Текст книги "Криминальные сюжеты. Выпуск 1"

Автор книги: Джон Кризи

Соавторы: Эдмунд Бентли,Георгий Чулков,Витянис Рожукас,Весела Люцканова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 34 страниц)

15

Генерал Крамер встречает нас сердито и смотрит на стенные часы. И мы на них смотрим – опоздали на одну минуту и двадцать шесть секунд.

– Минута и двадцать шесть секунд, – подчеркивает он. – Чтобы этого больше не было, господа. Вы понимаете, что это непростительное опоздание? Даже в мирное время. Сколько может произойти в одну минуту и двадцать шесть секунд!

Знаем. Нам хорошо известна цена одной минуты. И пунктуальность генерала Крамера. Больше это не повторится. Этот негодяй Хензег, который никогда и ни в чем не провинился, открывает было рот, чтобы оправдаться, свалив всю вину на меня. Но за спиной у генерала я делаю ему знак молчать. Хензег колеблется. И вновь в нем побеждает здравый смысл. Он хорошо понимает, что выговор мне отразится и на нем, мы как сообщающиеся сосуды. Осложнится наше положение на базе, обязательно пришлют кого-нибудь из министерства. Сами сумеем как-нибудь справиться с клонингом. И Андриш молчит, и он сообщается с нами.

Недовольство генерала вызвано не только нашим опозданием. Пока он расхаживает взад-вперед по кабинету, мы начинаем понимать, что его вызывали наверх, где ему пришлось докладывать о нашей работе с клонингами и где не очень довольны полученными результатами.

– Задерживаете! Тянете! – Он стучит кулаком по столу, и его круглое лицо темнеет от гнева. – Прошло столько лет, мы вложили такие средства, и до сих пор… ничего!

Ничего? Его слова ударяют как электрический ток. Создать человека из одной соматической клетки – это ничего? И сделать из него гения? И заставить его почти круглосуточно работать без всякого вознаграждения? Стоит ли перечислять, чего добились эти превращенные в людей соматические клетки! До каких глубин докопались! Свершили революцию в биологии! И в микробиологии. И в генетике. В одну минуту могут перечеркнуть всю многовековую эволюцию. И все это за счет крайнего напряжения, не только с их стороны, но и с моей тоже, А ошибки неизбежны, как и многократные проверки, ведь при малейшем недосмотре могли быть упущены ключевые факторы. Он забывает, что клонинги и наши ЭВМ проделали такую гигантскую работу, которая потребовала бы долгих лет, даже веков, выполняй ее обычные людишки.

Я с трудом сдерживаюсь. Выжидающе смотрю на Хен-зега. А тот спокоен. И равнодушен. Ничего не объясняет. Естественно, ведь это не он их создал. И ему все равно, что говорит генерал Крамер. На минутку потерял спокойствие, а теперь молчит. И я буду молчать. О результатах нашей работы заговорят позже, заговорят во всем мире. Потому что они его перевернут.

И генерал Крамер выжидающе смотрит на Хензега, ведь это он послал Хензега на базу Для контроля. Под его взглядом Хензег покрывается потом. У него хорошая подготовка, он прекрасно знает работу, но слишком умен, чтобы связывать себя обещаниями. Напрасно генерал Крамер ждет. Ничего больше нельзя сделать. Клонинги работают прекрасно, увлечены своими исследованиями. А для получения результатов необходима строгая последовательность. И время. Время. Хензег весь в поту. Под упорным, мрачным взглядом Крамера его лицо загорается как факел.

– Скоро, – медленно говорит Хензег. – Очень скоро.

– Это не ответ, – генерал повышает голос. Его взгляд устремлен в пространство между нами. – Трех месяцев достаточно?

Мы оба молчим. Мы – сообщающиеся сосуды. Не можем сказать «нет». Генералу Крамеру никто не говорит «нет», это равносильно подписанию себе смертного приговора. Но мы не можем сказать и «да», это будет неправда. Молчим, как провинившиеся мальчишки, пойманные на месте преступления.

– Четыре месяца?

Снова молчание. О стекло бьется муха. Мы смотрим на нее.

– Два года, – наконец решаюсь я.

– По крайней мере, год! – еле слышно произносит Хензег.

– Два года, – твердо повторяю я.

Генерал Крамер неожиданно застывает посреди кабинета. Бросает на меня уничтожающий взгляд. Но он не в силах меня уничтожить, я превратился в сталь, раскаленную добела. Хензег – как натянутая струна, но он смущен, мне хочется перегрызть ему глотку, как он посмел сократить срок?

– Полгода, – отрезает генерал Крамер голосом, не терпящим возражений. – Ни дня больше. Доктор Хензег, я увеличиваю вам зарплату на десять тысяч марок. Но если вы не уложитесь в срок, последует наказание. А теперь вы свободны. Кстати, доктор Зибель, сколько вам лет? Не слишком ли вы здесь устаете?

– Пятьдесят два, – закипаю я. – И я совсем не устаю.

Генерал Крамер не слышит меня, ему точно известно, сколько мне лет – мы вместе проиграли вторую мировую войну. Вместе предстали перед судом. Вместе перешли на нелегальное положение. И вместе возродились. Выразительно повернувшись ко мне спиной, Крамер наклоняется к Хензегу и довольно громко, чтобы я слышал, говорит ему:

– Не останетесь ли на партию в шахматы?

Официальный разговор окончен, начинается неофициальная часть. Пешка на Е-4. Как поведет себя Хензег, будет ли молчать? Жду его в комнате секретарши. Она смотрит на меня поверх очков и тут же забывает о моем присутствии. Проходит час. Другой. Хензег выходит из кабинета генерала, бормоча себе под нос:

– Не хватало только этого кошмарного срока! Да еще этот клонинг…

16

Одного убили. Не знаю, которого. Я не поинтересовался, кого, когда и как. Я был болен, ужасно болен. Елена умирала. И я умирал вместе с нею. Не спал ночами, разговаривал с мертвыми. Впрочем, не уверен, мертвые ли они… Конечно, мертвые. Когда-то я их знал. Сам отдавал приказы убивать их. Теперь их число увеличилось еще не одного. Пока я метался в постели, бредил, кричал бог знает что, они его ликвидировали. Тихо и без паники.

– О чем я говорил? – спрашиваю я доктора Андриша.

– Да так, о разном, – смеется он, но вдруг его лицо делается серьезным и пугает меня.

– Слушай! – Он замолкает, оглядывается по сторонам, не в силах продолжать.

Все понятно: и меня могут убить. Хензег очень нервничает, доктор Андриш тоже, и если хоть на минуту усомнятся во мне, уберут, не задумываясь. Никто не вышел отсюда живым по собственному желанию.

– Ты действительно что-то не очень… Вероятно, на тебя так действует болезнь жены. А ты не пробовал с кем-нибудь из наших девушек? Иногда это помогает. Я тут приготовил для тебя кое-какие таблетки. По одной каждое утро…

Я беру таблетки и смотрю ему прямо в глаза. Ну что ж, по одной каждое утро… Андриш пытается улыбнуться. Я не спрашиваю его, каким образом он убил клонинга. Вероятно, так же. С тобой что-то не то, дружок, подкупающая улыбка, таблетки в руку, похлопывание по плечу… А наутро он просто не проснулся.

– Спасибо, Андриш.

Но пока мне не хочется умирать. Я должен выжить. Пока еще я чувствую в себе силы сделать то, чего хотела Елена. В прошлый раз не получилось. Я начал колебаться, раскис под взглядом Хензега, уступил, не смог отказаться от дела всей своей жизни. Отказался от своей души. Но Андриш был бессилен, я знаю, ему наплевать на кло-нингов. Он указал на первого попавшегося. Ему нужно было только аргументированно убедить Хензега. Но неужели Хензег поверил?

Перед смертью мне хочется сделать что-нибудь, чтобы Елена меня простила. Может быть, тогда она расскажет, что стало с теми тремя детьми, нашими. Я искал их повсюду, по всей стране, всматривался в каждое лицо – тщетно. А Елена продолжает молчать.

– Как твоя жена, приятель? – спрашивает доктор Андриш.

– Все так же.

– Иногда… – Андриш на минуту задумывается, – иногда это продолжается довольно долго. Может локализоваться, ты ведь понимаешь.

Пытаюсь понять. И зачем он мне это говорит? Он не торопится уходить, желает продолжать разговор. Или я стал мнительным, и мне только кажется? Не знаю. Возможно, и ему не хочется быть одному. Смотрю на него и удивляюсь. Что-то помешивает в банке, сам делает все лекарства. Но больных у него никогда не было.

– Я все думаю, – говорит он, – того ли мы ликвидировали. С этими клонингами ни в чем нельзя быть уверенным. Тебе не кажется?

Мне все равно. Только безразличие может спасти меня. Я слышал о миллионах психологических приемов доктора Андриша. Не разыграть ли и мне перед ним какую-нибудь сценку? Я хватаюсь за голову и начинаю стонать. Лицо искажается в гримасе. Жалко, что нет зеркала, но, кажется, все это выглядит достаточно убедительно. Доктор Андриш замолкает.

– Мы еще вернемся к этому разговору, – говорит он. – И не надо все время думать о Елене. Подумай немного и о себе. Ты изменился в худшую сторону. Стал неуравновешенным. А при нашей работе…

– Да… Да… – киваю я, сжав голову руками. – Невыносимая боль, ужасная боль… Как тут не стать неуравновешенным? Тебе не кажется, что я могу сойти с ума?

Доктор Андриш смеется.

– Ты думаешь, что я допущу?

– Конечно, не допустишь…

Конечно, не допустит. Ведь мы с ним друзья. Мы оба об этом знаем и смеемся. Дружески, искренне, но глаза доктора Андриша следят за мной. А мои – за ним. А это о чем-то говорит. Меня взяли на мушку. И наступит момент, когда меня потихоньку уберут. Я становлюсь внимательным, подозрительным. Не так-то просто меня провести. Только Старик может. Он опять стоит у двери, даже приоткрывает ее, ждет, когда я выйду. Я должен невозмутимо пройти мимо него. Интересно, видит ли его доктор Андриш? Или он тоже напускает на себя невозмутимый вид? Его глаза смеются.

– Ну, приятель, до свидания. Поправляйся! Эти таблетки чудодейственны.

– Да, да… – соглашаюсь я и думаю только о том, как я пройду мимо тощего тела Старика, который почтительно ждет меня у двери.

Я снова смотрю на Андриша, он продолжает дружелюбно кивать мне головой. Ну хорошо. Игра продолжается. Я делаю шаг, второй, третий… Рука Старика протягивается и хватает меня за горло. Только бы найти в себе силы закрыть дверь! Я закрываю ее и оказываюсь в объятиях Старика. Сейчас нас никто не видит.

Андриш в кабинете. Никто не слышит. К черту Андриша! К черту Хензега! И Крамера! Старик смеется каким-то ехидным смехом, который вдруг погружает меня в холод и мрак. Я ничего не помню…

17

Хензег и Андриш о чем-то разговаривают. Пусть разговаривают. Уточняют меры. Пусть уточняют. Доктор Андриш готовит тесты. Пусть готовит. Это отнимает у него много времени. Через его кабинет один за другим проходят клонинги. Мои клонинги! Я их создал. Своими руками, своим умом, своей жизнью. Никто не имеет на них права. Никто! Я их создал! И только я могу их уничтожить.

А ведь одного уже убили. Им не трудно убивать. Но остановятся ли они на этом? Едва ли их удовлетворит смерть одного…

Хензег слишком зачастил к генералу Крамеру. Без меня. Вероятно, ему еще увеличили жалованье. Но не это меня тревожит. Хензег начал действовать самостоятельно. И мы уже не сообщающиеся сосуды.

Нужно обратить на это внимание!

Это опасно. Очень опасно!

Но, может, я чересчур подозрителен?

18

Я начинаю терять представление о том, что реальность, а что выдумка. Смешиваю их каждую ночь, каждый день. Не знаю, кто из окружающих живой и кто мертвый. Они постоянно приходят ко мне. И живые. И мертвые. Потом приходят дети. И первые, мои, и вторые, тоже мои, ведь это я их создал. Они теплые и настоящие, такие живые и такие настоящие, что я уже не знаю, мертвы ли они, или же мертвые никогда не бывают мертвыми, ведь материя просто переходит из одного состояния в другое. Елена сидит у моей постели. А ведь и она умерла, давно, двадцать шесть лет назад. Кто эта женщина, что сидит у моей постели? А Старик? Стрелял я в него или это тоже плод моей фантазии. Он всегда со мной. Неотступно за мной ходит. Выглядит по-разному. Небритый или в белом халате, на минуту выскочивший из лаборатории, или в разодранной одежде заключенного, или в строгом темном костюме, каким я помню его на конгрессах, или в теплом домашнем халате, как он обычно работал дома. Иногда приходит клонинг, которого я застал у себя в кабинете, приходит ко мне поговорить, расспросить о Старике, и я никак не могу понять, как они до сих пор не встретились у меня в кабинете? И еще я задаю себе вопрос: как клонингу удалось выбраться с базы, он летит на вертолете, приходит ко мне домой, когда я уже в постели и стараюсь ни о чем не думать. Стараюсь, но не получается. Мысли сами лезут в голову, располагаются там и не покидают меня даже во сне. Я вижу цветные сны, окрашенные в яркие краски. Нет необходимости спрашивать доктора Андриша, что это значит. Я очень хорошо знаю, что это значит.

19

Тот, который был у меня в кабинете, выглядит реальным. Реальна и смерть Елены. Я так долго к ней готовился, что почти не поверил. Елена встретила ее спокойно. Отвернувшись к стене и закусив губу, она не произнесла ни слова. И ни разу не вскрикнула от боли. Я знал, что это конец, доктор предупредил меня. И она знала, но не пожелала говорить. Я просил ее, заклинал, плакал, обещал сделать все, чего она ни пожелает, ненавидел ее и в то же время любил. Она не дрогнула. Смерть приняла как друга, как избавление, как жизнь. Но глаза ее остались открытыми, я склонился над ней и увидел в ее мертвых зеницах собственное отражение.

Я закрыл ладонью ее глаза.

Конец.

Мертвая Елена на кровати, стакан с лекарством Андриша, которое она отказалась принять, тишина в комнате– неужели все это реально? Я трогал ее холодные руки, бился головой об стену, выл, как собака, тянулся к стакану и отдергивал руку, метался по комнате и ругал покойную, в который раз умолял ее простить меня, нащупывал затихающий пульс в кончиках ее пальцев, сгорая от слепой безумной надежды, а со стены смотрела на меня другая Елена, молодая и красивая, которая чего-то от меня ждала.

Чего она ждала?

Я перерыл ее платья, письма, книги, надеясь найти хоть малейший след тех трех деток. Ничего. Что она с ними тогда сделала: убила, спрятала? Я начал сомневаться в реальности их существования, может, они всего лишь плод моего воображения? Но что тогда означает молчание Елены, продолжавшееся до самой смерти, ее лицо, покрытое морщинками боли и прожитых лет, ее отказ простить меня?

Я не нашел ни строчки после той фатальной даты. Словно жизнь ее остановилась точно в этот день. И больше ничего. Сложив вещи около покойной, я полил их бензином и чиркнул спичкой. Прошлое вспыхнуло, пламя лизнуло холодные руки Елены, озарило лицо, тело скорчилось, Елена почти села на кровати. Я закричал. Запер дверь на ключ, зашвырнул его между цветочными грядками в саду и медленно побрел по затихшей улице.

Конец.

Ничего больше не связывает меня с миром наверху. Меня поглощают бескрайние коридоры, ослепляя своим блеском, и я теряюсь в магнитном поле ненависти. Хочется кричать от ужаса. Словно в кошмарном сне, окружают меня одинаковые лица. На их фоне выделяется лицо Хензега, склоненное над шахматной доской, слово «мат», брошенное им Андришу, который медленно выпрямляется и неверной походкой удаляется в свой кабинет. Неужели пришла очередь двенадцатого психиатра?

– Вы вернулись, доктор Зибель?

Удивление, прозвучавшее в голосе Хензега, раскрывает мне глаза. Он не ждал меня. Здесь никто меня не ждал. Никто?

Я иду в женское отделение. Только она может меня утешить. Попробую и это. Человеку свойственно заблуждаться. Даже когда нет никакой надежды, он верит в то, во что хочется верить. Она красивая. Когда-то я сам был в жюри конкурса красоты и выбирал мисс Европу. А потом долго ждал кусочка кожи, необходимого для создания десяти красавиц. Как бы она реагировала, если бы знала? Как Старик? Как Елена?

Я сворачиваю в самый длинный коридор. Одинокие комнаты, одинокие двери. Печаль и молодость. Столько красоты и столько молодости, запертые вдали от людей. Живи эти девушки в городе, в них влюблялись бы, страдали из-за них, ждали бы их вечерами и годами, поэты посвящали бы им стихи, художники рисовали бы их как мадонн. Но они навечно заперты здесь, и нет никакой надежды на спасение. Старику незнакомо было слово любовь, в его жизни женщины не оставляли следа, уверен в этом, я слишком хорошо его знал. Но мы позаботились об его клонингах, время от времени им нужны женщины, и время от времени они их получают. Лишенные всякой индивидуальности, эти девушки – нежные, кроткие, смиренные и обреченные. Иногда мне хочется открыть первую дверь и крикнуть «выходи!», открыть вторую и крикнуть «выходи!», открыть третью и так до самого конца, до десятой двери, а потом повести их за собой, отпереть тайную дверь, вытолкнуть всех наружу, снова запереть дверь и, задыхаясь от счастья, привалиться к ней. Я сделал бы их счастливыми, ведь они не виноваты в своем страшном несчастье. Я уверен, что они прекрасно справятся – люди примут их, робких и беззащитных, потрясенные их красотой, чистотой, невинностью и полным незнанием человеческих проблем. Ведь эти девушки вообще ничего не знают, ничегошеньки, они специально так воспитаны. Все, кроме нее.

Я вхожу. Девушка прильнула к стеклу, смущенно поворачивается и смотрит на меня.

– Что-нибудь случилось, господин Зибель?

«Да, случилось, – хочется мне сказать, но почему-то не могу, а девушка продолжает на меня смотреть. – Моя жена умерла».

Молча дотрагиваюсь до нее, и она сразу понимает, я заключаю ее в объятия, кладу голову на плечо, упругое, покатое и по-матерински теплое, чувствую вкус собственных слез. Я никогда не плакал, и сейчас долго сдерживаемые слезы свободно льются. Что с тобой происходит, Зибель? Может, тот мерзавец, что сидит внутри и периодически пробуждается, объяснит мне? Этот негодяй вечно наблюдает за мной, носит мое имя, это – я и не я, страшный судья и насмешник, и если бы я ему поддался, он бы сию минуту сунул мою голову в петлю. Но я не поддаюсь. И сейчас не поддамся, ни на секунду не останусь один. Я погружаю пальцы в волосы девушки, они податливые и теплые, как вода на солнце, стараюсь улыбнуться. Мне это удается. Вот сейчас я посмотрю ей в глаза, зеленые и глубокие, как вода в колодце, в которой отражаются склонившиеся деревья. И отражаются звезды. У кого я видел такие прекрасные зеленые глаза?

Ах, да, у заключенной. Прошло столько лет, а ты ее не забыл. Она любила тебя. А что ты с ней сделал?

Сломал ее, как цветок, своими алчными руками, проделал над ней самый страшный опыт, первый, ведь она могла и умереть, и ты это знал, негодяй, но и это тебя не остановило. Девушка должна была родить твоего ребенка, и она родила его, но не своего, а ребенка Елены, а ты отнял его и во второй раз. А потом… Потом ребенок исчез… Ты помнишь, как доверчиво она отдала тебе ребенка, ведь ты был его отцом? А потом ты вернулся вне себя от злости и не мог посмотреть ей в глаза, ты ни на минуту не задумался о том, какую боль ты ей причинил, и только ненавидел ее – человек всегда ненавидит тех, кому он причиняет непоправимое зло, а ты ненавидел ее за то, что она родила ребенка, из-за которого Елена замолчала навсегда. И что ты сделал потом, идиот? Приказал ее убить. Не хочется вспоминать, не так ли? Никогда не хочешь вспоминать. Хочешь забыть, но не можешь. Даже теперь.

Руки утопают в волосах девушки, которую тоже ты создал, глаза тонут в глазах девушки, а ведь ты любил только одну женщину, но именно она наказала тебя своим вечным презрением. И умерла, не простив. И унесла с собой твою душу. Вспомни, какие письма ты писал ей когда-то! Вспомни, каким благородным, сильным и добрым ты представлялся в этих письмах. Но уже тогда ты не мог ее обмануть, и чем мягче и благороднее ты выглядел в этих письмах, тем более жестоким и грубым становился в повседневной жизни. У тебя оставалась лишь одна такая гавань, где ты обретал спокойствие, – твоя мертвая лаборатория, в которой в бесцветных пробирках и склянках ты консервировал кусочки кожи мертвецов. Ты сам убивал этих людей, создавая их потом заново, но уже по своим меркам, без памяти и чувств, покорных, и это медленно, но верно превращало тебя в бога. Но был ли ты богом? Хотя бы на мгновение?

Да?

Нет? Что же ты не отвечаешь?

– Елена, – шепчу я и зарываюсь лицом в теплое плечо.

Наконец-то моя Елена возвращается ко мне. Я люблю ее, обнимаю, целую ее глаза, волосы, шепчу в них, утопаю в них. Теперь, после стольких лет, мы снова вместе. Ведь она не умерла, кто меня обманул, что она умерла? Она жива, и я жив, а если она мертва, то и я мертв. Кто может сказать точно, что есть жизнь и что смерть?

Разве это не одно и то же, разве это не два состояния одного и того же?

20

Я прихожу к ней каждый день. Не могу не приходить. Я ужасно одинок. Доктор Андриш начал меня избегать. Это кое о чем говорит. Раньше двери его кабинета всегда были для меня открыты. И Хензег все время занят. Он уже ни о чем меня не спрашивает. И не требует никаких докладов. Пока я отсутствовал, он все взял в свои руки. И понял, что может обойтись без меня. А это конец. Но в секторе А случилась авария, потому что Хензег не учел самого важного фактора – времени. Он не предполагал, что это приведет к аварии. А потом, поставленный перед фактом, ликвидировал пятерых клонингов. Конечно, у него не было другого выхода. Но вынес ли он урок из своей ошибки? И будет ли это последней аварией? Крамер торопит, а Хензег выслуживается перед Крамером. Я уже вне игры.

Мне бы хотелось вызвать его на разговор, припереть к стенке, но он ускользает. Занял новую позицию. Даже в игре в шахматы. И ошарашивает меня неожиданными ходами.

– Вы, Зибель, постоянно проигрываете, – недовольно изрекает он.

Это я-то проигрываю? А зачем тогда прислали Па-панели? И почему Хензег забывает о законе сообщающихся сосудов?

Клонинги тоже стали мрачными и молчаливыми, все время переглядываются и перешептываются, почему-то их разговоры не удается записать. Неужели они обнаружили прослушивающие устройства? Их молчание пугает. Да и работа в лабораториях вдруг странно ухудшилась.

Случайно? Вряд ли…

Тот, который проник ко мне в кабинет, вероятно, жив. Он не только против меня, он – против всех нас.

Не буду предупреждать Хензега. Пусть сам ломает голову.

И Папанели не буду предупреждать. Хотя для меня такой ход был бы чем-то вроде… рокировки.

Елена встречает меня молчанием, но ведь она всегда была молчаливой. Она такая нежная, словно соткана из ласковых лучей солнца. С трудом отрываюсь от ее тепла. Я говорю с ней, каждый день говорю о нашем детстве и нашей молодости, и она вспоминает, каждый день говорю с ней о первых днях нашей семейной жизни, и она вспоминает, говорю долго, уже и сам не знаю о чем, читаю ей наши любимые книги, а она гладит меня по голове и говорит:

– Еще! Еще!

Вдруг сознание мое проясняется. Почему мы здесь? Нужно бежать, прежде чем явится Хензег, прежде чем явится доктор Андриш, прежде чем меня засечет Папане-ли. Этот Папанели прибыл сюда недавно. Он из министерства. Видимо, Хензег рассказал о клонинге. Или генерал Крамер по собственной инициативе послал подкрепление… Но как сюда без разрешения пустили Елену? Они будут нас преследовать, захотят убить. Мы должны бежать, как можно скорее бежать, как можно дальше, нужно скрыться среди обычных людей, которые никогда не слышали о клонингах, которые не готовят клонингов для специальных целей, у которых нет лабораторий, а только простое, человеческое счастье. Но этот мерзавец внутри снова поднимает голову и шепчет, что никуда я уже не убегу, что счастье для меня невозможно, потому что я был преступником, убийцей, я – бог, неудачник, идиот, садист, он говорит мне еще много такого.

– Бежим, – я тяну Елену за руку. – Скорее!

Она испуганно смотрит на меня, но ведь она всегда так смотрит, я тащу ее за руку, и она подчиняется моей руке, делает несколько медленных и нерешительных шагов, но потом, подчинившись моей воле, начинает бе ть, и мы уже в одном из тех бескрайних коридоров, которые надо знать как пять пальцев, чтобы добраться до нужной двери. Мы бежим, задыхаясь, один за другим сменяются коридоры, остается совсем немного, но Елена все больше отстает, с трудом глотает воздух, я умоляю ее, хотя чувствую, что у нее уже нет сил, она делает несколько шагов и снова останавливается, еще чуть-чуть, умоляю я, совсем немного… Конец! Перед нами заветная дверь, ведущая в мир, в настоящий мир, к настоящей жизни, на которую я не имею права и где давным-давно осужден на смерть, но я живу в ней под фальшивым именем и на фальшивом положении, хотя только там я был по-настоящему счастлив и по-настоящему несчастен, там похоронены и мои дети. И Елена. Елена?

Я цепенею от ужаса…

Дверь перед нами, я протягиваю к ней дрожащую руку, горячую ладонь обдает холодом железа.

Ночь, прекрасная звездная ночь. Лодка слегка покачивается на воде. Деревья склонили свои ветви, вода в реке темная, с медными отблесками. Я не тороплюсь повернуть голову. Я боюсь. Еще мгновение – ия прыгну в лодку. Резко оборачиваюсь.

– Елена!

– Да, это правда!

Ее нет. Рядом со мной, оцепеневшая от ужаса, стоит одна из наших девушек. Из комнаты номер пять. Да в об-щем-то все равно которая. С широко раскрытыми глазами, она стоит, прижавшись к стене, руки у нее дрожат. Смотрит на меня. Я смотрю на нее. Молчит. И я молчу. Изо всех сил пытаюсь вспомнить. И вспоминаю. Совет доктора Андриша, длинный коридор со множеством дверей, свои медленные шаги, случайная дверь, комната девушки, долгие ночи, воспоминания, книги, охватившее меня безумие, потом… что было потом?

Где-то здесь начиналась бездна, в которую я падал и из которой не хотел выбираться, но кто-то тащил меня вверх и кричал во мне, что я должен жить, и это снова был тот мерзавец, он кричал, что я должен жить, обязательно должен жить, чтобы столько раз пережить смерть жены, сколько раз я сам убивал, чтобы столько раз испытать ее презрение, сколько раз я сам унижал людей, чтобы испить чашу до дна, чтобы, оставшись одиноким, видеть собственными глазами, как рушится смысл всей жизни.

– Ты будешь жить! – звенел у меня в ушах этот голос, нарастая, как прилив. – Будешь жить, а мертвых рядом с тобой будет все больше.

Прилив залил меня.

– Он снова здесь! – показываю я в темноту.

Там, между деревьями, прячется этот старый козел, тонкая струйка крови рассекает его лицо пополам, и обе половины корчатся от смеха, этот ошеломляющий смех ударяется в ветви деревьев и возвращается назад, никто не может принять этот ужасный смех, его отбрасывают волны и стены, и он ползет ко мне, как пламя, готовое охватить меня, я зажимаю уши, а он проникает сквозь ладони и врывается в мозг, который вот-вот взорвется. Девушка ничего не слышит, ничего не видит, только в ужасе смотрит на меня. Но почему?

– Если хочешь, прыгай в лодку, по реке ты доберешься до людей, они примут тебя, привыкнешь к их жизни, выйдешь замуж, обзаведешься домом и детьми, будешь жить нормальной жизнью. Выберись из этого ада. В другой раз я сам помешаю тебе бежать. Иди!

Глядя на меня широко раскрытыми глазами, девушка все сильнее прижимается к стене. Она ничего не понимает. Да и как может понять?

– Я никуда не пойду одна, без Альтаира.

Альтаир… Альтаир… Я такого не знаю. Кто это?

– Я придумала его, – говорит она и отступает назад.

– Глупая, надо торопиться… Иди! Это единственный шанс, вряд ли когда-нибудь тебе представится такая возможность. Я сам больше не предложу тебе. Что мог, я сделал, плохо ли, хорошо ли – сделал. Ты ведь молодая, спасайся!

– Я остаюсь здесь, – шепчет девушка и приближается к двери. – Остаюсь.

Тревожно озираясь по сторонам, она переступает порог и ждет меня внутри. Ей хочется бежать, но она ждет.

– Хорошо, – говорю я и возвращаюсь, готовый на все. Дверь захлопывается за нами, этот звук подобен звуку гильотины. Девушка хватает меня за руку и тянет обратно. Куда? Коридоры пусты, но их пустота обманчива. Они – как люди, видят, слышат, запоминают. Наш путь записан на видеопленке, и если Хензег догадается проверить, прежде чем я успею стереть…

– Не бойтесь, – просит девушка, а ее руки дрожат. – С вами ничего не может случиться. Не бойтесь!

Неужели я боюсь? Смерти? И это заметно? Неужели я стал таким слабым, что это бросается в глаза? Бедная девочка, смерть всегда была моей подругой. Я всегда жил с ней, около нее и посредством ее, она единственная приносит мне успокоение. И я ее жду. После того, как я потерял даже надежду найти моих бедных детей, после того, как оборвалась последняя нить, способная вывести меня на них, что другое мне остается? Ты не можешь этого понять, слишком молода еще, у тебя есть время, чтобы терять и находить, выигрывать и проигрывать, но законов жизни ты не знаешь. Ведь мы вырастили тебя в полном неведении.

Мы возвращаемся. Белый свет коридоров ослепляет своим блеском, который проникает в мозг и накаляет его, заставляя пульсировать разными цветами: красным, зеленым, фиолетовым. И коридоры вспыхивают разными цветами – красным, зеленым, фиолетовым.

– Иди! – говорю я девушке. – Нас не должны видеть вместе.

Я прислоняюсь к стене. Ее шаги удаляются. Я смотрю ей вслед – она уже исчезла. И как раз вовремя.

Из глубины другого коридора внезапно появляется Хензег. Он приближается, растет, словно мрачная тень, закрывающая свет.