Текст книги "Криминальные сюжеты. Выпуск 1"

Автор книги: Джон Кризи

Соавторы: Эдмунд Бентли,Георгий Чулков,Витянис Рожукас,Весела Люцканова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)

10

Старик отказался мне помочь, только следил за мной. Я переселил трех девушек в наше здание, чтобы как-то избавиться от его любопытства. Жалко было зеленоглазую, ведь она носила моего ребенка, но я любил Елену, я всегда любил Елену и для нее готов был на все. Долго я готовился к этой ночи, почти всю свою сознательную жизнь, но теперь, напуганный собственной смелостью и неуверенный в успехе, я откладывал опыт, потому что от его результата зависело мое счастье. Тогда я еще не знал, насколько Старик прав.

Операции прошли удачно, мы осторожно извлекли эмбрионы и на их место ввели оплодотворенные соматические клетки. Ни о чем не подозревая, девушки очнулись после наркоза, нам не составило труда обмануть их, самое трудное было впереди. Я лично следил за их питанием, они поправились, но не выглядели счастливыми. Только зеленоглазая улыбалась. Мы почти не разговаривали с н ей, с какой-то непонятной жаждой набрасывались друг на друга, такого я никогда не испытывал с Еленой, но это не было любовью. Елена писала мне длинные и грустные письма, которые целиком меня поглощали. Я отвечал ей, о чем только не писал, выдумывая события, людей, которых представлял благородными, а это было так далеко от моей действительной жизни, так далеко, но разве у меня был другой выход, кроме как обманывать и быть добрым в своем обмане. Если бы она узнала правду, возненавидела бы меня уже тогда. Женщины не рождены для великих дел, круг их интересов весьма узок: семья, дети, любовь. И все. Только нам, мужчинам, суждено нести тяжкий крест богов.

Сейчас я спрашиваю себя: был ли я богом? Или Старик был прав? Он ни на минуту не выпускал меня из поля зрения. Но не это было самым страшным. Страшнее был тот, внутри меня, который постоянно задавал мне вопросы и от которого никуда нельзя было скрыться. Страшной была и тоска Елены. Невыносимая тоска живой покойницы, бросавшей тень на все, мимо чего проходит, и замораживавшей все, к чему прикоснется. Я обещал ей снова сделать ее счастливой. Возможно, если бы не мое обещание и не ее адские страдания, все пошло бы по другому пути, и я никогда не отважился бы на подобную дерзость. Нет, нужно быть честным до конца – я все равно бы отважился. Все было в моих руках. А человек начинает чувствовать себя богом, когда все в его руках. И позволяет себе непозволительные вещи.

Девушки родили точно через девять месяцев. Роды прошли с разницей в несколько дней, после чего я сразу отделил детей, но потом вернул их матерям, детям нужно было молоко, а с матерями мы могли расправиться в любую минуту. Я приставил к ним надзирателей, потому что одна из них, еще не придя в себя после родов, пыталась задушить ребенка. Она была полька, и не хотела немецкого ублюдка. Не задумываясь, я убил ее. Вторая девушка, кроткая и печальная, тоже не любила своего ребенка, но все же заботилась о нем, хотя и без нежности, но и без ненависти. С какой-то жалостью. С каким-то опасным смирением. Зеленоглазая была прирожденной матерью, этим она напоминала Елену. Она сразу увидела, как похож ее ребенок на меня, смотрела на него ласково, качала его, разговаривала с ним, укладывала спать рядом с собой. Она любила меня. Мы никогда не говорили о ее чувстве, но я опять стал приходить в ее комнату, и она смеялась смехом Елены, который навсегда застыл у нее в горле, а мне необходим был этот смех, веселый, непринужденный смех. После ужасных, полных ненависти взглядов заключенных мне необходима была любовь.

Я отдал зеленоглазой оставшегося без матери ребенка. Заметив его сходство с моим, она удивленно подняла глаза, но ни о чем не спросила, а начала ухаживать за сиротой со смущающей самоотверженностью.

Дети росли не по дням, а по часам. Я приходил к ним усталый от маршировок, экзекуций, хвалебных передовиц и продолжительных опытов в лаборатории. С ними я отдыхал. С ними становился добрым, возвращаясь назад, в детство собственных сыновей и к улыбке Елены. Старик несколько раз пытался поговорить со мной. Я не допускал его к себе. Теперь в нем уже не было необходимости. Я всего достиг сам, опыт получился удачным. После тщательного осмотра я убедился, что дети совершенно нормальные. Во время осмотра я никак не мог успокоить сумасшедшего сердцебиения, и потом мне пришлось прилечь в кабинете на кушетку. Я долго лежал и улыбался. Я чувствовал себя богом, больше чем богом. В эту минуту я вновь поверил, что для меня нет ничего невозможного, что я сильнее жизни, сильнее смерти, сильнее судьбы. Пока еще я держал это в тайне от Елены, но сообщил ей, что готовлю сюрприз.

Дети быстро росли, а дни летели еще быстрее. В лагерь поступали новые заключенные, я убивал новыми способами, но как-то потерял вкус к убийствам. Профессора я пока не трогал. Наступит день – и я вызову его к себе в кабинет. Я припру его к стенке. Этот день будет самым счастливым в моей жизни, ради одного такого дня стоит прожить целую жизнь.

11

Старик вошел в кабинет с иронической улыбкой на устах. Стоя в углу у окна, я смотрел на него в упор. Он даже не взглянул на меня. Остановился посреди комнаты, нашел глазами стул, но не сел.

– Садитесь, – предложил я ему свой.

Он продолжал стоять посреди комнаты, даже не посмотрел в мою сторону. Это уже переходило всякие границы. Я подошел ближе, всмотрелся в его окаменевшее от безразличия лицо и заорал ему о своем успехе.

– Не кричите! Я не глухой, – буркнул Старик.

Он медленно повернулся и окинул меня сверху вниз холодным презрительным взглядом. Он так долго меня рассматривал, что по спине у меня пробежали мурашки.

– Ну и что же вы сделали, несчастный, что?

Я повторил, подчиняясь силе его голоса, подчиняясь его привычке брать надо мной верх, и это меня раздосадовало. Теперь Старик улыбнулся грустной сочувственной улыбкой. И это окончательно вывело меня из терпения. ' Я нажал на кнопку в стене. Молодой солдат принес одного за другим троих детей.

– Ну и что? – Старик бросил на них беглый взгляд.

– Они во всем копируют умерших.

– Ну и что? – Старик снова улыбнулся широкой улыбкой.

Мы стояли друг против друга. Я весь кипел. Кровь пульсировала в висках в быстром и беспощадном ритме. Толкала меня направо, налево. Старик, неподвижный как восковая фигура, сохранял спокойствие. Он не был похож на заключенного. Его строгое лицо внушало уважение. Я снова почувствовал себя его ассистентом, ожидавшим похвалы. То, что я проделал сам, равнялось чуду. Доброе или злое, но это было чудо! Чудо! Он не мог этого не понимать. И не оценить. Как ученый. И как человек. Я ждал. Пешка на Е-4. Я ждал. Конь на F-3. Я ждал. Фигуры на шахматной доске слились в одну. Я продолжал ждать. Пешка на… Я с силой сжал ее в руке. Почувствовал боль. И закричал:

– Я сам добился того, чего вы не посмели сделать, потому что струсили. Я сам всего добился.

– Несчастный, ты понимаешь, что ты сделал?

– Понимаю.

– Если бы ты понимал, ты бы прямо сейчас, сию минуту, пустил себе пулю в лоб.

Я рассмеялся. Он говорил ерунду, это действительно было смешно. Я зло рассмеялся. Я вдруг понял, как мы далеки друг от друга и никогда не сможем друг друга понять. Никогда он не сможет признать моего превосходства. Все было кончено. Я медленно вытащил из кармана пистолет и направил ему в лицо. Он не дрогнул. Даже жестом не попытался меня остановить. Спокойно выждал, пока я поставлю пистолет на предохранитель. А потом произнес:

– Несчастная Елена!

Его слова сверкнули в воздухе и пулей пронзили меня.

– Обещаю тебе, – медленно сказал я каким-то незнакомым и твердым голосом, – первые сто штук гениев будут сделаны из твоей прекрасной кожи. И твой великолепный логический ум наконец-то начнет на нас работать.

За секунду до того, как я выстрелил, он раскрыл рот, чтобы мне ответить, но его слова слились с выстрелом, и я их не услышал.

12

Прошло девять месяцев со времени рождения детей. Мне предстоял отпуск. Я заранее сообщил Елене, и она с нетерпением ждала моего приезда. Она ничего не знала.

Елена встретила меня на вокзале. Предварительно я все продумал до мельчайших подробностей. Вышел из вагона один. Она бросилась мне на шею, уткнулась в плечо, но не заплакала. Обнявшись, мы медленно двинулись в сторону дома. Елена была все такой же грустной, пыталась улыбаться, но ей это плохо удавалось. Мы сидели в пустой гостиной, почти не разговаривали, только смотрели друг на друга. Елена немного постарела, первые морщинки прорезались вокруг уставших от плача глаз, уголки губ слегка опустились вниз, лицо осунулось. Я положил ей руку на колени. Бедная моя, то, что я тебе обещал…

Как сейчас, все помню. В дверь позвонили. Я знал, кто это. Елена встала и направилась к двери. Перед тем как открыть, обернулась. Я помню ее глаза. Помню лицо, прическу, платье. Помню движение ее руки. Мгновение, запечатленное на экране моей памяти. Помню даже цветок за ее спиной, обои на стене… Я ждал. Что-то должно произойти. Какое-то чудо, которое вернет мне Елену, мою жизнерадостную Елену, молодую и красивую, Елену тех беззаботных и радостных лет… Или же… Почти одновременно я вспомнил и слова Старика…

Она вскрикнула. Ее крик пронзил меня насквозь, и я закрутился, как на вертеле. Я выбежал и подхватил ее, уложил в постель. Я ругал себя за то, что не предупредил ее заранее, брызгал холодную воду, но она долго не приходила в себя. Очень долго. Я испугался, что убил ее. Послал за доктором. Дети расплакались в соседней комнате. Их плач стоял у меня в ушах, но я не мог отделить его от крика Елены, я просто не слышал его, он был где-то далеко, очень далеко от комнаты, от безжизненного тела Елены, от моего ужаса. Я молился, я, сверхчеловек, бог, поверивший в свое могущество, молился, чтобы она осталась жива. Тогда я еще не знал, что лучше бы она умерла. Не знал, что мне легче было бы пережить ее смерть, чем все то, что случилось позже. Лучше бы она умерла. Тогда.

Елена умирает сейчас. Двадцать шесть лет спустя. Двадцать шесть лет и несколько месяцев. Если бы она умерла тогда, она не причинила бы мне страшной боли, не уничтожила только одним взглядом и одним жестом всю мою жизнь, ее смысл и значение. Как хороший врач, я испробовал прежде всего на себе. На собственной психике, на своем собственном состоянии простого смертного. На собственных детях. И на единственной женщине, которую любил. Потому что сейчас, спустя столько лет, я знаю, что любил только Елену. И знаю, что сам убил ее любовь. Но понял я это только теперь, когда уже ничего не вернешь, когда наши жизни подходят к концу. Теперь я уже не убежден в своей правоте. Не уверен в своей силе. Теперь я знаю, что тогда я был всего лишь очень слабым, очень умным и очень тщеславным человеком. Во имя большой науки я убил в себе все самое лучшее. Я был умным и тщеславным, а сейчас я просто слабый, издерганный человек. И хочу лишь одного: чтобы перед смертью Елена меня простила. Чтобы она смогла меня простить.

Когда она пришла в себя и открыла глаза, это были не ее глаза. В них была собрана вся ненависть мира, в которой я захлебнулся.

– Несчастный, что ты сделал?

Она произнесла слова Старика. И это было ужасно. Даже мертвый, он жил в теле и душе моей жены. Жил не только в ней. Я чувствовал, что он живет и где-то глубоко во мне. Елена поднялась с кровати, шатаясь, прошла по комнате и направилась в другую. Она была не в себе. Перепуганный насмерть, я двинулся за ней. Она остановилась в дверях и уставилась на первого ребенка. Так выглядел наш Ганс в девять месяцев. Ребенок улыбнулся и протянул к ней ручки. Она подошла.

– Ганс!

Тогда я не знал, что она сделает. Подумал, что она хочет обнять ребенка, и во мне вспыхнула искра надежды, что все снова будет хорошо. Хотя ребенок не знал ее, он доверчиво прильнул к ее рукам, отвыкшим от нежности. Она погладила его, сначала погладила, а потом, словно обжегшись, отдернула руку, оттолкнула ребенка, глядя на него обезумевшими от горя глазами, ее руки сжались, она подняла их кверху и закричала. У меня потемнело в глазах. Она могла бы его убить! Мне нужно было как можно скорее бежать отсюда, я понял, что уже ничего нельзя вернуть, ни детей, ни Елену. Как сумасшедший, я бежал по улицам, улицы кончались, и я бежал обратно, перепрыгивая через развалины и трупы, спотыкался и падал, поднимался и снова бежал, снова падал и поднимался, снова перепрыгивал через трупы, пока не упал в какую-то канаву, где пролежал без сознания несколько часов. Грязный, потный, мокрый, униженный и едва живой от ужаса, я отправился обратно, к Елене. Я был готов упасть ей в ноги и просить прощения.

Меня встретили зияющая как пропасть дверь, страшное молчание дома и пустота собственного сердца.

Елена пропала.

И дети пропали.

13

Я знал, что в один прекрасный день он придет.

Перемена. Я стою у кафедры и притворяюсь рассеянным. Это не так уж трудно. Все знают о безнадежном состоянии Елены и смотрят на меня, как на больного. Один из них отделяется от группы. Я вижу его сквозь оконное стекло. Не могу отличить его от остальных, но знаю, что это он. Клонинги, стоя небольшими группами, разговаривают. Проходит пятнадцать минут. А он все еще не вернулся. И скоро не вернется, я в этом уверен. Но мне нужно убедиться, что он там, в моем кабинете, что все узнал. Мне нужно видеть и его реакцию. Проходит полчаса, а его все нет. Мне надо как-то выбраться из аудитории. Я даю им самостоятельную работу. Медленно миную столы и покидаю аудиторию. Еще медленнее иду в сторону своего кабинета. Я, который всегда был решительным, иду очень медленно и боюсь, что ошибся. Ноги подкашиваются перед самой дверью. Я нахожу кнопку.

Он внутри. В глубине комнаты. Уткнулся в личные дела клонингов. Как будто у них могут быть личные дела! И как будто он сможет что-либо понять! Там записано все или почти все: как развиваются, какие имеются отклонения, состояние их здоровья, их умственное развитие и, конечно, их наклонности, вообще полное описание их качеств. Он увлеченно роется во всем этом, но не может понять ни слова. Не замечает меня.

Я кладу ему руку на плечо.

– Кто много знает, скоро умирает.

Знаю, что он согласен умереть. Но узнать, любой ценой узнать, даже ценой смерти. А когда узнает, захочет жить. Уже не ради себя, а ради остальных.

Я в этом уверен.

Он выпрямляется, готовый защищаться. И сообщает мне, что согласен умереть. Я выше его, сильнее. Одним ударом могу повалить его на землю, но не делаю этого. Он смотрит на карточку Елены. И, как и все прочие, спрашивает меня о ее здоровье. В восхищении продолжает смотреть на Елену, так же, как я когда-то смотрел. Я и сейчас не могу оторвать от нее глаз, слишком хороша она на этой фотографии. И он не может оторвать глаз, неожиданно это нас связывает. Надолго. Потом он вспоминает, зачем пришел и спрашивает о своем отце, об этом старом козле, который…

Я могу описать его портрет. Каждую черту. Со всеми его достоинствами и недостатками. Могу рассказать о жизни Старика в Берлине, о нашей работе, его лекциях, потом – о концлагере, о наших спорах, о его последнем дне. Но это очень трудно. Трудно для такого усталого и изнуренного человека, как я. Для этого необходимо большое количество энергии. А у меня ее уже нет. Проще всего достать из ящика стола его фотографию и показать ему. И я это делаю. Он хватает фотографию и весь дрожит. Если я захочу, могу его убить. В эту минуту. Но со стены на меня смотрит Елена и с грустной улыбкой говорит:

– Теперь или никогда.

– А ты простишь меня? Расскажешь наконец, что ты сделала с нашими детьми? Где они?

– А ты сам себе можешь простить? У тебя нет детей. Твои дети погибли.

Голос клонинга возвращает меня к действительности.

– А он знает о нас?

Мне хочется крикнуть: знает! Узнал об этом в свой последний день, в свой последний час. Прежде чем я всадил ему пулю в лоб. Прежде чем он выкрикнул какие-то слова, которых я не расслышал, но, вероятно, это были слова проклятия. Но вместо этого я тихо говорю:

– Глупости!

Я ласков с ним, как и со всеми клонингами. Я их оберегаю. Люблю их. Горжусь их знаниями. Их работа опасна, они могут в любую минуту погибнуть, и я принял все меры, чтобы этого не случилось. Их отец – не Старик, это я создавал их день за днем, год за годом… И сейчас я рассказываю ему о всех трудностях, с которыми пришлось столкнуться при их появлении на свет. Теперь он все знает. Но продолжает задавать вопросы. За вопросом следует вопрос, и он доходит до сущности этого явления, о котором никогда не слышал. Я объясняю, что генерал Крамер вызывает меня на совещание. Через пятнадцать минут. Клонинг удивленно смотрит на меня. Лицо – замкнутое и отчужденное. Вдруг мы касаемся проблемы счастья, их счастья. И моего.

– Ну, конечно, мой мальчик, мы оба счастливы, – говорю я, стараясь направить разговор в нужное русло. – Пока сто таких ученых стоят всей жизни… и если бы с Еленой все было в порядке, я был бы самым счастливым человеком, что же касается тебя, мой мальчик, с тобой покончено…

Нет, сынок, не покончено, но ты сам должен вырваться отсюда. И лучше бы ты не упоминал имя Елены. Ухватившись за ее имя, он был невероятно жесток, такими жестокими могут быть только молодые, очень молодые, не знающие превратностей жизни. Он предложил мне создать новую Елену – ударил по самому больному месту. Никогда! Хватит с меня детей! Хватит!

Мне становится плохо. Снова я вижу пустую комнату и руки Елены, потянувшиеся нежно к ребенку, его улыбку, потом снова ее руки, снова ее улыбку, ее руки, которые медленно сжимаются и поднимаются кверху. Мгновение. Вижу и себя, стоящего у стены, онемевшего, неподвижного, вдруг осознавшего всю абсурдность содеянного. Капли пота выступают у меня на лбу. Сердце начинает биться быстро, тревожно, дико, готово выскочить из груди и нестись куда-то. У меня темнеет перед глазами. Я должен… Генерал Крамер ждет… Хензег… Что-то тупо ударяет меня по голове, я вижу, как все звезды сливаются в одну, потом разлетаются, гаснут и искрятся, снова загораются красными, синими и зелеными кругами, а я лечу среди них, забыв обо всем, разрываю их обручи, сам искрюсь и, наконец, погружаюсь во мрак.

14

Нет нужды звать кого-либо на помощь. Со мной рядом сидит Елена. Как когда-то давно, она улыбается мне, берет мою руку и слегка прижимает ее к своей щеке. Щека теплая и мягкая. Как когда-то.

– Благодарю тебя, – говорит Елена.

– За что? – удивляюсь я.

– Тебя ударили. Очень больно?

Больно? Я не помню. Я вырос с болью. Не со своей. С чужой. Я видел скорченные от боли лица. Знаю способы, которыми ее можно причинить. Я убивал людей, они выдерживали такое, что сам черт не смог бы выдержать. Поэтому я не могу позволить себе быть слабее их. Я – чистокровный ариец. Всю жизнь я боялся только ненависти Елены, ее презрения, смерти наших детей, неудач в жизни. Теперь, когда мне стукнуло пятьдесят два, я со страхом смотрю в прошлое. Но теплые нотки в голосе Елены могут вылечить даже страх. Она все такая же. Даже не постарела. Ей снова двадцать два, хотя я знаю, точно знаю, что должно быть сорок девять.

– Почему ты тогда ушла?

– Но ведь сейчас я здесь. Ведь я с тобой? Меня не было столько лет…

– Все-таки зачем ты это сделала? Я хотел вернуть тебе…

– Ничто на этом свете не возвращается. Как ты мог вернуть мне детей, которых я уже видела мертвыми? Как бы я смогла смотреть на них изо дня в день, видя, как растут на моих глазах, во всем повторяя наших детей, и знать, что это не те. Тебе не кажется это ужасным? Неужели ты ни разу об этом не подумал?

– Я думал только о тебе. Я хотел только…

– Замолчи! Сейчас не надо ничего говорить! Ведь я здесь. Лежи спокойно. Тебя ждут тяжкие минуты. А кто это в углу?

В испуге она прижимается ко мне. Я поднимаю глаза. В углу, скрестив босые ноги, на полу сидит Старик. Голова его опущена, серебристые пряди волос падают на лоб. Старик достает из кармана платок, откидывает волосы, на мгновение открывается его рана, потом он прижимает к ней платок.

– Кто это в углу? – спрашивает Елена и дрожит, плотнее прижимаясь ко мне.

– Ты не узнала его? – Я тоже весь дрожу, прижимаюсь к ней, все плотнее, но не чувствую ее тела; знаю, что она здесь, а тела нет. – Ты здесь? – спрашиваю я, а мои руки ищут ее, вижу ее, а руки остаются пустыми. Ты ведь сказала, что ты здесь? – в испуге кричу я.

– Кто это в углу? – Елена словно не слышит меня.

Старик поднимает голову и улыбается. Только Елене.

Зияет беззубый черный рот, в концлагере ему выбили зубы. И вывернули пальцы. Из кармана рваной одежды торчат газеты, на полях которых он снова что-то нацарапал, чего никто не может понять. Он вызывающе достает газеты, раскидывает их по полу, ищет что-то в кармане, наконец находит огрызок карандаша, слюнит его и низко наклоняется. Он шевелит губами и пытается записать свои мысли собственным шифром, который мы не сумели разгадать по сей день.

– Вы прочитаете мне? – спрашиваю я.

– Но ведь сверхчеловек все может, не так ли? – сверкает глазами Старик. – Прочитайте сами! А потом… работайте! Мир преклонился перед вашим гением. Ждет, когда вы его ошеломите!

Старик замолкает, шумно глотает воздух, швыряет мне одну из газет, снова слюнит карандаш и с яростью продолжает:

– Таких, как вы, нужно убивать. Разве я мог предположить?

– Но кто это в углу? – пробивается голос Елены. – Мне кажется, что когда-то я его знала. Я знала его?

Да, она его знала. В добрые старые времена. Он бывал у нас в доме, беседовал с Еленой о детях, интересовался хозяйством, а потом мы вместе шли в университет. Я спокойно проводил занятия, спокойно спускался с ним в лабораторию или мы сидели в его кабинете и спокойно разговаривали обо всем том, о чем могут разговаривать двое ученых, посвятивших свою жизнь науке. Моя молодость и выносливость дополняли его опыт, материализовывали его знания, конкретизировали его теории. Даже тогда, в доброе старое время, он постоянно повторял, что наука служит только человеку, не понимая, что наука служит только сильному человеку, чтобы он подчинял себе слабых. Старик никого не хотел подчинять, ему было достаточно видеть, как смерть испуганно отступает перед ним. А в те годы смерть была необходима, она была нашей союзни-цей, как сейчас наша союзница – жизнь. Но Старик этого не понял. И когда мы оказались на разных полюсах, и он не пожелал идти ни на какие уступки, что-то в нем изменилось. Из спокойного, уравновешенного ученого в темных роговых очках, через которые он смотрел далеко вперед, он превратился в костлявого старикашку, которого не могла сломить даже самая сильная воля. И вот сейчас он сидит в углу, держа в руках исчерканные на полях газеты, недооценивший времени и своего места в нем, с беззубой черной улыбкой и платком, прижатым ко лбу, сидит в углу и ждет.

– О чем он говорит с тобой? – спрашивает Елена, но даже если я попытаюсь объяснить, она не поймет.

И я молчу.

Потом в наступившей тишине я вдруг обнаруживаю, что я один. Клянусь, клянусь жизнью, что Елена была здесь, что я касался ее руками и что Старик смотрел на нас из угла. Клянусь, это было, но я протираю глаза и понимаю, что оба они – всего лишь плод больного воображения или жестокого удара по голове, который удивил меня, ведь это я должен был его нанести. Так было и будет всегда: или ты бьешь, или тебя бьют. Я не мог его ударить, я всегда мягок с ними, да и Елена смотрела на меня со стены своими добрыми смеющимися глазами. Когда она так на меня смотрит, я не могу сделать ничего дурного, а кроме того, я люблю этих моих… чтоб они были прокляты!

Хензег застает меня в тот момент, когда я держу голову под краном, сильная струя воды ударяет мне прямо в мозг. Хензег ничего не знает, и я не могу рассказать ему о своем прошлом, но он закрыл собой портрет Елены, ее глаза не смотрят на меня, и я очень слаб, у меня страшно болит голова, а Хензег такой подозрительный, что я не могу промолчать. Когда-то я умолчал о существовании этого кабинета, и он нашел его сам, если опять не скажу… Рассказываю ему. Медленно и спокойно. Говорю только часть правды. Он хмурит брови и ждет.

– Это все.

Хензег подходит ко мне и кладет руку на плечо.

– Придется… его убить.

Глаза Елены строго смотрят на меня над его головой, и я медленно размышляю.

– Возможно, ты и прав. – Глаза Елены погубят меня. Или спасут. Как знать? – А как мы найдем его среди всех остальных? Даже доктор Андриш вместе со своей генетической психологией бессилен. Ведь они похожи не только внешне, у них одинаковые мысли, одинаковые реакции, одинаковые достоинства и недостатки.

Под взглядом Елены одежда на мне плавится, ее глаза проникают внутрь, мне становится жарко, очень жарко под расплавленной одеждой, слева, в области сердца, я чувствую острую раздирающую боль, глаза Елены проникают туда, чтобы проверить, какой я.

– Если понадобится, уничтожим всех. И начнем все сначала.

Я молчу. Глаза Елены все еще во мне, но я молчу. Хензег выжидающе смотрит на меня. И нетерпеливо поглядывает на часы. Через девять минут начинается совещание у генерала Крамера.

Знаешь ли, Елена, очень трудно уничтожить то, что сам создал. Очень трудно. Боль в области сердца усиливается. Ведь они мне как сыновья, Хензег. Лучше прежде умереть мне, а потом будь что будет. Но без меня.

– Ты будешь жить, – властно говорит Елена. – Не имеешь права так все оставить. То, что ты сделал однажды, не послужило тебе уроком, и ты повторил, повторил, повторил… свою ошибку.

Ошибку? Хензег презрительно смотрит на меня. Для него я старый и неуравновешенный тип. Нерешительный. Слабый. Издерганный до предела. Он будет докладывать об этом генералу. Во время какой-нибудь легкой партии в шахматы. Я – пешка на Е-4. Хензег – конь на F-3. Но следующий ход делает офицер… Осторожно! Я знаю, что осужден. Допустил промах и теперь поставил перед всеми столько проблем. Но, может быть, найдется способ справиться с одним? Этот негодяй Хензег всегда со всем справлялся.

– Не верю, чтобы дошло до этого. Ты всегда был таким находчивым. Да… я вспомнил, Андриш рассказывал о каком-то новом тесте. Делает чудеса!

– Андриш? Эта баба… – шипит Хензег.

Глаза Елены скрываются за веками. Брошенное на произвол судьбы, мое сердце мечется между нею и Хензегом. Я не могу сделать того, что она хочет, не могу отречься от себя, от своей жизни, от всего. Ты должна понять это, Елена, и уступить. И сказать мне наконец, что ты сделала с теми невинными детьми! Где только я их не искал! Они, наверное, выросли? Или они мертвы? Говори!

Портрет на стене молчит. Придется мне разговаривать с Андришем. В его обязанности входит постоянно быть среди клонингов, но он начинает сходить с ума, видя их вместе. Ему не присылают замену, потому что он уже одиннадцатый по счету психиатр. Никто не выдерживает. Андриш с легкостью принесет всех в жертву. Всех до единого – ради спасения собственной шкуры…