Текст книги "Криминальные сюжеты. Выпуск 1"

Автор книги: Джон Кризи

Соавторы: Эдмунд Бентли,Георгий Чулков,Витянис Рожукас,Весела Люцканова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

– Я не воробей, я – дрозд, – застенчиво признался маэстро. И он рассказал историю о своих способностях превращаться в дрозда: – Когда мне дали нобльское гражданство, я начал изыскивать идеальную систему создания музыки. С помощью математики и программирования я проанализировал Генделя, Баха, Гайдна, Верди, Вагнера и Гершвина… Решение пришло ко мне неожиданно. Однажды ночью я слушал сопровождавшие топ-твенти восклицания радиокомментатора, и мне понравилась одна его фраза. Она была бесконечно мелодична. Наутро я сел за пианино и заметил, что играю мотив этой фразы. Так родилась чудесная мелодия. Простая, запоминающаяся, яркая и впечатляющая. Я понял, что ее хватит на припев к хорошей песне.

С нетерпением я стал ждать вечера. Вечером я снова настроился на люксембургскую радиостанцию. Ее комментатор говорил особенно мелодичными интонациями. Я бросился переносить их на ноты. Из тридцати интонаций у меня вышло около десяти логичных и четких музыкальных фрагментов.

Так я изобрел теорию интонаций, ставшую основой идеальной системы создания музыки. Разговорный язык полон музыки. Надо лишь уметь ее отобрать.

Постепенно я стал понимать, что чем более глубокому чувству соответствует интонация, тем большее впечатление она производит, будучи записана нотами и исполнена инструментом или голосом. Я стал искать романтические, трагические и красивые чувства и пытаться, мобилизовав всю свою гениальность, выразить их словами, предложениями. Я сокращал интонации этих предложений и получал некий музыкальный фрагмент, к которому по подходящбй к сюжету мысли логике прилеплял другой фрагмент, затем еще один, повторял полученный мотив, поднимал его выше или опускал – экспериментировал вот таким образом.

Следующим этапом был анализ уже созданной музыки. К примеру, «Йестердэй» Биттлов. В порядке очередности: зов плюс упрек плюс меланхолическая жалоба плюс изобразительная речь автора («так было») плюс эмоциональный повтор речи автора (то же самое – более высокими нотами) плюс окончание интонации трагического повествования, – таким был бы первый фрагмент мелодии.

Теперь, слушая музыку, я невольно начал переводить ее на человеческий язык и напротив – слушая речь, начал переводить ее в музыку.

Однажды утром, когда я сочинял, пришла моя подруга. Она посмотрела на меня невидящим взглядом, послонялась по комнате и ушла.

Я в этот момент искал музыкальное соответствие словам «Я погиб», которые, едва только открыв дверь, произносятся преследуемым полицией человеком своей любовнице, либо же Наполеоном, когда тот узнает, что его генерал слишком поздно придет на помощь при Ватерлоо…

Словом, ситуация, затем произнесенная в этой ситуации интонация и идеальное переложение всего этого на музыку с подбором соответствующих инструментов (смотря по музыкальному жанру, по назначению), ритмики и числа нот. Затем вопрос «Что мне делать?..» Затем повтор этого вопроса на более низких нотах и вопль «Боже, Боже! Что мне делать? Что мне делать? Я погиб…»

Пока я сочинял музыку, моя подруга стояла под окном, а на другой день клялась, что не нашла меня в комнате. Только на пианино сидел дрозд. Выйдя на улицу, она через окно слышала пение дрозда. Может, и в самом деле я превратился в дрозда. Наверное, так. Ведь моя профессия сродни певчему дрозду. В ней очевидна роль величины Интеллектуального коэффициента. Кроме того, при воспитании слушателя очень важно, какие чувства мы пытаемся воссоздать. Поэтому Коэффициент доброты – это прекрасные чувства и провоцирование их в душах слушателей, поиск отличных интонаций и передача музыкальными средствами.

– Даже если вы и дрозд, все равно вы можете быть полезны бедным соотечественникам. В данном случае – ответив только на один вопрос, – Роберт рассмеялся и положил руку на массивные плечи композитора.

– Что ж, – рассмеялся и Домье. – Вопросы взрослых редко ставят меня в тупик. Спрашивайте…

– Не приходилось ли вам встречать в пивных Нобля лысого толстяка? – спросил Роберт.

– А как же, – лицо Домье застыло от внутреннего напряжения. – Приходилось. Он курит трубку, приглашал меня осмотреть его хозяйство. Сказал, что угостит свиными ножками, приготовленными по особому рецепту. Он разводит свиней. Их у него около двухсот.

– А где он живет? – спросила Мари-Луиза.

– Кажется, на седьмом километре по парижской дороге.

– Ну как? – подойдя, спросила певица, до этого работавшая со специалистом по мелизмам. – Ваш муж узнал, что хотел?

– Да, – ответила Мари-Луиза. – Только он мне не муж. Я не собираюсь замуж.

– Почему? – спросил Домье.

– Выходя замуж, девушка меняет внимание многих на безразличие одного, – сказал Роберт.

– Вы совершенно правы, – согласилась певица. – Гениально правы.

– Ваш муж, придя с работы, бросается к телевизору, не так ли? – спросил Роберт.

– Когда в хорошем настроении – рисует, – сказала певица. – Он рисует, а я готовлю ужин. Потом каждый из нас отгадывает, что у кого вышло.

Поболтав еще некоторое время, Роберт и Мари-Луиза покинули студию и зашагали к Эльмире, чтобы занять автомобиль и отправиться на поиски фермера.

Эльмира встретила их с энтузиазмом. Она была в хорошем настроении, так как получила главную роль в спектакле нобльской самодеятельной театральной труппы.

– Что ты чувствуешь, когда забываешь часть своего текста? – спросила Мари-Луиза, обходя Эльмирин «Оп-пель-Аксом».

– То же, что и тогда, когда Дик начинает смотреть на меня задумчивым взглядом, – ответила Эльмира.

– И что? – спросила Мари-Луиза.

– В определенных местах моего организма возникает волнение.

– Эх, ты мой сквернослов, – дернула Эльмиру за волосы Мари-Луиза. – А сколько времени продолжается ваш спектакль? Может, приду посмотреть.

– Раз на раз не приходится, – сказала Эльмира. – Когда два часа, когда час, а случается и еще короче. Актеры играют до последнего зрителя.

– Скажи, Эльмира, – обратился к ней Роберт, – это ты расколотила правое крыло?

– Я.

– Что сказал Дик?

– Ругательства пропустить? – поинтересовалась Эльмира.

– Разумеется.

– Ни слова.

– Да-a, ты неисправимый сквернослов! – Мари-Луиза села за руль, поцеловав Эльмиру на прощание.

– Чао, – помахал Роберт.

На седьмом километре Мари-Луиза перестроилась вправо. Стало накрапывать, и она включила стеклоочистители. Пейзаж брал за живое: буйный чертополох вдоль Дорожки, извивающаяся лента ручья, ивы над водой, а У дороги огромный дуб, широкий, как секвойя. Здесь Мари-Луиза остановилась, и они вышли из машины.

Влажный пейзаж был неподделен, как неоскверненное разумом слово. Запах побелевшей на солнце ржи, тишина, дрема густой летней красоты. В кустах тайно перешептываются птички. Мощный дуб смачивает носовой платок. А они стоят под ним, и сизо-желтоватая татуировка радуги уже вспыхнула на небе Нобля, нежное чувство, словно хрупкий анемон овладело ими, и Мари-Луиза сказала:

– Хочешь, я принесу тебе бесконечность, чтобы ты никогда из нее не вернулся… Природа, как и христианство, мощный источник духовности, опора жертвенной жизни…

Она взглянула на Роберта своими огромными глазами, слабый луч дрожал под ее ресницами, и Роберт уже стал проклинать непостоянство своего сердца. «Сердце, не рвись назад. Дозволь мне до конца остаться джентльменом!» – уговаривал он себя.

– Я хочу лишь одного: жаждать тебя издалека, – начал он ободрять себя вслух. – Истинная любовь бывает покрыта легкой пылью сновидений, и я хочу лишь одного: жаждать тебя издалека.

– Ты плохо понял взгляд. Мои покалеченные мысли целуют образ Летиции.

Царила нетронутая тишина. Тишина зрела в пахучей ржи. Дождь, ниспосланный небом, прекратился, один лишь дождь воспоминаний тревожил их своей горечью.

– Едем! – сказала Мари-Луиза. – Я думаю, этот человек живет в доме с красной черепичной крышей, вот там.

Встретивший их во дворе крестьянин был в светлых брюках из используемого для пальто материала и в клетчатой рубашке яркой раскраски. Глаза его казались заплывшими.

– Человек, которого вы ищете, мой сосед, – сказал он, и его голос был сух, словно бег песка по стеклам затерявшейся в пустыне хижины. Он вожделенно осматривал Мари-Луизу блестящими глазами донжуана.

– У вас есть сладостная мечта? – спросил Роберт крестьянина, когда тот вынес на веранду кувшин домашнего пива.

– У меня земная мечта, которая не соответствует нормам государства Нобль. Я бы хотел поиметь тысячу женщин!..

– Тысячу? – удивился Роберт.

– Полевые бабочки бывают маленькие, большие, голубые, желтоватые, красные, зеленые, – сказала Мари-Луи-₃₃₎ – это богатство для энтомолога. Так для вас, наверное, женщины…

– Я с вами согласен, – сказал крестьянин. – Блондинки, брюнетки, стройненькие, полненькие – все они для меня воплощение гимна любви. Черт побери! Тысяча пятен на тысяче простыней!

– Странная наклонность искать свою правду в чужих судьбах. – Мари-Луиза водила пальцем по краю пивной кружки. – Хочешь не хочешь, а вспомнишь твой, Роберт, рассказ о Париже, югославе Бранко и французе Анри. Искаженное понимание любви ломает людям судьбы, расточает дорогое время и средства, которые можно было бы использовать на благородные, гуманные цели. И много у вас было женщин? – обратилась Мари-Луиза к донжуану широких полей.

– В том-то и дело, – ответил крестьянин. – Я верен своей жене. Как увидал ее груди у витрины напротив бочки торговца рыбой, так с тех пор она самое дорогое, что у меня есть, и приходится ради большего отказываться от меньшего.

– Лучше поговорим о вашем хозяйстве, – сказал Роберт.

– Что вас интересует? Как доят овец или как варят брынзу?

– Все. Я хотел бы и молока попробовать. Никогда не пил овечьего молока.

– Тонкостей этой профессии сразу не понять. На какой траве пасти, где овец поить, когда дать отдохнуть, которую считать вожаком… За сезон от одной овцы надаиваем по 100–120 литров молока. Мы держим тысячу овец и управляемся впятером. Овчарня похожа на небольшой коровник. Вы сможете и сами посмотреть. Бетонированные площадки, автодоилки. Вот сейчас пригонят гурт. Перед Доением дадим концентратов. Летом пасем и доим, весной стрижем, зимой занимаемся ягнятами…

Гости увидали стадо, пастуха и небольшую рыжую собаку. Овца с колокольчиком на шее повела гурт к кормушкам.

Вскоре неудавшийся донжуан принес овечье молоко. Оно было густым, жирным, без какого-либо специфического запаха. Очень вкусно.

Когда Мари-Луиза с Робертом уселись в автомобиль, путь им преградил маленький ослик, тащивший небольшую повозку.

– Вот еще один потенциальный донжуан, – сказал Роберт.

– О, этот действительно потенциальный, – Мари-Луиза нажала на гудок и посигналила. Ослик остановился, прислушиваясь, и неспеша двинулся с места.

В соседнем хозяйстве хозяина не оказалось.

– Отец уехал в город, – пояснил сын. – Вернется не раньше, чем через час. Можете подождать.

Покрытый жестяной крышей трехэтажный дом с цветником принадлежал аккуратным хозяевам. Везде сверкала чистота, и каждая вещь знала свое место.

– Чем занимаются нобльские фермеры? – спросил Роберт.

– Выращивают зерновые, кормовые культуры, – охотно говорил деревенский парень, – сахарную свеклу, подсолнух, держат овец, коров… Мы выращиваем свиней.

Он был в белой рубашке с короткими рукавами и в отпаренных джинсах. Из свинарника показалась девушка, видимо, сестра. На ней тоже было светлое платье с короткими рукавами. С удивлением Мари-Луиза отметила, что маникюр девушки был более изыскан и ухожен, чем у горожанок.

Удовлетворяя любопытство Мари-Луизы, их провели в свинарник. Такую чистоту встретишь не в каждой таверне.

Автоматически включались души смывки навоза. Поросенок к поросенку, свинья к свинье – всего визжало двести пятачков. Животным не было, где повернуться. Поэтому они почти не двигались. Только жирели.

– Видите – электрический распределитель кормов, – показывал свое хозяйство парень. – За год выкармливаем шестьсот беконов. Каждые четыре месяца новая партия. Держим пару коров, чтобы иметь свежее молоко, и отряд кур. Картофель не растим. Не окупается. Скосили девять гектаров клевера. Сами изготовляем травяную муку. Одолеем и сорок гектар хорошо уродившегося ячменя. Его на нобльском комбинате зерновых продуктов обмениваем на комбикорм.

– И много у вас техники? – спросил Роберт.

– Нет. Комбайн, четыре трактора, культиватор, сеялка, грабли, тракторный плуг, пара электромельниц – одна для зерна, другая для травяной муки…

Узнав, что Роберт пилот «Формулы-1», хозяйский сын спросил:

– А какое на гонках главное ощущение, сопровождающее зрителя?

– Главное ощущение создает не скорость, а звук, – ответил Роберт. – Вой стоит непередаваемый, и это действует на зрителя. Автомобили с атмосферными моторами дерут уши, как электропилы. У турбомоторов звук низкий и тише. Но чтобы было интересно, надо кое-что знать о гонщиках. Тогда и наблюдение за гонками совсем иное. Завывание «макларенов», «феррари», «вильямсов» – это тебе не кряканье уток в тихой заводи. Но, я думаю, сельское хозяйство имеет свои тонкости и не менее интересно, чем соревнования по «Формуле-!». Когда ты приедешь ко мне в гости, буду рассказывать я, а сейчас рассказывай ты…

– Расскажу, к примеру, о ячмене, – добросовестно начал парень. – Хотя его стебель и коротковат, при обработке получается больший убыток зерна, чем при уборке озимых. Из ячменя труднее вытрясти солому: она мельче, более травяная, в ней больше волосков. Все определяется вытряхивателем комбайна. Вытряхиватели нашего комбайна усовершенствованы – они длиннее. Кроме того, в ячмене комбайн не должен ехать слишком быстро. Когда ячмень сухой, не подсетый, а урожайность 65 центнеров с гектара, наибольшая скорость – 2,8 километра в час. Практически приходится работать на первой скорости.

– Только-то и всего о ячмене, – засмеялась Мари-Луиза. – Роберт о своей технике наговорил бы побольше…

– Ха, и я могу говорить о ячмене восемь часов без перерыва, а на другой день еще добавить, что пропустил… Очень важна регулировка молотильного аппарата, подходящая скорость барабана. Останется не так много невымолоченных из колоса зерен, если уменьшить зазор между барабаном и подбарабаньем. Форсированная передача косилки помогает косить ячмень большей влажности и травянистости…

– Скажи, а у твоего отца есть татуировка на груди? – неожиданно прервал парня Роберт, осененный кометой мысли.

– Нет. Точно нет… Что знаю, то знаю. Никаких татуировок…

…Они неслись по автостраде обратно в город, вел Роберт. Слева светилось пшеничное поле. Справа – подсолнухи, желтый сад солнца… Узкий высокий шкаф с приоткрытым ящиком. Торчит ключ. Из ящика вываливаются кровоточащие кишки. Вдали пустыня. Лежит лев. Занесенные песком руины. На гигантский шкаф размером с небоскреб оперлась женщина. Имя той женщины Летиция. Я люблю ее…

– У меня идея, – сказала Мари-Луиза. – Поехали в нобльский публичный дом. Там уж точно узнаем о лысом толстяке с татуировкой на груди…

– Поехали, – сказал Роберт. Его голубые глаза выдали напряжение взволнованных чувств.

Городской публичный дом помещался в двухэтажном здании из красного кирпича, длинном, как парниковый кабачок. Войдя, они устроились в гостиной подле клиентов и стали дожидаться мадам. На небольшой сцене девица танцевала стриптиз. Ее волосы были подобны саду черных роз. Ее поясница была округлой, как на индийских литографиях. Вот осталась только капроновая вуаль. Так белеет повисший над лугами туман.

– Становятся финиками ее волосы, талия и ягодицы… Я пойду к ней. Вы думаете только весна грезит сиренью? – сидевший рядом с Робертом клиент с бобровыми усами чмокнул и покачал головой. – У нее пятая категория и она инспекторша Комиссии доброты. В постели я рассказываю ей свою жизнь.

– Я бы хотела с ней поговорить, – сказала Мари-Луиза.

– Только не сейчас, – попытался возразить боброусый. – Как только кончит танцевать, я хватаю ее и тащу на второй этаж. Она мне подходит. Если бы вы знали, какая она интересная! Гортанно дышит и стонет: Рафаэль, Рафаэль… А меня зовут Джоном. Ха… И она всем говорит то же самое. Влюблена в какого-то Рафаэля. Сами знаете – путешествие, знакомство, любовь и расставание. Дешевая цветная базарная бумажка. Но нет… За десять су воплощается счастье. Ее зовут Черной Мартой. Она чемпионка нашего публичного дома по атлетической гимнастике.

– А может, вы все-таки возьмете другую девушку? – спросил Роберт.

– Какую ж брать? Все сейчас на семинаре.

– На каком еще семинаре? – поинтересовалась Мари-Луиза.

– Там устраивается специализация, – охотно пояснил боброусый. – Одни совершенствуются в политике, другие интересуются спортом, третьи – искусством… Что ж. Пусть повышают свой Интеллектуальный коэффициент. Только семинар по любви их утомляет, но он – завтра. Сегодня они свеженькие. Клиенты здесь пассивные едоки счастья. За все отвечают девушки.

– А где мадам? – спросил Роберт.

– Мадам Бу-Бу на семинаре.

Снова пошел дождь. Бронзовые капли дождя барабанили по окну. Оловянные тучи плыли, словно лодки.

– Это Роберт Шарка, пилот «Формулы-1» команды «Идеал», – сказала Мари-Луиза. – Может, уступите Черную Марту?

Ус подскочил и всплеснул руками:

– Какая честь! Простите, не узнал… Конечно, конечно, вам без очереди…

Мари-Луиза и Роберт не слушали восторженной тирады клиента. Они поднялись на второй этаж к Черной Марте. То, что им предстоит быть втроем, девушка восприняла, как нечто само собой разумеющееся.

– Первый вопрос, – усевшись в кресло, начал Роберт, – приходилось ли вам спать с лысым толстяком?

– Я раздала океан любви, – ответила Марта. – Всех не припомнишь.

– С татуировкой на груди?

– Вы из полиции?

– Нет, – ответил Роберт.

– Я с таким не знакома, – покачала головой Марта.

Девушка хитрит, подумал Роберт. Надо ее вызвать на разговор, чтобы приобрести доверие.

– Вам привет от Рафаэля, – сказал он.

– Как? Вы знаете Рафаэля?

Роберт молча кивнул головой. Марта подошла к окну и закрыла его.

– Рафаэль сказал бы, поет колыбельную летний дождь… Рафаэль полон еще никем не обнаруженных слов, которые спят в соке трав и в пыли пергаментов. Его эпитеты и метафоры безошибочно попадают в самую суть. – Девушка сомкнула, а потом в задумчивости распрямила руки. – Сначала, пока утро еще глухо к заре, он меня жадно ласкает. Но вот прозвучали первые трубы восхода, и Рафаэль хватается за перо. Солнце, его летучие змеи взобрались на нобльский старый город. Куском красной черепицы оно плывет по крышам, и Рафаэль подымает голову, говоря: «Ты бесподобно красива». Воспоминания… Трепещащее твое тело, говорит он, я срываю, как полевой одуванчик, и пушинки любви парят, отталкиваясь своими цепкими лапками… Поэт!.. Что ж, моя молодость уже давно уплыла с речной водой, но любовь сильнее смерти. Теперь душа плачет в немой тоске… Тоске по Дюссельдорфу. Мокрые площади, почерневшие деревья…

– Вы пишете стихи? – спросила Мари-Луиза.

– Нет. Но страшно люблю хорошую поэзию… Что просил передать Рафаэль?

– Привет. – Роберт перевел дух и спросил: – А насчет того лысого толстяка?.. Он тоже мой приятель…

– Есть такой. Страшно много ругается, пьет и курит. Он сейчас спит в комнате Бешеной Кошки.

– Скажи, Марта, – проговорила Мари-Луиза, – ты бы не хотела вступить в Орден любви к ближнему и все тепло своего сердца отдать беднякам? За пределами государства Нобль. Увеличивать в людях Коэффициент доброты… Возьмем пример с матери Терезы. Однажды, хлопоча среди бедняков, она наткнулась на человека с зараженным гангреной пальцем. Палец надо было немедленно ампутировать. Мать Тереза схватила ножницы, произнесла молитву и быстро срезала палец. Потом они оба потеряли сознание. Такая жертвенная жизнь, разве она не для тебя? Подумай!

– Нет. Я уже нашла свое призвание. Все мы здесь в большей или меньшей степени нимфоманки. Мне нравится быть на людях. Здесь я чувствую себя нужной, здесь нахожу свой смысл и свою задачу. Ведь Рафаэль тоже уговаривал меня уезжать отсюда… Здесь… – она начала волноваться…

Как садовник прививает белый налив, антоновку или ранет, так Мари-Луиза терпеливо уговаривала Черную Марту стать на путь добродетели, но все было напрасно.

В комнате Бешеной Кошки, напившись пива, спал Моррисон, человек, которого искал Роберт.

– Вставай, дрянь! – прорычал Роберт, когда они остались втроем.

Едва тот успел сесть, как Роберт влепил ему ладонью под подбородок.

– За что? – взревел Моррисон.

– Говори, в каком городе и где этот публичный дом несовершеннолетних? Видишь фотографию? Твоя?

– Моя. В Венеции, но улицу не помню… Я был темным, сами понимаете.

– Что тебя держит в государстве Нобль, дрянь? Поговори о себе… А может, хочешь, чтобы я рассказал тебе сказочку перед сном?

Роберт угрожающе сложил руки на груди.

– Я пожарник. Хороших пожарников повсюду не хватает. Другое дело повышение. Карьеры я не сделаю, это правда. Но с работы меня не выкидывают. В Нобль я приехал вслед за несколькими своими родственниками и что же… Мне здесь нравится. Посмотрите в окно, какое небо!.. Здесь красивая природа. И люди добрее, чем в других местах. Разве что слишком уж лезут человеку в душу, черт возьми.

– Да, – сказала Мари-Луиза. – Небесная кровь радует тех, которые умеют любоваться божественным потолком. Но ты, кажется, больше всего кайфуешь с несовершеннолетними?..

– Неправда. Женщины зреют, как семена яблока. Лучше всего они около тридцати. Черная Марта, которая вас сюда провела, по мне еще слишком молода.

– Ну и как, приятно тебе было с ней, с Мартой? – спросила Мари-Луиза.

– Мне ее жаль, – ответил Пожарник. – Она не в свои сани села.

– А нам она сказала, что нашла свое призвание, – заметила Мари-Луиза.

– Мало ли что они говорят. Все они мечтают подзаработать и приобрести какое-нибудь кафе или бистро, иметь семью, детей… Все они рабыни мелкобуржуазной мечты. И, может быть, даже жертвы. Хотя я и сам стараюсь ни в чем в жизни не отставать от друзей и их обогнать…

– Как ты можешь судить об идеальном государстве, дрянь, если связываешься с несовершеннолетними? – риторически спросил Роберт.

– Черт побери, можете взглянуть на фото! Я был темным. Это дружки меня затащили. А на государство Нобль я смотрю скептически. Сейчас объясню. Государство – это нация, и только соответственно нации, ее чувствам можно создать идеальное государство…

– Моя судьба мечется по граням страдания, – сказал Роберт. – Я ищу похищенную дочь, а ты, дрянь, будь добр, скажи, подумав, какой там адрес в Венеции?

– Не знаю, не припомню, ей-Богу. Название канала, кажется, напоминает фамилию нацистского бонзы… А улица, кажется, по имени какой-то святой, по крайней мере, женского рода…

Ничего больше не добившись, они спустились вниз в гостиную, где их, всплеснув руками, встретила мадам Бу-Бу.

– Маэстро Роберт, вы уже покидаете нас? – спросила мадам. Видно, клиенты уже успели ей рассказать, каких гостей она принимает. – У вас уже проверили кровь?

– К сожалению, нам надо уходить, – сказал Роберт.

– Разве вас уже не преследуют очаровательная новизна, свежесть впечатления и удивительное «неужели», что вы отказываетесь от моих девочек?

– Прощайте, мадам Бу-Бу. Вы – цветок среди золы, – церемонно поклонился у дверей Роберт.

– Заходите как-нибудь, маэстро Роберт. Выспитесь, как желтый пушистый гусенок под крылышком у гусыни.

Дождь прекратился. Солнце спустило к земле свою стремянку и, словно бьющий крыльями красный петух, уселось на краю горизонта. Вечерело.

* * *

Компания сидела в ресторане венецианской гостиницы второй категории «Казанова». Венеция – это народная песенка, попугай и солнце, словно святое причастие. А солнца на самом деле было много. Красота города, ямбами и октавами воспетая на листе бумаги, наяву казалась гостям еще удивительней, потому что жизнь – это вереница неожиданностей.

– Заколдую свое сердце, чтобы сохранило черты Венеции до часа серости, когда хлещут о землю занудные осенние ливни и все кажется бессмысленным, – сказала Мари-Луиза.

Роберт меланхолично смотрел, как красиво танцуют, прижавшись друг к другу, двое седовласых – пожилая, но романтичная пара.

– Дик любит Венецию потому, что любит жизнь, – сказала Эльмира. – Для него на свете столько прекрасных вещей – охота, рыбалка, виски и женщины…

– Мне здесь все по душе, кроме цен, – промолвил Дик. – Самая глубокая пропасть – финансовая. В нее можешь падать всю жизнь. Подумать только, двухместный номер в гостинице – двадцать тысяч лир, кока-кола – двести лир, а обед – все шесть тысяч лир!..

– Поразительно, – ужаснулась Эльмира, никак не меньше переживая за семейный бюджет.

Из лагуны веял сырой ветер, неся на террасу ресторана запах трав и водорослей.

– Не слишком верится, чтобы в этом публичном доме была моя дочка, – вслух произнес Роберт то, что думал. – Скорее всего, просто похожая девочка. Но я успокоюсь только тогда, когда проверю.

– Прибыв в Венецию, прежде всего подобает посетить площадь святого Марка, – заметила Мари-Луиза.

– Давайте, – согласился Роберт. – Через язык к людям. Как-нибудь найдем ту загадочную улицу.

– Вот сейчас, сейчас мне чего-то хочется… Хочется сама не знаю чего, – Мари-Луиза подперла руками подбородок. – День в самом разгаре, такой прекрасный полдень, а я чувствую, что не реализовала себя… Чего-то не хватает, а чего – не знаю… – потянувшись туда-сюда, она встала и ушла прогуляться.

Ее удлиненное, экзотичное тело покачивалось, словно кораблик.

К компании подошел официант.

– Подайте мне порцию орфографических ошибок, – сказал Дик, у которого болел зуб и который, где мог, искал, к чему бы прицепиться.

– Извините, но в нашем ресторане нет такого блюда, – поправил его официант.

– Так почему же я все это нашел в меню? Ну хорошо, закажем то, что написано по-итальянски. Фрутти ди маре – что это, омары или креветки?

– Креветки, синьор…

– Также пива, бульон…

– Я хочу вина, – сказала Эльмира.

– Вальполичелла, Бардолино, Соаве, Токай… – начал перечислять сорта вин официант.

– Рекомендую Бардолино, – сказал Роберт. – Сам я пить не буду, у меня в воскресенье гонки. Осталось четыре дня, надо восстановить форму.

– Тогда бокал Бардолино и бокал шампанского для Мари-Луизы, она пиво не любит, – проговорил Дик. Вдруг ^его лицо оживилось и он спросил: – Не попали ли мы на какой-то праздник, что так много народа?

– Нет, – сказал официант. – Фиеста дель Реденторэ через пару недель, а народу в Венеции всегда хватает.

Покачиваясь между столиками, подошла Мари-Луиза и показала Эльмире маленькую подковку.

– Купила у швейцара, – сказала она.

– Никогда не думал, что ты суеверна и веришь во всякую ерунду, – сказал Дик.

– А я и не верю. Но мне сказали, что эта подковка поможет и тем, кто верит, и тем, кто не верит.

Дик одарил сидевшую в углу нарядную брюнетку обвораживающим взглядом.

– С кем ты поздоровался, Дик? – спросила Эльмира.

– Это третья жена первого мужа моей второй жены, – сказал Дик.

– Ну, а на самом деле?

– Так. Красивая девица и все.

– Дик, как ты себя ведешь? – возмутилась Эльмира. – Что ты стреляешь глазами в эту итальянку?

– Милая, если я придерживаюсь диеты, то это не значит, что я не могу читать меню.

Сидевшая в уголке за одним столиком с полицейским итальянка улыбнулась Дику.

– Смотри только на меня, – сказала Эльмира.

– Попрошу, чтобы этот полицейский меня арестовал, – сказал Дик. – Хочу в тиши камеры поразмышлять о суете мира вообще и о придирчивости жены в частности…

– Я хочу поговорить с тобой очень серьезно, – надув губы, сказала Эльмира.

– Можешь начинать. Я скоро вернусь, – Дик встал, намереваясь выйти.

– Почему я не послушала маму и вышла за тебя?

– Не хочешь ли ты сказать, что она не разрешила тебе за меня выйти? – Дик снова уселся.

– Да, – сказала Эльмира.

– Ах, как плохо я думал об этой прекрасной женщине, – закачал головой Дик.

– Может, кончишь?

– Сама начала. Не надо выдумывать.

– Хорошо, – сказала Эльмира. – Я признаю, что мы оба виноваты, особенно ты.

– Хочешь дам тебе добрый совет, – сказала Мари-Луиза Эльмире. – Не спорь с мужем. Плачь.

– Официант! – рыкнул Дик. – Тарелка мокрая.

– Кончай, Дик, – утихомиривала его Эльмира. – Ты ошибся. Это порция твоего супа. Хотя, возможно, и слишком скромная.

– Один раз я ошибся, – сказал Дик. – Это случилось в тысяча девятьсот не помню каком году в Глазго.

– Ты ошибся? Не может быть, Дик! – сыронизировала Мари-Луиза.

– Да. Раз я думал, что ошибся, но я ошибался… Смотрите, какая отличная пантомима!

Оркестрик удалился, освободив место одетому в черное миму. Это был юноша лет двадцати. Его гибкие нежные руки вычерчивали изображения. В глубоких глазницах сверкали глаза, внимательно вглядывавшиеся в мир. Нос прямой, правильный, с резко очерченными ноздрями. Когда выступление окончилось, по террасе пронеслась волна аплодисментов. Роберт попросил официанта, чтобы тот подозвал юношу.

– Вы говорите по-английски? – спросил Роберт, когда тот подошел.

– Да. Я с Мальты и знаю не один язык.

– Приехали сюда подработать? – спросила Мари-Луиза.

– Нет, – сказал юноша. – Мой отец фабрикант, и у меня нет финансовых проблем, но я пытаюсь быть самостоятельным. А вообще меня интересует сцена. Думаю стать драматическим режиссером. Пантомима это только между прочим.

– Что ты там делал на возвышении, приятель? – спросил Дик.

– Искал цвет для своего неба. Оно будет не серым и не голубым. Может быть, будет зеленым. Еще не знаю.

– Не обращайте внимания на Дика, – сказала Эльмира. – Он с самого утра пьет пиво. Начал еще в самолете.

– Вы только прилетели? – спросил юноша.

– Да, – сказал Роберт. – Мы прибыли из Нобля.

– Я много слышал о вашем идеальном государстве. Но я не могу вообразить его уклада.

– Наше общество, – начала объяснять Мари-Луиза. – это сумма мелких фирм. Их престиж, доходы обуславливают социальный статус участника. Первый дивизион, второй, третий, четвертый. Все как в футболе. Участник оценивается баллами. Если он покажет свой меньший Интеллектуальный коэффициент или меньший Коэффициент доброты, то заменивается другим и ищет себе работу в более низкой лиге. Это общество стимулов.

– Ха-ха, – рассмеялся юноша чистым хрустальным смехом. – Может, у вас я бы нашел ответ на беспокоящий меня вопрос… Блуждаю по свету в поисках смысла жизни. Говорят, мои старания напрасны.

– А где пришлось побывать? – спросил Роберт.

– Стажировался в Лондоне у режиссера Питера Брука.

– Трудно было выучиться этому ремеслу? – спросила Эльмира.

– По Питеру Бруку, человек, наделенный талантом видеть и чувствовать как художник, может обучиться технике и театральному ремеслу за один день. А если говорить о кино – за три дня.

– Неужели театр не дал вам ответа на беспокоящий вас вопрос? – поинтересовалась Мари-Луиза.

– Для человека, утверждающего, что он знает истину, театр не нужен, – сказал юноша. – Но театр – это удивительно. В одном помещении собираются несколько сот человек, которые один другого не знают, все разные и, может быть, друг другу антипатичны. И вот благодаря особой магии сцены, эти личности начинают мыслить вместе, чувствовать вместе и реагировать вместе. Иначе говоря, в зрительном зале становится плотью утопическая мечта о единстве людей. Каждый политик хотел бы осуществления такой мечты для своего народа.