Текст книги "Криминальные сюжеты. Выпуск 1"
Автор книги: Джон Кризи
Соавторы: Эдмунд Бентли,Георгий Чулков,Витянис Рожукас,Весела Люцканова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)
– Я потрясена, – сказала Мари-Луиза. – Мне плохо. Довольно гонок. Идем вниз в кафе.
– Я остаюсь, – сказал Дик.
– Я тоже, – Эльмира погладила Мари-Луизу по щеке, словно прося прощения.
– Я иду с тобой, – угрюмо сказал Роберт.
Они распрощались с остающимися и спустились вниз в кафе. Там официанты облепили телевизор. Том скороговоркой сыпал тирады, все возвращаясь к истории гонок в Монте-Карло.
– Кровь, – сказала, садясь за столик, Мари-Луиза. – Все жаждут узреть кровь. Какие мы плохие. Знаешь, Роберт, я не хочу, чтобы ты был гонщиком. Больше не хочу. Помню свое первое соприкосновение со смертью. Тогда я совершила такой грех, что меня едва не выкинули из комиссионных инспекторов, а уж о карьере в Комиссии мне нечего и думать. На всю жизнь я обречена оставаться рядовой инспекторшей. Один раз не наступила женская хворь. Пришло время захворать, а я не захворала. Сказала Тому. Том попросил моей руки и сказал, что жаждет от меня ребенка. Я не положилась на свою куриную голову и посоветовалась с Анжелиной, заведующей отделом Комиссии. У нее очень высокий Интеллектуальный коэффициент, не говоря о Коэффициенте доброты. «Почему не хочешь рожать?» – спрашивает. «Хочу еще свободно попить кофе и горячий шоколад в кафе, хочу отбросить бытовые заботы и еще пожить. И потом, я не люблю Тома. Он мне как лекарство от одиночества». Анжелина категорически посоветовала рожать. Помню, изнуряющая жара стальными когтями вцепилась в захлебнувшийся пылью город, и я отправилась в лес. Нашла пахнущую амброзией полянку над изгибом лесного ручья. Мозаика облаков, желтоватое солнце, сочный аромат сосен, влажное дыхание ручья – все это впитывалось в меня, лежащую в густой высокой траве, точнее, все это я впитывала в себя, как раненый слон, и ругала себя, безмозглую козу. Я задавалась вопросом, где мои самокритичные насмешки, меткие замечания и юмор. Припомнилось, как Том начал так ласково виться вокруг меня, что даже мраморный слоник растаял бы от умиления. Он делал все, чтобы только это милое дело вышло. А во мне почему-то зрело сопротивление, противоположное решение. Помнится, подсознание – эта вечная ткачиха беспокойства – толкало меня то в одну, то в другую сторону. Я спрашиваю себя: «Что это за номера ты вытворяешь? Рожай». Кажется, гармония природы, этот ручей в чаще и все остальное настраивало меня на положительный ответ. Кстати, тогда я и поняла, что те, что борются за экологическую чистоту, это люди с высоким Коэффициентом доброты. Лелеять природу – значит делать добро людям. Но я отвлеклась от темы. Помедитировав часа два, вернулась в город, и мне сделали аборт. Почему так произошло, я не знаю. Слушалась голоса интуиции. После этого полгода не могла зайти в церковь. Мне снились мертвые младенцы с разбрызганными мозгами и подгнившими ножками. Такие жуткие сны преследовали меня долго. Тогда я в первый раз прикоснулась душой к смерти. К смерти своего ребенка. Том заклинал меня Христом Богом, чтобы я выносила, но попал не по тому адресу. Вот я какая, Роберт, ха-ха. Но вот голос Тома, гонки окончены, победил Сенна. На втором месте Прост, на третьем Бергер.
– Две чашки горячего шоколада, – сказал Роберт подошедшему официанту.
Гонки закончились, и официанты бросились за работу. Постепенно прибавлялось народу. Они вдвоем глотали шоколад и молча смотрели друг на друга. Прошло немало времени, и Мари-Луиза поцеловала Роберта в губы, потому смахнула набежавшую слезу.
– Смотри, Мари-Луиза, около бара плакат. Вчера его еще не было. «Если вы приходите сюда выпить, чтобы забыться, так оплатите, пожалуйста, напитки заранее».
– В аэропорту Квебека я видела такое объявление: «Посадка в поднимающиеся в воздух и приземляющиеся самолеты категорически запрещается». Это все результат выпестованного Интеллектуального коэффициента. В Равенне скульптура знаменитого рыцаря Гвидарелло была перенесена из Академии художеств в Картинную галерею, чтобы предохранить от трагикомических целований. По преданию, кто поцелует эту скульптуру, в течение года встретит своего избранника. И вот, хочешь верь, хочешь нет, в Картинную галерею, где рыцарь Гвидарелло обрел наконец покой, пришло письмо: «Год назад я Тебя поцеловала. Ты исполнил мою мечту. Я Тебе благодарна. Скоро я опять приду и Тебя поцелую».
– Люди часто бывают очень странны, – сказал Роберт, – но меня больше всего волнуют грустные, а не веселые странности. Я тебе расскажу о человеке-птице. В первый раз я увидал его в Париже на площади святого Августина. Стояла осень. Под ногами шуршали желтые листья. Пахло увядающей листвой. Кто сказал, что осень не самое прекрасное время года? Прозрачный воздух вуалью касался черных стволов каштанов и услаждал сердце сентиментальностью впечатлений. В такие дни особенно заостряется чувство одиночества. Хочется выть по-волчьи. Красота, которой не можешь поделиться с другим, утопля-ет, жалит, мучает. Я купил бутылку вина и раздумывал, с кем бы мне ее выпить – с проституткой, с нищим или с безнадежным наркоманом. Одному пить не хотелось. Хотелось махнуть кому-то рукой и предложить полюбоваться выразительно застывшими деревьями, ветвями, повествующими о мистических снах и эфемерных мечтаниях. Человек-птица стоял у фонтана, а у него на плечах сидели голуби. Много голубей. Своими клювиками они касались его лица, били крыльями, садились на руки, стремясь устроиться поудобнее. Он разговаривал с ними, кстати, по-английски, и время от времени испускал крик умирающей чайки. Всем видевшим его было ясно, что он рехнулся, и его обходили, чтобы не разогнать птиц. Он что-то нес о таверне на Бронксе. Как он с Брод-стрит вышел на Уолл-стрит, а потом повернул на Бродвей. Небоскребы Стил и Марин Мидленд Бэнк, утопающая в зелени серорозоватая каменная церковь Святого Павла с часами на башне, потом двухэтажная ратуша, кафедральный собор Святого Патрика на Пятой авеню. Он без умолку говорил про Нью-Йорк, видать, был оттуда родом. Снова Уоллстрит, Федеральный зал, чейз-манхеттенский небоскреб. Нашествие крыс на частные дома в Квинсе. Нашествие крыс на Парковую авеню, на Тайм-сквер, на Медисон-сквер. Он бежал от крыс по Бродвею и повернул налево на Кэнел-стрит, потом направо – на Шестую авеню. Бежали пухлые мулатки, толстобедрые негритянки, мексиканцы в ярких пончо, китайцы, поляки – весь мир, съехавшийся в Нью-Йорк, бежал от крыс… Скажи, что это не сон, спрашивал я себя, смотря на гигантскую Статую свободы. Просвет цвета поздних мальв и крысы, которые нападают на женщин, грудями моющих стекла автомобилей… Я сидел на краю фонтана и наблюдал за помешанным американцем. Знаешь, как это бывает между людьми, какие взаимные связи и моментальная оценка.
Либо отвергает один другого, либо один отвергает, а другой почти принимает, либо максималистский безответный выбор, либо взаимное избрание, но с большой разницей в оценке, либо самый высокий критерий взаимного избранничества и постоянно повторяющийся самый высокий уровень оценки… Говоря о помешанном и обо мне, то был только взаимный выбор. Он выделил меня из толпы и уставился на меня хитрым взглядом. Я сразу понял, что бутылку суждено выпить вместе с ним. Я чувствовал себя очень одиноким и решил, что сумасшедший поймет меня лучше, чем разбухший от своих забот парижанин. Я хотел быть понят без пояснений, без опошления моей истории. Выпью со своим земляком. Но как подобраться к нему и сказать, не разогнав птиц? Вот в чем вопрос. Если я разгоню птиц, он мне не простит. Кстати, о себе. Если я что-нибудь задумал, то бываю очень упрям. Да. Я пошел к цели без оглядки. Подошел к помешанному и разогнал голубей. Чтобы расположить его к себе, я спросил по-английски, не знает ли он какого-нибудь местечка, где можно было бы полюбоваться голубями и испить бутылку вина. «Хочешь меня угостить?» – спросил он. Я молча кивнул головой. «Тогда лезем на колокольню церкви Святого Августина, я там живу», – сказал он. Мы так и сделали. Когда подымались по ступеням колокольни, мой новый приятель зудил какую-то ковбойскую мелодию. На чердаке было полно голубей. И снова они садились ему на плечи, на голову, на руки. Стенки были разрисованы углем. Я с интересом рассматривал рисунки, надеясь обнаружить хотя бы проблеск умственной силы и таланта. Все напоминало мазню шестилетнего ребенка. Я понял, что он приехал в Париж, намереваясь стать художником. Стало любопытно, где он сошел с ума, там ли, в Нью-Йорке, или в Париже. Мне также было любопытно узнать, что за личность он был до болезни. Все люди легко ранимы, как дети, и я избегал вопроса, чтобы не поранить. Созерцая свое прошлое, должен похвастаться, что никогда больше мне не удалось проявить столько гуманности, как тогда. Добрых полчаса я выстоял перед его рисунками, притворяясь, что любуюсь ими. И это не осталось без ответа. Подойдя, он с удовлетворением похлопал меня по плечу. Тон его речи был спокойным, тихим, глубоким и нежным. Он был одет в осеннее пальто, с которым расставался разве что в летнюю жару. «Роберт», – сказал я, протягивая руку. «Майкл», – сказал помешанный, и мы пожали друг другу руки. В этом было что-то символическое. Нас обоих жизнь выбила из колеи, мы оба обретались где-то далеко от человеческих радостей. И вот теперь двое обездоленных делимся СКУДНЫМИ крохами общения. Пытающаяся выпрямиться сломанная роза… Это лишь эхо воспоминаний. Мысли, суровые мысли, как рыба-меч, стали резать пасмурную лагуну моих дум. Я вообразил, что здесь рядом со мной стоят, любуясь бесподобным урбанистическим пейзажем, моя жена, моя дочь. «Выпьем, Майкл», – говорю, открывая ту несчастную бутылку. И я стал рассказывать, как после недельного запоя устроился в гараж Жана Поля, работал, чтобы немного оправиться морально и отработать долги, как ко мне подошел шестилетний мальчик Антуан и попросился порулить стоящий автомобиль. Когда вырастет, мол, будет водителем такси. Слово за слово мы подружились. Я впервые смотрел на ребенка не формально с той формальной техникой общения, какую мы взрослые свысока применяем к кругу детских проблем, а по-человечески, как на настоящего друга, на настоящего человека со своими убеждениями, мечтами и надеждами. Это зашло настолько далеко, что мы назначали друг другу свидания. Антуан пунктуально приходил к гаражу Жана Поля, и мы отправлялись в зоосад или катались на такси. В те дни я не пил. Бульвар Келлермана, Итальянская авеню, Больничный бульвар, Аустерлицкий мост, Бульвар Бастилии… На площади Бастилии меняем такси, перед тем съедая мороженое, и так далее. В первый раз после похищения дочери я не чувствовал себя одиноким. Так продолжалось до тех пор, пока отец Антуана не пришел на свидание вместе с сыном и не поднял скандал, что алкоголик якобы развращает ребенка.
«За твое здоровье», – сказал мне Майкл, мой новый приятель. «За твое», – отвечаю, и мы пьем вино. Пока пьем, Майкл мне что-то рассказывает про американских крыс и президента Рейгана, которого видел во время избирательной кампании в Лос-Анджелесе. Я ничего не понимаю, но это не мешает нам общаться. В церковь Святого Августина я заходил и после – то с бутылкой вина, то без нее… Тогда Майкл угощал меня крепким чаем. Чайный ритуал на колокольне церкви Святого Августина был далек от японского, но я был свидетелем любви, с которой Майкл его устраивал, как самоотверженно ковырял спичкой сине-коричневые, нежно-розовые, серебряно-зеленые, красно-желтые, как шафран, чайные листья. Они мне почему-то напоминали радужный спектр… Так, во всем Париже я приобрел единственного друга. Но это продолжалось недолго. Может, с месяц. Зайдя в очередной раз, я не нашел Майкла. Органист сказал, что тот улетел с птицами. «Как это с птицами?» – удивился я. «С колокольни он улетел в иное место, в более отдаленный мир», – сказал органист. Вот такая история… Ха-ха.
– Твои поиски контакта с миникоммуникабельными более чем похвальны, – сказала Мари-Луиза. – Смотри, Канзо Хонда уже здесь. Интересно, почему он не остался на церемонию вручения наград? Ведь команда «Идеал» выиграла гонки.
Хонда перешел террасу кафе и приостановился, как будто кого-то ища. Увидя Роберта, он помахал рукой и подошел к столику.
– Нельсон Пике сказал мне утром, что вы остановились в этой гостинице, – сказал Хонда, здороваясь с Робертом и Мари-Луизой. – Ситуация изменилась. Пике получил сотрясение мозга и, по мнению врачей, больше не сможет участвовать в мировом чемпионате этого года.
– Присядьте, – предложила Мари-Луиза.
– Вам кофе или вина? – спросил Роберт.
– Спасибо. Для кофе мое сердце слишком слабо, а вина не хочу. Какой страшный день. Вы видели катастрофу?
– Да, – ответил Роберт. – Несчастный день. Гибель Прайса омрачила радость победы Сенны.
– Мое состояние, – продолжал Хонда, – лучше всего охарактеризует хайку. «Этот мир, что вместила слеза! Он мог бы быть каплей росы – однако… Однако…»
– Вы интересуетесь дзен-буддизмом? – спросила Мари-Луиза.
– Да, – подтвердил Хонда. – Учение дзен-буддизма об истинной природе человека и должно стать основой для политических наук. Немец Вольф, энциклопедист эпохи Просвещения, говорил, что каждый человек тянется к счастью и что в нем закодировано стремление к совершенствованию. Власть и право – это стремление к наибольшему счастью наибольшего числа людей. Как успехи в общении с представительницей Комиссии, Роберт?
– Переживаю грандиозный период слюнявой болтовни, – сказал Роберт. – Самое странное, что понемногу это мне начинает нравиться.
– Я ему понемногу начинаю нравиться, – покачала головой Мари-Луиза.
– Нет, ты мне сразу сильно понравилась, а потом понемногу, понемногу.
– Что за каламбуры, люди, – сказал Хонда. – Давайте говорить серьезно. Ибо положение серьезное. Пике в этом году на старт не выйдет, так сказал профессор Сид Воткинс. Нам нужен пилот. Я ознакомился с результатами исследования Консилиума и пришел сюда, чтобы предложить Роберту Шарке контракт. Наше призвание – переделать мировое общество, а команда «Идеал» борется за авторитет Нобля в широких массах, то есть исполняет чрезвычайно важную миссию. Я процитирую Моше Маймонида, средневекового еврейского философа: «Слепец без поводыря постоянно спотыкается, потому что не может видеть, и оттого калечится сам и калечит других. Подобно этому различные сословия, каждый человек, согласно собственной темноте, – следует понимать низкий уровень Интеллектуального коэффициента и Коэффициента доброты, – приносит много вреда себе и другим». Государство Нобль пропагандирует порядок и прогресс.
– Эти слова Огюста Конта написаны на бразильском флаге, – сказала Мари-Луиза, неожиданно обнаруживая эрудицию инспектора Интерпола.
– Да, кажется, – сказал Хонда.
– Я согласен, – сказал Роберт. – Меня не нужно убеждать, как дрянного ветреника. Я уже сделал выбор.
– Каждый интерес в конце концов практический, – говорил Хонда. – Идеи тоже обретают смысл, только будучи применены к практике. Команда «Идеал» предоставит условия для заработка. Если вы выиграете этот мировой чемпионат, заработаете четыре-пять миллионов долларов.
– Но я буду стартовать при одном условии, – сказал Роберт. – На автомобиле, там, где помещают рекламу «Мальборо», будет написано большими буквами «Ненавижу русских».
– Но мы не можем разжигать вражду между народами.
– В противном случае я отказываюсь. Я буду принципиален.
– Это ваше последнее слово? – спросил Хонда.
– Да.
– Но ведь из-за этого мы не расклеимся, – обратилась к Хонде Мари-Луиза. – Это заинтригует обще-ственность и печать, а может, и поможет ему найти свою дочь Руту. Пусть он разъезжает со своим лозунгом. Ведь мы за свободу.
– Хорошо, – сказал Хонда. – Я уступаю. Слово шефа команды, Роберт! Вы поедете с лозунгом «Ненавижу русских». Но если ваш дебют в «Формуле-1» окажется посредственным, мы снимем с автомобиля эту надпись. Таково будет наше условие.
– Я согласен, – Роберт пожал протянутую ему Хондой руку.
* * *
«Милая Мари-Луиза,
теперь я по-настоящему счастлив. В лице Канзо Хонды я обрел подлинного друга. Он регулирует не только часы, но и минуты моей жизни.
В шесть утра он стучится в двери моей комнаты в гостинице. Бормоча себе под нос отборные проклятия, я встаю и облачаюсь для тренинга. Полчаса бегу кросс, затем гимнастика и физические упражнения. Сердечник Канзо в это время читает газеты. Он больше заботится о своей эрудиции, чем о физической форме. Когда я плаваю в бассейне, Канзо белкой крутится в конструкторском бюро «Идеала». Бросается от одного конструктора к другому и находит, что сказать каждому.
Мой изнуренный организм постепенно восстанавливается. Цель – чтобы выдержать максимальное напряжение в те несколько часов на круге. Когда мы с Хондой познакомились, даже самый обтрепанный вокзальный голубь пользовался большим комфортом, чем я. Теперь все наоборот. Айртон Сенна, который сначала помогал мне советами, теперь уже заметно охладел. Он не может переварить особой благосклонности Хонды по отношению ко мне. Все, почти все его внимание уделено мне. Отчего это так, не знаю. Видно, я чем-то понравился Хонде. Кумиры Айртона Сенны – Джекки Стюарт и Ники Лауда. Его хобби – авиамоделизм и водяные лыжи. «Если бы я не был гонщиком, я был бы летчиком», – говорит он.
Мое теперешнее настроение лучше всего описывает симфония Чюрлёниса «Лес». Самое время побаловаться воспоминаниями Ричарда. Я вообразил – вместе со мной симфония «Лес». «Когда умру на рассвете, пусть тебя приютят известь и кармин зари», – сказал он. «Ты будешь жить вечно», – сказала она. Они устроились на копне травы в лесной просеке, рядом с лесным ручьем. Ручей бил своим пенистым хвостом, обегая песчаный берег, на котором днем собираются аисты. Черные влажные деревья застыли в задумчивости. Ночь, украшенная звездной диадемой, излучала красноватый свет, как месяц перед осенним равноденствием. Пахло душистым тимьяном. Тени сосен расчесывали волосы ночи, а легкие крылья смерти будили прерванный ласками разговор. Стало светать. Обозначились ее груди, живот, плавные изгибы бедер и поясницы. Кудри вились на груди, как змеи. Он любовался всем этим и не остался без эха. «Мое сердце наполнено светлым вином, – сказал он, целуя ее. – Мне очень хорошо». Он съежился, трепеща в трансе. Она смотрела с удивлением. «Мне никогда не бывает так хорошо», – наконец проговорила она, не скрывая зависти. «Да еще и ногу стало сводить», – он пьянел от гибельной любви. То был лесной партизан, изгнанный из деревни в чащу сталинскими депортациями и пустыми обещаниями «Голоса Америки». Наивный краснощекий паренек, неожиданно для самого себя ставший партизаном. Кто не запивал хлеб слезами, тот не поймет его сердца, в котором трепетали вуаль эфемерной поэзии и жестокая упрямая ненависть. Зашелестели взъерошенные головы деревьев, начался день. Он рождается легко, словно пустое обещание. Просыпаются пташки, опекаемые девственным утром жизни. Пробуждаются деревья и жмущийся к ним туман – прекрасношалевый молочный туман. Утренний сумрак обвивает их шеи, ласкает лоб. Яркая кровь восхода впитывается в мираж сонной мглы. Но самое приятное заключено в спектре цвета. Он дрожит в золотой дымке. Странная благодарность охватывает их души, и тайный бальзам уводит их в полное единение. Приходит миг, о котором Хонда сказал бы так:
В лесной тьме
падает ягода:
всплеск, прозвучавший в воде.
Юноша встает и, подойдя к ручью, черпает пригоршнями свое отражение, которое видит в последний раз. Раздается эхо коварно таившейся автоматной очереди, и он отскакивает, падая лицом в пыль, а лужа крови расходится по протоптанному аистами песку. Так пожелала судьба.
Но девушке не виден спешащий источить свое тепло труп. У нее перед глазами капустный мотылек, пушинкой порхающий по полянке. Пока не садится в траву. Садится и шевелит усиками. Ха-ха-ха.
А теперь другой рассказ. О том, как мы, участники и звезды «Формулы-1», завтракали на праздничном банкете в ресторане «Эльдорадо» в Мехико. Представь себе длинный дубовый стол, покрытый белоснежной скатертью, а рядом с ним расставлены унитазы. На этих унитазах сидят Хонда, Сенна, Менселл, Нанини, Гаджелмин, Вор-вик, Чивер, Патрезе, Бергер и Накаджима. И Прост. И Джон Эдвард Бернард. Все сидят. Нас обслуживают официанты во фраках и в белых перчатках. Все люди – куклы. И говорят, и думают одно и то же.
– Возможно, философы во многом упрекнут идеи Нобля, хоть бы те и нравились людям, – сказал Хонда, – но в этом мире важнее, что скажут гости, а не повара. Подобно тому, как на пляже мы безразлично и без ажиотажа провожаем взглядом одряхлевшую, покрытую морщинами женщину, так и в жизни следовало бы нам смотреть на средний И. К. и средний К. Д. Так же следовало бы реагировать на неспособного, не слишком доброго человека, с которым сталкиваемся в том или ином месте.
– Уважаемый Хонда проповедует нам идеи Нобля, – сказал Бернард, шеф «Феррари». – Государство Нобль рано или поздно выродится, как это уже произошло с некоторыми странами восточного социализма. Прекрасные идеи человек обязательно испакостит и осквернит. В конечном результате мы остаемся с борьбой за существование и с законами джунглей.
– Человек абсурда верит в иррациональное, – сказал Бергер, – ив его душе нет места для надежды.
– Я предлагаю бегство, укрытие в погоне за Большим Призом. Забытье в атмосфере гонок, – сказал Прост, дважды чемпион мира.
– Моя жизнь не стоит ни цента, – сказал Менселл. – Своей жизнью я доказываю, что абсурдом пахнет все. Государство Нобль не спасет мир от неизбежной катастрофы. Я глубоко верю, что эту катастрофу вызовет какая-нибудь случайность. Плохо сработает автоматика, и ракеты посыпятся с Востока на Запад или наоборот.
– Я верю в духов, – сказал Гаджелмин. – Духи мстят людям, у которых не чиста совесть или отравлена Душа. Мне думается, что государство Нобль идет правильным путем. Это единственный путь, ведущий вперед, к торжеству ума и сердца.
– Пока я не связался с государством Нобль, – говорил Айртон Сенна, – я тоже был человеком абсурда. То, что я жив, должны были мне доказать острые ощущения. Тем не менее я лишь был в агонии. А теперь у меня есть надежда.
– Все, что мы делаем, есть самообман, – говорил Бергер. – Мы обманываем других, играя античных героев. На самом же деле мы трусливые и ничтожные людишки.
Я смотрел в окно и не слушал, что они говорят. Посреди улицы стоял грузовик техпомощи. В будке рабочие ели свой полдник. Напротив у кинотеатра толпилась кучка людей. Я Видел, как девица с молодым человеком подошли к группе парней, вручили одному из них цветы и расцеловали. Седой старик в очках погасил сигарету и, вытащив билет, направился ко входу в кинотеатр.
В этот момент через ресторан потянул сквозняк, и из стоявшей на столе пепельницы в бассейн террасы слетел целлофан от пачки сигарет, который, скомкав, только что положил маленький Прост. Я стенал. Стенал о своей мечте, она же была неосязаема и противилась мне. Я наблюдал за надеждой и боялся, чтобы вдруг снова не остался одиноким. Цирковые фанфары и концерт «Формулы-1» оказались не в состоянии подавить мысль об одиночестве. Она была остра, та мысль, как острие бритвы. Лети, фантазия, бей крылами к Мари-Луизе, за которую я цепляюсь, будто утопающий. Ты любишь пребывать в мечте, сладкое сердце, – обратился я к себе, к маленькому жалкому человечку.
Вчера в шесть утра я бежал кросс до парка и обратно. В парке обнаружил человека, расстилавшего белые простыни по росистой траве. Я поздоровался и спросил, что он здесь делает. Высокий худощавый человек в очках на прекрасном английском пояснил мне, что собирает росу. Я поинтересовался, зачем ему та роса. Он сказал, что для получения золота. Я назвал свое имя. Его звали Хорхе. Химическое образование он получил в Йельском университете в Штатах. Последние двадцать шесть лет посвятил работе в лаборатории, желая получить золото из росы. Доход пока получает со своей земли к юговостоку от Мехико, недалеко от вулкана Папокатепетло. Как и множество мексиканских землевладельцев, живет в городе. Я спросил, действующий ли это вулкан – ведь Мексика – одна из самых сейсмичных зон мира. Хорхе сказал, что трубка дымит. Индейская легенда повествует, что этот вулкан и находящаяся рядом гора Истаксихуатло с похожим на женский профилем были богами – мужем и женой. Папокатепетло приревновал Истаксихуатло к другому богу, убил ее и окаменел сам. Легенд и мифов много. Мексика – страна древнеиндейской культуры. Хорхе родился в городке Пуэрто-Вальярта, недалеко оттуда в Великий Океан впадает река Амека. Пока что Мексика лидирует в мире по добыче серебра. После его открытия она будет лидировать и по добыче золота. В Мексике два миллиона безземельных крестьян, и он сделает все, что от него зависит, чтобы нищета исчезла. Я сказал, что я гонщик «Формулы-1», представляющий государство Нобль. Хорхе сказал, что вторая его страсть – петушиные бои, дающие утеху после дневных работ, и что он якобы видел, как петух «Сенна» победил петуха «Проста». Я поблагодарил его за добрые предсказания и поинтересовался, есть ли у него семья. Да, у него есть жена. Та, умещающаяся в капле росы, его любовь могла бы стать для него всем, но увы… Золото… Ведь превратить нечто в золото пытались уже во времена кардинала Армана Жана дю Плеси де Ришелье и мушкетеров. В жизни нельзя доверять спекулятивному разуму, нельзя опираться на авторитеты. Надо вести поиск опытами и практической наукой. По Спинозе слово «мыслю» означает сомнение, понимание, утверждение, отрицание и тому подобное. Как люди, уходя из концертного зала, грудятся у дверей в попытках протиснуться, так теснились мысли Хорхе без шанса зафиксироваться на моем экране. По парковой дорожке расхаживал широкий голубь, а Хорхе слушал мой рассказ о похищении дочери Руты. В его взгляде угольком сверкнуло сочувствие и сострадание. «Природа сложна, – говорил Хорхе. – Возьмем человека. Содержание и чередование молекул рибонуклеиновой кислоты связано с долговременной памятью. Содержание стероидов в крови и моче, алкалоидных солей, гипирной кислоты – в слюне и моче связано с человеческой эмоциональностью, а содержание оксигемоглобина в крови – с экстроверсией и интроверсией». Я перебил его, попросив показать, как он собирает росу. «Научился сам. Могу и вас научить». Здесь Хорхе застыл и, словно отломившийся от ветви банан, рухнул на землю и стал прижимать простыню к покрытой росой траве. Его лицо сияло, как только что отчеканенный металлический доллар. Но он быстро поднялся и с простоватым красноречием добросовестного ученого стал мне рассказывать о своей лаборатории. «Знаете правило, если я получаю из росы жидкость цвета свежего желтка, то до золота два шага»… И так далее. Внезапно я понял, что все на свете только привычки. В тот момент мой ум был так ясен, что возникало множество мыслей. Люди иррациональны. Да здравствует абсурд! Мы создаем атомную бомбу и делаем золото из росы. Где же интеллектуальный потенциал ученых, кому он служит? Он служит абсурду, а потому, Мари-Луиза, не пиши, пожалуйста, писем с требованием более точных данных об этом будущем супероткрытии. Прошу прощения, если где-нибудь попусту бросил какое слово, но жизнь это полутрагедия, полукомедия. Может, тут Фрейд, и Хорхе в детстве был влюблен в какую-нибудь кузину, которую бабушка поднимала спозаранку, чтобы та умывала лицо росой, делающей кожу лица бархатной?.. Я спросил у Хорхе, не считал ли его кто-нибудь чудаком. «Чудаком? Нет». Вот его одноклассник был чудак… И с юмором висельника он начал рассказывать, как один ученый, фанатично работая шесть лет, хотел изобрести такой тюбик для зубной пасты, чтобы, когда ее выдавливается слишком много, можно было бы возвратить излишек обратно. А перед самым открытием ему на голову возьми и упади кирпич. Шел мимо строек, на голову свалился кирпич, и он попал в светлый мир Божий. Я распрощался с симпатичным Хорхе и трусцой направился к своей гостинице. Было мистически прозрачное утро. В траве парка сверкала росная бижутерия. Да здравствует человеческий Интеллектуальный коэффициент! Да здравствует Коэффициент доброты! Едва ли эти измерения способны охарактеризовать окружающий нас иррациональный хаос. Ха-ха.
На субботней тренировке я показал третий результат. Лучшим был Прост. Третий результат обеспечил мне хорошую позицию на старте. Все единогласно утверждали, что это сенсация. И вот наступило воскресенье. Все готово к гонкам. Время тащится, словно раненый краб. Айртон Сенна разговаривает со своим механиком. Оказавшийся в роли зрителя, Нельсон Пике беседует с Простом. Погруженный в свои мысли, я сижу в автомобиле и слышу обрывки разговоров. «Иди ты, мудрец, – слышу голос Пике. – Пошли тебя за смертью, так достанет жить на сто лет». Прост смеется. До старта полчаса. К ним подходит Стефан Юханссон. «Нельсон, это ты? А говорили, что ты умер». Слышу. «Всего-навсего покалечил руку, ребро и получил сотрясение мозга. Самочувствие так себе. Нет аппетита. Ночами не сплю»… «Как поживает твое идеальное государство?» – спрашивает Юханссон. Пике улыбается. «Бедняга Прайс. Он оставил нас и едва ль пожелает возвратиться в такой несовершенный мир», – говорит Прост. «Как настроение, Роберт? – подойдя, спрашивает Хонда. – Джонсон, шеф нобльской конкурирующей фирмы, говорит, что твое третье время на тренировке – чистая случайность. Это якобы то же самое, как поймать на улице пятьдесят женщин, напялить им боксерские перчатки и велеть боксировать, обучая их тайнам этого ремесла тут же на месте». Я ему ответил, что гонщиками рождаются, а не становятся. «Гонщик рискует жизнью затем, чтобы ощутить мгновения, когда он живет всей полнотой своего И. К., а не прозябает, как обычно в жизни». Я сказал Хонде, что он совершенно прав.
Небо словно цинковое. Серебристые облака ждут, когда солнце их растопит, снимет, как плесень. Бергер расхаживает вокруг автомобиля и насвистывает песенку «Гвозди и гроб». Хонда проводит ладонью по надписи «Ненавижу русских». «Я бы не хотел, чтобы такие надписи были забрызганы мозгами, – говорит он. – Представитель Русского клуба Мехико уже заявил нашей команде протест из-за этого. Они могут разлить на повороте смазку или еще что-нибудь придумать. Роберт, ты прибавил забот к моим заботам». С этими словами Хонда направляется к Сенне. Слышу, что он ему говорит. Слова кружатся в воздухе черными голубями и не дают мне сосредоточиться. Я вспомнил о тебе. В душе стала таять грусть. Мари-Луиза, сладкое сердце, храни образ моей любви. «Правильные, но различные мысли об одном и том же – это стрельба в одну точку с разных пространственных позиций – миллиарды вариантов», – доходит до меня голос Хонды. «Все страсти и стремления человека – это Усилия осмыслить, понять свое существование, попытка избежать безумия», – говорит Сенна. Они беседуют о высоких материях, не о том, что недогреты шины и тому подобном. «Надо оградить нашу самореализацию от релятивизма Комиссии», – это говорит Хонда. Сижу в автомобиле и чувствую, что пересыхает во рту. Одиночество и покой мгновения. Мысли, которые я фиксирую бессвязно и бессистемно. Ко мне подходит девушка лет шестнадцати. Ее взгляд впился в меня с огромной силой. Ведь я весь в надписях, сверкающий, в центре внимания. На ее лице запечатлена неоскверненная искренность. Коротенькие волосы, всего несколько сантиметров. Эти губы – в их уголках то ли морщинки, то ли что-то еще, и выражение рта нервное, прямо-таки жалобное. Бледная, как калла. Она была не столь красива, сколь ошеломительна. «Вы не хотите быть первым?» – спросила она меня. Ее имя, как я потом узнал, – Летиция. Красивое, не правда ли? «Хочу», – сказал я. «Так хотите быть у меня первым?» – спросила она. «Я постараюсь быть первым», – сказал я. В чашах стана зрели, наполнялись плоды, сводящие с ума знатока женской красоты. «Тогда позвоните мне после гонок. Вот телефон моей гостиницы. Этой ночью вы будете у меня первым». «Вообще первым?» – спросил я с изумлением. «Да», – сказала она, и у меня внутри резануло словно бритвой. Я старался не подать вида, что у меня кошки скребут по сердцу. У нее почти не было волос, а у меня сил отказаться от искушения. Мои мысли о предстоящей ночи любви омрачала возможность черной оценки со стороны Комиссии. Да, я мог совратить девушку. Ведь я весь в лучах рекламы, с ореолом героя. Надписи, белый комбинезон, сверкающий автомобиль… Но я бы повредил своему Коэффициенту доброты. С другой стороны, я не из тех, которые проходят мимо счастья с завязанными глазами. Так я ломал себе голову, как вывернуться из путаной ситуации. Шестнадцатилетняя девушка – соблазнительный ароматный цветок красоты! А вдруг и на самом деле на жизнь не стоит смотреть слишком серьезно. Она поймет это намного позже, а я… «У вас много женщин?» – спросила она. «Одна, – отвечаю, но она стоит четырех. Почему же обязательно я?» – спросил я наконец. «Во-первых, вы литовец, как и я. Я литовка. Во-вторых, такой у меня вкус. Я читала журнал, изданный по случаю гонок «Формулы-1» в Мехико. Там изумительные ваши фотографии. В-третьих, вы из государства Нобль. Это много значит». Она говорила, а я слушал с преувеличенным вниманием.
