Текст книги "Дьявольская Королева"
Автор книги: Джинн Калогридис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)
ГЛАВА 31
Двадцать второго июня 1559 года Елизавета вышла замуж. Венчание проходило в соборе Нотр-Дам. Король Филипп на свадьбу не явился. «Короли Испании, – написал он моему мужу, – к своим женам не едут; жен привозят к ним». Вместо себя он прислал уполномоченного – унылого и пожилого герцога Альбу Фернандо Альвареса де Толедо. Дон Фернандо и его свита прибыли без всякой помпы, в простых черных одеждах. Генрих поначалу возмутился, но посол заверил его, что таков испанский обычай.
Мы вежливо проигнорировали аскетизм испанцев и провели церемонию почти так же роскошно, как и бракосочетание дофина и шотландской королевы Марии. Важная роль была отведена коннетаблю Монморанси. Он совершенно поседел, окостенел с годами и в результате заточения, но светился от радости, что вернулся домой к своему королю.
В брачную ночь я со своими фрейлинами раздела мою нервничавшую дочь. Она улеглась на большую кровать, и я накрыла ее обнаженное тело синими простынями. Мы, дамы, удалились. В спальню отправился герцог Альба, дон Фернандо. Он был одет в черный дублет, одна его штанина была закатана; я увидела тонкую белую икру.
Также пришел король – наблюдать за старинным ритуалом. Дон Фернандо улегся подле нашей дочери, потерся голой ногой о ее ноги, поднялся и покинул комнату. Брак между Елизаветой и королем Филиппом был официально признан.
Последовала неделя празднеств: парады, спектакли, банкеты и маскарады. Мой муж и Монморанси редко разлучались. Начались рыцарские турниры. С мостовой возле дворца Турнель сняли камни, освободив место для проезда лошадей. Специально для знатных гостей по обеим сторонам улицы Сен-Антуан возвели высокие деревянные трибуны и задрапировали их флагами с королевскими гербами Франции и Испании.
Генрих радовался, что старый друг снова рядом, кроме того, его тешила мысль об участии в поединках. Мужу хотелось доказать, что в сорок лет он все такой же атлет, каким был в юности. Задолго до бракосочетания он часами тренировался, сидя верхом на новом великолепном жеребце по прозвищу Le Malheur (Несчастливец), которого подарил на свадьбу бывший враг, герцог Савойский.
Мне тоже недавно стукнуло сорок, и долгие празднества меня утомляли. В первые два дня турниров я не появлялась, дожидалась третьего, когда планировал сразиться его величество.
Второй день турниров выдался сырым, вечер принес ливень, положивший конец уличным развлечениям. В моей спальне было жарко. Несмотря на усталость, я странным образом волновалась и не могла уснуть. Горничная отдернула занавески; я глядела на темный двор и прислушивалась к воде, стучавшей по камням.
Когда дождь наконец прекратился, я задремала и увидела неприятный сон. Я стояла на поле боя и смотрела на заходящее солнце. Поблизости находился человек – темный силуэт на фоне неба. Я отчетливо видела броню на его теле. На шлеме колыхался плюмаж: черные и серые перья.
– Катрин, – позвал он.
Я подбежала к нему.
– Чем вам помочь, месье? Что мне нужно сделать?
И вдруг оказалось, что он уже лежит и что он ранен. Я присела подле него; его накрыла тень, невидимые руки сняли шлем с его головы. И сразу хлынула кровь, под алым ручьем губы человека произнесли одно слово.
– Катрин, – сказал он и умер.
Проснулась я от собственного тихого возгласа. За окном занимался серый рассвет.
В то последнее июньское утро я послала записку королю, прежде чем мы оба успели одеться. Одновременно я пыталась справиться со своим страхом. Ведь мы выкупили жизнь Генриха, разве не так? Но сколько лет было проститутке? Сколько лет нам удалось купить? Мой мозг, обычно такой быстрый, пытался произвести подсчеты, но не справился.
Я написала мужу: «Если ты меня любишь, откажись сегодня от участия в турнире. Я знаю, ты смеешься над такими вещами, но Господь послал мне дурной сон. Возможно, я глупа. Если так, что тебе стоит меня успокоить? Сделай это, и я вечно буду тебе благодарна и никогда ни о чем не попрошу».
В записке я не упомянула о предупреждении астролога Лукаса Гуаричо, о словах Нострадамуса и, уж конечно, о Руджиери. Я послала ее, зная, что Генрих не обратит на нее внимания. В последнее время он гораздо больше времени проводил в компании Гизов, которые планировали деятельность новой французской инквизиции.
Ответ короля пришел через час: «Не волнуйся за меня, дорогая жена. Ты желаешь, чтобы ради тебя я отказался от участия в турнире. Умоляю, если ты меня любишь, оставь свои опасения и поприветствуй меня сегодня. Традиция призывает меня облачиться в одежду цветов своей дамы – черную и белую, но сегодня я надену и твой цвет – зеленый. Он будет возле моего сердца. Вечером, когда я вернусь с победой, подари мне поцелуй. Он станет нашим договором: с этого дня ты отбросишь суеверия и будешь верить в одного Господа. Твой любящий муж и самый преданный слуга Генрих».
Прочитав это, я испугалась, но постаралась себя успокоить: я несла ответственность за свою дочь Елизавету и за ее гостей, да и много других дел требовали моего внимания. Я убедила себя, что мой сон нарушила гроза, отсюда и ночной кошмар.
Всякий раз я повторяла себе это, когда меня охватывала паника. Я спокойно стояла, пока фрейлины застегивали на мне платье из пурпурного дамаста с золотым лифом. Улыбнулась собственному отражению в зеркале и своим помощницам. Постаралась вызвать у себя радость, которую испытала, услышав о перемирии с Филиппом.
Настроив себя таким образом, я смотрела на сияющее юное лицо Елизаветы и забывала о своих страхах. Мое сердце было переполнено любовью.
Пополудни Елизавета и неулыбчивый дон Фернандо проследовали к трибуне в специальную ложу, предназначенную для новобрачных. Остальные члены королевской семьи направились к дворцу Турнель. Один из балконов на втором этаже был обращен к дорожкам, на которых король должен был встретить своих противников.
Когда я поднялась на балкон, меня вновь охватила тревога. Сердце билось так быстро, что я начала задыхаться. Я тихо извинилась перед всеми и прошла через площадку к открытому окну – вдохнуть теплый душный воздух.
Я стояла, схватившись за подоконник, и вдруг периферическим зрением заметила какое-то движение, услышала тихий голос. Я устремилась на звук и увидела крошечный спрятанный от глаз альков.
Там находился Габриель де Монтгомери, капитан шотландских гвардейцев, двадцати девяти лет от роду, высокий и мускулистый, в полном расцвете сил. Темно-каштановые волосы были зачесаны назад, лицо гладко выбрито, так что выделялись чеканные линии щек и подбородка. Он смотрел на молодую женщину, одетую во все белое. Она что-то шептала ему с серьезным видом. Когда я приблизилась, он вскинул голову и встретился со мной взглядом. Глаза у него были виноватые, точно у заговорщика.
Женщина замерла и посмотрела на меня через плечо. Это была Мария. Осторожное выражение ее лица сменилось бесхитростной улыбкой.
– Madame la Reine! – воскликнула она весело. – Я к вам сейчас присоединюсь. Капитан де Монтгомери любезно согласился надеть мои цвета.
«Встреча любовников», – подумала я. Мне стало больно и обидно за сына. Однако я промолчала, лишь улыбнулась в ответ, поздоровалась с капитаном де Монтгомери и вернулась к остальным.
Под звуки фанфар мы заняли места на балконе. Нас приветствовали тысячи людей. На каждой крыше, в каждом окне собрались зрители. Им не терпелось поболеть за короля на рыцарском поединке. Я устроилась между Дианой и дофином. Лицемерная жена уселась по другую сторону от моего сына. Воздух был душен и неподвижен, дамы обмахивались веерами. У Франциска покраснело лицо, он задыхался, и мы с Марией направляли на него свои веера.
Люди не слишком знатные закончили турнир накануне. Сегодняшний день, пятницу, приберегли для высокородной знати и короля. Взревели трубы, и мы поприветствовали герцогов и графов. Всадники закричали «Monjoie!» – боевой клич французских солдат – и галопом помчались по узким проходам, отгороженным низким забором во избежание столкновения лошадей. Мы были так близко к участникам турнира, что шум толпы не мог заглушить топота копыт и треска деревянных заборов при столкновении со стальным воинским облачением. На наши платья и туфли оседали облака пыли.
Спустя несколько часов герольды объявили выход короля. Он выехал из своего павильона на лоснящемся кауром жеребце, покрытом белой, отороченной золотом попоной. Подняв копье, Генрих поздоровался с ревущей толпой. Сердце мое растаяло при виде мужа, такого уверенного, сильного, в позолоченной броне. Я вскочила вместе со всеми и захлопала в ладоши.
Генрих вступил в поединок со своим старым врагом, герцогом Савойским. Королю удалось в первом же заезде сбить противника с коня. Во втором заезде копье герцога ударило короля в грудь и сорвало с седла. Генрих рухнул на землю и с минуту лежал неподвижно. Я вскочила с места. Диана легонько притронулась к моей руке, пытаясь успокоить. И в самом деле, Генрих встал и помахал рукой аплодирующим зрителям. В третьем заезде никто из всадников не упал. Матч закончился ничьей – отличный результат, потому что мой амбициозный супруг не переносил поражений и не имел желания снова биться с герцогом Савойским.
Вторым соперником Генриха был герцог де Гиз. За три заезда Генрих был единожды сбит с седла, как и де Гиз. Таким образом, была зафиксирована еще одна ничья.
Настал вечер. Солнце низко опустилось, и наш балкон, выходивший на запад, нагрелся до чудовищной температуры. Даже Диана, редко потевшая, вынуждена была промокать лоб платком. Я заслонила глаза от ослепительного света и сосредоточила все внимание на зрелище.
Последним противником короля был Габриель де Монтгомери, капитан шотландских гвардейцев. Поскольку это был последний заезд, толпа уменьшилась, и некоторые измученные жарой аристократы начали покидать галерею.
Диана была в элегантном платье из черного бархата и белого атласа – цвета плюмажа на шлеме моего мужа. Попона на лошади короля была выдержана в тех же цветах.
– Будем надеяться, что его величество одержит победу, – прошептала Диана мне на ухо. – Капитан де Монтгомери посмеялся, когда ответил на вызов короля. Ему не терпится сразиться с его величеством. Монтгомери интересно, может ли Генрих на сорок первом году жизни владеть оружием так же хорошо, как он в свои двадцать девять лет.
Я посмотрела на Марию. Она не сводила глаз с Монтгомери и быстро обмахивалась веером. Плюмаж на шлеме капитана был алым, рукава – черными, его копье было окрашено полосками тех же цветов. Я не могла видеть, был ли у него цвет Марии – белый.
Красный – цвет Марса, черный – Сатурна.
«Поединки могут случиться и без войны», – вспомнила я слова Руджиери.
В этот момент к нам присоединился герцог де Немур. Он уже закончил единоборства и явился засвидетельствовать свое уважение дофину и его жене. Прежде чем он мне поклонился, я взяла его за руку и тихо произнесла:
– Его величеству в последнее время нездоровится, а эта жара совсем его доконала. Прошу вас, поговорите с ним. Скажите… нет, попросите, ради его жены, отказаться от последнего поединка и прийти ко мне.
Немур, любезный человек, двумя годами старше моего мужа, низко поклонился и поцеловал мне руку.
– Madame la Reine, без него не вернусь.
Я ждала, затаив дыхание, пока Немур шел до павильона короля. Мой супруг уже сидел на коне. Завидев герцога, Генрих нагнулся, выслушал его и что-то быстро ответил.
Немур помедлил, поклонился и отправился назад один. Мой муж натянул поводья своего красивого Несчастливца и вывел его на место поединка.
Герольды дали сигнал к началу схватки. Я сидела ни жива ни мертва.
– Monjoie! – закричал мой супруг.
Монтгомери издал тот же клич.
Лошади пустились вскачь; когда мужчины столкнулись тяжелым стальным облачением, животные заржали и встали на дыбы. Оба всадника упали. Я молча прижала руку к сердцу. Генрих поднялся на колени, встал и вернулся к лошади, сильно прихрамывая. Грум выбежал из павильона помочь ему, но мой гордый муж его оттолкнул. Монтгомери быстро вскочил на ноги и уже сидел на лошади.
– Простите меня, – раздался чей-то голос.
Оглянувшись, я увидела герцога де Немур.
– Простите меня, Madame la Reine, – повторил он. – Я не сдержал своего обещания. Его величество просил меня передать вам: «Я борюсь из любви к тебе».
Ответить я не могла: слишком была напугана оружием Монтгомери. Металлический наконечник, который надевали на копье, чтобы предотвратить смертельное ранение противника, свалился. Наверняка Монтгомери это заметил, но не вернулся в павильон исправить оплошность, а вывел своего коня на исходную позицию. Оруженосец позади него сообщил о потере наконечника, однако Монтгомери как будто его не услышал.
К тому моменту мой муж, настроенный только на победу, уселся на Несчастливца. Он поднял забрало, утер со лба пот и дал сигнал Монтгомери, что можно продолжать.
Я чувствовала себя так же беспомощно, как во сне: не могла шевельнуться, пропал голос. Генрих опустил забрало и проигнорировал слова оруженосца о том, что следует застегнуть шлем. Монтгомери не слышал – или не хотел слышать – то, что кричал ему его охрипший оруженосец.
Толпа тоже увидела, что на копье нет наконечника. Диана снова положила ладонь мне на руку – теперь уже от страха, – но, как и зрители, молчала. В умирающем свете дня ее белое платье казалось серым.
Король, не дожидаясь звука труб, двинулся вперед.
Я поднялась на ноги. Мир затих, раздавался лишь клич «Monjoie!» и цокот копыт. Монтгомери и Генрих сошлись в единоборстве.
Отделенные друг от друга низким забором, лошади столкнулись мордами и заржали. Вдруг раздался громкий треск: копье Монтгомери разлетелось на мелкие кусочки.
Но Генрих не упал.
Он пьяно зашатался и стал клониться вперед, теряя поводья и слабо хватаясь за шею Несчастливца. Лошадь понесла. Подоспевшие грумы схватили поводья и вывели ее на открытое истоптанное копытами пространство. Седовласый Монморанси выскочил из павильона короля. Он осторожно взял моего мужа за плечи и с помощью подбежавшего Франсуа де Гиза опустил Генриха на землю.
Молодой лев превзойдет старого
На поле битвы в одиночном поединке. Он
Пронзит его глаз через золотую клетку.
Две раны в одном, затем умрет мучительной смертью.
Шотландец Габриель де Монтгомери не был королевским львом, но в тот день выступал за молодую Марию, свою королеву.
Цвета померкли в закатном солнце. На фоне красного неба выступили темные фигуры, стаскивающие облачение с моего неподвижного мужа. С помощью слуги де Гиз снял с короля позолоченный шлем. Тотчас хлынула кровь. Капитан де Монтгомери опустился на колени.
От пронзительных воплей звенело в ушах. Кричали Диана, Франсуа, сотни аристократов, тысячи простолюдинов. Дофин подле меня потерял сознание и повалился вперед. Мария поймала его, лицо ее побелело, как и платье, в котором она была. Я не стала ее обвинять и даже не оказала помощь сыну. Я сбежала с балкона по ступеням на мощеную дорожку.
Черные железные ворота, выходившие на улицу Сен-Антуан, были открыты. Я увидела маленькую мрачную процессию: окровавленный Генрих лежал на носилках, которые держали шотландские гвардейцы. Короля сопровождали старый Монморанси и Франсуа де Гиз. Я протолкнулась к мужу и задохнулась от шока.
Один конец большой деревянной щепки, толщиной в два пальца, проткнул королю правый глаз, а другой ее конец пронзил череп и вышел из виска возле правого уха. В глазном яблоке не видно было ни белка, ни радужной оболочки, лишь темный кровавый сгусток. Еще одна щепка, поменьше, торчала из горла, под челюстью, и крови там было немного.
Я приложила руку мужа к своим губам. Он зашевелился от моего прикосновения и что-то пробормотал. Мое оцепенение сменилось ужасом и надеждой: рана Генриха была серьезна, страдания невероятны, но магия Руджиери подействовала. Король был все еще жив. Он очнулся и махнул рукой, веля опустить носилки на землю. Монморанси взял его снизу за плечи, а Франсуа де Гиз поддерживал голову. Муж тяжело поднялся, как всегда – образец храбрости.
На вторых носилках лежал дофин, который все еще был без сознания. Мария шла рядом, словно призрак. Королевы надевали одежду белого цвета в знак траура. Железные ворота с лязгом за ней захлопнулись.
Наша печальная процессия поднялась по ступеням в давно не использовавшиеся королевские апартаменты. Франциска поместили в отдельные покои, его молодая королева была с ним. Генриха осторожно уложили на кровать и разрезали окровавленную тунику.
На его груди я увидела зеленый платок, промокший от пота и крови. На этом платке я вышила золотом ландыши. Зарыдав, я взяла платок и сунула за пазуху, к сердцу.
Минуло несколько часов. Приехал врач короля месье Шаплен. Он достал из горла Генриха мелкую щепку и осмотрел раненый глаз, раздумывая, сможет ли он удалить большую щепку. Муж не стонал, но не мог удержаться от рвоты. Впоследствии врач объявил, что щепка засела глубоко, и вынуть ее невозможно.
Наступила ночь. Я находилась возле постели короля. Лицо Генриха краснело и распухало, почерневший глаз наливался кровью. Большую часть времени муж был без сознания, но иногда приходил в себя и ласково со мной говорил. Я даже не заметила, что Монморанси и Франсуа де Гиз нас оставили, а их место занял главный инквизитор Карл де Гиз и герцог Савойский.
На рассвете за мной явился Монморанси. У него были серые губы и осунувшееся лицо. Он осторожно взял меня за руки и стал внушать, что мне нужно отдохнуть. Я высвободилась и громко заявила, что не отойду от постели мужа. Мои слова вывели Генриха из сумеречного состояния. Он шепотом попросил меня удалиться. Я послушалась и позволила Монморанси вывести себя из комнаты. В аванзале мы обнялись и вместе зарыдали, позабыв все наши разногласия.
В моих покоях меня поджидала мадам Гонди. Она была уже одета и полна энергии. Я отправила ее за Амбруазом Паре, [26]26
Паре Амбруаз (1510–1590) – один из отцов современной хирургии.
[Закрыть]самым знаменитым французским хирургом. Я верила, что Генрих выживет после операции, если не подхватит инфекцию. Затем я забылась на час и пробудилась от страха.
В середине утра я вернулась в комнату короля; подле него находились Монморанси и Франсуа де Гиз. Правая щека Генриха достигла гротескных размеров. Глаз был перевязан. Врач Шаплен всю ночь дежурил у короля, промывая рану. Результат меня обнадежил: жар у больного спал.
Когда я села у кровати мужа и обратилась к нему по имени, он повернул ко мне лицо. Думаю, он узнал меня, хотя здоровый глаз растерянно блуждал по комнате.
– Молодой капитан, – еле слышно произнес Генрих, и я тотчас поняла, что речь идет о шотландце, нанесшем удар. – Передайте ему, что я его прощаю…
– Капитан Монтгомери сбежал, – сообщил старик Монморанси. – Никто не знает, куда он отправился.
Монморанси кинул на Франсуа де Гиза мрачный взгляд; видно было, что эти люди враждебно относятся друг к другу.
Впоследствии я выяснила, что де Гизы публично обвинили старика в ранении Генриха. Якобы коннетабль отвечал за облачение короля, и на его, мол, совести, что Генрих поднял забрало. Монморанси, судя по всему, очень хотел задать вопросы отсутствующему шотландцу.
– А! – откликнулся король и закрыл здоровый глаз. Слеза выкатилась из него и затекла в ухо. – Диана. Где Диана?
– Мадам де Пуатье в своих апартаментах, – ответил коннетабль. – Она нездорова и просит прощения у вашего величества.
Я взяла Генриха за руку, и он на удивление крепко пожал мою ладонь. Глядя на его длинное мускулистое тело под белыми простынями, я убеждала себя, что он не умрет.
– Зато я здесь. – Голос у меня сорвался, но я взяла себя в руки. – Это я, Катрин.
– Катрин, – пробормотал Генрих. – Ох, Катрин, я все думал, что ты глупа, но нет никого на свете глупее меня. Извини меня. Извини за все…
Склонившись над мужем, я прижалась щекой к его груди. Сердечный ритм напоминал быстрое биение птичьих крыльев. Слезы из моих глаз закапали на постель. Я словно таяла и сливалась с мужем. Казалось, от меня ничего не останется, одно его бешено колотящееся сердце.
– Я ни в чем тебя не виню, – сказала я, – поэтому у тебя нет повода для извинений.
– Как я тебя люблю, – прошептал Генрих и беззвучно заплакал.
Левой рукой он обнял меня за плечи и прижал к себе. В ту минуту я готова была убить за него, с радостью вонзила бы нож в жертву и пролила бы кровь, лишь бы Генрих хотя бы секунду не испытывал боли.
Это был лишь один из моментов. В целом те ужасные дни принесли мне только страдания.
Знаменитый хирург Амбруаз Паре приехал на следующее утро. Даже его поразила страшная рана короля. Она уже загноилась, и у мужа началась лихорадка. Хирург был откровенен: щепка так крепко засела в черепе, что любая попытка удалить ее закончится фатально. Если оставить щепку в ране, начнется инфекция, которая приведет к смерти. То есть спасти короля невозможно.
Я послала Монморанси за дофином, чтобы он попрощался с отцом. Вернулся Монморанси, качая седой головой: Франциск прийти отказался. Тогда я отправилась за ним сама. Марию я застала с каменным лицом в аванзале дофина, а мой сын сидел по-турецки на кровати, стонал, раскачивался и стукался затылком о стену. Я подняла его на ноги и повела к отцу.
Король повернул голову. Взглянув на него, наш сын взвыл: к тому моменту лицо Генриха так распухло, что щека налезла на нос. От забинтованного глаза с торчащей из него щепкой пахло гнилым мясом.
Веки дофина затрепетали, голова поникла; мы с Монморанси едва успели его подхватить. Коннетабль осторожно положил голову Франциска на грудь королю и объявил Генриху, что к нему пришел сын. Заслышав голос старого друга, Генрих открыл глаз и слепо поводил рукой, собираясь обнять Франциска. Когда мальчик пошевелился, Генрих произнес:
– Да благословит тебя Господь, сын мой, да подарит он тебе сил. Они тебе понадобятся, когда ты будешь править.
Услышав это, Франциск снова завыл и потерял сознание. Монморанси и слуга вынесли его из комнаты. Глаз Генриха закрылся, король опять впал в беспамятство. Я дежурила возле постели мужа, упираясь ладонями в матрас, чтобы не упасть.
– Катрин, – позвал мой муж и пошарил рукой, отыскивая мою ладонь.
Прикосновение его было горячим. Я взяла его руку и поцеловала.
– Я здесь. И всегда буду с тобой.
Генрих простонал.
– Обещай мне, – начал он.
– Все, что угодно, – отозвалась я.
Мой голос был обманчиво сильным.
– Обещай, что будешь защищать моих сыновей. Будешь наставлять их. Обещай, что наследники Валуа останутся на троне.
– Клянусь.
Не обращая внимания на тошнотворный запах, я поцеловала его в серые губы – тихонько, осторожно, стараясь не причинить лишней боли.
Король впал в бессознательное состояние, из которого уже не вышел. Я находилась с ним до последнего. Сидела подле его постели в том же самом пурпурном платье, в котором отправилась на турнир. Семь дней он лежал, безмолвный и слепой, не способный издать ни звука.
Десятого июля пополудни его всехристианнейшее величество король Генрих II скончался в Париже во дворце Турнель. Как только врач объявил о смерти, камергер подбежал к окнам – стал раздвигать тяжелые парчовые гардины и отворять окна, выпуская наружу зловоние. Комнату наполнил воздух, пахнущий дождем.
Обычно живые стараются побыстрее избавиться от мертвых. Я прижалась щекой к неподвижной груди Генриха. Доктор Паре снял с постели простыни. Те, кто несли вместе со мной в тот день вахту у постели больного – Франсуа де Гиз, кардинал Лотарингский, герцоги Савойский и Немур, – ушли, чтобы распространить печальную новость. В коридоре сделалось шумно. Я услышала тихий плеск воды и подняла глаза: явились две служанки с тазами, наполненными водой. Они собирались обмыть тело.
– Вон отсюда! – прорычала я, но в этот момент кто-то тронул меня за плечо.
Надо мной возвышалась мадам Гонди. Ее красивое лицо распухло от слез.
– Madame la Reine, – обратилась она ко мне, – вы должны выйти. Умоляю вас. Вы сами заболеете.
– Еще несколько минут, – попросила я. – Не отнимайте его так скоро.
– Мадам. – У нее затряслись губы. – Вы здесь уже шесть часов.
Я поцеловала Генриха в холодную щеку и нежно провела пальцами по его бороде. Только потом позволила увести себя в свои апартаменты. На площадке я остановилась, почувствовав панику.
– Дети! – воскликнула я. – Им нужно сказать. Дофин должен узнать об этом немедленно.
– Им уже известно, – ласково произнесла мадам Гонди. – Несколько часов назад герцог де Гиз и его брат им сообщили.
– Это неправильно, – возразила я. – Им следовало услышать об этом от меня, а не от посторонних.
– Отправляйтесь в свою комнату и отдохните, – посоветовала мадам Гонди. – Я принесу вам что-нибудь поесть.
Несколько дней я отказывалась от еды, да и пила мало. Как-то я поднималась по лестнице, и стены медленно закружились перед глазами. Я задохнулась, повернулась к мадам Гонди и рухнула в темноту.
Проснувшись, я обнаружила, что лежу в постели в ночной рубашке. В открытое окно вплывала июльская жара, на улице смеркалось. Рядом с собой я увидела мадам Гонди и седобородого полного доктора Шаплена. На столике у кровати стояло блюдо с бараниной и вареными яйцами и бокал вина.
– Вы должны поесть и выпить, Madame la Reine, – велел врач, грозя мне пухлым пальцем. – И спать до утра.
Я промолчала. Врач удалился, а я взяла предложенную мне тарелку. Я жевала и глотала баранину, пробовала вино, но не ощущала никакого вкуса. Трапеза была оскорблением: как можно есть, когда Генрих умер, а я жива? Как вообще я могу есть и пить без него?!
Легче было бы предаться горю и забыть обо всем на свете. Однако сквозь охватившую меня тьму прорвался тонкий лучик – мысль о детях. Ради них я поднялась с постели. Мне вдруг отчаянно захотелось рассказать им о последних часах короля и утешить их. Мне понадобилась свежая одежда, и фрейлины быстро засуетились.
Они принесли новое унизанное жемчугом платье из белого дамаста, с высоким накрахмаленным кружевным воротником. Это было изысканное одеяние для вдовствующей французской королевы с подходящей шляпой и вуалью из белого газа. Портниха, без сомнения, трудилась над ним без устали, чтобы закончить к сроку.
Я плюнула на наряд, приказала убрать с глаз долой и потребовала платье из простого черного шелка, которое носила после смерти близнецов. Но не успела я надеть туфли и опустить черную вуаль, как услышала, что из аванзала меня взволнованно зовет Эдуард:
– Maman! Maman, поторопись, быстрее сюда!
Босиком я кинулась в соседнюю комнату и увидела в дверях, ведущих в коридор, своего дорогого восьмилетнего сына. Мальчик был худеньким, долговязым, как и все Валуа, с отцовскими блестящими черными глазами. На лице его читалась паника, на щеках я заметила следы слез.
– Мой родной, – сказала я. – Дитя мое, что случилось?
– Герцог де Гиз и кардинал, – ответил он. – Они намерены встретиться внизу с Франциском. Он должен взять с собой Марию, Карла, Марго и меня. Всех нас собираются увезти. Приказали не говорить тебе. Они хотят пообщаться с Франциском наедине, потому что теперь он король. Я им не доверяю, maman, ведь они – друзья мадам Пуатье.
Эдуард прищурился; даже сейчас он был способен понимать интригу.
Я вцепилась пальцами ему в плечи.
– Когда? Когда вы должны с ними встретиться?
– Сейчас, – сообщил Эдуард. – У западных ворот.
Я схватила сына за руку. Вместе мы выскочили из моих апартаментов и понеслись по винтовой лестнице на первый этаж. На площадке я почти столкнулась с Монморанси. Старик был так потрясен смертью своего господина, что не среагировал на мой стремительный бег по лестнице.
Голосом, лишенным какого-либо выражения, он произнес:
– Я пришел предупредить вас, мадам, что церемония прощания с королем начнется завтра в девять часов. Вам необходимо хорошенько выспаться, ведь последующие дни будут для вас очень долгими.
Монморанси имел в виду траур, который предписывался в таких случаях французским королевам: традиция обязывала меня провести следующие сорок дней во дворце Турнель в затемненной комнате подле забальзамированного тела моего супруга.
Но я поклялась Генриху защитить сыновей.
– Я не могу остаться, – заявила я. – Де Гизы увозят Франциска. Я должна быть с ним.
Старик попятился: его оскорбило непочтение к покойному королю. У меня не было времени вдаваться в подробности. Я взяла Эдуарда за руку, и мы вместе спустились по ступеням и по огромным гулким залам промчались к западному выходу.
Снаружи стоял экипаж. Мрачный кардинал Лотарингский, Карл де Гиз, поддерживал за локоть дофина, помогая ему подняться на высокую подножку кареты. Герцог де Гиз, Мария и двое моих младших детей ждали своей очереди.
В отдалении послышался раскат грома. Франциск, опасавшийся грозы, дернулся и едва не ударился головой о крышу кареты. Холодная капля дождя упала мне на щеку, потом еще одна.
– Франциск! – крикнула я.
Все повернулись в мою сторону. Я постаралась придать своему лицу непринужденное выражение.
– Вот, привела потерявшегося Эдуарда, – пояснила я спокойно, словно это де Гизы послали меня отыскать мальчика. – И я тоже поеду.
Братья де Гиз уставились на меня, но не осмелились ничего возразить. Мария смотрела на меня так, словно я была змеей, которая только что ее ужалила. Впрочем, она быстро вернула самообладание и кивнула. Несмотря на жару, она была прекрасна – сверкающее видение в белом платье.
– Madame la Reine, – обратилась ко мне Мария, – разве вы не останетесь с королем?
Имелся в виду, конечно же, мой покойный муж, но я притворилась, что не поняла, и кивнула на Франциска:
– Именно это я и намерена сделать. Как и обещала его отцу.
Мария промолчала. Герцог де Гиз встал с одной стороны кареты, а его брат кардинал – с другой. Они протянули мне руки.
– Прошу вас, Madame la Reine, – сказал герцог и поклонился.
– Больше я не королева, – провозгласила я. – Теперь наша королева – Мария.
Я держала Эдуарда за руку и ждала, пока Гизы помогут забраться в карету своей племяннице Марии, королеве Франции и Шотландии. Она уселась подле своего мужа Франциска. Затем Гизы повернулись ко мне.
К тому времени дождик превратился в ливень, мостовая намокла, воздух сделался прохладным. Я подумала о тете Клариссе, потрясенной и дрожащей, но твердо решившейся на побег из палаццо Медичи. Я встала босыми ногами на мокрую мостовую и шагнула к карете, удаляясь от Генриха, от своего сердца и от всего, что было в прошлом.
