Текст книги "Криминальные сюжеты. Выпуск 1"
Автор книги: Джон Кризи
Соавторы: Эдмунд Бентли,Георгий Чулков,Витянис Рожукас,Весела Люцканова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 34 страниц)
– Моя мечта – развести семнадцать сортов роз и назвать их именами вариантов божественной архитектуры. Попытайся представить. Байроновский закат, Закат как рубиновый сгусток, Васильково-янтарный закат, Закат гнойных кровяных тромбов, Закат цветов подсолнечника, Закат в черных облаках, – Мари-Луиза подумала, зажмурившись, и продолжала перечислять: – Мутно-ностальгический закат, Закат Кошачий глаз, Закат цвета старого золота, Мягкостопное зарево, Прямоокое зарево, Закат пылающих за горизонтом свечей, – мысли Мари-Луизы парили, как птицы. Хлоп, хлоп – уставилась она на Роберта. – Закат верного обещания, Закат, брызжущий через замазанную чернилами тюремную решетку цвета щей, Закат лимонный и синего снега. Не в меру восторженный закат, Неестественно-живописный закат с поднимающейся из глубин самой демократичной в мире бижутерией…
– Теперь я тебя понимаю, – сказал Роберт. – Твое хобби – розы, закат и восход… Мое хобби – красивые мгновения. Это мгновение красиво.
– Чтобы ему быть еще красивее, наклонись, я тебя поцелую. Ты похож на одного артиста. Такие же благородные черты. Такой же открытый взгляд. Нет в мире слов передать это очарование.
Мари-Луиза впилась Роберту в губы. Тот был совершенно ошарашен.
– Что так струится во мне? – спросила Мари-Луиза, гладя Роберта по щеке. – Любовь?
– Если бы так! Я бы перешел в тепло твоей любви, как в новую веру.
Они молча глядели друг на друга. В глазах светилось жадное томление, скрепившее в глубине сердец тут же возникший договор.
– Но я не могу бросить Тома, – сказала Мари-Луиза. – Он этого не вынесет. И что будет с моим Коэффициентом доброты?
– Теория существует сама по себе, а жизнь сама по себе, – сказал Роберт. – Жизнь бежит своим руслом.
– Поцелуемся еще раз, – с новой отвагой вдруг вспыхнула Мари-Луиза.
Оторвав губы, Роберт заметил, что черты ее лица внезапно переменились, и повернулся в сторону двери. Там с каменным лицом дипломата стоял Том. Все шло, как в театре. Медленными пружинистыми шагами он подошел к ним. Роберт начал первым:
– Если вы собираетесь нанять меня для драки, не спешите вытаскивать кошелек. Махание кулаками и ногами не для меня. Другое дело – гонки, автородео.
– Зачем ты так, Роберт, – сказала Мари-Луиза. – Перед лицом неудачи у Тома всегда пропадает чувство юмора. Кажется, Том, я влюбилась в Роберта. Сегодня уже дважды я бросилась ему на шею.
– Ты бросаешь меня? – бледнея, спросил Том.
– Как бы не так, – сказал, вставая Роберт. – Она и моллюска не бросит.
– Сядь, Роберт. Сядь и ты, Том. Я выйду. Я совсем растеряна. Хочется плакать и больше ничего. Я сама не знаю, что делать. Жизнь так сложна. Видно, мудрость и милосердие у меня не на самой высоте. Зря я ношу звание члена Комиссии. Я ухожу. Иду. Молю Бога, чтобы не дал утонуть в луже слез.
– Не оставляй меня одного, – сказал Том.
Мари-Луиза задумчиво молчала.
– Ну хорошо. Я остаюсь. Попытаюсь взять себя в руки. Устроим игру. Игру самовнушения. Ты не боишься, Том? Говори – да или нет.
– Да, – сказал Том, садясь за столик.
– Ты травмирован, придавлен неопределенностью.
– Да, – сказал Том, глубоко вздыхая.
– Нервный, раздраженный, – говорила Мари-Луиза. – Заметно неуверен в себе.
– Наверно, так.
– Переживаешь из-за неопределенности. Озабочен.
– Да
– Но тебе становится легче. Ты немного озабочен, немного скован, немного обеспокоен, – Мари-Луиза провела рукой Тому вдоль висков.
– Может быть.
– Тебя ничто особенно не волнует. Ты чувствуешь себя более или менее свободно.
– Да, – ответил Том.
– В общем, ты уверен в себе и совсем не думаешь волноваться.
– Стараюсь.
– Чувство полного комфорта. Ты уверен в себе, свободен, раскован, – Мари-Луиза гладила Тому волосы к затылку.
– Допустим, так, – снова вздохнув, сказал Том.
– Исключительное хладнокровие, на редкость уверен…
– Нет. То есть да. Пытаюсь. Уверен на редкость.
– И вершина: полнейшее спокойствие, непоколебимая уверенность в себе.
– Если бы это было так! – сказал Том.
– Надо бы научить этой молитве Нельсона Пике, – сказал Роберт. – Это ему бы пригодилось на завтрашних гонках.
– Это пригодилось и моему Тому, – сказала Мари-Луиза. – Не так ли, Том? Ведь правда, малыш?
– Не обращай на меня внимания, Том, – сказал Роберт. – Лучше посплетничаем и понаблюдаем, как присутствующие стимулируют производство французского шампанского.
– Правильно, – согласилась Мари-Луиза. – Посплетничаем. Роберт, расскажи об Афганистане.
– Я оказался в дислоцированном в Пакистане подготовительном отряде потому, что ненавижу Советы, – начал Роберт. – Однажды, летом 86-го, в послеобеденное время мы смотрели с хребта на треугольником врезавшийся в долину кишлак. Гребни гор граничили с закрученными легкой рукой беззаботного художника малиновыми облаками. Туча цвета несорванной сливы, словно обиженный джинн или готовящаяся двинуться вниз по стене чернильная брызга, повисла над ближайшими горами. Три радуги, как перецветшие ноготки – ни один смертный не передаст, как это изумительно. У нас кружилась голова от мимолетности впечатлений и от хозяйственно устроившейся в долине смерти. Да, да, смерти… Обнаженный до грудей пейзаж дышал смертью. Плесень смерти нагоняла ужас на мою кривую Душу. Обитые бриллиантами горы и невыразимый солнечный мотив страшил нас, словно западня нереальной чужой планеты. Все казалось нереальным, искусственным. Ганс – западногерманский парламентарий, депутат Бундестага, собиравший материал для Европарламента, Мишель – работавший у муджахедов врач-француз, и я – фоторепортер по договору с газетой «Фигаро» и помощник Мишеля в качестве санитара, – мы втроем спускались в кишлак смерти. Два дня назад его занял отряд русских десантников, который был затем перестрелян и вырезан муджахедами. И наконец этот несчастный кишлак на площади одного джериба[3]3
Джериб – 0,2 га.
[Закрыть] разбомбили советские самолеты. Около обрушившейся глиняной лачуги сидел седобородый старик в запахнутом полосатом халате. «Салям алейкум, ата», – сказал Мишель, полагая, что афганец ранен. Но тот был цел. Он сжимал пальцами женскую руку с кольцом – может быть, жены, может быть, дочери, кто его знает. Через покрытые потом волоски шли полосы пыли – серой пыли полупустынь. Рядом со стариком валялась голова, недавно бывшая на плечах юноши. Гибкая струйка крови, растянувшись, прошла извилинами по кромке губ. Потрясенные, мы прошли чуть подальше вглубь кишлака. Вот труп русского солдата с перерезанным животом. На ветвях расколотого взрывной волной абрикосового дерева послеобеденный ветерок покачивает две ноги, судя по всему – мужские. Ганс сделал мне жест, чтобы я фотографировал. При виде таких фотографий у западноевропейца должна была лопнуть искристая ниточка счастья. Я рассылал фотографии разным газетам и журналам – низкого качества, их часто отклоняли, но я радовался, что имею возможность воевать против русских. За кишлаком аккуратно лежали трупы семерых советских десантников. Они все были на девятом месяце «беременности». Со всех сторон слетались рои огромных мух. У каждого вместо живота был гигантский желтый баллон, который разрывал гимнастерку и лез вверх. У трупов были вывернуты карманы. Их ограбили. Возможно, что сначала грабили они сами – тащили из лачуг японские приемники… Потом ограбили их. Рядом с осклабленным кудрявым десантником я заметил фотокарточку девушки. Девушка держала на руках котенка и смеялась. На оборотной стороне было написано по-литовски: «Витасу от Лины». Неужели я здесь затем, чтобы участвовать в убийстве своих соотечественников, спросил я себя. Эта мысль терзала каждую свободную минуту. Неужели я здесь затем, чтобы бороться против своих братьев – ведь из каждых пятидесяти мобилизуемых в армию литовцев один попадает в Афганистан. Я стал плохо спать, по ночам мучали кошмары. Все мерещились семь «беременных» десантников с арбузами вместо животов… Вскоре мы с Мишелем вылетели в Париж. Так закончился мой джихад[4]4
Джихад – священная война мусульман.
[Закрыть]. Умираю: ха-ха-ха-ха…
– Брежнев, – сказала Мари-Луиза, – втянувший Советский Союз в афганскую войну, не отличался ни умом, ни моральными качествами. В этом и есть доля абсурда. Вы скажите, как можно избрать для власти человека, не подходящего на это место и рожденного для совершенно другой работы? Ведь это то же самое, как если бы бетонщика сделали нейрохирургом. В самом деле, ха-ха-ха.
– Народ избирает такого, а потом страдает, – сказал Том. – Всему виной людские безразличие и аполитичность.
– Мари-Луиза, ты когда-нибудь видела холодильник? Не хотела бы, чтобы я побыл им?
– Даже очень.
– Дррр, – включился Роберт и, немного потарахтев, затрясся и выключился. – Выключается автоматически, – пояснил он, а Мари-Луиза, не удержавшись, захохотала.
– Роберт, теперь я расскажу о твоих делах в Интерполе. Интерпол уже идет по следам твоей дочки, хотя результатов еще нет.
Роберт мгновенно изменился. По его лицу пробежала тень беспокойства.
– Рассказывай, – сказал он хриплым голосом.
– Я продумала весь твой рассказ о похищении дочки и пришла к выводу, что похититель не мог остаться незамеченным. Возможно, во все это замешан тренер, возможно – тот крупный мужчина с бритой головой, что похож на Тэле Савала. Трудно идти по остывшим следам. Но мы попытаемся. Я заказала фотографии гангстеров, практикующих похищения детей. На будущей неделе я их просмотрю. Обещаю, что мы найдем тебе Дочку. Я проконсультируюсь с самым знаменитым детективом Нобля – Джонсом и…
– Он англичанин? – спросил Роберт.
– Да. Каждый тридцать второй англичанин – либо Смит, либо Джонс.
– Джонс очень занят, – сказал Том. – С ним ничего не выгорит. Все почему-то обращаются к нему.
– Старая школа Скотланд-Ярда всегда обладала добрым именем, – сказала Мари-Луиза. – В нашем испорченном поколении не найти таких светочей. Не сомневаюсь, что слышу твой вздох облегчения, Роберт, Хонда говорил, что когда вы встретились, ты был последним бродягой, не знакомым с самой мелкой монетой. За неделю твои акции страшно подскочили.
– Ты говорила с Хондой? – спросил Роберт.
– Ты с ним встретишься завтра после гонок, – сказала Мари-Луиза. – Получишь работу по своим возможностям.
– Устроишься в команде «Идеал»? – иронически усмехнулся Том. – Не верится.
– Чтоб ты лопнул от смеха, – сказала Мари-Луиза. – Ты в этом сомневаешься? Роберта уже ждет место в команде «Идеал». Неясно только, быть ли ему автомехаником или автопилотом. За километр видно, что ты ему не симпатизируешь. Будет замечательно, если когда-нибудь тебе придется комментировать езду Роберта.
– Было бы свинством, если бы кто-нибудь придумал заменить Сенну и Пике, – сказал Том.
– Противно смотреть на твою предвзятость, – Мари-Луиза пружинисто поднялась, как жирафа, демонстрируя весь свой изумительный стан и пропорции. – Мы прощаемся с тобой, Роберт, до завтра. Я буду смотреть гонки с балкона лонговской бильярдной. Ты меня там и найдешь.
– Всего, – сказал Том, подымаясь. Он положил на стол банкнот и махнул официанту.
– А теперь поцелуйтесь, – подогрела и без того накаленную атмосферу Мари-Луиза.
Роберт протянул Тому руку, но тот притворился, что изучает пуговицу своей теннисной рубашки.
– Ты, Роберт, все равно молодец, – сказала Мари-Луиза, насильно взяла руку Тома и вложила в ладонь Роберта. Том неприятно рассмеялся в ответ на ее жест. – Идем, Том, посмотрим у себя какой-нибудь протухший телефильм. Чао!
Роберт остался предаваться медитации наедине с путешествующими по небу звездами. За краями террасы трепыхались ивы, словно снежинки, падающие под светом прожектора, и благословляли отдыхавших в кафе.
* * *
Через улицу бежала девушка. Ее груди дрожали. Как что? Как нечто очаровательное и таинственное. Но милая красота исчезла внезапно. По улице, жужжа, пронесся автомобиль организаторов. Он открыл трассу. Вскоре должны показаться гонщики.
В гостинице вынесли на балкон телевизор. Всего там устроились пятеро. Леди с жидковатыми седыми кудрями (женский подбородок, словно цветок акации, был украшен бородой из мелких волосков), Эльмира со своим мужем Диком и Мари-Луиза с Робертом.
– Чуешь силу, – сказал Дик, – сейчас раздастся визг электропилы и «Формула» стартует. Смотрите, – обратил он внимание собравшихся на экран телевизора, – Сенна стоит первым. Во втором ряду Бергер и Альборетто из «Феррари». За ними Нельсон Пике. «Феррари» переманил из «Макларена» главного конструктора англичанина Джона Барнарда, изобретателя гоночной машины в форме бутылочного горла. Вот он на экране. Ники Лауда считает его гениальным. Чтобы нашему «Идеалу» да такого шефа! Я думаю, Канзо Хонда намного слабее Барнарда. Вот рядом с ним конструктор «Вильямса» Патрик Хед. Может, у меня сегодня разжижение мозгов, но мне сдается, что победит не Сенна, не Пике, а Прост. На тренировочных заездах он был скромен, но теперь покажет класс.
– Говорят, низкий рост – это стимул к высоким амбициям, – сказала Эльмира. – Так, может, ты и окажешься прав.
– Смотри, Эльмира, – вмешалась Мари-Луиза, – ниже балкона стоит Фредерик Мейер из Консилиума и смотрит на нас.
– Вы заметили, я ему даже не кивнула! – живо отозвалась Эльмира. – Мы в ссоре. Он ведь обесценил Дика. Сделал из него безмозглого поставщика на плодоовощной базе. Ах, как превосходно я ему не кивнула! Пусть знает мнение нашей семьи. Ты заметил, Роберт? Я ему даже не кивнула.
– Поделом, – улыбнулся Роберт. – Нечего набрасываться на бедного уличного Робин Гуда. Мои ответы он тоже комментировал с юмором висельника.
– Ну чего вы, – воспротивился Дик. – Я вполне доволен своим местом. Живу – веселее не надо. Место поставщика с моей страстью к свободе – это то, что надо.
Ведь я из плохой семьи. Рос в квартале, который-таки вымощен дурными намерениями. Смотрите, какой старт!
Компания прильнула к телевизору. Гонки комментировал Том. Он сказал, что в четверг Менселу удалили два зуба, и перед гонками стало кровоточить во рту. Старт дан. Англичанин Брандл быстро набрал скорость в 200 километров в час и ударился в ограждение. Находившийся за ним Патрезе взял вправо, и еще четыре гонщика ударились друг о друга. Всего столкнулось одиннадцать машин, но никто даже не был ранен. Со своим характерным выговором «с» Том взахлеб живописал, как в боксах лихорадочно снаряжают запасные автомобили.
«В этой связи вспомним француза Дидье Пирони, – вещал с телеэкрана Том. – Он с фирмой «Лижье» выиграл свой первый Большой приз. Но потом дела у него пошли хуже. В 82-ом, в одну августовскую субботу пошел дождь, и со скоростью 240 километров в час на Пирони налетел Прост на своем «Рено», сам же Пирони наскочил на «Феррари» и получил тяжелую травму ног, ему пришлось перенести много операций. Все время он мечтал возвратиться в «Формулу-1». Стал участвовать в чемпионатах по гонкам на моторных лодках, вскоре стал звездой, но на этапе мирового первенства около британского острова Вит на скорости 160 километров в час врезался в грузовое судно и погиб. Воздадим должное людям, любящим скорость больше, чем сытую и спокойную жизнь».
– Если уж говорить о погибших, – сказал Роберт, – то стоит вспомнить Рона Петерсона, шведского принца. Он погиб на таком же старте, как сегодня. Или почти на таком. У него свернуло сцепление, и на его автомобиль налетели другие. Двадцать пять раз кряду он попадал в первый стартовый ряд, четырнадцать раз показывал лучшее тренировочное время, десять раз побеждал и столько же раз приходил вторым. Его похоронили в «Лотусе» – его гоночном автомобиле, вернее, вместе с ним.
– Но какое чудесное сегодня воскресенье, – сказала Мари-Луиза. – Трудно поверить, что вся эта фиолетовость и золото неба для меня. Небо сегодня желто-синевато-темно-розово-фиолетовое.
– Все это для нас, живых, полных жизненным порывом, – сказал Роберт, запрокидывая голову к небу.
День был легок, как крылья любовного опьянения. Вышитые золотом облачка плыли друг на друга, словно льдины. Сонные, дремлющие ивы и застывшая в экстазе сирень звали любоваться гостиничным парком.
– Хочу кофе, – заявила Эльмира.
– Хоти себе дальше, – сказал Дик. – Сейчас будет повторный старт.
– Не обращайте на него внимания. Мне не удается научить его вежливости, – сказала Эльмира, – а джентльменство – дело далекого будущего.
– Я принесу кофе, – предложил Роберт.
– Ладно уж, ладно, я сбегаю, – сказал Дик. – До полнейшей ненужности нужна еще ненужность всего. Иду за кофе.
– Посмотрите направо, – сказала Эльмира, когда Дик вышел. – Какой отличный бич! У меня даже отнялись руки и ноги.
– Ему далеко до Роберта, – сказала Мари-Луиза, прильнув к предмету этого утверждения.
– Здесь возможны разные мнения. Из хвоста поросенка не сошьешь для раввина ермолку, – Роберт обнял Мари-Луизу и поцеловал в висок.
– Бесконечен и обдуман ее грех, – насмешливо изрекла Эльмира.
– Ужас, как люблю нежность, – сказала Мари-Луиза, – но персик еще не спелый. Дадим ему время созреть.
– Здесь пахнет не персиком, – заявил Роберт, – а кислым-прокислым одиночеством.
– Ты одинок? – спросила Мари-Луиза. Роберт только вздохнул в ответ.
– Вот и кофе. Вчера мы немного перебрали. Может, кофе поможет мне прийти в себя, – Эльмира повернулась к появившемуся Дику.
– Ну так попробуй, – Дик протянул чашку с кофе. Эльмира отпила. – Чем не Париж! Настоящий Париж. Такой кофе у меня ассоциируется с Парижем: Клиши, район проституток…
– Прекрати, Дик, – запротестовала Эльмира. – Не порти свою репутацию.
– Свою репутацию я испортил вчера, когда перебрал виски. В такое утро, как это, я хочу поверить, что кефир вкуснее виски.
– Вчера в Монако Дик так руганул полицейского, – сказала Эльмира, – что если бы я так умела, была бы самым счастливым человеком на свете. Его горячее сердце заметно, как порода призовой лошади. Потом он продекламировал стишок, который навсегда засел у меня в голове. Невольно я словно вернулась в те времена, когда получала от него письма с анекдотами и стишками, в то время как моей величайшей мечтой было увидеть, как Дик бодрой, энергичной походкой покидает нобльскую тюрьму и…
– Как я там страдал, поймет тот, кто сам любил, – сказал Дик. – Мои нецензурные стишки были находкой для местных охотников за анекдотами. Рифмоплетствую я еще с тех времен, когда молодость была страстной и обнаженной. И мои стихи со старостью молодеют.
– Неправда, – сказала Эльмира. – Ты начал в тюрьме.
– Могут ли эти глаза лгать? – спросила Мари-Луиза.
– Лгать умеют все, – вмешалась в разговор все время молчавшая леди с жидковатыми кудрями.
– Мне странно, что Дик был у бара и вернулся без зацепки. Даже если бы сожгли все канадские энергетические запасы и лес, я все равно не отведала бы кофе горячим, если бы не эти гонки… Но вот, кстати, новый старт.
– Я никогда не лгу, – сказал Роберт. – Выкручиваюсь без лжи.
– Том утверждает, что Пике фаворит, – Дик сделал жест в сторону телевизора. – Я говорю: ложь. Фаворит – это Прост.
– Вот увидите – первым мимо нас прожужжит Сенна, – сказала Мари-Луиза.
Ее слова подтвердились. Сразу же после старта вперед, вырвался Сенна. Он был первым на трех кругах. Вторым шел его товарищ по команде Пике. На двойном повороте в виде буквы «z» он обошел Сенну и стал лидировать, тем подтверждая свою репутацию «мастера поворотов».
– Ура! – продемонстрировала энтузиазм Мари-Луиза. – «Идеал» впереди!
– Я болею за «Феррари», – сказала леди с жидковатыми кудрями. – Вот и Бергер вышел на второе место. Сенна уже третий.
С балкона было хорошо видно – каждый третий итальянец размахивал флагом с надписью «Вперед, Феррари!»
– Слушай, – обратилась Эльмира к Мари-Луизе. – Тому дает интервью принцесса Каролина. Она говорит, что вдоль трассы за гонками следят тысячи зрителей.
– Больше всего людей в парке рядом с замком, – сказала Мари-Луиза. – Билет на центральную трибуну стоит 120 долларов.
– Наше место страшно удобно, – сказал Дик. – Отсюда виден «Коварный поворот».
Из туннеля со скоростью 300 километров в час выскочил Пике, за ним – Айртон Сенна. Третьим шел Прост. Бергер, видно, вынужден был остановиться из-за неполадок в моторе.
– Думаю, мы бы могли сразу делать три дела, – сказала Мари-Луиза. – Смотреть гонки, слушать, что о них говорит Том, и при этом выполнить еще одну хорошую работу.
– Какую? – спросила Эльмира. – Выпить кофе?
– Дадим слово Роберту, – Мари-Луиза повернулась в его сторону. – Пусть рассказывает очередную историю.
– Том сказал, что с 88 года давление в турбокомпрессорных двигателях будет ограничено с 400 килопаскалей до 150, – говорил Дик. Он был объят гоночной лихорадкой, – мол, такие двигатели в ходу последний год, а потому «Идеал», «Феррари» и «Лотус» пожелают выжать все, что можно. – Смотрите, Юханссон и Прост столкнулись, и швед выбывает из соревнований, а Прост уже шестой.
– Могу рассказать одну историю, – отозвался Роберт. – Ее мне рассказал мой двоюродный брат Ричард по приезде в Чикаго из Литвы.
– Рассказывай, рассказывай! – подначивала Мари-Луиза. – Будем делать три дела зараз. Ведь мы граждане Нобля.
– Отныне я буду рассказывать не свои истории, а Ричарда, – сказал Роберт. – Это будет пропаганда моей небольшой Литвы. Я ее люблю, как фанатик, и хочу вас заразить той же любовью.
– Ты хочешь осложнить работу Комиссии? – спросила Мари-Луиза. – Хотя, может, и ничего, может, по рассказу я смогу судить и о твоей личности.
– Восемнадцатого мая 1972 года тысячи людей собрались в центре Каунаса. Четырнадцатого мая в знак протеста против национального угнетения в городском саду совершил самосожжение Ромас Каланта. Свидетели рассказывали, что он облил себя бензином из трехлитровой банки, а потом носился с криками, объятый пламенем. Этот литовский патриот превзошел Муция Сцеволу. Милиция поспешила заранее приехать к родителям погибшего, и, чтобы избежать беспорядков в связи с похоронами, гроб с останками закинули в газик, а к погребению допустили только близких родственников. Если бы не эта нетактичность и политическая близорукость, возможно, и не создалось бы никакой революционной ситуации. Не возможно, а точно. Возмущенный же народ стотысячной колонной прошел от дома Каланты до места самосожжения юноши в городском саду. На помощь милиции был призван полк десантников. Солдаты с радиопередатчиками дежурили у Музея Чюрлёниса и в других местах.
В гостинице «Неман» одна русская девушка по имени Ольга, поцеловав подругу Гражину, сказала: «Зачем тебе эта толпа, пребывай в любви. Только любовь ведет к настоящему освобождению. Только любовь есть свобода». Ольга целовала Гражину, сидевшую в кресле обнаженной. «Посмотри, сколько народа за окном. Я хочу присоединиться к толпе», – говорила Гражина. Она встала и оделась. Синее платье подходило к ее черным волосам, а Ольга подошла к окну все еще голая, и Гражина велела ей одеться. Ольга натянула на себя джинсы и стала суперклассной блондинкой из тех, что мы мечтаем встретить в больших городах и на курортах России. Они, кстати, и познакомились в Ялте, почувствовав непреодолимое влечение друг к другу. Ольга приехала в гости как раз в тот день, когда произошло самосожжение Каланты. Гражине Ольга казалась прекрасной, просто сказочной. Так же о Гражине думала и Ольга. Подкрасившись, девушки вышли на Аллею свободы. До городского сада было менее ста шагов, но попасть туда было нелегко. Народ на аллее стоял человек к человеку, и только энергия и упрямство Гражины позволяли девушкам все глубже и глубже проникать в толпу. В саду у фонтана произносили речи те, кого больше всего беспокоили национальные интересы, кто отважился открыто сказать то, что было важно для всех, о чем думал каждый. «Литовцы, – переводила Гражина Ольге, – когда-то во времена Альгирдаса наши кони пили воду здесь, в Немане, а мочились в Кремле, в Москве. Теперь же все наоборот. Только восстановив наше государство, мы сможем остановить распад своего хозяйства». «Чего они хотят? – с возмущением спросила Ольга. – Один ненормальный сжегся, другие сжигают интернационализм, забывая, что свободу им принес русский народ». Гражина зло отрезала, что русские принесли не свободу, а оккупацию. Девушки рассорились, но продолжали стоять, держась за руки. И среди стоявших рядом нашлись люди, которые стали объяснять Ольге по-русски, какие плохие эти русские и что их надо гнать из Литвы. Вдруг толпа ухнула. Милиция бросилась на оратора и, стащив с возвышения, поволокла к стоявшей в глубине парка машине. Затем последовало еще несколько нападений, и, не успевшая сообразить, что к чему, Ольга попала в руки озверевших десантников. Гражи-на бросилась к подруге на помощь, но и сама попала в западню. Какой-то милиционер схватил ее за волосы, огрел по спине и, потащив, затолкал в машину спецслужбы. Там уже была заперта Ольга. Она с плачем кричала, что ничего общего не имеет с фашистами-литовцами, что приехала в гости и так далее. Но ее никто не слушал. С удивлением Гражина заметила, что их везут за город. Так их отвезли на IX-й форт. Все городские кутузки были переполнены, и власти решили использовать Музей памяти жертв фашизма для заключения демонстрантов. Место манекена-надсмотрщика в форме СД занял настоящий надсмотрщик, и в камеры пихали людей, привезенных с разных концов Каунаса. Гражина с Ольгой, обнявшись, забились в уголок и слушали, что рассказывает человек, лично знавший Ромаса Каланту: «Это был спокойный и застенчивый юноша. Он мало рассуждал о политике – больше любил слушать сам и редко вмешивался в разговор. Кто бы мог подумать, что он решится на такой шаг!»
В камере теснилось столько народа, что и яблоку было упасть негде. Рядом с фамилией и адресом парижского еврея, расстрелянного в 1942 году, Гражина нацарапала на стене и свои. Людей беспокоила естественная нужда, но не было где оправиться. У стены стояла параша, в которую приходилось испражняться всем. Когда шел мужчина, отворачивались женщины. Когда – женщина, отворачивались мужчины.
«Фить-фюить», – рано утром защебетала птичка, и Гражина услышала, как часовой снаружи отхаркнулся, сплюнул и помочился. Время тянулось медленно. «Что такое время? – думала Гражина. – Время – ноль. Оно не существенно. Чего там причитать, Марсель Пруст! Время – дар? Нет. Время – ноль. Только ощущение вечности – только оно несет свободу и беззаботность. Только отрицая время, мы учимся наслаждаться бытием. Я свободна. Время и эпоха – ноль. Я счастлива. Такое самовнушение трижды в день. Если эпоха – это не так важно, то и все не так важно. Ощущение этого воспитывает терпимость. Ее нам и не хватает больше всего…» Ха-ха-ха.
– И весь рассказ? – спросила Мари-Луиза.
– Весь, – сказал Роберт. – Почти весь. Который круг делают гонщики?
– Двадцать четвертый, – сказал Дик. – Лидирует, как видите, Нельсон Пике. Второй Сенна, а на третье место снова выскочил Бергер. Прост четвертый. Отстал от Пике уже почти на круг.
– Роберт, расскажи еще что-нибудь, – попросила Мари-Луиза. – Какую-нибудь католическую историю.
– При условии, что все, о чем буду рассказывать, будет о Литве и ее людях, – сказал Роберт. – У меня горы информации о своей родине. Истории как со слов двоюродного брата Ричарда, так и других соотечественников.
– Ну-ну, – заулыбалась Эльмира. – Интересно, что же произвело на тебя наибольшее впечатление.
– История об одинокой старушке и о низком Коэффициенте доброты ее соседей. А также о несовершенной организации социального обеспечения и низком Интеллектуальном коэффициенте ее руководства. Итак, жила-была одинокая старушка и у нее был кот по имени Кисун. Но пусть рассказ будет от ее имени. «Представьте себе, как он, такой большой и толстый, взбирается ко мне на живот и начинает царапаться. Какое это огромное и неповторимое удовольствие. Самый совершенный из котов. Синий, как голубь. Ангельское создание. Когда сердится, оскорбляется, я начинаю его ласкать, а он горд и прощает не сразу. Знаете ли вы, как приятно целовать ему лапки? В мире нет слов, чтобы описать, какое ангельское создание этот мой кот. Взор ясный, как сон новобрачной. Но самое главное – он умел говорить. Я смотрю телевизор, там показывают бокс, и говорю: «Этот черный побьет рыжего». «Да», – отвечает мой Кисун, и мы с удовлетворением смотрим дальше. Или вот – пеку пирог и ворчу: «Ну и советская власть, чтоб ее черт побрал, нельзя купить нормальных дрожжей». «Да, – говорит Кисун, – чтоб ее черти драли!» Наша идиллия продолжалась до тех пор, пока кто-то не позвонил в звонок у моей двери. Ко мне никто не заходит, поэтому я с удивлением спросила: «Кто там?» «Почтальон», – услышала в ответ и открыла дверь».
Стоило только старушке повернуть замок, как в квартиру ворвались два подростка, скорее всего учащиеся профтехникума. «Где почта?» – с удивлением спросила старушка. «Вот телеграмма-молния», – сказал один из них и треснул ее палкой по голове.
«Я потеряла сознание. Когда пришла в себя, почувствовала, что привязана к кровати. Руки-ноги связаны, а рот заткнут полотенцем. Ящики секций были вывернуты, шкаф стоит с распахнутыми дверцами, словом, ералаш после грабежа. Они искали золота и денег, а нашли только мое девичье колечко и половину пенсии. Кисуна не было. Он остался по ту сторону защелкнутой двери. Я изо всех сил мычала, а Кисун изо всех сил кричал за дверью. Но я не могла пошевелиться. Ждала смерти. Чтобы время шло быстрее, стала считать вещи в комнате. Те, которые видела, и те, о которых помнила. Насчитала шестьдесят семь, а Кисун за дверью кричал: «Шестьдесят восемь». Потом я попыталась вспомнить все литовские народные песни, которые только знала. «Ездоки бравы – все с зи-пунками, все с козырьками. За козыречком цветочки руты, на поясочке шелков платочек. Выйди, мой тятя, гостям слово молвить, гостям слово молвить, ворота задвинуть. Как же мне, дочка, гостям слово молвить, два уж годочка, как тестем прозвали, тестем прозвали, рядом катаЛи, рядом катали, медком угощали». Потом мы с Кисуном оба помолились. Через семь лет работники банка обратили внимание, что никто ничего не берет с того моего счета, куда шла пенсия. Дали знать социальному обеспечению. Оттуда пришел инспектор и опросил соседей. Те не видели меня уже семь лет. Только Кисуна встречали, Кисун же с ними не разговаривал. И только тогда взломали ко мне дверь». Ой простите… У меня истерический приступ: ха-ха-ха-ха-ха…
– Смотри-ка, один автомобиль перевернулся и загорелся, – тыкнул в телевизор Дик. – Пожарники уже бегут гасить. Что они делают! Австриец их не задел – помогла виртуозная техника. А Том Прайс задел одному пожарнику за ногу. И огнетушитель вылетел у того из рук! Прямо Прайсу в голову. Боже, оторвал голову! Смотрите, он едет дальше без головы! Пике дважды провернулся волчком и ухается о бетонную стенку. У него была гигантская скорость. Пике выбрался из автомобиля и потерял сознание. Сколько жертв! Какой трагический конец! Еще лидирует Сенна, вторым – Прост, третьим – Бергер, четвертым – Альборетто. Шедший шестым Дерек Варвик выбыл из соревнования. Затем – Риккардо Патрезе, Бутсен и Иван Капелли.
