Текст книги "Фортуна Флетчера (ЛП)"
Автор книги: Джон Дрейк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)
Джон Дрейк
ФОРТУНА ФЛЕТЧЕРА
(Приключения Флетчера – 01)
ВСТУПЛЕНИЕ
В 2012 году я приобрел на аукционе собрание томов в кожаных переплетах, представлявших собой мемуары небезызвестного Джейкоба Флетчера (1775–1875), а вместе с ними – «Архив Флетчера»: несколько больших коробок с письмами, бумагами, гравюрами, газетными вырезками и памятными вещицами.
Мемуары были надиктованы Флетчером клерку по имени Сэмюэл Петтит (С.П.) в начале 1870-х годов, что доставило Петтиту немало мучений из-за щекотливости тем и грубости выражений. Однако Петтит до смерти боялся Флетчера, который то и дело грозился «выпотрошить и разделать на филе» своего писца, если тот не запишет каждое слово. Так что Петтиту оставалось лишь мелко мстить, добавляя в тома сноски уже после смерти Флетчера.
Таким образом, ниже следует прямая речь Флетчера, перемежающаяся главами моего собственного сочинения, написанными мною на основе скрупулезного изучения материалов «Архива Флетчера».
Джон Дрейк, Чешир, 2013 г.
– 1775 —
1
Столь кровавую и порочную повесть предстоит мне изложить вам, что я, право, не знаю, с чего начать.
(Из письма хирурга Эразма Болтона от 14 ноября 1775 года мистеру Ричарду Люси, поверенному из Лонборо, графство Чешир.)
Грейлинг дрожал в своей ночной рубашке: злой сквозняк так и гулял по его старческим, тощим как спички, ногам. Пока он пытался растолкать хозяина, на постель капал расплавленный воск со свечи.
– Сэр! Сэр! О, дорогой сэр! – скулил он, и тут же ночную тьму прорезала молния, высветив хлеставший в окно почти горизонтальный ливень. От раската грома он подскочил, и по носу его потекли старческие слезы жалости к себе. Наконец хирург Болтон заворочался и сел в постели. Тяжело моргая спросонья, он уставился на свечу и мысленно проклял жестокий мир, вырвавший его из уютной дремы.
– Боже милостивый! Боже милостивый! – пробормотал он. – Что стряслось?
– Сэр! Сэр! – закричал Грейлинг. – Там сумасшедший, спаси нас всех Господь! Внизу! Он едва дверь не выломал! Неужели вы не слышали, сэр?
Болтон взглянул на трясущегося от ужаса слугу, и это зрелище пробудило в нем самом дурные мысли. А что, если это сбежавший из лечебницы буйнопомешанный? Вдруг он опасен? Как бы то ни было, он уже в доме… Болтон вздохнул и откинул одеяло.
– Не бойся, – сказал он, стараясь говорить уверенно. – Долг хирурга – откликаться и на такой зов. Я сейчас же спущусь.
Наспех одевшись, Болтон спустился вниз – в парике, черном сюртуке и с ящичком инструментов под мышкой. В гостиной его ждал рослый мужчина в сапогах и со шпорами, который метался по комнате, словно тигр в клетке, а с его плаща на лучший индийский ковер Болтона стекала вода. Завидев хирурга, он ринулся вперед и схватил Болтона за руку.
– Мистер Болтон! – вскричал он диким голосом. – В Койнвуд-холле разверзся сущий ад! Вы должны ехать немедля!
Болтон узнал его. Это был Стэнли, главный конюх мистера Койнвуда из Койнвуд-холла, человек обычно трезвый и рассудительный. Но сейчас Стэнли безжалостно выволок хирурга из дома в черную ночь. Небо расколола молния, по лицу Стэнли метнулись дьявольские пляшущие тени, и Болтон содрогнулся не только от холода, когда громовой раскат, казалось, сотряс мир до самого основания.
– Живо, сэр! Живо! – крикнул Стэнли, попросту швырнув Болтона в открытую повозку, в которую была запряжена пара перепуганных лошадей, бивших копытами и рвавшихся с места. Он запрыгнул на козлы, щелкнул кнутом, и они понеслись с такой скоростью, что с Болтона тут же сорвало шляпу и парик, а сам он едва держался, вцепившись в сиденье. Лошади обезумели от бури, и Болтон съежился, несясь галопом сквозь мерзкую ночь под хлещущим дождем, среди шипящих молний, под комьями грязи, летевшими из-под тяжелых копыт. Койнвуд-холл находился всего в шести милях по дороге на Честер, но к тому времени, как они добрались до места, Болтон задыхался, был весь в синяках, промок до нитки и окоченел до мозга костей.
Когда они подлетели к парадному входу, из дверей под проливной дождь высыпали слуги – крича, голося и хватая их за одежду. В доме творилось неладное: все сияло огнями, повсюду в ночном белье сновали какие-то люди. Чьи-то руки стащили Болтона с повозки и втащили в дом.
В большом зале дела обстояли еще хуже. С одной стороны Болтон увидел экономку, миссис Мэддокс, – она билась в истерике и вопила, а за ее юбку цеплялись две маленькие служанки, вторившие ей жалобным плачем. С другой – кучка остолопов с тазами воды и окровавленными бинтами, которые неумело, как Бог на душу положит, пытались помочь раненому в кресле. А вокруг челядь металась, словно куры в курятнике, куда забралась лиса. Самих Койнвудов нигде не было видно.
– Слава богу! Слава богу! – выкрикнул кто-то в исступлении. – Хирург приехал! Это мистер Болтон!
Раздались жиденькие приветственные крики, и миссис Мэддокс умолкла, чтобы перевести дух.
– Пропустите! – скомандовал Болтон и, растолкав толпу, пробился к раненому. – Портер! – узнал он дворецкого мистера Койнвуда. – Кто это с тобой сделал?
В ответ послышались лишь стоны. Осмотрев несчастного, Болтон увидел, что Портер ранен в лицо и правое предплечье зарядом мелкой дроби. Должно быть, он инстинктивно вскинул руку, чтобы защитить глаза: предплечье, подбородок и лоб были усеяны дробинками, словно кекс изюмом. Раны обильно кровоточили, но опасными не казались.
– Всем отойти! – распорядился Болтон, беря дело в свои руки. – Стэнли! Оттесните их. Мне нужно немедленно извлечь дробь. А вы, миссис Мэддокс, живо принесите таз с чистой водой!
Вскоре он уже извлекал дробинки щипцами, и это привело Портера в чувство.
– Мистер Болтон! – проговорил тот слабым голосом. – Сэр! Поберегите свое искусство для того, кто нуждается в нем больше меня… Бедный мистер Александр, сэр, он ранен в самое сердце и истекает кровью!
– Что? – переспросил Болтон. Александр Койнвуд был старшим сыном хозяина. – Что произошло, любезный?
Портер понизил голос почти до шепота и поманил Болтона поближе.
– Ужасная ссора в библиотеке… между домашними!
Предчувствуя, что последует дальше, Болтон украдкой огляделся и увидел, что все вокруг превратились в слух.
– Сперва я, как и подобает хорошему слуге, не обращал внимания, сэр, – продолжал Портер. – Но потом… раздался выстрел! И тогда я был вынужден войти, сэр, не так ли? Что еще мне оставалось? – он застонал и от боли едва не лишился чувств.
– Продолжай, – поторопил его Болтон, и толпа любопытных подступила еще ближе.
– Сэр, – сказал он, – я вовек не расскажу всего, что там увидел… Пыткой из меня этого не вытянешь! Но когда я вошел в библиотеку, мой хозяин, которому я верой и правдой служил двадцать лет… он обругал меня, сэр, последними словами! Приказал убираться! А потом… когда я замешкался на пороге… он вскинул дробовик и… и… выстрелил в меня!
Судя по лицу Портера, он, даже имея наглядное доказательство в виде собственных ран, все еще не мог поверить в случившееся. Зато слушатели поверили ему безоговорочно – они толкали друг друга в бок и перешептывались, прикрыв рты ладонями.
– Мистер Болтон, – проговорил Портер, глядя на хирурга широко раскрытыми глазами, – я умру?
– Нет, – ответил Болтон. – Заряд уже терял силу, когда попал в вас. Мистер Койнвуд, должно быть, стоял довольно далеко… А теперь скажите! Кто еще с ним? Вы должны мне сказать.
Портер сосредоточенно нахмурился.
– Хозяйка, мистер Виктор и мистер Александр… О, сэр! Бедный мистер Александр умирает, пока мы тут мешкаем! Неужели вы не пойдете к нему?
– Пойду! – быстро решил Болтон. – Ваши раны не опасны.
Он схватил свои инструменты и собрался было идти, но Портер снова заговорил.
– Будьте осторожны, сэр! – проговорил тот, в тревоге кусая губы.
– Почему? – спросил Болтон.
– У хозяина его пистолеты, сэр…
– Что? – недоверчиво переспросил Болтон. – Он же не станет в меня стрелять… или станет?
– Хозяин сам не свой, сэр, – ответил Портер. – Но неужели вы не пойдете к нему? Вы, лечивший его от подагры последние пять лет? Вы, его доктор? Неужели вы не войдете и не спасете бедного мистера Александра?
Наступила тишина. Все присутствующие сгрудились вокруг, чтобы не пропустить ни слова из рассказа Портера. Болтон увидел кольцо лиц, обращенных к нему. В нем явно видели спасителя, и теперь все эти люди одобрительно кивали словам Портера. Мысли вихрем пронеслись в его голове. Пистолеты – это наверняка пара «вогдонов» со шнеллерами, сделанных на заказ, специально под руку Койнвуда. С двадцати шагов он мог выбить ими очко на игральной карте… Если уж он выстрелил в Портера, собственного дворецкого, то какие шансы у Болтона? К тому же заряд дроби – это одно, а пистолетная пуля – совсем другое. И вся длина библиотеки не спасет его от нее.
Однако на кону стояла репутация самого Болтона. Два десятка глаз следили за ним, а два десятка языков готовы были разнести весть о его поступках по всему свету. Под угрозой оказалось его положение в обществе. Что подумает весь Лонборо о хирурге, оказавшемся трусом? И конечно, твердил он себе, он боится за невинные жизни миссис Койнвуд и ее сыновей. В конце концов, именно мысль об опасности, грозившей миссис Койнвуд, заставила его решиться.
Вздохнув, он собрался с духом, подхватил свои инструменты и направился к библиотеке, а за ним хвостом потянулись слуги. Повсюду горели свечи, дождь и гром колотили в стены дома. Воистину, зловещий час, но он не шел ни в какое сравнение с той минутой, когда Болтон оказался перед дверью в библиотеку. Он был совершенно один; слуги, даже доблестный Стэнли, держались поодаль, от греха подальше. Из-за двери доносились громкие голоса, и, когда он потянулся к ручке, его вдруг охватило ужасное чувство, что он вот-вот упадет в обморок, как студент на своей первой операции, и выставит себя полным идиотом.
Но этого, к счастью, не случилось. Он взялся за ручку двери. В глубине души он молился, чтобы дверь была заперта, но она легко поддалась, и он заглянул внутрь. Две дамы стояли на коленях у тела стонущего юноши в темно-синем мундире и окровавленной рубашке. Огромная туша Койнвуда, багрового и потного, с длинным пистолетом в руке, опиралась на трость. Он свирепо уставился на Болтона.
– Прочь! – взревел он, и Болтона охватил леденящий ужас, когда Койнвуд вытянул руку, нацелив оружие ему в сердце. Для Болтона весь мир сжался до ужасной черной точки пистолетного дула. Но ремесло хирурга закаляет дух, и, хотя колени у него подкашивались, он не отступил.
– Ну-ну, мистер Койнвуд, – проговорил он, как мог спокойнее, – как вы сегодня поживаете?
Именно этими словами он всегда приветствовал Койнвуда как пациента, и хотя в эту ночь они звучали фальшиво, слова достигли цели. Пистолет опустился, и ярость Койнвуда сменилась горем.
– Посмотрите, что они со мной сделали! – сказал он, указывая на остальных. – Ни пенни они от меня не получат. Я так решил!
– Ублюдок! Сукин сын! – взвизгнула миссис Койнвуд, вскакивая на ноги. С ее губ посыпалась грязная брань. Болтон остолбенел. Как и любой мужчина в округе, он был пленен миссис Сарой Койнвуд с первой же минуты их встречи. Она была воплощенной фантазией: мужчины о ней грезили, женщины умирали от зависти. Она была королевой местного общества. Она устанавливала правила, а простые смертные следовали им как могли… Но сейчас она стояла с распущенными волосами, одетая лишь в тонкий шелковый халат! Когда она, крича и топая ногами, закружилась, полы халата распахнулись, и в свете свечей блеснуло ее обнаженное тело. Как ни был он потрясен, глаза Болтона полезли на лоб.
После этого и после чудесного избавления от смерти Болтон решил, что предел его потрясений исчерпан. Но он ошибался, ибо его ждало новое открытие, будто он наступил на садовые грабли и получил черенком промеж глаз. Юноша в мундире морского офицера был мастер Александр Койнвуд. Но дама, стоявшая рядом с ним на коленях, в изысканном платье, напудренная и нарумяненная, с белыми руками, которым позавидовала бы любая девушка… была не дамой вовсе, а его братом Виктором! Этот юный джентльмен льнул к Александру, как Джульетта к Ромео. Мистер Койнвуд увидел, как у Болтона отвисла челюсть.
– Да! – вымолвил тот в горе и злобе. – Мой сын! Мой Александр – грязный содомит! Как это возможно? Мой сын? Столько денег потрачено, чтобы вырастить из него джентльмена, и чем он мне платит? Играет в «спальные нарды» с родным братом! Сегодня я застал их за этим делом, здесь, в этой самой комнате, где мог увидеть любой слуга. А эта женщина, – он махнул пистолетом в сторону жены, – она присоединяется к их забавам, чтобы тешить свои грязные аппетиты с собственными сыновьями! – Он в муке повернулся к хирургу. – Господи Иисусе! – простонал он. – Ты можешь в это поверить, Болтон? С собственными детьми?
Затем его лицо исказилось, когда ярость взяла верх.
– Клянусь Богом, – вскричал он, – я убью их всех собственными руками!
– Лицемер! – закричала миссис Койнвуд и прижала сыновей к себе. Она поцеловала каждого в самые губы и снова повернулась к мужу. – Лицемер! Я тебя знаю! И никогда не прощу!
И она плюнула в него, как дикий зверь.
Койнвуд взревел в ответ и в гневе хлопнул себя по бедру. Но он забыл про пистолет, и тот рявкнул, опалив чулок и проделав дыру в башмаке. Болтон тут же понял, что это его шанс. Он бросился вперед, во весь голос зовя конюха.
– Стэнли! – крикнул он вошедшему верзиле. – Немедленно уведите мистера Виктора и заприте его там, где никто не найдет! И накиньте ему на голову свой сюртук. Никто не должен видеть его в таком виде!
Стэнли тут же повиновался, но Болтон видел, как в комнату заглядывают любопытные глаза, и понял, что дело безнадежно. Через несколько дней вся история будет известна всему Лонборо, если только не заставить слуг держать язык за зубами. Но это была уже проблема Койнвуда, а Болтону предстояло пару часов потрудиться.
Теперь у него было два пациента, и Болтон был только рад, что работа отвлечет его от тяжелых мыслей. Сперва он занялся Александром и обнаружил, что рана юноши не смертельна. Болтону пришло в голову, что, учитывая мастерство старшего Койнвуда во владении пистолетом, это вряд ли было счастливой случайностью, какие бы смертоносные угрозы ни звучали. На самом деле пуля аккуратно прошла через мякоть подмышки. Болтон отметил входное отверстие в большой грудной мышце и выходное – в большой круглой. Ни нервы, ни сосуды не были задеты, кости остались целы. Ранение было нетяжелым, и можно было ожидать полного выздоровления. Болтон промыл раны, извлек остатки ткани от мундира и рубашки Александра и перевязал его.
Сам юноша держался с невероятным стоицизмом, не сводя с Болтона глаз, даже когда тот ковырялся в ране. Миссис Койнвуд тоже успокоилась и, целомудренная, как монахиня, стояла на коленях у Болтона, пока он работал. Она поблагодарила его за помощь и своим шелковым голосом умоляла хранить в тайне события этой ночи. Хоть Болтон и был занят делом, ее близость и этот голос у самого уха заставили волоски у него на затылке встать дыбом.
Рана мистера Койнвуда оказалась серьезнее, и Болтону пришлось ампутировать ему большой палец на правой ноге. Койнвуд был мертвецки пьян и потому перенес операцию хорошо. В любом случае, в голове у него засела мысль, не оставлявшая места ни для чего другого. Он открыл свой замысел Болтону, как только жена и сыновья оказались вне пределов слышимости.
– Болтон, – простонал он. – Пошли за моим проклятым стряпчим. Пошли за Люси, черт бы его побрал. Сделаешь ведь?
– Разумеется, – ответил Болтон, накладывая швы.
– Ни пенни они от меня не получат, Болтон, прокляни их всех троих!
Когда все было кончено и последняя капля крови вытерта, Болтон из самых добрых побуждений попытался утешить пациента мыслью, что теперь-то его хотя бы перестанет мучить подагра. Но Койнвуд снова пришел в ярость и потребовал пистолеты. В суматохе и напряжении Болтон забыл, что подагра у Койнвуда была на большом пальце другой ноги.
– 1793 —
2
Одному Богу известно, как я докатился до такой жизни. Я никогда не хотел быть моряком и перепробовал все мыслимые способы, чтобы сбежать с флота, не гнушаясь ни убийством, ни мятежом. Я всего лишь хотел, чтобы меня оставили в покое и дали нажить состояние на торговле. И я бы его нажил, дай мне только шанс. Но вместо этого меня загреб флот, и, насколько я тогда понимал, попался я только из-за собачьих боев. Из-за собачьих боев и помеси-урода по кличке Кинг Бонзо.
Меня загребли на королевскую службу в 1793-м, когда мне было восемнадцать и я служил учеником клерка в конторе Пенденниса в Полмуте. В те дни Полмут был одним из крупнейших морских портов в Корнуолле, а я был царем и богом в своем маленьком мирке; славный дюжий малый, который всем нравился (или так мне казалось). Кинга Бонзо я купил годом раньше, хотя он и не был целиком моим. Я был лишь совладельцем, на паях с моими друзьями Енохом Брэдли и Дэвидом Ибботсоном. В те дни мы с Енохом и Дэвидом были закадычными друзьями, так как были тремя старшими учениками у Пенденниса. Но за Бонзо торговался я, потому что у меня это получалось лучше, чем у других. Пса мы взяли у цыгана-лудильщика, и этот хитрый плут запросил десять гиней – соль земли эти цыгане, если держаться от них с наветренной стороны и помнить, что все они лжецы, – так что я сбил цену до двух гиней, что все равно было чертовски много. Но я к тому времени уже подзаработал кое-какие деньги на паре собственных предприятий, остальные вложили все, что у них было, а недостающую сумму я позволил им выплачивать мне постепенно, на разумных условиях (в конце концов, они же были моими друзьями). Как бы то ни было, пес стоил каждого пенни.
Лично я воспринимал Бонзо исключительно как вложение капитала. А вот Енох любил его без памяти и страшно им гордился. И если Бонзо вообще признавал над собой чью-то власть, то «хозяином» его можно было назвать именно Еноха, хотя и тот едва ли мог с ним совладать. Дело в том, что у Бонзо было не все в порядке с головой, и у него было всего два настроения: покорный и кровожадный маньяк, и угадать, когда одно сменится другим, было невозможно. Но Енох пытался завоевать его любовь тремя способами. Во-первых, он следил, чтобы еду Бонзо приносил всегда он сам. Во-вторых, никогда не подходил к нему без тяжелой дубинки, чтобы в случае чего проломить ему череп. И в-третьих, он никогда, никогда, никогда не поворачивался к нему спиной. Сделай он это хоть раз, и Бонзо отхватил бы ему ногу, благослови Господь его собачье сердце.
Он держал Бонзо на цепи в старой бочке, положенной набок, за домом миссис Уилер, где мы жили с другими учениками Пенденниса. Но никто, кроме Еноха, к нему и близко не подходил, и вот почему. В одно из воскресений, вскоре после того, как мы купили пса, мы смотрели на него из окна во двор миссис Уилер. Он был мертвенно-белый и почти лысый, с грудью мастифа, крокодильей головой и толстыми кривыми лапами. Клянусь святым Георгом, до чего же уродлив был этот пес!
– Красавцем его не назовешь, а? – сказал я.
– Нет, – ответил Енох. – А ему и не надо. Не для того покупали.
– Постойте-ка! – сказал Дэвид. – Что это там делает старый котяра?
Мы все уставились на ободранного соседского кота, которого держали впроголодь и который обычно ходил домой через наш двор. Кот унюхал остатки еды, которые Бонзо оставил перед бочкой. Бонзо, казалось, спал, и голод кота пересилил страх. Затаив дыхание, мы втроем наблюдали, как бедолага-кот, распластавшись, бесшумно крался по булыжникам, пока не оказался у самой добычи. На мгновение он замер, хлеща хвостом и собираясь с силами, а затем…
Хрусть! Бонзо сцапал его так быстро, что мы и глазом моргнуть не успели, и кот погас, как свеча. Мы все трое подскочили, будто нас самих укусили, и разинув рты, смотрели, как Бонзо проглотил останки кота: мясо, шкуру, потроха и кости.
С Бонзо можно было бесконечно развлекаться. Отличной забавой для молодых парней летним вечером было расхаживать по нижней гавани, рука об руку, с Бонзо на поводке. Мы выискивали местных задир и соревновались, кто их лучше обложит бранью. Одного взгляда на Бонзо обычно хватало, чтобы они вели себя смирно, но при малейшем намеке на драку мы спускали на них пса, позволяя ему разок-другой цапнуть. Он при этом впадал в бешеную ярость, а мы до колик хохотали, глядя, как жертва улепетывает с разорванными в клочья штанами. Поводок мы, конечно, никогда не отпускали – на это ума хватало.
Да, травля задир была отменным развлечением, но не для этого я выложил за Бонзо монеты королевства. Меня в основном интересовали деньги, которые он мог заработать на собачьих боях. Я родился бедняком и сиротой, а в ученики к Пенденнису попал из милости местного священника (о чем преподобный доктор Вудс не давал мне забыть ни на минуту!), так что моей целью в жизни всегда было делать деньги.
Собачьи бои, конечно, нынче не в почете, и почтенные люди содрогаются при одной мысли о них, да и, если на то пошло, это не совсем то, как я представляю себе приятный вечер. Я бы предпочел шикарный ужин с музыкой, вином и хорошей компанией, а после – сочную девку (по крайней мере, не испачкаешь сапоги в грязи). Но когда я был мальчишкой, на эти вещи смотрели иначе. Собачьи бои тогда были обычным делом, а кому они не нравились, тот просто не ходил на них смотреть.
Так что это Енох искал бойцового пса, и это Енох выбрал Кинга Бонзо. Но это я увидел, какие азартные игры разворачивались вокруг боев, и углядел возможность. Сам я, разумеется, ставок не делал. Все игроки – дураки. Но собачьи бои давали серьезные способы заработать, и именно это для меня имело значение.
Дело в том, что этот спорт был так популярен, что если у тебя был хороший пес, известный победитель, то хозяева некоторых заведений платили тебе за то, чтобы ты приводил его на бои. А Кинг Бонзо был победителем, приносившим стабильный доход. К январю 1793 года он стал так знаменит, что мы могли требовать по гинее за каждый его выход на ринг. Плюс бесплатная выпивка для всей нашей компании на весь вечер. Как вы можете догадаться, именно я обо всем договаривался и получал деньги от имени моих партнеров. После мы делили выручку по-честному. И всегда по-честному. Я легко мог бы оставлять себе больше положенного, но уже тогда понимал всю глупость такой жадности и не могу не предостеречь вас, молодежь, от нее со всей строгостью. Жадность порождает злобу и месть и является врагом торговли. Мир полон возможностей для наживы, если ты расторопен и ведешь дела честно, в то время как жадность погубила больше славных маленьких сделок, чем все законы и все стражи порядка на свете.
Как бы то ни было, лучшим местом для собачьих боев в те дни была нелегальная таверна Матушки Бейли.[1]1
«Нелегальная таверна» – это трактир низкого пошиба, который обманывал акцизное управление, работая без лицензии; хозяин делал вид, что спиртное в доме не продается, а он просто бесплатно угощает друзей, в то время как те по доброй воле дарят ему деньги; причем эти два действия якобы никак не связаны. Такие заведения были печально известными притонами для черни. (С.П.)
[Закрыть] Она находилась на холмах за Полмутом, милях в пяти от города. Там устраивали развлечения на любой вкус: от петушиных боев до травли быков. По субботним вечерам она была полна матросов, цыган, браконьеров и тех из местных джентри, кому нравились подобные зрелища.
Словом, это было как раз то место, где юноша мог завершить свое образование, а потому ученикам туда ходить было строжайше запрещено. Мистер Пенденнис считал, что двух церковных служб в воскресенье нам вполне достаточно в качестве развлечения, а миссис Уилер было приказано оберегать нас от прочих соблазнов. Будучи толстой и старой, она исполняла свой долг, просто запирая нас на ночь. На младших мальчишек это действовало, но мы с друзьями уже вышли из-под такой опеки и уходили и приходили, когда нам вздумается, – главное, быть достаточно осторожными, чтобы миссис Уилер могла делать вид, будто ничего не знает.
И это подводит меня к ночи субботы, 9 февраля 1793 года. К тому времени мы уже воевали с французами, что, по моему глубокому убеждению, и есть естественное состояние дел между нами и нашими дорогими соседями – лишь бы только меня в это не впутывали. Все наши порты были забиты кораблями Королевского флота, а по всему побережью орудовал пресс-ганг.[2]2
Во время военных действий росла необходимость в увеличении личного состава флота, поэтому в приморских городах создавались пресс-ганги – отряды вооруженных военных моряков и/или морских пехотинцев, осуществлявших насильственную вербовку британских (и не только) подданных в Королевский флот.
[Закрыть] Но трем отважным ученикам Пенденниса до этого не было дела, когда мы отправились в путь той ночью, поскольку по закону учеников вербовать не могли. Таков был закон.
Итак, мы выбрались со двора миссис Уилер, презрев калитку и в нетерпении перемахнув через низкую стену. Бонзо рвался с поводка. Енох надел на него намордник, чтобы пес вел себя прилично, а мы плотно закутались от холода. Ночь была черна как сапог дьявола, но, выбравшись из города на холмы, мы принялись болтать и петь. Была суббота, вечер свободы от конторы, где мы вкалывали по двенадцать часов в день, шесть дней в неделю.
До Матушки Бейли было больше часа ходу, все время в гору. Но ее заведение было видно и слышно задолго до того, как мы до него добрались. В окнах горели огни, и над холодными полями неслась музыка. Чем ближе мы подходили, тем ярче и громче все становилось, и на дороге нам стали попадаться другие путники. У некоторых были собаки, и Бонзо начал злобно рычать. Ночка обещала быть оживленной, и вот мы уже переступили порог, окунувшись в грохот и свет.
В тот вечер у Матушки Бейли было битком набито народу, а шум стоял невообразимый. Когда мы протискивались сквозь толпу, взвился дикий взрыв музыки – бренчащей, завывающей, под двойной ритм ирландского барабанщика с двусторонней палочкой. Играли «Лиллибулеро», темп был бешеный, и два оборванных ряда танцоров, мужчины с одной стороны, женщины – с другой, выстроились и носились туда-сюда, топая ногами и высоко вскидывая колени. Женщины задирали юбки, а мужчины ревели от восторга. Никто из них не был прирожденным танцором, но от такой музыки и рядок репы запрыгал бы в такт, и я сам, не замечая того, уже притопывал ногой.
Нас, как завсегдатаев, приняли словно господ. По крайней мере, Бонзо. Он рвался с поводка и рычал направо и налево, а завсегдатаи приветствовали его по имени и клялись всеми чертями, что это тот самый пес! Самые смелые хлопали его по спине, отчего он еще больше взвивался, вызывая взрывы одобрительного хохота. Какой-то дурень даже попытался напоить его джином через прутья намордника, но все пролилось на пол. Бонзо это не понравилось: он замотал головой с леденящим душу стоном, а с оскаленных клыков закапала пена. Я решил, что самое время оставить его с Енохом. Мне в любом случае нужно было уладить формальности, так что я протиснулся сквозь толпу к музыкантам.
С полдюжины скрипачей, волынщиков, трубачей и барабанщиков самозабвенно дудели в углу, а перед ними на полу лежала засаленная шляпа. Я ухмыльнулся их главарю и бросил в шляпу шестипенсовик.
– Благослови вас господь, сэр! – сказал тот, не сбившись с ноты, и остальные кивнули в мою сторону. Моя монета была единственным серебром в шляпе, но завоевать расположение заведения было частью моего плана. Следующая же сделка была главной целью всего вечера. Сама Матушка Бейли восседала за высоким столом, откуда ей было удобно обозревать происходящее. Вокруг стояли ее вышибалы, готовые по первому знаку сорваться с места и вышвырнуть любого смутьяна за дверь пинком под зад.
Зрелище было не для брезгливых: старуха лет за шестьдесят, в одной руке кружка, в другой – трубка, в грязном старом платье-сак, моды двадцатилетней давности. Корсет под ним вздымал ее жиры до самого подбородка, и все это сооружение дрожало при каждом движении. А поверх всего этого были размазаны белила и налеплены мушки, скрывавшие остатки былой красоты.
Заметив мой взгляд, она грохнула кружкой об стол, раскинула руки и издала пронзительный визг, будто курица, снесшая раскаленное яйцо.
– А вот и он, мальчики! Вот мой красавчик! Иди-ка, поцелуй меня!
С Матушкой Бейли спорить было бесполезно – оставалось лишь стиснуть зубы, подойти и приложиться прямо в губы. Все равно что целовать свиное вымя. Но дело есть дело, и после того, как она ущипнула меня за щеку, спросила, в боевой ли форме Бонзо, и я заставил себя присоединиться к общему хохоту над старой как мир шуткой, когда она запустила руку мне под штанину, я получил из ее ларца золотую гинею.
– Это больше, чем твой пес стоит, – заявила она, – но как гляну в твои карие глаза да на кудри эти, так ни в чем отказать не могу!
Исполнив долг, я отправился на поиски друзей. Они втиснулись в самую жаркую и тесную часть зала, перед рядом бочек и кувшинов. Здесь, за перилами, отгораживавшими их от публики, с полдюжины девок разливали крепкое пиво, терпкий сидр и дешевый спирт так быстро, как только гости успевали заливать его в глотки. Девки были частью развлечения – молодые и смазливые, скажем так, изрядно потрепанные. На них были свободные, мешковатые рубахи с широченным вырезом. Из-за этого, а также из-за полного отсутствия чего-либо под ними, когда они наклонялись, чтобы откупорить бочку, взору открывался вид до самой талии, через колышущиеся предгорья меж ними.
Я сглотнул, а мои приятели облизывались и перешептывались. Затем Дэвид что-то сказал Еноху, и тот, набравшись храбрости, ринулся вперед, чтобы схватить то, что, казалось, само шло в руки. Но получил лишь жестокий тычок коленом, да так ловко, что девка, нанося удар, не пролила ни капли. К выходкам посетителей у Матушки Бейли привыкли, и все, кроме Еноха, завыли от смеха. Девка ухмыльнулась ему через плечо и показала язык.
– На это еще будет время, голубчик… если денежки найдутся! – бросила она.
Все снова захохотали, а мы похлопали Еноха по плечу. Он скорчился и вспотел, согнувшись пополам от боли. Глаз с девки он не сводил, но на время его отвадили, и он решил вместо этого напиться. Надо отдать должное заведению Матушки Бейли: выпивки там хватило бы, чтобы парализовать все живое в его стенах, и наливали ее не скупясь. А в те дни люди не отказывали себе в удовольствиях из-за хороших манер, как сегодня. Так что в том конце зала творилось то же, что у свиней у корыта. За исключением меня, разумеется. Я люблю выпить, но пьяным не бываю.
Однако в тот вечер мы пробыли там недолго, как вдруг музыканты смолкли, раздался рев голосов, и толпа хлынула к двери. Начиналась главная часть вечера, и мы вместе со всеми вывалились наружу. От холода у всех перехватило дух, от разгоряченных тел валил густой пар. На заднем дворе мы протиснулись к рингу – кольцу из столбов, между которыми были привязаны доски, так что получалось нечто вроде огромной кадки, футов тридцати в поперечнике и четырех в глубину. На столбах горели факелы, ярко освещая все вокруг. Толпа напирала на доски, пьяная и счастливая, и поносила вышибал внутри ринга, которые хлестали кнутами всякого, кто перегибался слишком далеко. Девки визжали, джентльмены ревели, а букмекерские кричали ставки. В воздухе мелькали руки, палки, шляпы и дубинки.
