Текст книги "Сцены из провинциальной жизни"

Автор книги: Джон Максвелл Кутзее

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)

Что касается самого опыта – я имею в виду опыт измены, вот чем для меня это было в первую очередь, – то он был более странным, чем я ожидала, и все закончилось прежде, чем я смогла привыкнуть к этой странности. Однако опыт был волнующим, тут не могло быть сомнений, с начала и до конца. Сердце у меня колотилось как бешеное. Этого мне никогда не забыть. Я упомянула Генри Джеймса. У Джеймса в книгах много измен, но я не могу припомнить там волнение во время самого акта – я имею в виду акт измены. Джеймс любил изображать себя великим изменником, но я спрашиваю себя: имел ли он реальный опыт, опыт реальной, плотской неверности?

Мои первые впечатления? Я сочла, что мой любовник более худой и легкий, чем мой муж. Помню, мне подумалось: «Плохо питается». Они с отцом в этом жалком маленьком коттедже на Токай-роуд, вдовец и холостой сын, два неумехи, два неудачника, ужинающие польской колбасой, печеньем и чаем. Поскольку он не захотел привезти ко мне отца, может быть, мне нужно заходить к ним с корзиной, полной питательной еды?

У меня в памяти осталась картинка: он наклоняется надо мной с закрытыми глазами, гладя мое тело, хмурится от сосредоточенности, словно стараясь запомнить меня только через прикосновение. Его рука бродит вверх и вниз, вперед и назад. В то время я очень гордилась своей фигурой. Бег по утрам, ритмическая гимнастика, диета – зато потом не стыдно раздеться перед мужчиной. Может быть, я и не была красавицей, но по крайней мере меня приятно было пощупать: упругое молодое женское тело.

Если вас смущают такие разговоры, так и скажите, и я не буду об этом. У меня профессия, связанная с интимными проблемами, так что откровенный разговор меня не стесняет, если только он не стесняет вас. Нет? Никаких проблем? Продолжать?

Это был наш первый раз вместе. Интересный, весьма интересный опыт, но ничего такого, от чего содрогнулась бы земля. Да я ведь и не ожидала, что земля содрогнется – только не с ним.

Я твердо решила избегать эмоциональной привязанности. Случайное развлечение – это одно дело, а влюбленность – совсем другое.

В себе я была совершенно уверена. Я не собиралась воспылать любовью к человеку, о котором почти ничего не знала. Но как насчет него? Может быть, он из тех, кто примется размышлять над тем, что произошло между нами, придавая этому слишком большое значение? Будь начеку, сказала я себе.

Однако шли дни, а от него не было ни слова. Каждый раз, проезжая мимо дома на Токай-роуд, я сбрасывала скорость и смотрела, но его не было видно. Не было его и в супермаркете. Я могла сделать только один вывод: он меня избегает. В каком-то смысле это был хороший признак, но тем не менее это меня раздражало. По правде сказать, даже оскорбляло. Я написала ему письмо, старомодное письмо, наклеила марку на конверт и бросила в почтовый ящик. «Почему ты меня избегаешь? – писала я. – Что нужно сделать, чтобы убедить тебя, что я хочу, чтобы мы были добрыми друзьями, не более?» Никакого ответа.

Чего я не упомянула в письме и, конечно, не упомянула бы при следующей встрече – это как я провела уик-энд после его визита. Мы с Марком наскакивали друг на друга, как кролики, занимаясь любовью в постели, на полу, под душем, повсюду, даже когда наша бедная невинная Крисси лежала, проснувшись в своей кроватке, и с плачем звала меня.

У Марка были свои собственные идеи насчет того, почему я пребывала в таком возбужденном состоянии. Он думал, что я почувствовала исходивший от него запах любовницы из Дурбана и захотела доказать, насколько лучше – как бы это сказать? – насколько лучше ее я умею это делать. В понедельник после этого уик-энда он должен был лететь в Дурбан, но отменил полет и позвонил в офис, сказавшись больным. После чего мы с ним снова отправились в постель.

Он не мог мною насытиться. Марк был положительно в восторге от института буржуазного брака и возможностей, которые он открывает перед мужчиной и на стороне, и дома.

Что до меня, то я – я тщательно подбираю слова, – я была невероятно возбуждена оттого, что у меня двое мужчин, живущих так близко друг от друга. Я сказала себе, весьма шокированная этим: «Ты ведешь себя как шлюха! Так вот какова твоя натура?» Но в глубине души я очень собой гордилась, гордилась воздействием, которое произвожу. В тот уик-энд передо мной впервые забрезжила возможность бесконечного совершенствования в царстве эротики. До этого у меня было довольно банальное представление об эротической жизни: ты достигаешь половой зрелости, проводишь год-другой на берегу пруда, потом ныряешь в него и плещешься, пока не найдешь себе спутника, который тебя удовлетворяет, и дело с концом – конец твоим поискам. В тот уик-энд до меня дошло, что в двадцать шесть лет моя эротическая жизнь только начинается.

А затем я наконец-то получила ответ на свое письмо. Джон позвонил. Сначала осторожные вопросы: я одна, муж в отъезде? Потом приглашение: не приеду ли я на ужин. На ранний ужин. И не хотела бы я привезти своего ребенка?

Я прибыла к нему с коляской, в которой сидела Крисси. Джон ждал у дверей в синем с белым переднике – такие надевают мясники.

– Проходи на двор за домом, – сказал он. – У нас там барбекю.

Тогда я впервые встретилась с его отцом. Отец сидел, сгорбившись над костром, как будто замерз, хотя на самом деле вечер был теплый. Не без труда он поднялся на ноги, чтобы поздороваться со мной. Он казался хрупким, хотя, как выяснилось, ему было всего шестьдесят с небольшим.

– Рад познакомиться, – сказал он и мило улыбнулся. Мы с ним хорошо поладили с самого начала. – А это Крисси? Хэлло, моя девочка! Приехала к нам в гости, да?

В отличие от своего сына, он говорил с сильным акцентом африкаанс. Но его английский был вполне сносен. Как я узнала, он вырос на ферме в Кару, среди множества сестер и братьев. Их учила английскому домашняя преподавательница – какая-нибудь мисс Джонс или мисс Смит из Старого Света.

В огороженном квартале, где жили мы с Марком, при каждом доме имелось готовое барбекю во дворе за домом. Здесь, на Токай-роуд, такого оборудования не было – только костер с несколькими кирпичами вокруг. Казалось невероятно глупым разжигать костер, когда должен приехать маленький ребенок, особенно такой, как Крисси, которая еще нетвердо стояла на ногах. Я притворилась, будто дотрагиваюсь до проволочной сетки и плачу от боли, и, отдернув руку, пососала ее.

– Горячо! – сказала я Крисси. – Осторожно! Не трогай!

Почему мне запомнилась эта деталь? Из-за того, что я сосала руку. Из-за того, что поймала на себе взгляд Джона и поэтому умышленно продолжала сосать. У меня – извините, что хвастаюсь, – был в то время красивый рот, зовущий к поцелуям. Моя девичья фамилия Киш, которую в Южной Африке произносили К-И-С. Kiss-kiss^[43] – обычно шипели девочки в школе, когда хотели меня спровоцировать. Kiss-kiss – и хихиканье, и влажное причмокивание. Мне было на это ровным счетом наплевать. Нет ничего дурного в том, что тебя приятно поцеловать, думала я. Однако довольно, хватит отступлений. Я прекрасно понимаю, что вы хотите услышать о Джоне, а не обо мне и моих школьных годах.

Сосиски, зажаренные на гриле, и печеный картофель – такое незатейливое меню придумали эти двое мужчин. К сосискам был томатный соус из бутылочки, к картофелю – маргарин. Бог знает, из какой требухи были сделаны эти сосиски. К счастью, я захватила с собой пару маленьких баночек «Хайнц» для ребенка.

Сославшись на слабый аппетит леди, я положила себе на тарелку всего одну сосиску. Теперь, когда Марк так часто бывал в отъезде, я стала есть меньше мяса. Но для этих двух мужчин это были мясо и картофель, ни больше ни меньше. Они ели одинаково, молча, глотали не разжевывая, словно у них в любую минуту могли отнять пищу. Одинокие едоки.

– Как продвигается цементирование? – спросила я.

– Еще месяц – и, дай бог, все будет закончено, – ответил Джон.

– Это по-настоящему улучшит состояние дома, – заметил его отец. – Тут не может быть никаких сомнений. Гораздо меньше сырости, чем обычно. Но это жуткий труд, а, Джон?

Я сразу же узнала этот тон – тон родителя, которому не терпится похвастаться своим ребенком. И сразу же прониклась сочувствием к этому бедняге. Его сыну за тридцать, а о нем нечего сказать, кроме того, что он умеет укладывать бетон! И как тяжело сыну жить под давлением такого стремления у родителя, стремления гордиться! Если и была причина, почему у меня была прекрасная успеваемость в школе, то это желание дать повод для гордости моим родителям, которым было так одиноко в этой чужой стране.

Английский отца был вполне сносный, как я уже говорила, но это явно не был его родной язык. Когда он произносил какую-нибудь идиому, то выдавал ее с шиком, словно ожидая аплодисментов.

Я спросила, что он делает. («Делает» – какое бессмысленное слово, но он понял, что я имею в виду.) Он сказал, что он бухгалтер, работает в городе.

– Наверно, отсюда очень трудно добираться до города, – заметила я. – Разве вам не было бы удобнее, если бы вы жили поближе?

Он что-то пробормотал в ответ, но я не расслышала. Последовало молчание. Очевидно, я наступила на больную мозоль. Я сменила тему, но это не помогло.

Я не ожидала многого от этого вечера, но скучная беседа, долгие паузы и еще что-то, носившееся в воздухе (то ли разногласия между отцом и сыном, то ли плохое настроение), – это было уж слишком. Еда была скверная, угли стали серыми, я замерзла, начали сгущаться сумерки, Крисси докучали москиты. Я не была обязана сидеть в этом заросшем сорняками дворе за домом, не была обязана участвовать в семейных разборках людей, которых едва знала, даже если один из них был моим любовником. Итак, я подняла Крисси и усадила ее в коляску.

– Не уезжайте, – сказал Джон. – Я приготовлю кофе.

– Нужно ехать, – ответила я. – Ребенку давно пора спать.

У калитки он попытался меня поцеловать, но я была не в настроении.

История, которую я сочинила для себя после того вечера, сводилась к тому, будто измена мужа спровоцировала меня до такой степени, что для того, чтобы наказать его и спасти мою amour propre^[44], я тоже ему изменила. Теперь, когда стало очевидно, какой большой ошибкой была эта измена – по крайней мере в выборе партнера, – измена мужа представилась мне в новом свете: вероятно, это тоже была ошибка, поэтому не стоит из-за этого расстраиваться.

Тут я из скромности задерну занавес над уик-эндами, когда мой муж бывал дома. Я уже рассказала достаточно. Позвольте лишь напомнить, что в свете этих уик-эндов мои отношения с Джоном по будням исчерпали себя. Если Джон был заинтригован и даже влюбился в меня, это оттого, что в моем лице он встретил женщину на пике ее женской власти, живущую интенсивной сексуальной жизнью – жизнью, которая на самом деле почти не имела к нему отношения.

Мистер Винсент, я прекрасно понимаю, что вы хотите услышать о Джоне, а не обо мне. Но единственная история, связанная с Джоном, которую я могу вам рассказать или готова рассказать, – именно история о моей жизни и его месте в ней. Моя история, история обо мне, началась за годы до того, как Джон появился на сцене, и продолжалась много лет после его ухода со сцены. В тот период, о котором я вам рассказываю, мы с Марком играли главные роли, а Джон и та женщина в Дурбане были на вторых ролях. Так что выбирайте. Примете ли вы то, что я могу вам предложить? Мне продолжать рассказ или же закончить здесь и сейчас?

Продолжайте.

Вы уверены? Потому что я хочу прояснить еще один момент. Дело вот в чем. Вы совершаете большую ошибку, если думаете, что разница между двумя историями – той, которую вы хотели услышать, и той, которую я вам рассказываю, – всего лишь вопрос перспективы, и что, если, с моей точки зрения, история Джона была просто одним эпизодом среди множества других в длинной повести моего брака, вы сможете посредством щелчка изменить перспективу, а затем мастерски отредактировать эту историю, так что она превратится в историю о Джоне и об одной из женщин, которые прошли через его жизнь. Нет. Решительно нет. Я со всей серьезностью предостерегаю вас: если вы начнете играть с вашим текстом, вырезать слово здесь и вставлять там, вся эта история превратится в прах у вас в руках. Я действительно была главным персонажем. Джон действительно был на вторых ролях. Извините, если кажется, будто я читаю вам лекцию о вашей профессии, но в конечном счете вы меня поблагодарите. Вы понимаете?

Я слышу то, что вы говорите. Не обязательно соглашаюсь, но слышу.

Хорошо, только потом не говорите, что я вас не предупреждала.

Как я уже говорила, для меня это были великие дни, второй медовый месяц, более сладкий и долгий, чем первый. Иначе с чего бы мне так хорошо их запомнить? «Я действительно вхожу в силу! – говорила я себе. – Так вот какой может быть женщина, так вот на что способна женщина!»

Я вас шокирую? Вероятно, нет. Вы принадлежите к поколению, которое невозможно шокировать. Но то, что я вам открываю, шокировало бы мою мать, если бы она была жива и слышала это. Моей матери никогда бы не пришло в голову разговаривать с незнакомцем так, как я говорю с вами.

Из одной из поездок в Сингапур Марк привез раннюю модель видеокамеры. Теперь он поставил ее в спальне, чтобы снимать, как мы с ним занимаемся любовью. «На память, – сказал он. – И чтобы заводиться». Я не возражала. Вероятно, у него сохранился этот видеофильм, возможно, он иногда даже смотрит его, когда испытывает ностальгию по прошлому. А может быть, этот фильм лежит забытый в коробке на чердаке, и его найдут только после смерти Марка. Хорошенькую вещь на память мы оставляем после себя! Только представьте себе, как его внуки, вылупив глаза, смотрят, как их молодой дедушка резвится в постели со своей иностранной женой!

Ваш муж…

Мы с Марком развелись в 1988 году. Он снова женился. Я никогда не встречалась со своей преемницей. Кажется, они живут на Багамах, а может быть, на Бермудских островах.

Остановимся на этом? Вы услышали многое, и день был долгий.

Но ведь это еще не конец истории.

Напротив, это как раз конец истории. По крайней мере той части, которая имеет значение.

Но вы с Кутзее продолжали видеться. Годами обменивались письмами. Так что даже если на этом история заканчивается, с вашей точки зрения – извините, даже если это конец той части истории, которая важна для вас, – остался еще длинный хвост. Вы не могли бы дать мне какое-то представление о конце этого хвоста?

Короткий хвост, а не длинный. Я расскажу вам об этом, но не сегодня. Мне нужно заняться делами. Приходите на следующей неделе. Договоритесь о дате с моим секретарем в приемной.

На следующей неделе я уеду. Мы не могли бы встретиться завтра?

О завтра не может быть и речи. В четверг. Я могу уделить вам полчаса в четверг, после приема последнего пациента.

Итак, конец хвоста. С чего же начать? Давайте начнем с отца Джона. Однажды утром, вскоре после того тягостного барбекю, я ехала по Токай-роуд и вдруг заметила, что кто-то стоит на автобусной остановке. Это был старший Кутзее. Я торопилась, но было бы невежливо просто проехать мимо, так что я остановилась и предложила подвезти.

Он спросил, как поживает Крисси. Я ответила, что она скучает по отцу, который часто бывает в отъезде, и осведомилась, как у Джона продвигается бетонирование. Он ответил неопределенно.

Ни у одного из нас не было настроения беседовать, но я себя заставляла. Если он позволит спросить, сказала я, как давно скончалась его жена? Он ответил. Но умолчал о своей жизни с ней и о том, скучает ли по ней.

– А Джон ваш единственный ребенок? – продолжала я.

– Нет-нет, у него есть брат, младший брат. – Казалось, он удивлен, что я этого не знаю.

– Это любопытно, – заметила я, – потому что Джон производит впечатление единственного ребенка. – Это было критическое замечание. Я имела в виду, что он занят собой и, по-видимому, не делает снисхождения окружающим его людям.

Он не ответил – не спросил, например, как должен выглядеть единственный ребенок.

Я спросила о его младшем сыне, о том, где он живет.

– Наверно, вы скучаете по нему, – сказала я. Он пожал плечами. Это был его характерный жест – вместо ответа молча пожимать плечами.

Должна вам сказать, что с самого начала я находила в этом человеке что-то невыразимо печальное. Он сидел рядом со мной в машине, в своем тесном деловом костюме, и от него исходил запах дешевого дезодоранта. Этот человек казался олицетворением чопорности и высокой нравственности, но я бы не удивилась, если бы он вдруг разразился слезами, – ничуть не удивилась бы. Совсем один (не считая эту холодную рыбу, его старшего сына), тащится каждый день на работу, выматывающую душу, возвращается вечером в безмолвный дом – мне было его очень жаль.

– Ну что же, скучаешь по очень многому, – наконец сказал он, когда я уже думала, что он вообще не собирается отвечать. Он говорил шепотом, глядя вперед.

Я высадила его в Уинберге, у железнодорожной станции.

– Спасибо, что подвезли, Джулия, – сказал он, – очень любезно с вашей стороны.

Впервые он назвал меня по имени. Я могла бы ответить: «До скорой встречи». Могла бы сказать: «Вы с Джоном должны зайти ко мне на ужин». Но не сказала. Просто помахала ему и уехала.

«Как это низко! – укоряла я себя. – Как жестоко!» Почему я так сурова к нему, к ним обоим?

И в самом деле, почему я так критически относилась и до сих пор отношусь, к Джону? По крайней мере он заботился о своем отце. И если бы что-то случилось, отец мог опереться о его плечо. Обо мне этого нельзя было сказать. Мой отец – вероятно, вам это неинтересно, с чего бы вам этим интересоваться, но позвольте тем не менее рассказать, – мой отец в тот самый момент находился в частном санатории за пределами Порт-Элизабет. Его одежда была заперта, ему нечего было надеть, кроме пижамы, халата и тапочек. И его до отказа накачивали транквилизаторами. Зачем? Просто ради удобства медицинского персонала: чтобы он был послушным. Потому что когда он не принимал таблетки, то возбуждался и начинал кричать.

(Молчание.)

Как вы думаете, Джон любил своего отца?

Мальчики любят матерей, а не отцов. Разве вы не читали Фрейда? Мальчики ненавидят отцов и хотят отнять у них привязанность матерей. Нет, конечно, Джон не любил отца, он никого не любил, он не был создан для любви. Но он чувствовал себя виноватым перед отцом. Он чувствовал себя виноватым и поэтому выполнял свой долг по отношению к отцу. С некоторыми отклонениями.

Я начала рассказывать вам о своем отце. Мой отец родился в 1905 году, так что в то время, о котором мы говорим, ему скоро должно было исполниться семьдесят, и рассудок его помутился. Он забыл, кто он такой, забыл элементарный английский, которому научился, приехав в Южную Африку. С медсестрами он говорил порой на немецком, порой на венгерском, и они не понимали ни слова. Он был убежден, что находится на Мадагаскаре, в концлагере. Нацисты захватили Мадагаскар, считал он, и превратили его в Strafkolonie для евреев. И он не всегда помнил, кто я такая. Во время одного из моих посещений он принял меня за свою сестру Труди, мою тетку, которую я никогда не видела, хотя была немного на нее похожа. Он хотел, чтобы я пошла к коменданту тюрьмы и попросила за него. «Ich bin der Erstgeborene»^[45], – твердил он. Если der Erstgeborene не разрешат работать (мой отец был ювелиром и полировщиком алмазов), как же выживет его семья?

Вот почему я здесь. Вот почему я психотерапевт. Из-за того, что я видела в этом санатории. Для того чтобы избавить людей от того, чему подвергался там мой отец.

Деньги за пребывание отца в санатории платил мой брат, его сын. Мой брат – единственный, кто аккуратно навещал отца каждую неделю, хотя отец не всегда его узнавал. Брат взял на себя бремя заботы о нем, я же практически покинула отца. А ведь я была его любимицей – я, любимая Юличка, такая хорошенькая, такая умная, такая ласковая!

Вы знаете, на что я больше всего надеюсь? Я надеюсь, что в следующей жизни нам предоставят шанс, каждому из нас, попросить прощения у тех, кому мы причинили зло. Мне придется просить прощения за многое, уж поверьте.

Но довольно об отцах. Позвольте вернуться к истории Джулии и ее адюльтера – истории, ради которой вы проделали такой долгий путь.

Однажды мой муж объявил, что едет в Гонконг на переговоры с зарубежными партнерами фирмы.

– Как долго тебя не будет? – спросила я.

– Неделю, – ответил он. – Может быть, на день-два дольше, если переговоры пойдут хорошо.

Я выкинула это из головы, но незадолго до его отъезда раздался телефонный звонок от жены одного из его коллег: беру ли я с собой вечернее платье в поездку в Гонконг? Я ответила, что в Гонконг едет один Марк, я его не сопровождаю. О, сказала она, я думала, что приглашены все жены.

Когда Марк вернулся домой, я подняла эту тему.

– Только что звонила Джун, – сообщила я. – Она говорит, что едет с Алистером в Гонконг. По ее словам, приглашены все жены.

– Жены приглашены, но фирма за них не платит, – ответил Марк. – Ты действительно хочешь тащиться в Гонконг, чтобы сидеть в отеле с женами из фирмы, проклиная погоду? Гонконг в это время года похож на парилку. И что ты будешь делать с Крисси? Ты хочешь взять с собой Крисси?

– У меня нет никакого желания ехать в Гонконг и сидеть в отеле с вопящим ребенком, – возразила я. – Я просто хочу быть в курсе. Тогда мне не придется чувствовать себя униженной, когда звонят твои друзья.

– Ну что же, теперь ты в курсе, – проговорил он.

Он ошибался. Я не была в курсе. Но могла кое о чем догадаться, а именно: его герлфренд тоже едет в Гонконг. С этой минуты я стала холодна к Марку как лед. «Я отплачу тебе той же монетой, ублюдок, но не воображай, что твои развлечения на стороне меня волнуют!» Вот что я думала про себя.

– Это все из-за Гонконга? – осведомился он, когда до него начало доходить. – Если хочешь поехать в Гонконг – ради бога, только скажи, вместо того чтобы расхаживать по дому, как тигр, страдающий несварением желудка.

– И что я должна сказать? – спросила я. – Слово «пожалуйста»? Нет, я не хочу ехать с тобой, только не в Гонконг! Я бы там изнывала от скуки, как ты говоришь, сидя в отеле и болтая с женами, пока мужья заняты тем, что решают судьбы мира. Уж лучше я побуду дома, ухаживая за твоим ребенком.

Вот как обстояли дела у нас с Марком в тот день, когда он отбыл.

Минуточку, я запутался. Какое время мы обсуждаем? Когда была эта поездка в Гонконг?

Где-то в 1973 году, в начале 1973-го – я не могу назвать точную дату.

Итак, вы виделись с Джоном Кутзее…

Нет. Мы с ним не виделись. Вы спросили вначале, как я познакомилась с Джоном, и я рассказала. Это как бы «голова» истории. Теперь мы подходим к «хвосту», а именно: как продолжались наши отношения и как затем закончились.

Но где же «туловище» истории, спросите вы? Туловища нет. Я ничего не могу с этим поделать. Это история без «туловища».

Вернемся к Марку, к тому роковому дню, когда он уехал в Гонконг. Как только он ушел, я села в машину, поехала на Токай-роуд и подсунула под парадную дверь записку: «Заезжай сегодня днем, если хочешь, около двух».

Когда время близилось к двум часам, меня охватила лихорадка. Ребенок тоже это почувствовал. Крисси стала беспокойной, она плакала, прижималась ко мне, не хотела спать. Лихорадка, но что это за лихорадка, спрашивала я себя. Лихорадка безумия? Лихорадка ярости?

Я ждала, но Джон не пришел ни в два, ни в три. Он появился в пять тридцать – к этому времени я уже заснула на диване, на плече у меня лежала Крисси, горячая и потная. Меня разбудил звонок в дверь, когда я открыла Джону дверь, то была еще в тумане.

– Прости, что не смог прийти раньше, – извинился он, – но днем я преподаю.

Конечно, было слишком поздно. Крисси проснулась и по-своему меня приревновала.

Позже Джон вернулся, согласно нашему уговору, и мы провели ночь вместе. В то время как Марк находился в Гонконге, Джон фактически проводил каждую ночь в моей постели, уходя на рассвете, чтобы не столкнуться с моей помощницей по дому. Я досыпала днем. Понятия не имею, каким образом он компенсировал недосып. Возможно, его ученицы, его португальские девочки (вы знаете о них, об этих девочках, прибывших из бывшей португальской империи? Нет? Напомните, чтобы я рассказала), расплачивались за его ночные похождения.

Мой бурный разгар лета с Марком дал мне новую концепцию секса: это состязание, разновидность борьбы, в которой ты делаешь все, что в твоих силах, чтобы подчинить противника своей эротической воле. Несмотря на все свои недостатки, Марк был более чем компетентным борцом в сексуальном поединке, хотя и не таким утонченным, как я, не таким несгибаемым. Что касается вердикта, который я вынесла Джону – и тут наконец, наконец-то наступает момент, которого вы ждете, мистер Биограф, – мой вердикт после семи дней испытаний заключался в том, что Джон не из моей лиги, моей тогдашней лиги.

У Джона было то, что я назвала бы сексуальным методом, на который он переходил, раздеваясь. В этом режиме он мог вполне адекватно выполнять свою мужскую роль – адекватно, умело, но, на мой вкус, слишком безлично. У меня никогда не возникало чувства, что он со мной, со мной реальной. Казалось, он скорее общается с каким-то моим эротическим образом, созданным в его мозгу; быть может, даже с каким-то образом Женщины с заглавной буквы «Ж».

В то время я была просто разочарована. Теперь я бы пошла дальше. Сейчас я думаю, что в том, как он занимался любовью, было что-то от аутизма. Это не критика, а диагноз, если угодно. Аутист обращается с другими людьми, как с автоматами, загадочными автоматами. В ответ он ожидает, что и с ним будут обращаться как с загадочным автоматом. Так что если вы аутист, то истолковываете влюбленность как превращение другого в непостижимый объект своего желания, и наоборот, если влюбляются в вас, то вы истолковываете это как собственное превращение в непостижимый объект желания другого. Два загадочных автомата, вступающих в загадочные отношения с телами друг друга, – вот какое чувство возникало в постели с Джоном. Два процесса, его и мой, происходящих отдельно друг от друга. Каким был его процесс, я не могу сказать, это мне неизвестно. Но если подытожить, то в сексе с ним не было трепета, волнения.

В моей практике я редко встречала пациентов, которых классифицировала бы как клинических аутистов. И тем не менее, что касается их сексуальной жизни, я полагаю, что мастурбация удовлетворяет их больше, чем реальные половые отношения.

Думаю, я уже сказала вам, что Джон был всего третьим моим мужчиной. Трое мужчин – я оставила их в прошлом, умудренная в отношении секса. Печальная история. После этих троих я утратила интерес к белым южноафриканцам – белым южноафриканским мужчинам. Всем им было присуще какое-то качество – я затрудняюсь определить, но связываю с неуловимым блеском, который заметила в глазах коллег Марка, когда они беседовали о будущем страны: словно существовал какой-то заговор, участниками которого они были, и целью этого заговора было создание поддельного, trompe-l’oeil^[46] будущего там, где прежде не могло быть никакого будущего. Как затвор фотообъектива, на мгновение приоткрывшийся, чтобы показать их фальшивое нутро.

Конечно, я тоже была южноафриканкой, настолько белой, как только можно вообразить. Я родилась среди белых, воспитывалась среди них, жила среди них. Но у меня было второе «я», к которому я могла прибегнуть: Юлия Киш, а лучше Киш Юлия, из Сомбатхей. До тех пор пока я не расстанусь с Юлией Киш, до тех пор, пока Юлия Киш не расстанется со мной, я могу видеть вещи, к которым слепы другие белые.

Например, в те дни белым южноафриканцам нравилось воображать себя евреями Африки, или, по крайней мере, израильтянами Африки: хитрыми, беспринципными, неунывающими, их ненавидят и им завидуют племена, которыми они помыкают. Все это не так. Все это вздор. Нужно быть евреем, чтобы понять еврея, как нужно быть женщиной, чтобы понять мужчину. Те люди не были крутыми, они даже не были хитрыми или достаточно хитрыми. И уж конечно, они не были евреями. Фактически они были несмышленышами. Вот как я вижу их теперь: большая семья несмышленышей, о которых заботятся рабы.

Джон обычно дергался во сне так сильно, что мешал мне спать. Когда я не могла больше выдержать, то трясла его.

– Тебе приснился дурной сон, – говорила я.

– Мне никогда не снятся сны, – бормотал он в ответ и сразу же засыпал. Скоро он уже снова вовсю дергался. Дошло до того, что я начала мечтать, чтобы в моей постели снова оказался Марк. По крайней мере Марк спал как убитый.

Но довольно об этом. Теперь вы имеете какое-то представление. Отнюдь не сексуальная идиллия. Что еще? Что еще вы хотите узнать?

Позвольте спросить. Вы еврейка, а Джон не был евреем. Когда-нибудь возникали какие-то трения на этой почве?

Трения? С какой стати? Трения с чьей стороны? В конце концов, я не собиралась выходить замуж за Джона. Нет, мы с Джоном прекрасно ладили в этом отношении. А вот с северянами он не ладил, особенно с англичанами. Говорил, что англичане достают его своими хорошими манерами, своей благовоспитанной сдержанностью. Он предпочитал людей, которые готовы больше раскрываться, – с ними он иногда набирался бы смелости, чтобы тоже немного раскрыться.

Еще какие-нибудь вопросы, прежде чем я закончу?

Нет.

Однажды утром (я забегаю вперед, мне хотелось бы с этим покончить) Джон появился у меня на пороге.

– Я не останусь, – сказал он, – но я подумал, что тебе, возможно, захочется это прочесть. – Он держал в руках книгу. На обложке стояло заглавие: «Сумеречная земля» Дж. М. Кутзее.

Я была поражена.

– Это ты написал? – спросила я. Я знала, что он пишет, но пишут многие, я и не подозревала, что в его случае это серьезно.

– Это тебе. Корректура. Получил два экземпляра с сегодняшней почтой.

Я заглянула в книгу. Кто-то жалуется на свою жену. Кто-то путешествует в фургоне, запряженном волами.

– Что это? – спросила я. – Художественная проза?

– Вроде того.

Вроде того.

– Спасибо, – сказала я. – Мне не терпится почитать. Ты заработаешь на ней много денег? Сможешь перестать преподавать?

Это его рассмешило. Он был в радостном расположении духа из-за книги. Нечасто я видела его таким.

– Я не знала, что твой отец был историком, – заметила я, когда мы встретились в следующий раз. Я имела в виду предисловие к его книге, в котором автор, писатель, стоявший сейчас передо мной, сообщал, что его отец, тот самый маленький человечек, который каждое утро отправляется в город, где служит бухгалтером, – историк, который роется в архивах и отыскивает старые документы.