных IBM на Ньюмен-стрит, неподалеку Оксфорд-стрит, в самом сердце Вест-Энда. Часы работы – с девяти до пяти. Зарплата для начала семьсот фунтов в год.

Он, не колеблясь, соглашается.

В тот же день он проходит в метро мимо плаката с объявлениями о работе. Призывают подавать заявления на должность станционного мастера-стажера с зарплатой семьсот фунтов в год. Требования к образованию минимальны: только школьный аттестат. Минимальный возраст: двадцать один год.

Интересно, в Англии все работы оплачиваются одинаково? Если так, то к чему получать диплом?

Он проходит курс программирования вместе с еще двумя стажерами – довольно привлекательной девушкой из Новой Зеландии и молодым лондонцем с прыщеватым лицом – и дюжиной клиентов IBM, бизнесменов. По справедливости, он должен быть лучшим среди них, он и еще, пожалуй, девушка из Новой Зеландии, у которой тоже диплом по математике, но на самом деле он с трудом понимает, что происходит, и плохо справляется с письменными упражнениями. В конце первой недели они пишут контрольную, с которой он едва справляется. Преподаватель им недоволен и, не задумываясь, выражает свое недовольство. Он в мире бизнеса, а в мире бизнеса, как он обнаруживает, не требуется быть вежливым.

В программировании есть что-то такое, что ставит его в тупик, однако даже у бизнесменов нет с этим проблем. По своей наивности он воображал, что программирование имеет отношение к способам перевода символов логики и теории множеств в цифровые коды. Вместо этого речь идет об инвентаризации и утечках, о Заказчике А и Заказчике Б. Что такое инвентаризация и утечки и какое отношение они имеют к математике? С таким же успехом он мог быть клерком, сортирующим карточки, или станционным мастером-стажером.

В конце третьей недели он пишет заключительный тест, справляясь с ним без всякого блеска, и отправляется на Ньюмен-стрит, где ему отводят стол в комнате, где сидят еще девять молодых программистов. Вся мебель в офисе серая. В ящике своего стола он находит бумагу, линейку, карандаши, точилку для карандашей и маленькую записную книжку в черной пластиковой обложке. На обложке заглавными буквами написано слово «ДУМАЙ». На столе начальника, в его кабинете рядом с главным офисом, стоит табличка со словом «ДУМАЙ». «ДУМАЙ» – девиз IBM. Ему дают понять, что особенность IBM в том, чтобы непрерывно мыслить. Служащие должны все время думать и таким образом жить согласно идеалу основателя IBM Томаса Дж. Уотсона. Служащие, которые не думают, не подходят IBM, аристократу компьютерного мира. В штаб-квартире в Уайт-Плейнз в Нью-Йорке у IBM есть лаборатории, где проводятся более фундаментальные исследования в области компьютеров, нежели во всех университетах мира, вместе взятых. Ученым в Уайт-Плейнз платят больше, чем университетским профессорам, и их обеспечивают всем, что им может понадобиться. Единственное, что от них требуется взамен, – это думать.

Хотя рабочее время на Ньюмен-стрит с девяти до пяти, он обнаруживает, что на служащих мужского пола косятся, если они покидают офис ровно в пять. Служащие женского пола, обремененные семьей, могут уходить в пять без всяких нареканий, от мужчин же ожидают, что они будут работать хотя бы до шести. Когда на работе аврал, они могут проработать всю ночь, сделав перерыв, чтобы сходить в паб перекусить. Поскольку он не любит пабы, то просто все время работает. И редко попадает домой раньше десяти часов.

Он в Англии, в Лондоне, у него есть работа, достойная работа, которая лучше преподавания, за которую ему платят жалованье. Он сбежал из Южной Африки. Все идет хорошо. Он добился своей первой цели, он должен быть счастлив. На самом деле по мере того, как неделя проходит за неделей, он чувствует себя все более несчастным. Его охватывают приступы паники, которые он с трудом подавляет. В офисе не на чем остановить взгляд – одни металлические поверхности. При ярком свете неоновых ламп, не отбрасывающих тени, он чувствует, как идет атака на самую его душу. Это безликое здание из бетона и стекла, похоже, выделяет какой-то газ, без запаха и цвета, который проникает в его кровь и отупляет его. Он может поклясться, что IBM убивает его, превращает в зомби.

И все же он не должен сдаваться. Средняя школа в Барнет-Хилл, Ротамстед, IBM – он не должен потерпеть неудачу в третий раз. Стать неудачником – это было бы слишком похоже на отца. Посредством этого серого бессердечного IBM реальный мир его испытывает. Он должен крепиться и выдержать.

6

Его убежище от IBM – кино. В кинотеатре «Эвримен» в Хэмпстеде он смотрит фильмы со всего мира, снятые режиссерами, имена которых ему неизвестны. Он ходит на весь цикл фильмов Антониони. В фильме под названием L’Eclisse^[27] женщина бродит по улицам палимого солнцем пустынного города. Она мучается, страдает. Он не вполне понимает, из-за чего – по ее лицу этого не видно.

Эта женщина – Моника Витти. Моника Витти, с ее идеальными ногами, чувственными губами и рассеянным взглядом, становится его наваждением, он влюбляется в нее. Он видит сны, в которых именно он, единственный из всех мужчин на свете, служит ей опорой и утешением. Стук в дверь. Перед ним стоит Моника Витти, она подносит палец к губам, призывая его к молчанию. Он делает шаг вперед, заключает ее в объятия. Время замирает, они с Моникой Витти – одно целое.

Но действительно ли он тот самый любовник, которого ищет Моника Витти? Сможет ли он лучше, чем мужчины из фильмов с ее участием, облегчить ее муки? Он не уверен. Он подозревает, что, даже если бы он подыскал комнату для них двоих, тайное убежище в каком-нибудь тихом туманном квартале Лондона, она бы все равно в три часа утра выскальзывала из постели и сидела у стола под ослепительным светом единственной лампы, размышляя и терзаясь.

Мучения, которые испытывают Моника Витти и другие персонажи Антониони, – того рода, который ему совершенно незнаком. На самом деле это не мучения вовсе, а что-то более глубокое: Angst^[28]. Он бы хотел ощутить вкус этого Angst, хотя бы для того, чтобы узнать, что это такое. Но, несмотря на все усилия, он не может найти у себя в душе ничего похожего на Angst. По-видимому, Angst – нечто относящееся к континентальной Европе, этому явлению еще только предстоит появиться в Англии, не говоря уже об английских колониях.

В статье в «Обсервер» объясняется, что Angst европейского кинематографа берет начало из страха перед гибелью от водородной бомбы, а также из неуверенности, последовавшей за смертью Бога. Он в этом сомневается. Ему не верится, что Монику Витти гонит на улицы Палермо, под яростный красный шар солнца (тогда как она могла с тем же успехом остаться в прохладном номере отеля и заниматься любовью с мужчиной) водородная бомба или то, что Бог не говорит с ней. Каково бы ни было верное объяснение, оно должно быть сложнее.

Angst гложет и персонажей фильмов Ингмара Бергмана. Он причина их неискоренимого одиночества. Однако что касается Angst Бергмана, «Обсервер» рекомендует не принимать его слишком уж всерьез. Его Angst отдает претенциозностью, утверждает «Обсервер», это аффектация, в какой-то степени связанная с долгими северными зимами, с ночами обильных возлияний и похмельем.

Даже газеты, которые считаются либеральными: «Гардиан», «Обсервер», – враждебны жизни разума, он начинает это понимать. Сталкиваясь с чем-то серьезным и глубоким, они сразу же начинают зубоскалить, отделываться остротами. Только в крошечных оазисах, таких как «Третья программа», серьезно относятся к новому искусству – американской поэзии, электронной музыке, абстрактному экспрессионизму. Современная Англия превращается в угнетающе филистерскую страну, мало чем отличающуюся от Англии У. Е. Хенли и военных маршей, против которых в 1912 году выступал Эзра Паунд.

Что же тогда он сам делает в Англии? Было ли ошибкой приехать сюда? И не поздно ли еще переехать? Будет ли Париж, город художников, ближе ему по духу, если он когда-нибудь сумеет овладеть французским? А как насчет Стокгольма? Он подозревает, что в духовном плане он бы чувствовал себя в Стокгольме как дома. Но как насчет шведского? И чем он будет зарабатывать на жизнь?

В IBM ему приходится держать фантазии о Монике Витти при себе, да и претензии на тонкий художественный вкус тоже. По причинам, которые ему неясны, к нему проникся дружескими чувствами коллега-программист, которого зовут Билл Бригс. Билл Бригс невысокого роста, прыщавый, у него есть девушка по имени Синтия, на которой он собирается жениться, он ждет не дождется, когда у них будет стандартный домик в ряду точно таких же в Уимблдоне. В то время как у других программистов выговор классической школы, по которой трудно определить их место рождения, и они начинают день с чтения финансовых страниц «Телеграф», чтобы проверить цены на акции, Билл Бригс говорит с заметным лондонским акцентом и хранит деньги на счету Строительного общества.^[29]

Несмотря на его социальное происхождение, нет причин, почему Билл Бригс не мог бы преуспевать в IBM. IBM – американская компания, не терпящая британской классовой иерархии. В этом сила IBM: люди любого круга могут подняться на самый верх, потому что единственное, что имеет значение в IBM, – преданность и упорный, сосредоточенный труд. Билл Бригс трудолюбив и, вне всякого сомнения, предан IBM. Кроме того, Билл Бригс, судя по всему, прекрасно понимает высшие цели IBM и центра обработки данных на Ньюмен-стрит – чем сам он не может похвалиться.

Служащих IBM обеспечивают талонами на ленч. На талон в три шиллинга шесть пенсов можно вполне прилично поесть. Однако он предпочитает закусочную «Лайонз» на Тоттенхем-Корт-роуд, где можно заходить в салатный бар сколько душе угодно. Но самое любимое место программистов IBM – «Шмидтс» на Шарлотт-стрит. Вместе с Биллом Бригсом он ходит в «Шмидтс» и ест там шницель по-венски или тушеного зайца. После ленча, если не идет дождь, они совершают небольшую прогулку по улицам, прежде чем вернуться за рабочий стол.

Круг тем, которых они с Биллом Бригсом, по молчаливому согласию, не касаются в разговорах, настолько обширен, что он удивляется, что им еще есть о чем поговорить. Они не обсуждают свои желания и стремления. Не говорят о личной жизни, о своих семьях и воспитании, о политике, религии и искусстве. Футбол был бы приемлемой темой, если бы не то обстоятельство, что он ничего не знает об английских клубах. Итак, остаются погода, забастовки железнодорожников, цены на жилье и IBM: планы IBM на будущее, клиенты IBM и планы этих клиентов, а также кто что сказал в IBM.

Разговор получается отчаянно скучный, но тут есть и другая сторона. Всего два месяца назад он был невежественным провинциалом, сошедшим на берег в мороси доков Саутгемптона. А теперь он в самом сердце Лондона, неотличимый в своей черной униформе от любого Лондонского служащего, обменивается мнениями с чистокровным англичанином, коренным лондонцем, на правильном разговорном языке. Вскоре, если он по-прежнему будет делать успехи и будет внимателен к гласным, никто не обратит на него внимания. В толпе он сойдет за лондонца, а быть может, в свое время, даже за англичанина.

Теперь, когда у него есть зарплата, он может снять комнату в доме поблизости от Арчуэй-роуд в северной части Лондона. Комната на третьем этаже, из окна открывается вид на водный резервуар. В ней есть газовый нагреватель и маленький альков с газовой плитой и шкафчиком для продуктов и посуды. В углу – счетчик: если опустить в него шиллинг, получишь газ на шиллинг.

Его меню неизменно: яблоки, овсянка, хлеб и сыр, а еще пикантные сосиски, которые называются chipolatas^[30], – он жарит их на плите. Он предпочитает их настоящим сосискам, потому что их не нужно держать в холодильнике. И они не выпускают жир при жарке. Он подозревает, что в них много картофельной муки, смешанной с мясным фаршем. Но картофельная мука – это не так уж плохо.

Поскольку он уходит на работу рано утром, а возвращается поздно, он редко видит других жильцов. Вскоре жизнь входит в налаженную колею. Он проводит субботы в книжных магазинах, картинных галереях, музеях, кинотеатрах. По воскресеньям читает в своей комнате «Обсервер», потом идет в кино или прогуливается в Хит.

Хуже всего в субботние и воскресные вечера. Тогда одиночество, которое ему обычно удается держать в узде, наваливается на него, одиночество, сливающееся с серой и влажной лондонской погодой и с твердыми, как железо, холодными тротуарами. Он чувствует, как его лицо немеет от молчания и становится глуповатым, даже IBM и обмен формулами в офисе лучше этой тишины.

Он лелеет надежду, что из безликой толпы появится женщина, которая ответит на его взгляд, безмолвно приблизится к нему, и они вместе отправятся в его комнату (все еще безмолвно – каким могло бы быть их первое слово? – это невозможно вообразить), она займется с ним любовью, исчезнет во мраке, вновь появится на следующий вечер (он будет сидеть над своими книгами, когда раздастся стук в дверь), снова обнимет его, снова ровно в полночь исчезнет, и так далее – таким образом преобразуя его жизнь и высвобождая потоки стихов в духе «Сонетов к Орфею» Рильке.

Приходит письмо из университета в Кейптауне. На основании того, что у него диплом с отличием после сдачи выпускных экзаменов по усложненной программе, ему дают стипендию для продолжения образования и занятий исследовательской работой при университете.

Сумма слишком мала, чтобы позволить ему заниматься при Британском университете. В любом случае, теперь, когда он нашел работу, и подумать нельзя от нее отказаться. Кроме отказа от стипендии есть только один вариант: зарегистрироваться в университете Кейптауна в качестве бакалавра, занимающегося исследовательской работой для получения степени магистра in absentia, заочно. Он заполняет бланк. В графе «Область исследования» он пишет, поразмыслив: «Литература». Было бы приятно написать «Математика», но правда в том, что он недостаточно умен, чтобы продолжать заниматься математикой. Возможно, литература не так благородна, как математика, но, по крайней мере, в литературе его ничего не отпугивает. Что касается темы исследования, он некоторое время носится с идеей предложить Cantos Эзры Паунда, но в конце концов останавливается на романах Форда Мэдокса Форда. Чтобы читать Форда, хотя бы не требуется знать китайский.

Форд (настоящая фамилия Хьюффер), внук художника Форда Мэдокса Брауна, опубликовал свою первую книгу в 1891 году в возрасте восемнадцати лет. С этого времени и до самой смерти в 1939 году он зарабатывал исключительно литературным трудом. Паунд назвал его величайшим стилистом прозы своего времени и клеймил английскую публику за то, что она игнорирует этого писателя. Пока что он прочел пять романов Форда – «Хороший солдат» и еще четыре, включая «Конец парада», – и убежден в правоте Паунда. Он поражен сложной хронологией сюжетов Форда, мастерством, с которым нота, как бы случайно взятая и безыскусно повторенная, через несколько глав становится главным мотивом. Его также тронула любовь между Кристофером Тьетдженсом и Валентиной Вэнноп, которая гораздо младше него, – любовь, завершить которую обладанием Тьетдженс воздерживается, несмотря на готовность Валентины, потому что (как говорит Тьетдженс) мужчина не должен лишать невинности девственниц. Преобладающая черта характера Тьетдженса – лаконичная благопристойность – кажется ему восхитительной, кажется квинтэссенцией английского духа.

Если Форд смог создать пять таких шедевров, говорит он себе, то, конечно, должны быть и другие шедевры, пока что неизвестные, затерявшиеся среди беспорядочной массы его произведений, которые еще только начинают каталогизировать, – шедевры, которые он откроет. Он сразу же берется за чтение Форда, проводя все субботы в читальном зале Британского музея, и еще два вечера в неделю, когда читальный зал открыт допоздна. Хотя ранние произведения писателя его разочаровывают, он продолжает читать, делая скидку на то, что Форд тогда еще только учился ремеслу.

Однажды в субботу он разговорился с читательницей за соседним столом, и они вместе выпили чаю в буфете музея. Ее зовут Анна, она полька по происхождению и говорит с легким акцентом. Она исследователь, и визиты в читальный зал входят в ее служебные обязанности. В настоящее время она изучает материалы о жизни Джона Спика, который обнаружил исток Нила. В свою очередь он рассказывает ей о Форде и о том, что Форд написал книгу о Джозефе Конраде. Они беседуют о пребывании Конрада в Африке, о его ранних годах жизни в Польше и стремлении стать английским сквайром под конец жизни.

Во время беседы он думает: уж не знак ли судьбы то, что он, изучающий Ф. М. Форда, познакомился с соотечественницей Конрада? Может быть, Анна – его суженая? Она определенно не красавица, Анна старше его, у нее худое лицо, очень худое, на ней бесформенная серая юбка и практичные туфли без каблуков. Но кто сказал, что он заслуживает лучшего?

Он уже готов пригласить ее куда-нибудь, скажем, в кино, но тут мужество покидает его. А что, если искра потом не пробежит? Как он будет выпутываться из этой ситуации без позора?