Текст книги "Фортуна Флетчера (ЛП)"
Автор книги: Джон Дрейк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)
17
На главной палубе мы застали боцмана с командой у помп. Каждый, кого можно было привлечь к работе, изо всех сил нажимал на рукоятки, чтобы откачать воду, попавшую на борт. Это были души в муках: сжатые зубы, закрытые глаза, они напрягались, как ломовые лошади. На их лицах было то же выражение отчаянной агонии, что и у бегунов, когда они проносятся последние ярды дистанции, борясь за первое место. И было отчего напрягаться, ибо жизнь каждого из нас висела на волоске. Если бы они не очистили корабль от тонн воды, плескавшейся теперь по горло в трюмах, и если бы они не сделали это быстро, то он никогда бы больше не поднялся на волны, и ветер просто потопил бы его. Это если бы сам корпус корабля не развалился на части от ударов о волны.
Лейтенант Уильямс что-то сказал боцману, и мистер Шоу указал вперед. Там был лейтенант Хаслам с парой матросов, которые с помощью веревок пытались поймать сорвавшуюся пушку. Хаслам был неуклюж и с трудом спасал самого себя, не говоря уже о том, чтобы остановить орудие. Мистер Уильямс ухмыльнулся мне и снова поманил. Он возился с сетками на наветренном борту. Он вытащил для нас по гамаку: колбаса из парусины, длиной с человека и стянутая в тугой цилиндр морскими узлами.
– Под колеса, Флетчер, – сказал он. – Поймай момент, когда она остановится, и засунь это под катки.
Я кивнул.
Представьте себе самую опасную игру в мире: бокс на канате над пропастью или соревнование по курению трубки с завязанными глазами в пороховом погребе. Подумайте в этом направлении, и вы получите некоторое представление о том, что значит ловить сорвавшуюся с креплений восемнадцатифунтовую пушку на палубе военного корабля в штормовой ветер.
Все движется во всех направлениях. Все мокрое и скользкое. Все под ногами: рым-болты, тали и снасти, только и ждущие своего шанса подставить вам подножку и уложить вас под катящуюся махину. Все в сговоре с пушкой, а сама пушка – это стихийная сила: слишком тяжелая, чтобы остановить ее, когда она уже набрала ход. Ваш единственный шанс в том, что пушка слишком медленно набирает скорость, а вы проворны, вот только в тот раз мои пальцы окоченели от холода и ничего не чувствовали, а плечи болели от часов, проведенных у штурвала. Особенно правое плечо.
– По моей команде! – крикнул лейтенант Уильямс, и мистер Хаслам с благодарностью уступил. – Спокойно, спокойно, спокойно, – говорил Уильямс, проворный, как пантера, и всегда ближе к опасности, чем любой из нас.
Внезапно пушка скрежеща врезалась в грот-мачту, и мы бросились вперед, но я споткнулся обо что-то, мои колени и локти ударились о палубу, и я почувствовал дрожь досок, когда при следующем крене корабля пушка с грохотом покатилась обратно ко мне. Но кто-то оттаскивал меня в сторону; раздался дикий крик, когда нога одного из матросов попала под скрипящие колеса, и чудовище врезалось в другую пушку, заклинив свое длинное дуло в ее талях. И на этом ее веселье закончилось. Лейтенант Уильямс прыгнул вперед и засунул свой гамак под ее задние колеса.
Остановленную, сорвавшуюся с креплений пушку было относительно легко привязать к ее товарке. Это создавало двойную нагрузку на крепления, удерживавшие «ручное» орудие, но в тот момент это была лишь одна из самых незначительных угроз, стоявших перед кораблем. Итак, лейтенант Хаслам сделал все, что мог, для матроса, раздавленного пушкой, а мы с лейтенантом Уильямсом потащились обратно на квартердек, где я сменил капитана у штурвала. Лейтенант изучил движение корабля.
– По-моему, ей стало легче, сэр, – сказал он.
– Именно так, – ответил капитан, – и ветер тоже стихает.
Теперь он дул ровно. Свирепо, но уже без порывов, как раньше, и не было сомнений, что «Фиандра» идет по волнам так, как и задумали ее строители. На какое-то время мы были спасены. По крайней мере, мы так думали.
Ибо вскоре наступил рассвет, и утренний свет явил нам самое ужасное, что может увидеть моряк. Мы обнаружили, что нас несло с огромной скоростью, и мы оказались гораздо, гораздо ближе к Франции, чем думали наши офицеры. Они полагали, что мы все еще в открытом море, где есть простор для маневра. Но это было не так. Ночью Франция протянула свои руки, чтобы поймать нас, и длинная черная полоса утесов была отчетливо видна с квартердека. Они окружали нас в огромной бухте, и по мере того, как рассветало, мы могли видеть белые волны, бьющиеся о скалы у подножия утесов. Я посмотрел на других моряков у штурвала и увидел ужас в их глазах.
Вы, выросшие в век пароходов с железными корпусами, не можете себе представить ужаса того момента. В наши дни, окажись корабль в бухте у подветренного берега, он даст полный ход, и поворот штурвала выведет его в море, весело дымя трубами (а капитан, скорее всего, будет пить херес с пассажирами). Он может идти прямо против ветра, если захочет.
Что ж, под парусом так было нельзя. Капитан Боллингтон немедленно приказал положить руль на борт и попытался вывести корабль в море в крутой бейдевинд. Но это было бесполезно. Он никогда бы не обогнул северный мыс бухты, и капитан, лейтенант Уильямс и мистер Голдинг, штурман, срочно совещались, сгорбившись против ветра и брызг, перекрикивая друг друга.
– Я говорю, мы должны сделать поворот фордевинд, – сказал мистер Голдинг. – Если мы попытаемся сделать поворот оверштаг на таких волнах, наветренный борт уйдет под воду. Мы не сможем пересечь линию ветра, и нас бросит в левентик и выбросит на берег.
– Нет! – сказал лейтенант Уильямс. – Это не годится. У нас нет места для маневра. Еще кабельтов под ветер – и мы погибли. Мы должны сделать поворот оверштаг!
– Я согласен с вами обоими, – сказал капитан. – Мы не можем сделать поворот фордевинд, и я сомневаюсь, что мы сможем сделать поворот оверштаг. Созвать всю команду, приготовить якорь с подветренной кат-балки и завести шпринг с кормового пушечного порта. Я попытаюсь сделать поворот оверштаг, и если это не удастся, то поверну корабль с отдачей якоря со шпрингом.
Лейтенант Уильямс и мистер Голдинг на секунду замешкались и переглянулись.
– Вы будете поворачивать с отдачей якоря со шпрингом, сэр? – спросил Голдинг, и на его лице был виден страх.
– Если у вас нет лучшего предложения! – отрезал капитан, и Голдинг облизнул губы.
– Так точно, сэр, – сказал он, и на корабле в мгновение ока закипела яростная деятельность. Вся команда была брошена на работу, каждый матрос и юнга, от кока до сицилийских музыкантов, чтобы совершить тот отчаянный морской подвиг, на который собирался пойти капитан. В конце концов, не было смысла кого-то жалеть. Если бы это не было сделано совершенно безупречно, мы бы все вместе утонули.
Итак, двести пятьдесят человек метались в тесных пределах скрипящего, качающегося фрегата, поглощенные непосильной задачей и в непосредственном страхе за свою жизнь. Мы вытащили огромный, неуклюжий якорный канат и разложили его на палубе. Мы закрепили его за рым нашего правого станового якоря у подветренной кат-балки, и боцман с помощниками стояли наготове, чтобы отдать якорь по первому же знаку. Мы завели перлинь со шпиля через кормовой пушечный порт подветренного борта и протянули вперед, чтобы закрепить его за тот же якорный рым. А я стоял у пушечного порта номер шестнадцать с топором, чтобы по команде перерубить перлинь.
Когда все было готово, капитан Боллингтон приказал положить руль на борт и попытался привести корабль носом к ветру. Но море не позволило. Носовые паруса обстенились, корабль ужасно задрожал, и ветер с ревущей водой обрушились на наветренную скулу; не просто брызги, а зеленые валы прокатились по баку.
– Отдать! – крикнул капитан, и боцман выбил зажим, державший якорь. Канат взвился, как живой, и, дымясь, устремился за борт, а матросы отскакивали в стороны. Одно прикосновение бегущего каната сдерет кожу до костей или утащит за якорем на дно. «Фиандра» глубоко накренилась, когда якорь вцепился в дно, и канат потянул ее за нос, и ее движение полностью изменилось, когда она пошла по ветру, разворачиваясь на якоре. Это был момент, когда решалось, жить нам или умереть.
Перлинь был короче якорного каната и должен был выполнить всю цель маневра, а именно – развернуть подветренную корму «Фиандры» к ветру, чтобы корабль лег на новый галс и смог свободно выйти из бухты.
Порт номер шестнадцать, где я ждал с топором, находился под квартердеком, так что я не видел, что там творят ветер, канат и перлинь, но, Боже, я чувствовал, как корабль движется подо мной! И я видел встревоженные лица тех, кто был рядом и понимал значение этих движений гораздо лучше меня. Затем сами волокна перлиня заскрипели и натянулись, когда на них легла колоссальная нагрузка. Если бы он сейчас лопнул, мы бы погибли. На мгновение корабль завис на вершине треугольника из каната и перлиня. Все дрожало, как тетива лука.
Затем: «Отдать канат!» – крикнул капитан с квартердека, и нос «Фиандры» рванулся под ветер, когда команда боцмана сделала свое дело, и тяга якоря исчезла. Секундная задержка, и: «Рубить!» – крикнул капитан.
«Рубить!» – сказал я и взмахнул топором. Но мое правое плечо все еще болело, и первый удар пришелся мимо. Я выдернул лезвие из палубы и попробовал снова. Хлоп! Перлинь исчез, и «Фиандра» накренилась под ветром и разворачивалась, разворачивалась, разворачивалась, пока поворачивали реи, чтобы паруса наполнились ветром на новом галсе.
Затем мы затаили дыхание, когда она набрала ход и понеслась к открытому морю с такой скоростью, что малейшее касание скал разнесло бы ее в щепки. Наконец она промчалась мимо бурунов, имея в запасе не более нескольких ярдов, и вырвалась на свободу. Я тогда не знал, на какой отчаянный шаг пошел капитан и какой великолепный морской подвиг он совершил. Лишь в последующие годы это по-настоящему до меня дошло, по той тишине, что воцарялась среди моряков, когда я рассказывал эту историю. Все они знали, что такое постановка на якорь со шпрингом, но никто из них не видел, как это делается.
После этого шторм дул еще несколько часов, и мне снова пришлось занять свое место у штурвала, но в конце концов он утих, и у нас прибавилось работы по починке такелажа и разбору завалов внизу. Кормовые окна зияли дырами, рангоут был поврежден, а снасти повсюду порваны. А внизу, в трюме, разбитые бочки с водой плавали бок о бок в грязной трюмной воде с испорченными остатками галет, муки, изюма и солонины.
Один за другим корабельные специалисты представали перед капитаном со своими скорбными докладами. С каждым новым докладом лицо его становилось все длиннее и длиннее. Наконец он не выдержал. В свою очередь, мистер Моррис, тиммерман, пришел с докладом. И капитан Боллингтон окончательно вышел из себя.
– Черт бы побрал ваши глаза! – сказал капитан. – Что вы имеете в виду под «сдвинута с места»?
Тиммерман вертел в руках шляпу и вздыхал. Он был полумертв от недосыпа. Он объяснил снова.
– Она вылезла из степса, сэр. Фок-мачта, сэр. Я сделал, что мог, сэр, но ее нужно вынимать, чтобы сделать все как следует. А я не могу сделать это на плаву. Что ей нужно, так это…
– К черту вас, проклятый вы салага! – крикнул капитан. – Вы смеете говорить мне, что не можете ее починить? Так, что ли? Будьте вы прокляты, ленивый, бесполезный сухопутный червь! Будь я проклят, если не лишу вас патента! Вы хотите сказать, что она должна идти в док на ремонт?
Тиммерман не осмелился ответить, но вмешался мистер Уильямс.
– Прошу прощения, сэр, – сказал он, – но даже если бы мы могли обойтись со сдвинутой мачтой, у нас испорчена половина провизии и воды.
– Да, сэр, – добавил лейтенант Сеймур, – и карты пропали, и наши…
– К черту вас обоих, – в ярости рявкнул капитан, набрасываясь на двух лейтенантов. Он обвиняюще указал на несчастного тиммермана. – Вы принимаете его сторону против меня? К черту вас всех, говорю я! Я полон решимости обрушиться на французов с предельной быстротой, а вы, трусливые салаги, хотите загнать меня в порт на ремонт! Неужели вы не видите, что в тот миг, как мы бросим якорь в Англии, какой-нибудь адмирал-прохвост отберет у меня мой патент?
– Но, сэр, – возразил Уильямс, – фок-мачта сдвинута…
– Вы со мной спорите? – взревел капитан и швырнул на палубу свою шляпу. – Черт побери, щенок, я вас за это разжалую. Черт! Черт! Черт!
И этот грозный человек, только что спасший наши жизни своим морским искусством, втоптал шляпу в палубу и в обиде отвернулся. Он просто не мог смириться с мыслью о возвращении в Портсмут и столкновении с каким-нибудь офицером, достаточно могущественным, чтобы лишить его независимого командования. Ибо это могло случиться очень легко. Фрегаты были полезны, и всем адмиралам их не хватало.
– Будь по-вашему, – бросил он, глядя на наветренный борт. – Ведите ее в порт, если так надо.
И он стоял так часами, игнорируя всех нас, пока лейтенант Уильямс руководил работами по приведению корабля в порядок и кормлению команды. Капитан даже не принял участия в прокладке курса домой, оставив это целиком на лейтенантов и мистера Голдинга.
Меня снова отправили к боцману, и я помогал гонять людей, занимавшихся сращиванием и починкой такелажа. Все были еще мокрые, поэтому я не сразу заметил, что по моей правой руке стекает не вода, и что это связано с моей больной плечом. Наконец боцман заметил, как кровь с моих пальцев капает на палубу, и отправил меня вниз к хирургу.
– Снимай! Снимай! – сказал мистер Джонс. – Обнажи рану! Пусть собака увидит кролика.
И он стащил с меня куртку и рубашку, чтобы найти источник Нила, струившегося по моей руке.
– Ай! – сказал я, когда он нашел то, что искал.
– Ц-ц-ц! – произнес он. – И как это вы умудрились, любезный?
– Не знаю, сэр, – ответил я. – Должно быть, случилось во время шторма. Был слишком занят, чтобы заметить, полагаю.
– Да, – сказал он, – довольно обычное явление у людей в состоянии возбуждения или аффекта. Хм-м… что-то острое и узкое пронзило вам плечо… вот здесь!
– Ай! – снова сказал я, когда он прощупал рану и задумался о ее причине.
– Какой-то обломок щепки, я полагаю, брошенный силой бури, как копье. Так чисто, будто надрез! Хм-м… что ж, как бы то ни было, рана чистая, и, судя по вашим размерам и силе, сомневаюсь, что она вас убьет.
С этими словами он наложил пару швов и туго меня перевязал, чтобы остановить кровотечение.
– Зайдите ко мне завтра, или немедленно, если кровотечение не остановится.
Но оно остановилось, и рана быстро зажила. Я больше о ней не думал, тем более что другие пострадали куда сильнее. Человек, которому пушка раздробила ногу, пережил ампутацию мистера Джонса, а через неделю умер от гангрены. А рулевой, упавший у штурвала, утонул, сидя прямо, когда огромная волна накрыла нашу корму. На следующий день я видел, как его спустили за борт, зашитого в гамак с ядром у ног. Наш капеллан прочел заупокойную службу, и вся команда стояла по стойке смирно.
После этого, как только капитан Боллингтон перестал хандрить, и как только он проглотил свое разочарование, и как только он смирился с тем, что «Фиандра» действительно слишком повреждена штормом для авантюр против французов, и что ее действительно нельзя починить в море, он повеселел и нашел в себе мудрость затронуть именно то, что заставило всю команду из глубины души стремиться благополучно доставить корабль в Портсмут.
– Ну что, парни, – сказал он собравшейся команде, – я решил использовать все свое влияние, чтобы по возвращении в Портсмут каждый человек получил полное жалованье…
– Троекратное ура капитану! – крикнул боцман, у которого, благодаря мне, были свои (деловые) причины для скорейшего возвращения в гавань.
Матросы весело закричали «ура». Учитывая могущественные связи капитана, они чувствовали, что действительно получат часть своих денег.
– Более того, – продолжил капитан, – поскольку наше пребывание в гавани может затянуться, я не вижу причин, почему бы не привезти на борт жен…
Это было встречено громогласным, спонтанным «ура», которое затмило предыдущие овации. Сначала я был озадачен. Но Сэмми позже все объяснил, и когда через пару недель медленного, мучительного плавания мы достигли Портсмута, я получил самое интенсивное образование, какое только мог получить молодой моряк, на тему «жен».
18
Еще на пядь ниже, и я бы вонзил клинок ему в легкое. Я знаю, это неудача, но с таким ничтожным промахом я по-прежнему уверен в конечном успехе.
(Письмо от 25 апреля 1793 года леди Саре Койнвуд от Александра Койнвуда с борта «Фиандры».)
Кают-компания Его Величества корабля «Фиандра» мало чем отличалась от кают-компании любого другого фрегата. Она располагалась на корме, на нижней палубе. Выше была главная палуба, ниже – орлопдек. Прямо перед ней размещались морпехи, а сразу за ней – океан. Над головами обитателей вращался огромный дубовый румпель, управлявший рулем и приводимый в движение штурвалом. Скрипы и стоны от рулевых талей раздавались вечно, но никто не обращал на них внимания. Их даже больше не слышали.
По центру кают-компании тянулся длинный стол, к которому время от времени придвигали потрепанный стул или, что чаще, чей-нибудь морской сундук. За исключением тех моментов, когда его убирали для еды, этот стол был завален всяким хламом, который джентльмены держат при себе: старыми газетами, книгами, саблями, секстанами, пистолетными футлярами, флейтой, охотничьим рогом, удочкой и ручной крысой в клетке. И это несмотря на страсть первого лейтенанта к порядку, потому что кают-компания была местом, где жили корабельные джентльмены, и даже у дисциплины были свои пределы.
После капитана джентльмены кают-компании были элитой корабельного люда. Сначала шли три лейтенанта флота и два лейтенанта морской пехоты, все обладатели королевского патента и, следовательно, джентльмены по определению. Затем шли те уорент-офицеры, которых древние традиции флота считали джентльменами: штурман, хирург, капеллан и казначей (даже он). Наконец, был мистер Уэбб, помощник штурмана. Он был первоклассным навигатором и нес вахту, как лейтенант. Все знали, что, будучи пятнадцатилетним юнгой, он привел шлюп «Баунсер» из Вест-Индии, когда все его офицеры умерли от желтой лихорадки. Мистера Уэбба приняли в члены кают-компании, поскольку его сочли достойным этой чести, несмотря на отсутствие патента офицера или уорент-офицера.
В четверг, 25 апреля, на следующий день после того, как капитан Боллингтон совершил свой зрелищный маневр, отдав якорь со шпрингом у подветренного берега, Александр Койнвуд закрыл дверь одной из крошечных кают, тянувшихся рядами по обе стороны от стола в кают-компании «Фиандры». Уединения это давало немного. Дверь была не более чем парусиной, натянутой на рейки, а стены каюты – из тонких досок. Каждое слово, сказанное в кают-компании, было ему отчетливо слышно. Каждое движение в соседних каморках, даже каждый запах давал о себе знать. Но его это не волновало. Даже на флагмане условия были ненамного лучше. А после того, как снесло большую каюту, сам капитан Боллингтон в данный момент жил не лучше.
Одежда Александра была насквозь мокрой, и он был измотан до такой степени, какую и не вообразить сухопутным крысам. Он не спал двое с половиной суток, и большую часть этого времени был слишком занят, чтобы даже подумать об отдыхе. Большинство людей рухнули бы в манящую койку как есть. Но не Александр. На последнем издыхании он снял одежду, кое-как вытерся парусиновым полотенцем, натянул ночную рубашку и забрался в постель.
Но даже сейчас, когда представилась благословенная возможность, он не сразу уснул. И не холод, не беспокойная качка корабля мешали ему спать. Нет, ему нужно было привести мысли в порядок. Было нечто, что он должен был додумать до конца.
Он вспомнил тот миг, когда море перехлестнуло через корму «Фиандры» и накрыло группу людей, сгрудившихся у штурвала. Он ощутил холод воды, накрывшей его, и толчок, сбивший его с ног. Он почувствовал, как левая рука сжалась, вцепившись в леер, а правая нащупала спрятанный нож и вонзила его в широкую спину перед ним.
Никто не видел. В суматохе Флетчер даже не заметил. А он, Александр, почувствовал удовлетворяющий глухой удар клинка, вошедшего в плоть, и рывок, когда он тут же его выдернул. Но ему пришлось ждать, пока он окажется под водой, прежде чем нанести удар, иначе кто-нибудь бы увидел. Так что он целился вслепую. И что хуже, вода мешала движению руки. В результате, вместо аккуратного смертельного удара в почку, он нанес лишь неглубокий укол в плечо.
Александр вздохнул. Одинокому и уставшему, ему на глаза навернулись настоящие слезы. Он был так близок! Войди клинок на пядь ниже, он бы пронзил легкое – медленная смерть, но достаточная. Было мучительно подойти так близко и потерпеть неудачу. Но он плакал недолго. Он привык к самоконтролю. Вся его жизнь была борьбой за то, чтобы сдерживать ту свою часть, которую не должен был видеть мир. Борьба была настолько тяжелой, что время от времени он срывался, и последствия были неприятными. Дуэли и деньги требовались, чтобы отмыть его репутацию (и даже так, душок остался).
Чтобы поддерживать хотя бы этот частичный контроль над своей натурой, Александр Койнвуд должен был быть дисциплинирован, как прусский гренадер. Поэтому сначала он успокоил себя, затем решил, что в следующий раз добьется успеха, затем спланировал письмо матери, чтобы доложить обо всем, затем натянул одеяло на голову и заснул как ребенок.
