Текст книги "Фортуна Флетчера (ЛП)"

Автор книги: Джон Дрейк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

11

Сэмми был крепок, как старый сапог, и быстро поправился. Возможно, его долгое выживание в качестве моряка объяснялось необычайной способностью к восстановлению. Или же ему помогла свежая еда, которую мы получали в гавани. Больше всех от порки Сэмми пострадал Джонни Бэсфорд. Он испытывал глубокий ужас перед поркой и несколько дней ходил понурый, хныча и бормоча о своем отце и ужасных побоях, которые получал в детстве. Обычно, даже если его спросить, он ничего не знал о родителях, которые у него могли быть, так что было весьма необычно, что эти воспоминания всплыли в его памяти.

Но вскоре и Джонни, и всем нам стало не до уныния, ибо 24-го на борт прибыл капитан, и подготовка к выходу в море понеслась с новой, бешеной скоростью. Предупреждение мы получили рано утром, когда с берега приехал новый лейтенант. Это был невзрачный, сероватый человечек в самом начале средних лет. Он пыхтел от натуги, карабкаясь по борту. Нам с Норрисом велели поднять на борт его морской сундук из шлюпки, которая его доставила, так что мы видели, как он представился лейтенанту Уильямсу.

– Лейтенант Хаслам прибыл на борт, сэр. Я буду третьим. Имею честь доложить, что капитан Боллингтон прибыл в Портсмут и намерен сегодня ночевать на борту…

– Проклятье! – вырвалось у лейтенанта Уильямса, и на его лице промелькнуло раздражение. Он думал о тысяче вещей, которые еще не были готовы. – Неужели нельзя было дать человеку больше времени? – сказал он, и в последующие несколько часов довел команду до исступления, заставляя драить и полировать все вокруг, чтобы подготовить корабль к неминуемому прибытию всемогущего.

Когда настал великий момент, вся команда была выстроена в своей лучшей, сияющей и выскобленной одежде, корабль сверкал чистотой, а с береговой стороны был установлен трап с выбеленными канатами и блестящими медными стойками, чтобы капитану не пришлось карабкаться на борт, как простому смертному.

– Шлюпки отходят от берега, мистер Уильямс! – крикнул впередсмотрящий с топа мачты, и те, у кого были подзорные трубы, как один, вскинули их, словно морпехи, дающие залп. Затем мы стояли в молчании и ждали. Сэмми рассказал мне все о капитанах, и я знал, какие мысли были у него в голове.

– Они могут сломать тебя по малейшей прихоти. Одни не терпят курения, другие не пускают на борт женщин. А некоторые порют за то, что плюнешь, или выругаешься, или просто окажешься самым медлительным на учениях. То же самое и с офицерами – я знал одного капитана, который безжалостно мучил молодого джентльмена, потому что отец этого парня много лет назад ему насолил.

И так мы гадали, что нас ждет, пока не послышался стук шлюпок о борт, и ОН не поднялся по трапу под долгий свист боцманских дудок мистера Шоу и его помощников. Все живое на корабле торжественно сняло шляпы, и капитан Боллингтон в ответ снял свою, в знак уважения к единственному присутствующему, что было важнее его самого: к кораблю.

Он был великолепен, от золота эполет до золота пряжек на туфлях. Мундир его был прекрасен, а белье – белоснежно. Ему было за сорок, у него было темное, загорелое лицо, седые волосы и голубые глаза, которые с живым интересом метались в шести направлениях одновременно, пока он осматривал свое новое владение.

– Добро пожаловать на борт, сэр! – сказал лейтенант Уильямс, вежливо поклонившись, но торжественность момента была испорчена прибытием на борт капитанской свиты из прихлебателей и ставленников. В грубом порядке старшинства это были мистер Голдинг, штурман, мистер мичман Персиваль-Клайв, капитанский писарь, его кок, его слуга и его оркестр музыкантов. Последние были полдюжиной сицилийских макаронников, которые размахивали руками и лопотали (будучи иностранцами и находясь в личной службе капитана, они были освобождены от порки и участия в боях).

Когда лейтенанта Уильямса представили тем, кто был удостоен этой чести, капитан подошел к леерам квартердека и пристально оглядел команду, выстроенную в великолепном единообразии нашей «фиандровской» формы, на великолепно убранной, сияющей орудийной палубе.

– Хм-м! – сказал он и кивнул. – Недурно, мистер Уильямс. Вы, похоже, хорошо знаете свое дело.

Затем он зачитал нам свой приказ от Их Лордств Адмиралтейства (церемония, которая юридически делала его нашим повелителем) и разразился страстной речью, напомнившей мне то, что говорил боцман пресс-ганга в ночь, когда меня забрали. Он всесторонне проклял французов за то, что они кровожадные, злобные, дышащие чесноком, сальные, безбожные, цареубийственные революционеры – святая правда, каждое слово: лучше и не скажешь, – затем он стукнул по лееру, помахал кулаком и взревел, что «Фиандра» станет лучшим артиллерийским кораблем на флоте, и да поможет Бог и все Его ангелы тому, кто встанет у него на пути! И он заявил, что его единственная цель – крушить, жечь или топить все французское.

По хорошо подготовленному знаку мистера Уильямса мы прокричали ему троекратное «ура». Затем, представьте себе, пока мы стояли в парадной форме, он приказал выкатить орудия для учений и, с мистером Сеймуром под локтем, лично обошел все расчеты, чтобы посмотреть, как каждый справляется. Все это привело команду в неописуемый восторг. Все испытали огромное облегчение от того, что у капитана Боллингтона не было опасных взглядов на такие жизненно важные вопросы, как плевки, ругань, табак или женщины, а если у него и был пунктик насчет артиллерии, то никто не возражал. Он определенно был одержим пушками. С момента его прибытия на борт и до 27-го числа, когда мы вышли в море, на корабль были загружены тонны дополнительного пороха и ядер, оплаченных из собственного кармана капитана Боллингтона для учебных стрельб, которым он придавал такое большое значение. Он даже привез на борт пару длинных бронзовых пушек для использования в качестве погонных орудий. Это была его собственная собственность, выточенная для особой точности на чугунолитейном заводе Болтона в Сохо, который также предоставил партию специальных ядер к ним, более гладких и круглых, чем уставные.

Сам момент выхода в море 27-го числа был впечатляющим. Команда «Фиандры» все еще училась, но с ядром опытных людей и с более чем двумястами руками за работой, вся эта огромная машина из жужжащих блоков, гудящих снастей и огромных, скрипящих рангоутных деревьев, расправила паруса и накренилась под ветром за считанные секунды. Я много раз видел, как торговые суда выходят из Полмута, но это было медленное дело, когда один парус за другим подставляли ветру. Это было ничто по сравнению с громоподобным каскадом парусины, когда военный корабль разом отдает все паруса. Переход от голого корпуса к несущемуся под облаком парусов кораблю был зрелищем, которое стоило увидеть. Я жалел лишь о том, что видел это как участник, а не как зритель.

Мы направлялись в Сент-Хеленс, под прикрытием острова Уайт, чтобы присоединиться к конвою, и команда корабля часами была занята приведением всего в порядок, прежде чем снасти были уложены в бухты и нас отправили на обед.

Однако в тот день есть хотели немногие. Мы впервые за несколько недель вышли в море, и это был холодный февральский день, а большие серые волны вели корабль в тошнотворном танце. Мичманы и юнги уже висели за бортом, и даже некоторые из бывалых моряков позеленели. Из моих товарищей по кубрику только Сэмми Боун был совершенно счастлив.

– Чувствуете качку, парни? – спросил он нашу артель. Когда никто не ответил, он достал кожаный мешочек и положил его на стол.

– О нет! – простонал Томас Слейд. – Только не это…

– Заткни свою хлеборезку! – злобно бросил Сэмми и продолжил: – А вот это, парни, «старое матросское средство от морской болезни». – Он развязал шнурок на горлышке мешочка и вытряхнул содержимое. – Ты такого никогда не видел, а, Джейкоб? – сказал он, по-отечески улыбаясь мне. Он поднял предмет и помахал им у меня перед носом. Это был кожаный ремешок, длиной около фута, с отвратительным куском склизкого хряща, привязанным к одному концу. Мой желудок перевернулся от одного его вида, а все мои товарищи выжидающе смотрели на меня. – А делать надо вот что… ты просто глотаешь это… а когда оно дойдет до половины, вытаскиваешь обратно!

Меня вырвало из самых глубин желудка, снова и снова, а Сэмми чуть не задохнулся от смеха. Полагаю, этой шутке тысячи лет, и афинские моряки рассказывали ее друг другу на своих галерах, но для каждой новой жертвы она как в первый раз. Странно было то, что после этого я почувствовал себя лучше.

Через пару недель мы присоединились к конвою и оказались под командованием адмирала синей эскадры, сэра Дэвида Уэстона, державшего свой флаг на новеньком девяностопушечном корабле второго ранга «Пондерес». У него было дюжина семидесятичетырехпушечных кораблей и столько же фрегатов, чтобы безопасно вывести конвой из зоны досягаемости французских крейсеров. Была даже вероятность, что французы попытаются перехватить конвой линейным флотом, так что существовала полная вероятность неминуемого сражения.

Сам конвой насчитывал почти сотню торговых судов, битком набитых продукцией северных мануфактур, и сулил целое состояние в виде призовых денег. Некоторые шли в Испанию или Португалию, другие – в Гибралтар, но сердцевиной всего ордера был двойной ряд больших кораблей, некоторые водоизмещением до тысячи двухсот тонн, которые гордо катились по волнам с чванливым видом линейных кораблей. Они начинали долгий двухлетний путь в Ост-Индию и обратно. Это были корабли Ост-Индской компании, размерами и видом напоминавшие двухдечные линкоры и несшие на борту внушительную батарею орудий. На деле они были далеко не так грозны, как казались. Они могли сражаться с малайскими пиратами и им подобными, но не с настоящим военным кораблем.

Адмирал держал свои линейные корабли единой группой с наветренной стороны от конвоя на случай появления французского флота, а всю эту огромную громаду судов окружил облаком проворных фрегатов, которые должны были стать его глазами и ушами и отгонять более вероятную угрозу в лице каперов. Насколько хорошо это работало, сказать не могу. Семидесятичетырехпушечные корабли и большие «индиамены» держали строй достаточно хорошо, но что до остальных, то, как и водится у капитанов торговых судов, они делали что хотели.

Для фрегатов настала горячая пора: с флагмана то и дело летели сигналы догнать то одно, то другое судно и вернуть его в строй, а капитан Боллингтон срывал голос на шкиперов, которые не могли или не хотели подчиняться приказам. Когда все остальное не помогало, мы показывали зубы и заставляли их повиноваться с помощью наших орудий.

Так, первый выстрел настоящим ядром на моей памяти был сделан поперек курса другого британского судна, угольщика из Ньюкасла под названием «Мэри Дуглас». Судя по выражению лица капитана Боллингтона, еще пять минут неповиновения – и следующее ядро полетело бы прямо в корпус. Между торговым и военным флотом любви было мало.

Так продолжалось несколько дней, пока конвой тяжело вваливался в Бискайский залив. Моя морская болезнь отступила, и я, сам того не желая, начал наслаждаться жизнью. Для капитана Боллингтона и офицеров это было ужасное время работы, тревог и хлопот, но для всех остальных это было просто захватывающе: носиться взад-вперед вдоль медленных колонн «купцов», палить из пушек и в целом упиваться нашей скоростью и мощью. Славная жизнь для парня, ничего не скажешь.

Помимо исполнения нашего долга овчарок, капитан Боллингтон находил время и для артиллерийских учений, и мы начали осознавать истинную глубину его страсти к артиллерии. Учебные стрельбы боевыми ядрами проходили каждый день, и хотя я и раньше участвовал в орудийных учениях, в море это было совершенно иное дело, когда огромные неуклюжие пушки словно оживали и катались по ныряющей палубе.

Главная батарея «Фиандры» состояла из восемнадцатифунтовых орудий, каждое весом в сорок восемь хандредвейтов[13]13
  Хандредвейт – английский центнер: 112 фунтов = 50,8 кг.


[Закрыть] вместе с лафетом и длиной ствола в девять с половиной футов. Все они были новыми, отобранными капитаном Боллингтоном за максимальную дальность и точность, какую только можно было получить. При заряде в шесть фунтов пороха дальность этих орудий при угле возвышения в один градус составляла шестьсот ярдов до первого касания ядром воды.

Разумеется, ядро летело гораздо дальше, непредсказуемо прыгая и скача по волнам без малейшей точности. С увеличением угла возвышения росла и дальность до первого касания, но при этом падала точность. При максимальном угле возвышения дальность, насколько я знаю, могла достигать и мили, но за всю свою службу я ни разу не видел, чтобы из корабельного орудия стреляли таким бессмысленным образом: при максимальном угле возвышения о точности не было и речи, скорее, это было дело чистой случайности, куда упадет ядро.

В любом случае, и для учений, и для настоящего боя мистер Сеймур всегда приказывал наводить наши орудия для прямого выстрела. Вопреки моим представлениям, это означало не «в упор», а наводить орудие с нулевым углом возвышения, чтобы ядро летело к цели параллельно поверхности воды. Таким образом, не нужно было определять расстояние. В пределах дальности прямого выстрела, куда орудие целилось, туда оно и попадало… по крайней мере, в теории. А для наших восемнадцатифунтовых орудий эта дальность составляла триста ярдов.

Орудия были расположены в два ряда, один по левому борту, другой по правому, во всю длину орудийной палубы. Они были пронумерованы парами от носа к корме, и полный орудийный расчет из десяти человек отвечал за одну пару. Наш расчет, расчет Сэмми, обслуживал восьмую пару от носа, и обычно мы вели бой из одного или другого орудия. В случае, если бы нас атаковали с обеих сторон одновременно, каждое орудие обслуживалось бы половиной расчета. Лейтенант Сеймур командовал орудийной палубой, а лейтенант Хаслам был его заместителем. У него также было шесть мичманов, каждый из которых отвечал за три пары орудий. В оглушительном грохоте боя любые команды выкрикивались в упор в уши мичманам, которые затем вопили их в уши канонирам.

Нашим мичманом был назначен некий Катберт Персиваль-Клайв, высокий долговязый подросток, прибывший на борт вместе с капитаном. Это было неряшливое создание с сальным взглядом и полным безразличием к своим обязанностям. У него не было ни малейшей склонности к морской службе. Мы звали его «Паршивый Перси» или просто Перси.

Но капитан лелеял его, любил и одаривал улыбками, теплыми, как летнее солнце. И на то была самая веская из причин. Причина, которая начисто перевешивала все вопросы простого таланта, или умения, или рвения к службе. Дело в том, что отцом юного Перси был сэр Реджинальд Персиваль-Клайв, выскочка с огромным состоянием, нажитым на вест-индском сахаре. А еще лучше то, что жена сэра Реджинальда была младшей сестрой Билли Питта, премьер-министра, и лорда Чатема, Первого лорда Адмиралтейства.

Капитан Боллингтон перевернул небо и землю, чтобы заполучить Катберта на свой корабль, через посредничество своей жены, которая была закадычной подругой леди Персиваль-Клайв. И теперь в сутках не хватало часов, чтобы капитан мог в полной мере выразить свой восторг от того, что заполучил этого грязного ковыряльщика в носу, поскольку это означало бесконечные привилегии для корабля: выбор орудий, лучшие припасы и многое другое. Ибо ни один клерк, чиновник или даже адмирал на флоте не посмел бы дать меньше кораблю, на котором служил племянник премьер-министра.

В противоположность ему, наш артиллерийский лейтенант, мистер Сеймур, был первоклассным офицером, который обеспечивал техническую компетентность, необходимую капитану Боллингтону на орудийной палубе. Из всего, что я поневоле выучил на борту «Фиандры», глубже всего в меня въелась орудийная муштра мистера Сеймура. Он заставлял каждый расчет соревноваться со всеми остальными и с часами на скорость. И он заставлял каждого выполнять работу всех остальных в команде, чтобы мы могли заменять тех, кого скосит в бою. И прежде всего, мы упражнялись каждый день, изо дня в день, снова и снова. Я помню всех по именам в нашем орудийном расчете, в который входили моя артель и еще четверо: два морпеха, Чарли Мур и Питер Годольфин, и двое из других артелей, Овадия Бромптон и Дональд Макдуглас. Овадия занимал важный пост второго канонира.

Кроме того, для подноса картузов из порохового погреба у нас был сморщенный ребенок неопределенного возраста по имени Ниммо. Он был одним из примерно двадцати юнг, которые жили в сырых закоулках судна ниже ватерлинии. Все юнги «Фиандры» были уличными сорванцами, которых «спасло» Морское общество: их отлавливали, мыли, немного кормили, давали крохи образования и партиями отправляли служить на флот. Капитан Боллингтон одобрял эту схему и брал своих юнг только из этого источника.

Полагаю, даже флот был лучше, чем подыхать с голоду в сточной канаве, и всегда был шанс попасть на торговое судно, где можно было заработать больше денег и условия были лучше. Во всяком случае, Ниммо так думал.

– Я свалю с этой старой посудины при первой же возможности! – заявил Ниммо однажды.

– Да что ты? – сказал Сэмми, подмигивая остальным. – И куда же ты отправишься, парень?

– Я наймусь на «индиамен» и разбогатею на востоке!

– Ох, батюшки! – сказал Сэмми. – Я бы на твоем месте этого не делал.

– Почему нет? – спросил Ниммо.

– Ну, приятель, – сказал Сэмми, – я могу тебе это рассказать, потому что ты товарищ по кубрику и почти мужчина…

– Да? – спросил Ниммо, широко раскрыв глаза.

– Дело в том, приятель, что эти капитаны «индиаменов», ну… они используют своих юнг для противоестественных целей!

– Да ладно! – с подозрением сказал Ниммо.

– О да! – подтвердил Сэмми.

– Ух ты! – выдохнул мальчишка.

И это было меньшее из того, что Сэмми ему нарассказывал. Но Ниммо был частью расчета восьмого орудия и разделял со всеми нами титанические усилия мышц и сноровки, которые требовались для орудийной муштры.

Бум! Пушка стреляет и откатывается назад, как взбесившийся черный бык.

– Закрыть запал! – кричит Сэмми и выбирает слабину спускового шнура, пока откат орудия сдерживается толстым канатом брюк-таля. Он наматывает шнур на винград, а Овадия вбивает в запальное отверстие медный пыж в кожаной оболочке. Это предотвращает выброс тлеющих остатков картуза, когда банник пойдет по стволу. Искра, попавшая на рассыпанный порох, убьет нас всех.

– Банник! – кричит Сэмми, и Норрис с Дэниелом проворно заходят внутрь брюк-таля, пока Томас срывает банник с крюков над головой и смачивает овчинную щетку водой из нашего ведра. Дэниел хватает банник, и они с Норрисом вместе наваливаются на длинное древко, чтобы протолкнуть его в ствол. Они хорошенько проворачивают щетку в казенной части и вытаскивают его.

Дэниел сильно стучит древком по орудию, чтобы стряхнуть все, что вышло наружу, а Томас отбрасывает банник, чтобы швырнуть его обратно на крюки, и в готовности снимает прибойник.

– Зарядить картуз! – кричит Сэмми, и Питер сует картуз Норрису. Это плотно набитый фланелевый цилиндр с порохом, сшитый с одной стороны и туго стянутый сверху. Норрис проталкивает цилиндр в ствол так далеко, как может достать рука, затем они с Дэниелом изо всех сил налегают на прибойник, досылая пороховой заряд до конца ствола. Два резких удара плотно усаживают его в казенной части.

– Ядро в ствол! – кричит Сэмми, и Питер приносит ядро со стеллажей и бросает его Норрису вместе с пыжом из сетки над головой. Норрис кряхтит, со звоном закатывая восемнадцатифунтовый чугунный шар в ствол. Сверху идет пыж, затем Норрис и Дэниел досылают его до упора. Мгновенно прибойник летит от Дэниела к Томасу и на крюки наверху. Овадия выдергивает пыж из запального отверстия, и орудие заряжено.

– Выкатить! – кричит Сэмми и хватает брюк-таль, чтобы выбрать слабину, пока орудие движется. Гандшпужники поддевают задние колеса своими пятифутовыми, окованными железом рычагами, а я вместе с остальными налегаю на тали, чтобы выкатить дуло орудия в порт – жестокий тяжелый труд, от которого я задыхаюсь, а пот с меня льется рекой.

– Готово! – кричит Сэмми. – Проткнуть картуз! – и Овадия проталкивает длинный протравник в запальное отверстие, чтобы проверить, на месте ли картуз, и проколоть его.

– Готово! – говорит он.

– Заполнить запал! – командует Сэмми, и Овадия ставит замок на полувзвод и открывает полку. Он берет трубочку для запала из гусиного пера и вставляет ее в отверстие. Хватает с крюка пороховницу и засыпает порох в замок. При всей бешеной скорости муштры это нужно делать с предельной осторожностью; судьба не прощает ни единой ошибки с рассыпанным порохом. Он захлопывает крышку полки.

– Готово! – кричит он.

– Наводи! – командует Сэмми, и мы снова беремся за тали и гандшпуги, чтобы поворачивать орудие влево и вправо по его команде. Подъема нет, так как орудие уже выровнено, и Сэмми кричит: «К бою!», взводя курок и отскакивая на всю длину спускового шнура, а мы все отходим в сторону. Он опирается на правое колено, оставив левую ногу свободной от отката, и производит окончательную наводку по прицелу…

– Огонь! – говорит он и дергает шнур. Бум! Орудие снова ревет.

И все это, мои славные ребята, делалось чертовски быстрее, чем вы только что это читали. «Фиандра» не была скорострельным кораблем, как некоторые в Королевском флоте, ибо мистер Сеймур всегда делал упор на размеренный прицельный огонь, но при необходимости мы могли дать три бортовых залпа за пять минут.

Сначала, когда я только учился орудийной муштре, я ни на что не годился, кроме как тянуть тали (именно это и нарастило мне все мышцы). Но позже Сэмми проявил ко мне интерес, выходящий за рамки необходимости, чтобы мы все знали обязанности друг друга, и начал обучать меня на канонира, как он сам.

И орудийная муштра, безжалостно практикуемая на королевских кораблях, час за часом, день за днем, – это именно то, что и прикончило проклятых французов, их маньяка-императора и его драгоценный Новый Мировой Порядок. Потому что, пока мы могли бить их флот, их армия не могла вторгнуться в Англию. А если они не могли вторгнуться в Англию, то могли вторгаться куда им заблагорассудится, и флаг им в руки… но наша сторона в итоге все равно победит. Так оно и вышло!

Что меня поражает, так это то, что Бони так и не понял, в чем он ошибался. В конце концов, он же по образованию артиллерист, и можно было бы подумать, что пушкарь-то уж разберется, не так ли?