Текст книги "Самая черная птица"

Автор книги: Джоэл Роуз

Глава 62
Если не он, то кто?

После того как неожиданный гость покинул их дом, а отец отправился спать, Ольга осталась сидеть за бывшим швейным столом матери, теперь служившим в качестве письменного стола. На полках, где прежде хранились иголки, медные наперстки, измерительная лента и многочисленные нитки, теперь расположилась ее библиотека. Взгляд девушки перемещался по корешкам и загорелся, когда она увидела потрепанное издание романа Сусанны Роусон «Шарлотта Темпл». Дочь констебля вспоминала, как однажды в воскресенье они вместе с отцом отправились в церковь Троицы на могилу главной героини.

Мысленно она снова ощутила зябкое дыхание того дня: дождя не было, но в воздухе стояла влага. Темное небо с низкими, зловещими облаками – и большая толпа. Целое море цветов и куча рукописных посланий покрывали собой могилу и надгробие.

– Мне так грустно, – пробормотала Ольга, заглядывая в широкое, темное, как небо, лицо отца. Когда девочка начала рыдать, Хейс крепче взял ее за руку и отвел в сторону.

– Юная леди, – сказал он сурово, – долг повелевает мне рассказать правду дочери, которую так люблю.

Она ждала. Широко раскрытые, влажные от слез глаза выражали надежду.

– Ты знаешь, кто такая Шарлотта Темпл? – спросил он.

– Да, – ответила она прилежно.

– И кто же она?

– Это девочка, которая страдала и умерла за свои грехи, и ее похоронили здесь, в церкви Троицы.

– Нет, – возразил отец. – Шарлотта никогда не жила. И не умирала. Это не настоящий человек, Ольга. Вымышленный персонаж, который придумала миссис Роусон, автор книги.

– Ты ошибаешься, Шарлотта настоящая, – сказала девочка твердо. – И покоится с миром под этой плитой. Это правдивая история, – настойчиво проговорила она, намекая на часто звучавший подзаголовок романа.

– Нет-нет, – повторил Хейс. – Это всего лишь аллегория. Только книга. Хорошая книга, заключающая в себе глубокую мораль, созданная для того, чтобы воспитывать добрые чувства, – ничего более.

– В таком случае кто же похоронен в могиле Шарлотты?

Отец покачал головой:

– Никто здесь не похоронен. Могила пуста. Это всего лишь подделка. Камень положили по настоянию читателей миссис Роусон, восхищавшихся ее героиней.

Дочь констебля невольно поежилась: ведь когда-то она была такой искренней и эмоциональной, такой наивной. Девушка провела рукой по волосам, размышляя об Эдгаре По и его слабости к женщинам, о любви. Об убитой продавщице табачной лавки, Мэри Роджерс. Зачем отец привел писателя к ним домой? Ольга хорошо знала отца. Он пытался что-то показать, хотел, чтобы она это поняла и оценила.

Кто убил Мэри Роджерс? И при каких обстоятельствах?

Потом, отбросив бесформенные впечатления, дочь констебля встала из-за своего импровизированного письменного стола и отправилась на кухню. Она взяла с полки целый кочан капусты, кладет его на деревянную доску и начинает шинковать с необъяснимым напором. С утра приготовлено яичное тесто. Закончив с капустой, девушка раскатывает тесто, окунает нож в воду и нарезает длинные полоски лапши в полдюйма шириной. Затем она режет кубиками лук, зажигает огонь и кладет лук в сковородку, чтобы он слегка подрумянился. Помещает туда же нашинкованную капусту, посыпает все это темно-красной паприкой, крупной серой солью и грубым черным перцем. Налив в сковородку чашку воды из Кротона, Ольга несколько минут помешивает овощи деревянной лопаткой, а блюдо тем временем начинает тушиться.

Когда капуста, благодаря паприке, окрашивается в ровный красный цвет, молодая женщина снова отправляется в бывшую швейную комнату матери. Мог ли этот джентльмен, которого она знает лишь отдаленно, но которым восхищается, самый необыкновенный человек, обвиняемый многими мистер Эдгар По… совершить жестокое убийство такой девушки, как Мэри Роджерс?

А если не он, то кто?

Глава 63
Чаепитие с вороном

Тем временем По явился в редакцию «Грэхэмс магазин», собираясь продать единственную, по его мнению, стоящую вещь из всего написанного – новое стихотворение о черной птице.

Новый номер журнала как раз готовился к выходу в свет, и шум печатных станков был нестерпим. Джордж Рекс-Грэхэм родился в Филадельфии. Он был главным редактором «Эткинсонс кэскет», а потом выкупил у Билли Бэртона его фирму и переменил название журнала с «Бэртонс мэгэзин» на «Грэхэмс мэгэзин».

Новый владелец когда-то специально добивался расположения По и держал его у себя в качестве редактора. Со своей стороны Эдгар с удовольствием работал на Грэхэма в новой редакции, на пересечении Третьей улицы и Честнат-стрит, получая при этом вполне удовлетворительное годовое жалованье.

До тех пор писатель был знаменит скорее как критик, но потом снискал себе славу и прозаическими произведениями. К несчастью, По публично провозгласил, что эффект работы его блестящего ума иллюзорен.

Критики набросились на поэта, обвинив в том, что он вознамерился установить контроль над всей американской словесностью.

Взбешенный Грэхэм велел своему редактору сбавить тон.

Пытаясь смягчить босса, Эдгар сослался на то, что вынужден защищаться от нападок.

– Я бы никогда не позволил личным чувствам в адрес литераторов затмить мои критические суждения об их произведениях, – возразил он начальнику.

Писатель прямо заявил, что не может работать под таким давлением. Он уже достаточно вытерпел, когда приходилось хвалить болванов. После этого поэт в ярости покинул редакцию; впрочем, кое-кто из наименее благосклонных свидетелей утверждал, что его уволили за пьянство и непригодность к работе. Дело усугубил тот факт, что на место великого критика Грэхэм нанял его соперника, другого претендента на высокое звание судьи американской поэзии – узколицего преподобного Руфуса Уилмота Грисвольда, определив ему жалованье в тысячу долларов ежегодно. Больше, чем платил По.

Но сегодня, входя в редакцию издательства Грэхэма с низко склоненной головой, Эдгар готов был все забыть и простить.

Бывший работодатель тепло приветствовал поэта, после чего бывший редактор отвел его в сторону и прошептал, что должен открыть не терпящее отлагательств дело. Со слезами на глазах он признался, что остался совершенно без средств, жена болеет и семья голодает. После заявил, что принес с собой текст нового стихотворения, и попросил издателя поразмыслить о возможности опубликовать его в своем журнале. Свиток, испещренный аккуратным почерком По, отправился в руки к Грэхэму и его коллеге, Луису Гоуди из «Гоудис ледис бук», который случайно оказался в редакции.

Оба прочитали стихотворение и сказали, что при виде этих строк вспоминается произведение Диккенса «Барнеби Радж», где тоже упоминается подобная птица – ворон по кличке Грип.

Гоуди даже процитировал строчку из этого популярного романа; при этом на лице его засияла мальчишеская радость.

– «Грип, Грип, Грип! – воскликнул он. – Умница Грип, Грип-проказник, Грип-хитрец! Грип, Грип, Грип!»

Грэхэм рассмеялся.

– «Я дьявол», – в свою очередь, вспомнил он фразу из текста и сделал довольно жалкую попытку изобразить крик ворона. – «Я дьявол! Дьявол, дьявол… Не вешай носа, не трусь! Ура! Полли, подай чайник, мы все будем пить чай». [25]25
  Цитата из романа Чарлза Диккенса «Барнеби Радж» приводится в переводе Г. Кудрявцева.


[Закрыть]

Оба издателя от души расхохотались над этим вдохновенным представлением. По не видел в происходящем ничего смешного: ведь он тоже мог дословно процитировать бессмысленные слова птицы.

Заметив, что писатель болезненно и смущенно реагирует на их поведение, Грэхэм постарался взять себя в руки.

Он сказал, что стихотворение – «мрачное», но автор так и не понял, похвала это или нет. Эдгар, считавший себя мастером слова, оказался в незавидном положении: ему приходилось защищать самого себя.

Поэт настаивал, что стихотворение обладает значительными достоинствами. Снова упоминал о своих финансовых трудностях.

– Несправедливо, что мы, несчастные авторы, умираем от голода, – с горечью заметил он, – в то время как вы, издатели, жиреете за наш счет.

– По… – запротестовал Грэхэм.

Уязвленный до глубины души, критик только отмахнулся.

– Я спрашиваю вас, имеет ли человек право распоряжаться собственным разумом и той хрупкой, совершенной тканью, которую этот разум рождает? – промолвил он. – Как мне жить дальше?

Тогда, в знак сочувствия к положению поэта и из уважения к его таланту, в помещение пригласили всех, кто в тот момент работал в редакции, и По, выхватив рукопись из рук Гоуди, со злостью прочел стихотворение собравшимся в кабинете типографам, наборщикам и клеркам, решив положиться на их суд.

Услышав, что служащие издательства присоединились к мнению своего босса и его коллеги, писатель был шокирован и оскорблен.

Он потемнел лицом.

– Молодой автор, – заговорил Эдгар угрюмо, – борющийся с отчаянной и отвратительной бедностью, не получая никакого сочувствия от мира: от таких, как вы, не способных понять его нужд, – этот молодой писатель по просьбе издателей сочиняет и читает свои произведения, надеясь на вознаграждение. Но ничего не получает взамен. Так? Я спрашиваю: вы этого хотите, господа? Такова плата за литературу?

По и представить себе не мог, что собравшиеся не уделят ему должного внимания. Критик снова попытался начать читать – на этот раз всецело углубившись в текст стихотворения, – но Грэхэм заявил, что они на сегодня слышали уже достаточно, сроки сдачи номера поджимают и пора возвращаться к работе.

При некотором всеобщем замешательстве среди присутствующих по кругу пустили шляпу. И хотя стихотворение о черной птице не приняли к публикации, поэт получил сумму в пятнадцать долларов – как ему сказали, ради жены и добрейшей тетушки, миссис Клемм.

Глава 64
Черная птица

«Нью-Йорк миррор» выходит каждую субботу, утром.

Три доллара в год, оплата вперед.

Редакция расположена по адресу: угол Нассау-стрит и Энн-стрит.

Том 1. Нью-Йорк, суббота, 8 февраля, номер XVIII.

Мы получили разрешение перепечатать, предварив ожидаемую публикацию во 2-м номере «Америкэн ревю», это замечательное стихотворение… Оно являет собой единственный в своем роде и самый впечатляющий пример «поэзии момента», известный американской литературе. Тонкостью же замысла, изумительным искусством стихосложения, неизменно высоким полетом фантазии и «зловещим очарованием» произведение это превосходит все, что создано пишущими по-английски поэтами. Речь идет об одном из тех «литературных деликатесов», которыми питается наше воображение. Строки эти навсегда останутся в памяти всякого, кто их прочтет. [26]26
  Текст газетной заметки печатается по книге Г. Аллена «Эдгар По. Биография».


[Закрыть]

Ворон

 
Как-то в полночь, в час угрюмый, утомившись от раздумий,
Задремал я над страницей фолианта одного,
И очнулся вдруг от звука, будто кто-то вдруг застукал,
Будто глухо так застукал в двери дома моего.
«Гость, – сказал я, – там стучится в двери дома моего,
Гость – и больше ничего».
 
 
Ах, я вспоминаю ясно, был тогда декабрь ненастный,
И от каждой вспышки красной тень скользила на ковер.
Ждал я дня из мрачной дали, тщетно ждал, чтоб книги дали
Облегченье от печали по утраченной Линор,
Но святой, что там, в Эдеме, ангелы зовут Линор, —
Безыменной здесь с тех пор.
 
 
Шелковый тревожный шорох в пурпурных портьерах, шторах
Полонил, наполнил смутным ужасом меня всего,
И, чтоб сердцу легче стало, встав, я повторил устало:
«Это гость лишь запоздалый у порога моего,
Гость какой-то запоздалый у порога моего,
Гость – и больше ничего».
 
 
И, оправясь от испуга, гостя встретил я, как друга.
«Извините, сэр иль леди, – я приветствовал его, —
Задремал я здесь от скуки, и так тихи были звуки,
Так неслышны ваши стуки в двери дома моего,
Что я вас едва услышал», – дверь открыл я: никого,
Тьма – и больше ничего.
 
 
Тьмой полночной окруженный, так стоял я, погруженный,
В грезы, что еще не снились никому до этих пор;
Тщетно ждал я так, однако тьма мне не давала знака,
Слово лишь одно из мрака донеслось ко мне: «Линор!»
Это я шепнул, и эхо прошептало мне: «Линор!»
Прошептало, как укор.
 
 
В скорби жгучей о потере я захлопнул плотно двери
И услышал стук такой же, но отчетливей того.
«Это тот же стук недавний, – я сказал, – в окно за ставней
Ветер воет неспроста в ней у окошка моего,
Это ветер стукнул ставней у окошка моего,
Ветер – больше ничего».
 
 
Только приоткрыл я ставни – вышел Ворон стародавний,
Шумно оправляя траур оперенья своего:
Без поклона, важно, гордо, выступил он чинно, твердо;
С видом леди или лорда у порога моего,
Над дверьми на бюст Паллады у порога моего
Сел – и больше ничего.
 
 
И, очнувшись от печали, улыбнулся я вначале,
Видя важность черной птицы, чопорный ее задор,
Я сказал: «Твой вид задорен, твой хохол облезлый череп,
О зловещий древний ворон, там, где мрак Плутон простер,
Как ты гордо назывался там, где мрак Плутон простер?»
Каркнул Ворон: «Nevermore». [27]27
  Nevermore – никогда (англ.).


[Закрыть]
 
 
Выкрик птицы неуклюжей на меня повеял стужей,
Хоть ответ ее без смысла, невпопад, был явный вздор;
Ведь должны все согласиться, вряд ли может так случиться,
Чтобы в полночь села птица, вылетевши из-за штор,
Вдруг на бюст над дверью села, вылетевши из-за штор,
Птица с кличкой «Nevermore».
 
 
Ворон же сидел на бюсте, словно этим словом грусти
Душу всю свою излил он навсегда в ночной простор.
Он сидел, свой клюв сомкнувши, ни пером не шелохнувши,
И шептал я, вдруг вздохнувши: «Как друзья с недавних пор,
Завтра он меня покинет, как надежды с этих пор».
Каркнул Ворон: «Nevermore».
 
 
При ответе столь удачном вздрогнул я в затишье мрачном,
И сказал я: «Несомненно, затвердил он с давних пор,
Перенял он это слово от хозяина такого,
Кто под гнетом рока злого слышал, словно приговор,
Похоронный звон надежды и свой смертный приговор
Слышал в этом „Nevermore“».
 
 
И с улыбкой, как вначале, я, очнувшись от печали,
Кресло к Ворону подвинул, глядя на него в упор,
Сел на бархате лиловом в размышлении суровом,
Что хотел сказать тем словом Ворон, вещий с давних пор,
Что пророчил мне угрюмо Ворон, вещий с давних пор,
Хриплым карком: «Nevermore».
 
 
Так, в полудремоте краткой, размышляя над загадкой,
Чувствуя, как Ворон в сердце мне вонзал горящий взор,
Тусклой люстрой освещенный, головою утомленной
Я хотел склониться, сонный, на подушку на узор.
Ах, она здесь не склонится на подушку на узор
Никогда, о, nevermore!
 
 
Мне казалось, что незримо заструились клубы дыма
И ступили серафимы в фимиаме на ковер.
Я воскликнул: «О несчастный, это Бог от муки страстной
Шлет непентес – исцеленье от любви твоей к Линор!
Пей непентес, пей забвенье и забудь свою Линор!»
Каркнул Ворон: «Nevermore!»
 
 
Я воскликнул: «Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий!
Дьявол ли тебя направил, буря ль из подземных нор
Занесла тебя под крышу, где я древний Ужас слышу.
Мне скажи, дано ль мне свыше там, у Галаадских гор,
Обрести бальзам от муки, там, у Галаадских гор?»
Каркнул Ворон: «Nevermore!»
 
 
Я воскликнул: «Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий!
Если только Бог над нами свод небесный распростер,
Мне скажи: душа, что бремя скорби здесь несет со всеми,
Там обнимет ли, в Эдеме, лучезарную Линор —
Ту святую, что в Эдеме ангелы зовут Линор?»
Каркнул Ворон: «Nevermore!»
 
 
«Это знак, чтобы ты оставил дом мой, птица или дьявол! —
Я, вскочив, воскликнул: – С бурей уносись в ночной простор,
Не оставив здесь, однако, черного пера, как знака
Лжи, что ты принес из мрака! С бюста траурный убор
Скинь и клюв твои вынь из сердца! Прочь лети в ночной простор!»
Каркнул Ворон: «Nevermore!»
 
 
И сидит, сидит над дверью Ворон, оправляя перья,
С бюста бледного Паллады не слетает с этих пор;
Он глядит в недвижном взлете, словно демон тьмы в дремоте,
И под люстрой, в позолоте, на полу, он тень простер,
И душой из этой тени не взлечу я с этих пор.
Никогда, о, nevermore! [28]28
  Перевод М. Зенкевича.


[Закрыть]
 

Глава 65
Литературные вечера мисс Линч

Коричневая двуколка при мягком свете фонарей покинула Лиспенард-стрит; внутри сидели главный констебль и его дочь.

– Теперь все изменится, – говорила Ольга отцу. – По превзошел самого себя. Поверь мне, папа, он в одно мгновение преобразил американскую литературу. Ты сам услышишь. Это потрясающе. Такая сила в голосе… Женщины теряют голову, и, насколько я могу судить, – добавила она весело, – это доставляет нашему поэту огромное удовольствие.

– А мужчины? Какое впечатление это производит на мужчин?

Девушка вздохнула; сыщик был безнадежен.

– Эдгар не ищет общества мужчин. Он предпочитает общество умных женщин, перед которыми имеет обыкновение произносить что-то вроде монологов, исполненных мечтательно-поэтического красноречия. Мужчины этого не выносят, однако женщины слушают как завороженные. Мечтательным дамам кажутся очень увлекательными подробности домашней трагедии бедняги. Красивая молодая умирающая жена, бедность, его до сих пор не находивший признания гений – все эти темы очень для них интересны и даже служат предметом сплетен.

– В том числе для тебя, Ольга?

– В том числе для меня.

– Так слушай, о дочь моя! – Хейс повернулся к ней, на лице его застыло непроницаемое выражение. – Твой старик отец глаголет тебе: будь осторожна.

– Перестань, папа, – рассмеялась она против воли: ей было весело, но одновременно она испытывала досаду.

– Должен напомнить тебе, дорогая, что я уже имел удовольствие слушать декламацию мистера По, будучи среди первых свидетелей воздействия, которое стихотворение оказывает на аудиторию. Такое впечатление, что эта вирша покорила всех.

– Папа, не забывай, что Эдгара ненавидят. Ворон вызвал на свет его врагов, а их довольно много.

В этот момент двуколка свернула с Шестой авеню и остановилась перед домом номер 116 по Уэйверли-плейс. Старина Хейс достал из кармана пальто кошелек, заплатил кучеру причитающиеся ему пятьдесят центов и отправился вслед за дочерью.

Дом принадлежал подруге Ольги и ее коллеге по Бруклинской женской академии, мисс Анне Линч. Это был самый популярный из всех нью-йоркских салонов, куда регулярно являлись леди и джентльмены из высших слоев общества и культурной элиты на литературные вечера.

Красивые молодые люди из этой привилегированной когорты сидели у лестницы, ведущей на второй этаж, и курили. Один из них, узнав Старину Хейса, сделал знак своим товарищам, и юноши сразу же поднялись, чтобы пропустить знаменитого детектива. Крепко сжимая в руке полицейскую дубинку, главный констебль кивнул в знак признательности и прошел наверх, в комнаты, занимаемые хозяйкой салона; дочь держала его под руку.

Хейс вошел в заполненную людьми комнату, и его тут же окликнули:

– Главный констебль!

Перед ним возник сияющий полковник Сэмюэл Кольт.

– Как я рад снова видеть вас, сэр! – воскликнул он.

Глава могущественного клана стоял недалеко от двери. Огрубевшее от ветра лицо, полускрытое бакенбардами, расплывалось в улыбке. Он не таил своего жадного интереса к женщинам, в большом количестве присутствовавшим в салоне.

Мужчины пожали друг другу руки.

– Как я понимаю, вы выкарабкались из ваших финансовых трудностей. Поздравляю, – проговорил детектив.

Обанкротившись на производстве револьвера «Паттерсон», оружейный магнат несколько месяцев находился в поисках, после чего взялся за производство подводной взрывчатки – чего-то вроде плавучей мины, которую он называл торпедой.

В ходе одной яркой и наглядной публичной демонстрации полковнику удалось взорвать корабль, стоявший в гавани, с расстояния пяти миль при помощи подводного электрического кабеля, по которому передавался заряд.

Когда Хейс упомянул об этом, Кольт сказал, что доволен своим успехом, но не до конца.

– В результате мне удалось получить от правительства субсидию в размере пятнадцати тысяч долларов. Неплохо. Но, признаюсь, револьверы остаются моей главной страстью. – Он подошел ближе и вполголоса заговорил на ухо констеблю: – Недавно ко мне подошел молодой техасский рейнджер по имени Сэмюэл Уокер, ветеран войны с индейцами-семинолами во Флориде; сейчас он бьется с мексиканцами под началом Закари Тейлора. Мой «паттерсон» сослужил юноше хорошую службу. Он рассказал о том, как вместе с четырнадцатью своими товарищами – все они были вооружены пятизарядными «кольтами» – вступил в схватку с восьмьюдесятью команчами, оставив на поле битвы тридцать три убитых индейца. Парень заключил контракт на изготовление и поставку тысячи экземпляров моего оружия.

Кольт сообщил Хейсу, что каждый револьвер будет стоить двадцать пять долларов. Хорошая сумма, однако в настоящее время у него нет фабрики. Так что пришлось обратиться к Илаю Уитни-младшему, сыну знаменитого изобретателя хлопкоочистительной машины, также занимающемуся производством оружия, и рассказать ему о правительственном контракте на изготовление револьверов для армии.

– Теперь работаем вместе, – сказал полковник. – У нас завод в Коннектикуте, и мы, да поможет нам Бог, готовимся произвести для армии тысячу револьверов.

– Звучит заманчиво. Уверен, вы довольны тем, что снова крепко стоите на ногах, – ответил Хейс. – По моему убеждению, ваше изобретение в этом веке превзошел только Хоу, создатель швейной машинки.

– Благодарю вас, сэр, – медленно произнес Кольт, не зная, как воспринять это замечание.

– Нет ли у вас известий о брате?

Сэмюэл прищурился, потом ухмыльнулся:

– Вы задаете этот вопрос каждый раз, как мы с вами встречаемся. А ведь знаете, что он мертв, главный констебль.

– Ах да, в самом деле. Я совершенно об этом забыл, – усмехнулся в ответ сыщик. – И все же до меня доходят новости, что Джон воскрес где-то в Техасе. Не его ли призрак сообщил рейнджеру Уокеру о вас и вашем оружейном предприятии, сэр? – Детектив покачал головой, словно спохватываясь: – Нет-нет, это невозможно. Я снова заговариваюсь. Нелепая выдумка, правда, полковник?

– Кстати, о выдумках, – подхватил Сэм Кольт, с готовностью меняя тему. – Мистер По в последнее время значительно прославился.

– В самом деле. Он сейчас герой дня.

– Тем не менее бедняга, кажется, сильно страдает за какие-то свои грехи, вы не находите?

– Вы правы.

– Я пытался помочь ему, когда мы с ним виделись в последний раз. Посоветовал регулярно опорожнять кишечник, платить по счетам и верить в Бога. – В голосе полковника зазвучали неприятные нотки. – Таковы три моих жизненных правила, и наш писатель, вероятно, добьется успеха, если будет им следовать.

– Как же мистер По отреагировал на ваше замечание? – поинтересовался Хейс.

– Он ответил, что, возможно, так и поступит.

Оба собеседника натянуто улыбнулись. Тем временем Ольга подошла к отцу сзади и деликатно кашлянула. По случаю литературного вечера девушка убрала свои яркие рыжие волосы в греческом стиле; прическу ее обрамляли изысканные камеи с изображением римских императоров. Платье из тонкой бледно-розовой кисеи, с лифом шириной семь дюймов, украшали шлифованные стальные бусинки. Оба джентльмена с радостью обернулись к дочери констебля. Хейс взял ее за руку и представил своему собеседнику:

– Полковник Кольт, моя дочь.

Сэм Кольт посмотрел на нее с нескрываемым восхищением.

– Сударыня, в день вашего рождения Творец был исключительно щедр, и вы нисколько не похожи на отца – особенно в том, что касается красоты. Осмелюсь заметить, мисс Хейс, вы потрясающе выглядите. – Он поклонился. – И я очень рад нашему знакомству.

Ольга сдержанно улыбнулась и поблагодарила полковника, продолжавшего изучать ее опытным взглядом знатока женской красоты.

– Папа, ты должен поздороваться с Анной. Она с нетерпением ждет. – Девушка взяла отца под руку и, коротко извинившись, увела прочь.

Сыщик увидел хозяйку дома, как всегда стройную, темноволосую, эффектную. Подруга дочери была одета в платье из синей тафты, чрезвычайно шедшее ей, и стояла в дальнем конце комнаты, в полумраке, перед камином с черной доской. Рядом с ней находились две женщины – мать и младшая сестра.

– Главный констебль Хейс, это огромная честь для нас, – порывисто произнесла мисс Линч. – Добро пожаловать в наш дом, сэр.

Второй камин занимал стену в противоположном конце комнаты. Там виднелась вторая гостиная, поменьше, примыкающая к первой. Заглянув хозяйке через плечо, детектив заметил, что на диване сидят плечом к плечу мэр Харпер и издатель Патнэм, кажется, занятые конфиденциальной беседой.

Повсюду было много мебели с блестящей атласной обивкой. На столах с мраморными столешницами и медной или цинковой отделкой под золото лежали стопками и по отдельности многочисленные тома новейшей поэзии в шелковых переплетах. Там же оказалось несколько богато украшенных, недавно вышедших в свет сборников «Поэтов и поэзии в Америке» преподобного Руфуса Грисвольда, явно выложенных хозяйкой салона на всеобщее обозрение.

Анна Шарлотта Линч поцеловала свою подругу в обе щеки, на французский манер, и двумя руками сжала ладонь Хейса.

– Как я рада, главный констебль! – не унималась она. – Когда Ольга в своей милой записке сообщила мне, что хочет прийти вместе с вами, я только и думала о том, чем мы заслужили честь принимать у себя великого сыщика. А если серьезно, то с моей стороны это большое упущение. Простите, сэр, что я не прислала вам личное приглашение.

– Не беспокойтесь, сударыня, – улыбнулся милой хозяйке детектив. – Я исключительно из интереса и в надежде получить удовольствие попросил дочь узнать, не найдется ли на вашем вечере места для меня. Очень рад, что попал сюда. Спасибо, что позволили мне прийти.

– Чувство дружбы питает мою душу, – сказала Анна, улыбаясь и глядя констеблю в глаза. – Если бы вы только знали, как я счастлива, что у меня есть такие друзья! Каждый день благодарю Господа за вашу дочь. Дружба столь же необходима нам, как пища, но только это гораздо более возвышенный предмет. Однако должна признаться, сэр, у меня не предусмотрено никаких особых развлечений – только общение между гостями.

К тому времени в гостиной мисс Линч собралось уже около двадцати пяти человек, не считая тех, кто курил на лестницах и стоял в холле. Ольга говорила Хейсу, что иногда на этих вечерах собирается до восьмидесяти человек. По тоже пригласили, он должен был читать перед публикой своего «Ворона».

С наступлением вечера в залитую теплым светом гостиную приходили все новые и новые люди. Мать хозяйки салона покинула комнату в сопровождении младшей дочери, чтобы подать чай и печенье.

Сыщик знал, что многие из гостей весьма знамениты. Видно было, что все они чего-то ждут. Ольга указала отцу на философа-трансценденталиста из Новой Англии, Ральфа Уолдо Эмерсона. Она сказала, что этот джентльмен прибыл сюда повидаться со своим другом и единомышленницей, мисс Маргарет Фуллер. Последняя была зарубежным корреспондентом «Трибюн», а также автором новой любимой книги дочери констебля, феминистского исследования «Женщина в девятнадцатом столетии».

Молодой и энергичный Герман Мелвилл, щеголявший своими огромными сапогами, расхаживал по комнате вместе с дагеротипистом Мэтью Брейди: последний охотно рассказывал всем, кто изъявлял желание слушать, что явился сюда пригласить мистера По в студию позировать ему.

Великий норвежский скрипач Оле Булл приехал со своим инструментом, быстренько достал его из футляра и начал играть.

Во время этого выступления Хорас Грили, возмутитель спокойствия, одетый, в отличие от остальных мужчин, в грязный белый пиджак и парусиновые штаны, заправленные в сапоги, в одиночестве тяжело поднимался по лестнице. Он вошел в комнату и стал изучать собравшееся общество, после чего разглядел в нем Хейса. Протиснувшись сквозь толпу, журналист поспешил пожать руку полицейскому.

– Я с удивлением вижу вас здесь, главный констебль, – проговорил он вполголоса, сквозь безумную игру Булла.

Потом повернулся к Ольге и заявил:

– Я прежде был вегетарианцем, а теперь нахожу, что для поддержания энергии нужно больше мяса. – И еще что-то пробормотал, но ни дочь, ни отец не расслышали, что именно. – Мое замечание может показаться слишком циничным, – продолжал Грили развязно, – но, по-моему, у подобных сборищ может быть лишь одна цель: свести вместе «аристократию мозга» и «аристократию кармана». Что вам по этому поводу подсказывает ваша эрудиция, мисс Хейс?

Не дожидаясь ответа и на прощание ободряюще похлопав Ольгу по руке, бывший вегетарианец удалился в поисках – как он сам громогласно заявил – кровяной колбасы или приличного каберне.

Салон Анны Линч в изобилии украшали женщины-литераторши, которых Ольга называла звездными сестрами.

По большей части на этих энергичных молодых леди были изысканные вечерние платья, юбки, обшитые тройным рядом газа и цветного шелка, простроченные золотом по белой ткани. Профессиональная сплетница миссис Эллет, волосы которой разделялись на прямой пробор и падали на плечи толстыми крупными локонами, производила впечатление райской птицы: на ней красовалось дорогое платье из желтого атласа с многочисленными нашитыми на него кружевными цветами, окантованными тонкой серебряной нитью. В сочетании с нижней юбкой мерцающего серебряного цвета туалет выглядел очень красиво, и дама об этом знала. Будущая поэтесса миссис Оакс Смит, муж которой заплатил По сотню долларов за обучение жены, могла похвастаться голубым кринолином и страусовыми перьями на голове. Волосы ее, безупречно уложенные, падали вниз двумя тяжелыми кольцами.

– Так что вы обо всем этом думаете, главный констебль?

Мэр Харпер подкрался к Хейсу незаметно. Он неопределенно помахал рукой, указывая на все увеличивающуюся толпу гостей.

– Все так торжественно, не правда ли? Особенно если вы поэт с непростой репутацией и все эти достойные леди и джентльмены пришли сюда послушать, как вы читаете свой последний опус. Мысль о том, сколько внимания уделяется человеку, по праву заслужившему его, греет мне сердце.

– Мистер Харпер, при всем уважении, оставьте ваш сарказм: ведь я как раз рассказывала отцу о том, как две недели назад мы сидели в этой самой комнате и слушали чтение мистера По как завороженные, разве нет?

Мэр прокашлялся.

– Да, мисс Хейс.

– А сегодня вы снова пришли! Вероятно, вам понравился тот вечер, несмотря на весь ваш поддельный цинизм. Насколько я помню, тогда в голосе нашего доброго поэта звучало особое очарование. Удивительные, верные ноты, выдававшие вмешательство чего-то божественного.

– Боюсь, юная леди, вы скоро поймете, что нужно больше сил, чтобы поднять демона на небеса, чем чтобы притащить ангела в ад. Мне достоверно известно, что стихотворение «Ворон» написано для людей, которые не любят поэзию. Эта вещь неискренняя, основанная на холодном расчете.

Хотя писатель, ставший предметом их спора, все еще не появлялся, представители самых важных издательских домов в городе уже были на месте и речь была адресована им.

– По – никчемный критик, сходящий с ума от любви и ненависти, – вещал Джозеф Харпер, стоя у стола и наливая себе в стакан портвейна. – Его ревность и зависть к другим писателям превратилась в манию.

– Я не стану с этим спорить, – поддакнул елейный Беннетт.

– Вы соглашаетесь только потому, сэр, – пристально посмотрела на косоглазого издателя дочь констебля, – что мистер По имел случай адресовать свои нападки вам лично? Боже, дайте-ка вспомнить! Ах да! Он сказал, что вы, мистер Беннетт, замечательны всем, кроме примечательности, коей вы не отличаетесь.