Текст книги "Дьявольская Королева"
Автор книги: Джинн Калогридис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)
ГЛАВА 20
Я отправила Козимо Руджиери еще одно письмо. Объяснила свои новые обстоятельства и попросила приехать ко мне и сделаться моим главным астрологом. Впрочем, особой надежды я не питала: Руджиери то ли умер, то ли сошел с ума, однако мне не к кому было больше обратиться. Вместе с возросшей властью возросла и уязвимость. Я, как и Генрих, мало кому могла довериться. Одним из таких людей был Козимо, который давно доказал свою лояльность.
Мне было не по себе, что неудивительно.
Причины смерти молодого Франциска казались мне достоверными, но король с советниками и придворными считали иначе.
Оставшись в Турноне, Франциск вроде бы шел на поправку. Он чувствовал себя настолько хорошо, что в один из самых знойных августовских дней пригласил своего придворного сыграть с ним в теннис. Дофин легко взял партию.
После, однако, ему стало трудно дышать. Решив, что это из-за жары, он приказал графу Себастьяно Монтекукколи принести стакан холодной воды. Выпив, дофин слег в жестокой лихорадке. Его легкие заполнила жидкость. Один врач поставил диагноз «плеврит», другой в этом усомнился. Спасти Франциска не удалось.
Возможно оттого, что Монтекукколи был флорентинцем и приехал во Францию в составе моей свиты, Генрих не мог на меня больше смотреть и перестал посещать мою спальню.
Король погрузился в отчаяние, у него недоставало сил обвинять кого-то в своих страданиях. Монтекукколи был удобной мишенью, и его заподозрили в отравлении. Как же иначе, ведь он итальянец! После ареста обыскали его апартаменты и обнаружили книгу о свойствах химических веществ, а также документ, гарантирующий ему свободное поведение на территории империи. Гибель его была неизбежной.
Монтекукколи хотел, чтобы его быстрее казнили: он боялся пыток, заготовленных для людей, подозреваемых в убийстве королевских особ, а потому немедленно признался, что шпионил в пользу императора Карла и следующей его жертвой должен был стать сам король.
Седьмого октября на небе не было ни тучки. Я поднялась на только что построенное возвышение – от него еще пахло сосной – и встала за королевой Элеонорой и Дианой де Пуатье. За мной, держась за юбку, последовала Маргарита. Скоро ей должно было исполниться тринадцать лет. Мы приехали в Лион, город неподалеку от Валанса. Здесь король мог получать важные известия о ходе войны. Лион находился на порядочном расстоянии от театра военных действий, а значит, все могли чувствовать себя в безопасности.
На возвышении нас дожидалось более двухсот придворных. Все были в трауре, как и угольно-черные лошади, покрытые черными чепраками. Четыре жеребца нервно расхаживали по пустой площади. Темный фон разбавила только мадам де Пуатье – надела под черное платье белую нижнюю юбку и повязала на голову серую ленту. Ее духи сильно пахли ландышем, и этот аромат казался вызовом мрачному ритуалу.
Нам, особам королевской крови, – как и мадам де Пуатье – подали кресла, тем не менее мы остались на ногах: ждали, когда придет король с двумя сыновьями.
Карл первым взобрался на возвышение. Ему только что исполнилось четырнадцать. За последний год он подрос и был теперь всего на полголовы ниже короля. Как и покойному брату, ему в наследство от матери достались светлые волосы, голубые глаза и круглое красивое лицо.
Вслед за ним явился король. За прошедшие два месяца его виски поседели, лицо осунулось. Ходили разговоры, что он гниет изнутри и в его половых органах зреет какой-то абсцесс. Я молилась о том, чтобы сплетни оказались ложными, потому что очень любила короля. Он поднялся по ступеням и уставился перед собой невидящим взором: горе ослепило его.
В каком-то смысле я испытала облегчение, поскольку боялась встретиться с ним взглядом и наткнуться на осуждение. Две недели назад разгневанный император Карл ответил на обвинение в том, что это он заказал убийство дофина. «Если бы я захотел, – заявил Карл, – то легко мог бы убить и отца, и сына много лет назад, когда они были у меня в плену». Его агенты во французском дворе пустили слух, что это я, властолюбивая Медичи, подстрекала Монтекукколи отравить дофина, и мой супруг оказал мне полную поддержку.
Последним на возвышение ступил Генрих, теперь дофин. Его боль была такой глубокой, что со дня смерти брата он отказывался встречаться с посетителями. Я не увидела в его глазах мстительного света и даже мрачного удовлетворения, одну лишь неуверенность, приправленную отчаянием. Мысль о будущих потерях и смертях отравляла ему существование.
Я не улыбнулась, лишь с любовью посмотрела на него. Он заметил это и тотчас отвернулся, словно один мой вид причинял ему страдания. Кольцо с черным камнем, которое он носил, исчезло.
Эти мелкие моменты – отсутствие кольца, избегающий взгляд – совершенно меня расстроили. Я опустила голову и не поднимала ее, пока маленькая Маргарита, думая, что я оплакиваю ее покойного брата, не сжала мне руку и не попросила меня не быть такой грустной.
Король и дофин уселись, и все остальные заняли свои места. Караульный на площади, один из королевских шотландцев в килте, отдал приказ. Он стоял подле четырех грумов, державших под уздцы нервных жеребцов с черными попонами.
Тут же к центру площади направилась группа людей. Первыми шли кардинал Лотарингский в алом облачении и капитан шотландских гвардейцев, который, несмотря на килт и длинные развевающиеся каштановые волосы, казался очень мужественным. За ними два гвардейца вели арестанта.
Это был Себастьяно Монтекукколи, несчастный человек, подавший стакан холодной воды в потные руки дофина. Монтекукколи был графом, прекрасно воспитанным, образованным и умным. Он так очаровал дофина, что тот немедленно предложил ему единственную вакантную должность в своем окружении – сделал его стольником. Я знала, что если бы молодой Франциск был сейчас жив и увидел бы, какая страшная участь ожидает этого несчастного, то пришел бы в ужас.
Монтекукколи был красивым энергичным мужчиной тридцати с небольшим лет. Сейчас он сгорбился, ноги у него подгибались, идти ему было трудно: мешали кандалы и наручники. Я бы не узнала его: лицо покраснело и распухло, переносица была сломана. Из головы были выдраны пряди волос, местами виднелся голый череп с засохшей кровью. Тюремщики оставили его в одной ночной рубашке, запачканной кровью и экскрементами. Рубашка была длиной до колен и при малейшем ветерке задиралась, обнажая гениталии.
Кардинал Лотарингский и капитан приблизились к возвышению. Караульные подтащили Монтекукколи к королю. Несчастный рухнул на колени, частично из мольбы, частично из слабости. Кардинал громко велел ему сознаться в своем преступлении.
Во время следствия Монтекукколи сначала признался, а потом отказался от своих слов. К нему применили пытки, и он снова признался, а когда пытать перестали, опять стал отрицать свою вину. Сейчас он взглянул на короля и хотел протянуть к нему дрожащие закованные руки, но не смог их поднять.
– Ваше величество, сжальтесь. – Он говорил еле слышно и неразборчиво, поскольку потерял много зубов. – Я любил вашего сына и никогда не желал ему зла. Перед Богом и Девой Марией клянусь, что невиновен. Я любил его.
Рыдая, он упал на брусчатку.
Все глаза обратились на короля. Франциск сидел неподвижно, только щека подергивалась. Наступила тишина, потом король резко махнул рукой.
Капитан кивнул своим людям. Гвардейцы пытались поднять Монтекукколи, но ноги не держали беднягу, и его поволокли к лошадям, а он тем временем кричал:
– Ave Maria, gratia plena, Dominus tecum… [21]21
Радуйся, Мария, благодати полная, Господь с тобой… (лат.).
[Закрыть]
Тюремщики сняли с Монтекукколи оковы и сдернули грязную ночную рубашку. Тело его было сплошь покрыто пятнами, красными, фиолетовыми, зелеными и желтыми. Монтекукколи продолжал молиться так яростно и быстро, что слова сливались друг с другом.
– Mater Dei, ora pro nobis peccatoribus, nunc et in hora mortis nostrae… [22]22
Матерь Божия, молись о нас грешных, ныне и в час смерти нашей… (лат.).
[Закрыть]
По знаку капитана грумы поставили четырех жеребцов рядом с голым, лежащим на спине человеком: на север – возле правой руки Монтекукколи, на юг – возле левой, на северо-запад – возле его правой ноги, на юго-запад – возле левой. К сбруе каждой лошади с помощью тяжелых пряжек было пристегнуто по кожаному ремню шириной в мою руку. На конце каждого ремня на железное кольцо закрепили по кожаной петле.
Когда гвардеец засунул запястье Монтекукколи в петлю, несчастный завыл, взбрыкнул и забился; понадобилось позвать еще двоих человек, чтобы удержать его. Четверо гвардейцев быстро вдели его конечности в петли и надежно пристегнули пряжками оба запястья и оба бедра над коленом. Шотландцы завершили приготовления и вместе со своим капитаном отошли на безопасное расстояние.
Один человек с длинным кнутом в руке – палач – остался. Он что-то внушал Монтекукколи. Наверное, традиционно предлагал ему молить о прощении. Монтекукколи ничего не слышал и страшно кричал. Палач отдал команду грумам, севшим на лошадей. Каждая лошадь сделала один шаг в одно из четырех направлений, и Монтекукколи, словно морская звезда, слегка оторвался от земли.
Маленькая Маргарита тихо заплакала.
Палач – красивый молодой шотландец с коротко подстриженной золотистой бородой – бесстрастно посмотрел на короля. Франциск выдохнул и слабо кивнул.
Палач отошел в сторону и стегнул хлыстом по крупу каждого животного. Лошади, испуганные хлыстом и понуждаемые седоками, пустились в галоп.
Маргарита зарылась лицом мне в колени и ухватила меня за юбки. Я в ужасе наблюдала.
Алая кровь забилась фонтаном. Через одну-две секунды руки Монтекукколи оторвались от плеч, ноги – от паха. Туловище по инерции проехало немного и осталось лежать лицом вверх. То, что осталось, не было похоже на человека: из четырех зияющих отверстий, окаймленных рваной плотью, хлестала кровь. Из самого большого отверстия выскочили блестящие внутренности. Туловище дергалось на брусчатке, словно рыба на берегу.
Он был жив. Монтекукколи был еще жив.
Грумы остановили лошадей, и те медленно вернулись, каждая тянула за собой конечность, которую Монтекукколи мог видеть. Один всадник подъехал и положил еще дергающуюся ногу с оголенной жемчужно-белой бедренной костью перед лицом умирающего человека.
В толпе придворных позади меня кого-то вырвало.
Я сидела неподвижно, положив руку на плечо маленькой Маргариты. Она рыдала, уткнувшись мне в колени. Я же не отрывала глаз от страшного зрелища, впитывала в себя каждый жуткий миг экзекуции, пока Монтекукколи не затих, пока его обрубленное тело не перестало биться и пока труп не перестал брызгать кровью.
Когда его величество, судя по всему, удовлетворившись, поднялся, я тоже встала вместе со всеми. Взглянула на мужа и увидела, что лицо его по-прежнему горестное. Возможно, тот день заставил его страдать еще больше. Посмотрела я и на короля Франциска. Его лицо не было лицом любящего отца. Передо мной был безжалостный властитель, и его жажда отмщения не была удовлетворена.
После казни король пошел к мессе и немедленно причастился. Если он и чувствовал сожаление из-за гибели графа, то умело его скрывал.
Затем мы удалились каждый в свои покои. Я в своем кабинете продолжила работу над гороскопом Генриха.
Сатурн – холодная мрачная планета, предвещает тяготы, потери и печаль. Гороскоп Генриха указывал на несчастную жизнь и раннюю смерть тех, кого он любил. У моего бедного Генриха Сатурн появился под знаком Козерога.
Увидев это и оценив все неприятности, которые сулил гороскоп, я решилась на смелый поступок: покинула свои апартаменты и направилась к мужу, пока даже не представляя, что ему скажу. Лишь хотела успокоить его, отвлечь приятной беседой. Если честно, надеялась, что он снова падет в мои объятия.
Был уже вечер, но Генриха я не застала, и его паж не знал, где хозяин. Я попросила пажа сообщить мне, когда мой муж вернется.
Поужинав в одиночестве, я известила также мадам Гонди, что мне нужно поговорить с Генрихом. Прошло несколько часов, я всерьез забеспокоилась и отказывалась раздеваться.
Была уже ночь, когда мне передали, что дофин у себя. Я сразу поспешила туда и постучала в дверь.
На пороге появился другой паж. Он очень удивился моему визиту. Генрих был в комнате, без воротника и без чулок. Он явно устал, но настроение у него было лучше, чем днем. Когда он увидел меня в дверях, полностью одетой, то тревожно вскинул брови.
– Катрин! Что случилось?
По крайней мере, он на меня посмотрел.
– Все в порядке. – Я повернулась к пажу. – Месье, будьте добры подождать за дверью, пока я вас не позову.
Паж нервно взглянул на Генриха, но тот кивнул, и слуга оставил нас одних.
Муж жестом пригласил меня сесть рядом. Я заметила, какими четкими стали очертания его лица, красиво обрамленного темной бородой, и как огонь в очаге отражался в его черных глазах. Одно его близкое присутствие действовало на меня обезоруживающе. Я невольно вспомнила день, когда он взял меня на полу перед камином. Я посмотрела на свои руки, тело окатила волна тепла.
– Не стоило беспокоить тебя в такой поздний час. Прости, пожалуйста. Я лишь хотела выразить поддержку. Понимаю, как тебе сегодня было тяжело.
– Благодарю, – отозвался Генрих.
В его голосе я уловила легкую нотку нетерпения. Он утомился. Наверное, желал, чтобы я ушла. Теребил в руке платок.
Набравшись храбрости, я продолжила:
– Я скучала по тебе, Генрих. Волновалась. Вижу, что ты так и не поел. Ты рискуешь заболеть. Я… можно, я тебя обниму? Просто как член семьи. Хочу показать тебе свою любовь и заботу.
Я не спросила насчет кольца, боялась, что Генрих начнет оправдываться.
Он торопливо поднялся, нервно взглянул в сторону и ответил:
– Конечно, Катрин.
Мой муж был очень высок. Я обняла его и прижалась щекой к его груди. Обняла его очень нежно и опустила веки, надеясь, что мои руки его успокоят, но тотчас снова широко открыла глаза.
От дофина пахло ландышем.
В ужасе я отпрянула. Он был в том же костюме, что и на казни: черный дублет с черными бархатными рукавами, в прорезях видна белая атласная рубашка. Белая, как и нижняя юбка у мадам де Пуатье. На столе возле него лежал его черный бархатный берет с единственным серым пером, в тон серой ленте на головном уборе мадам.
– Она, – прошептала я. – Ты был с ней. Поэтому ты и снял мое кольцо?
Лицо Генриха вспыхнуло. Он уставился в пол. Ему стыдно было на меня смотреть. Я разглядела платок в его ладони: белый шелк с вышитой на нем большой черной буквой D. Словно признаваясь, Генрих кинул его на стол.
– Ты, – выдохнула я, – ты ненавидишь своего отца, потому что он плохо относится к королеве. Теперь ты должен ненавидеть самого себя.
– Все случилось само собой, Катрин, – произнес он тихо, голос его дрожал. – Я никогда не хотел причинить тебе боль.
– Она тебя использует! – яростно воскликнула я. – Раз ты теперь дофин, она принесет тебе в жертву свою добродетель. Она тебя завлекает.
– Нет, – покачал головой Генрих. – Она любила меня, когда никто другой меня не любил. Любила меня и Франциска, как мать. Даже когда отец отдал нас испанцам. Когда она узнала, что Франциск умер, это ее чуть не убило. Она любила его не меньше меня. Она понимает, что для меня значит его смерть, больше, чем кто-либо другой.
– С каких это пор матери утешают сыновей, раздвигая перед ними ноги?! – крикнула я.
Мой муж дернулся, словно я дала ему пощечину.
– Из уважения к тебе, – хрипло сказал он, – я удерживался от соблазна так долго, как мог. Мы оба с этим боролись… пока горе не сломило нас. Сегодня мы впервые согрешили, и Господь уже наказал меня, послав тебя сюда, чтобы я видел, как тебе больно. – Генрих впервые посмотрел мне прямо в глаза. – Я очень старался полюбить тебя, Катрин, но она похитила мое сердце задолго до твоего приезда. Знаю, что это грех, и если Господь покарает меня, то за дело. Но больше я не могу без нее жить.
Он взял что-то с туалетного столика и вложил мне в ладонь. Кольцо-талисман.
– Возьми его, – добавил он. – Это суеверие, противное Богу. Не надо было соглашаться его носить.
Я молчала, сжимая в руке нежеланный подарок. Острый нож причинил бы мне меньше боли. Слезы сами потекли по щекам, я не могла сдержать их. Ненужная, некрасивая… до сих пор у меня было достоинство, а теперь и его не осталось.
Круто повернувшись, я побежала к себе. Слезы не унимались даже после того, как мадам Гонди прогнала фрейлин, даже когда она стала целовать мои руки, даже когда обняла меня и тоже заплакала.
С этого дня Генрих носил только цвета Дианы – белый и черный.
Вероятно, завидуя сыну, его величество вызвал к себе любовницу, не слушаясь советов врачей.
Утром я каталась верхом с герцогиней д'Этамп и ее вечной спутницей Мари де Канапль. Мари пополнела, а герцогиня за время долгой разлуки с любовником стала еще тоньше. Дамы о чем-то разговаривали, но когда я приблизилась к конюшне, они быстро отстранились друг от друга. Герцогиня улыбнулась, не разжимая губ, словно голубя проглотила. Мадам де Канапль обнажила острые лисьи зубки. Наша беседа во время прогулки была вымученной, обе женщины вели себя со мной сдержанно. Когда поездка окончилась, я пошла во дворец, а подруги позади меня тотчас зашептались и захихикали. И я решила никогда больше не проводить с ними время.
По глупости я думала, что им стало известно о моем слезливом свидании с Генрихом. Наверняка весь двор знал о романе моего мужа с мадам Пуатье, а я узнала об этом последней.
Но за коварной усмешкой герцогини скрывалось нечто большее. Мне стоило внимательнее прислушаться к загадочным намекам мадам Гонди, когда она одевала меня к ужину. Во дворе есть люди, замыслившие что-то против меня. И теперь я поняла, что мадам Гонди пыталась меня предупредить, а я отмахнулась от ее слов.
В тот вечер король устроил банкет. Гостями были многочисленные представители семьи Гиз. Гизы происходили из королевского рода Анжу, у них имелись небольшие претензии на трон. Королю было на руку с ними ладить. В тот вечер он развлекал герцога, его жену и их дочерей, Рене и Луизу. Рене была еще маленькой, но Луиза, темноглазая красавица, была невестой на выданье. Юный Карл уже год как обращал внимание на женщин, и Луиза явно произвела на него впечатление.
При первой же возможности я удалилась в свои покои. Мне тяжко было вести себя по-светски. Стараясь отвлечься, я продолжила работу над натальным гороскопом Генриха. Через какое-то время моя тоска ослабла, я сосредоточилась на своем занятии. Я сидела за гороскопом допоздна, пока не явились мадам Гонди и фрейлина. Они раздели меня и причесали.
За столиком в своем тесном кабинете я изучала гороскоп. Генрих родился под знаком Овна – упрямый знак, управляемый Марсом, а его асцендент – Лев, как и у меня. Атрибут королевской власти.
В ту ночь я сосредоточила внимание на пятом доме наших гороскопов – доме детей. Мечтала найти там счастливую новость, обещание наследников. Но оба наших гороскопа находились под влиянием Скорпиона, знака лжи и скрытых в темноте тайн.
Все это нарушило слабую надежду, которую я питала в последние несколько часов. Ни намека на детей. Нашими жизнями заправляли обман и темные силы. Мне стало страшно, я попыталась убедить себя, что неправильно поняла мрачный настрой Скорпиона в отношении пятого дома. В Лион я привезла работы Агриппы, а потому решила обратиться к одной из его книг: вдруг там я обнаружу нечто, указывающее на светлое будущее. В том месте, где мы остановились, была библиотека, где я хранила свои книги. Накинув халат, я вышла из комнаты.
Мои апартаменты располагались на третьем этаже, а библиотека и покои короля и королевы – на втором. Я неслышно спустилась с лампой в руке по винтовой лестнице, соединявшейся с внутренним двором. В конце ноября ночь была по-прежнему ясной и звездной, огромная желтая луна отбрасывала передо мной тени. Тонкий халат давал мало тепла, да и каменные перила под рукой были жутко холодными. Оказавшись на втором этаже, я почувствовала, что дрожу.
По обе стороны входа во внутренний двор росли два высоких можжевельника. Я кивнула стражникам, привыкшим к моим ночным прогулкам. В библиотеке я изучила полки, нашла второй том Агриппы, сунула его под мышку и с лампой в руке двинулась в обратном направлении.
Далеко я не ушла. Возле можжевельников раздался смех. Звук доносился с лоджии за королевскими апартаментами. Терраса выходила на тот участок двора, который мне предстояло пересечь.
Инстинкт подсказал мне опустить лампу и спрятаться в тени можжевельника. Смех стал громче, на террасе появилась женская фигура, освещенная луной.
С лоджии ее позвал мужской голос:
– Анна! Анна, что ты делаешь? Страшный холод, ты простудишься.
Король не слишком сердился: судя по всему, выпил.
Анна раскинула руки и закружилась. Я видела ее темный силуэт. Кроме рубашки, не доходившей до бедер, на ней ничего не было. Нижняя половина ее тела была обнажена. Распущенные волосы струились по плечам.
– Как хорошо! Чувствую себя обновленной! Вы заставили меня попотеть.
– Анна, – недовольно забасил его величество.
– Франциск, – передразнила его Анна и рассмеялась. – Идите сюда, встаньте под луной.
Он приблизился к ней – черная, высокая и плотная тень. Тень Анны была маленькой, как у феи. Король, зарычав, набросился на любовницу, она было побежала, но он легко нагнал ее в углу террасы. Анна положила ладони на каменную ограду, доходившую ей до бедра, и повернулась спиной к королю.
– Ваше величество, сдаюсь.
Стоя позади нее, он положил руки ей на бедра и приготовился в нее войти, но она вдруг отстранилась.
– Только если пообещаете воспользоваться моим советом.
Король простонал.
– Женщина, не мучай меня!
– Луиза – красивая девушка, как по-вашему?
– Ты красивее.
Он взял Анну за талию в надежде овладеть ею, но она повернулась к нему лицом.
– На его долю выпало столько страданий, – сказала она уже серьезно. – Он заслуживает красивую жену с королевской кровью.
– Не раздражай меня, Анна. Не хочу иметь с де Гизами ничего общего. Кузина Генриха Жанна почти достигла брачного возраста. Она принесет с собой корону Наварры. Она куда более выгодная партия. Но Катрин – славная девушка. Обсуждать пока рано…
– Это должна быть Луиза, – твердо заявила Анна. – Она родит вам внуков, которые объединят дома Гизов и Валуа. Они не будут соперничать за корону…
Франциск вздохнул. Он был слегка раздражен. Его темный силуэт замер.
– Это преждевременный разговор. Я еще ничего не решил.
– Но вы должны развести их. Люди не любят Катрин. Генрих терпеть ее не может… Что она вам принесет? Одно разочарование.
– Хватит! – велел Франциск.
Любовники слились в поцелуе. Потом король развернул Анну спиной к себе и согнул в талии. Она схватилась за каменный парапет, и король наконец-то вошел в нее.
Анна охнула, потом рассмеялась. Ее дыхание повисло облачком в холодном ночном воздухе.
– Франциск! Да вы настоящий бык!
Я погасила лампу и отвела глаза. Несколько минут я слушала страстные звуки. И невольно дрожала, но уже не от холода.
