Текст книги "Охотники на мамонтов"

Автор книги: Джин Мари Антинен Ауэл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 59 страниц)

Но никто не ощущал исходящее от нее очарование сильнее, чем Джондалар. Мать Джондалара стояла во главе племени, а его брат наследовал ей; Даланар основал новое племя и был его вождем, а Золена достигла высочайшего положения среди Зеландонии. Он принадлежал к верхушке своего племени, и он чувствовал те достоинства Эйлы, на которые обратили внимание старейшины и шаман Львиного стойбища. Как будто кто-то ударил его в живот так, что у него дух перехватило: он внезапно понял, что потерял. Как только Эйла подошла к Ранеку, Тули начала: – Ранек из племени Мамутои, сын очага Лисицы Львиного стойбища, ты просишь Эйлу из племени Мамутои, дочь Мамонтового очага Львиного стойбища, которой покровительствует Дух Пещерного Льва, соединить свою жизнь с тобой и вместе основать очаг. Правда ли это?

– Да, это правда, – ответил он и обернулся к Эйле с улыбкой, полной безмятежного счастья.

Затем Талут обратился к Эйле:

– Эйла из племени Мамутои, дочь Мамонтового очага Львиного стойбища, которой покровительствует Дух Пещерного Льва, согласна ли ты на союз с Ранеком из племени Мамутои, сыном очага Лисицы Львиного стойбища?

Эйла зажмурилась и тяжело вздохнула, прежде чем ответить.

– Да, – чуть слышно произнесла она. – Я согласна. Джондалар сидел у стены, сжав челюсти до боли в висках. Он сам во всем виноват. Если бы он тогда не взял ее силой, может, она и не ушла бы к Ранеку. Но ведь она уже делила с ним ложе… С первого дня, когда ее приняли в племя Мамутои… Ну, здесь он должен признаться себе, что несколько кривит душой. С той первой ночи она больше не спала с резчиком, пока не случился тот глупый спор между ними и он не ушел из Мамонтового очага. Из-за чего они спорили-то? Он ведь и не сердился на нее, просто беспокоился о ней. Тогда зачем он ушел?

Тули повернулась к Уимезу, стоявшему за спиной у Ранека, рядом с Неззи:

– Признаешь ли ты этот Союз между сыном очага Лисицы и дочерью Мамонтового очага?

– Я признаю этот Союз и приветствую его, – ответил Уимез.

– А ты, Неззи? – спросила Тули. – Признаешь ли ты Союз между твоим сыном, Ранеком, и Эйлой, если будет назначен соответствующий Брачный Выкуп?

– Я признаю этот Союз, – ответила женщина.

Вслед за этим Талут обратился к старику шаману, стоявшему рядом с Эйлой.

– Духовидец Мамутои, покинувший свой очаг и отринувший свое имя, ты, кто был призван и посвящен Мамонтовому очагу, говорящий с Великой Матерью Всего, Тот, Кто Служит Мут, – начал старейшина, обстоятельно перечисляя все титулы шамана, – согласен ли Мамут на Союз между Эйлой, дочерью Мамонтового очага, и Ранеком, сыном очага Лисицы?

Мамут ответил не сразу. Он смотрел на Эйлу, которая стояла, опустив голову. Он вглядывался в ее лицо, оценивая ее состояние, окружающую ее ауру.

– Дочь Мамонтового очага может соединиться с сыном очага Лисицы, если она этого желает, – наконец произнес он. – Нет ничего, что препятствовало бы этому Союзу. Она не нуждается в моем благословении или одобрении, да и ни в чьем. Выбор за ней. Выбор всегда будет за ней, где бы она ни была. Если она нуждается в моем разрешении, я даю его. Но она всегда останется дочерью Мамонтового очага.

Тули посмотрела на старика. В его словах таился какой-то иной смысл. Но она решила подумать об этом позднее.

– Ранек, сын очага Лисицы, и Эйла, дочь Мамонтового очага, объявили о своем желании быть вместе. Они желают заключить союз, дабы обрести общий дух и разделить общий очаг. Все вопросы, связанные с этим, улажены. Ранек, если ты соединишься с Эйлой, обещаешь ли ты ей покровительство свое и своего мужского духа, будешь ли ты заботиться о ней, когда Великая Мать благословит ее дать начало новой жизни, признаешь ли ты ее детей детьми своего очага?

– Да, обещаю. Ничего я не желаю больше, чем этого, – ответил Ранек.

– Эйла, если ты соединишься с Ранеком, обещаешь ли ты заботиться о нем и даровать ему покровительство твоей материнской силы, призываешь ли ты без всяких условий Дар Жизни, ниспосланный Великой Матерью, и разделишь ли ты своих детей с мужчиной твоего очага? – спросила Тули.

Эйла открыла рот, но сначала не могла произнести ни звука. Откашлявшись, она наконец произнесла – но чуть слышным голосом:

– Да, обещаю.

– Слышали ли вы эти обещания и можете ли их засвидетельствовать? – обратилась Тули к присутствующим.

– Мы слышали и свидетельствуем, – ответили те. Диги и Торнек начали медленно отбивать ритм на своих костяных инструментах, подстраиваясь к голосам, запевшим торжественную песню.

– Вы соединитесь на Летнем Сходе, дабы все Мамутои засвидетельствовали ваш союз, – сказала Тули. – Обойдите три раза очаг в подтверждение ваших Обещаний.

Ранек и Эйла рука об руку медленно пошли вокруг очага под музыку и пение. Итак, свершилось. Они обменялись Обещаниями.

Ранек был в восторге. Он едва чувствовал землю под ногами. Его счастье было таким всепоглощающим, что он не мог поверить, что Эйла не разделяет его. Он заметил ее колебания, но убеждал себя, что это всего лишь робость, что она устала или нервничает. Он любил ее так сильно, что не мог даже представить себе, будто она не испытывает к нему подобных чувств. Но на сердце у Эйлы было тяжело, когда они обходили костер, хоть она и старалась не показывать этого. Джондалар опустился на землю: ноги не держали его, как будто все его кости сломались; он чувствовал себя пустым мешком с развязанными тесемками. Больше всего на свете ему хотелось бежать отсюда прочь – только бы не видеть, как женщина, которую он любил больше всего на свете, идет рука об руку со счастливо улыбающимся темнокожим мужчиной.

– Ах, Эйла, я так рада, что мы породнимся! – воскликнула Диги. – Но потом ты вернешься сюда, а я уйду, чтобы строить новое жилище. Я буду так скучать по тебе в будущем году. А интересно, кого из нас Мать благословит первой – тебя или меня? Ты, наверное, такая счастливая.

– Кажется, да, – ответила Эйла, натянуто улыбнувшись.

Диги поразилась ее вялости. Похоже, Эйла была от своего Обещания не в таком восторге, как она. Эйла и сама удивилась. Она хотела быть счастливой, ей полагалось быть счастливой, но чувствовала она лишь одно – утрату.

В то время когда все толпились в Мамонтовом очаге, Эйла и Мамут ускользнули в Журавлиный очаг для последних приготовлений. Когда все было готово, они пошли обратно, но между Оленьим и Мамонтовым очагами Мамут остановился. Люди толпились небольшими группами, занятые разговором, и шаман решился дождаться минуты, когда все взгляды обратятся в другую сторону. Тогда он подал знак Эйле, и они медленно двинулись, до последнего момента не выходя из тени.

Мамут, в первое мгновение никем не замеченный, молча стоял перед очагом. Полы его плаща развевались, руки были сложены на груди. Эйла сидела, скрестив ноги и опустив голову; на плечи ее также был накинут плащ. Когда их наконец увидели, это было воспринято как чудо. Никто не видел, как они вошли, – а они вот уже в самом центре помещения. Все расселись, предвкушая новое таинство Мамонтового очага, гадая, что за церемония предстоит сегодня.

Прежде всего Мамут хотел призвать духов, чтобы показать подлинность иного мира, в котором ему предстоит действовать, тем, кто знает лишь слова, произносимые ртом, да еще, быть может, результаты действий. Все затихли. В тишине слышались непривычно громкое человеческое дыхание и потрескивание костра. Вдруг языки пламени задрожали, а в дымовом отверстии раздался смутный вой, как бы обозначая присутствие кого-то невидимого. Так постепенно, что никто поначалу этого не заметил, вой перешел сначала в монотонные постукивания, потом в ритмическое пение. Все подхватили его, а старый шаман тем временем начал медленно танцевать, извиваясь в такт музыке. Потом ритмический стук стал громче – словно несколько бубнов ударили одновременно.

Внезапно Мамут сбросил плащ, представ обнаженным. На нем не было ни пояса с мешочками, ни узелков для тайных припасов, которые Мамутои носили на голом теле под одеждой. Он словно рос на глазах, наполняя пространство своим присутствием. Эйла моргала, зная, что старый шаман на самом деле ничуть не изменился. Приглядевшись, можно было увидеть все того же старика с морщинистой кожей, длинными костлявыми руками и ногами, но узнать его было непросто.

Он вернулся к нормальным человеческим размерам, но, казалось, был всецело поглощен чьим-то пульсирующим присутствием, которое наполняло сиянием все его тело. Он вытянул вперед ладони. Они были пусты. Потом он хлопнул в ладоши и сложил руки вместе. Зажмурившись, он некоторое время стоял неподвижно, потом стал дрожать, словно сопротивляясь некоей охватившей его могучей силе. Медленно, с огромным усилием, он разжал ладони. Что-то бесформенное черное промелькнуло между ними, и не один из свидетелей содрогнулся. Это было неприятное ощущение – запах зла, запах чего-то зловредного и опасного. Эйла почувствовала, как волосы у нее на голове поднимаются дыбом, – и невольно сдержала дыхание.

Когда Мамут развел руки, тень стала расти. Едкий запах страха распространился среди сидящих. Все сидевшие вскочили, стоящие потянулись вперед, заунывное пение перешло в вой, и напряжение стало почти невыносимым. Нечто чернело, набухало, наполнялось собственной жизнью или, скорее, противожизнью. Старый шаман вытянулся, его тело задрожало от усилия. Эйла сосредоточенно глядела на него, страшась за старика.

Вдруг, без всякой подготовки, она почувствовала, как сила наполнила и ее тоже, и внезапно обнаружила, что находится рядом с Мамутом, в его сознании или в его видении. Теперь она все видела ясно, понимала опасность и ужасалась ей. Он был во власти вещей, находящихся вне мира, вещей, ни с чем не сравнимых. Он старался овладеть ими, и она была рядом с ним. Когда он попытался снова сомкнуть руки, темное нечто уменьшилось, и она видела, как он опять пытается вогнать его туда, откуда оно вышло. Ладони сомкнулись – и в его сознании раздался резкий щелчок, что-то вроде грозового разряда.

Оно ушло. Мамут отогнал зло, и Эйла знала: он взывал к другим духам, которые помогли ему совладать с темной силой. Она различала смутные очертания животных, духов-охранителей, Мамонта и Пещерного Льва, может быть, даже самого Пещерного Медведя – Урсуса. А Потом она снова, сидя на подстилке, смотрела на старика, вновь ставшего Мамутом. Физически он выглядел утомленным, но его душевные способности возросли, отточились в споре мощных воль. Духовное зрение самой Эйлы тоже отточилось, и она видела, что духи-охранители по-прежнему здесь. Она была достаточно опытна, чтобы понимать: их цель – изгонять злых духов, которые могут повредить ей во время обряда. Они должны притянуть вызванное Мамутом зло и унести его с собой.

Мамут знаком призвал всех к тишине. Барабаны и пение разом смолкли. Пришло время начинать обряд Клана с магическим корнем, но шаман хотел подчеркнуть, как важна будет помощь людей стоянки. Когда ритуал с магическим корнем захватит Мамута и Эйлу, только пение сможет вернуть их к реальности.

В напряженной ночной тишине Эйла начала отбивать ритм на инструменте, подобного которому они никогда прежде не видели. Это была всего-навсего большая чаша, выточенная из цельного куска дерева и повернутая вверх дном. Она принесла ее из долины, и неизвестно, что было удивительнее – ее размеры или то, что ее можно использовать как музыкальный инструмент. Деревья, из которых можно было бы выточить такую вещицу, не росли в открытой, сухой и ветреной степи. Даже в речной пойме, хорошо орошавшейся во время паводка, высокие деревья были редкостью, но та небольшая долина, где она жила прежде, была надежно защищена от ветра, и там хватало влаги для нескольких крупных деревьев. Одно из них сломала молния, и из куска этого дерева Эйла и сделала чашу.

Хотя, ударяя по разным частям сосуда, можно было варьировать тон, это не был ударный инструмент в обычном смысле слова, как барабан или костяная лопатка; в данном случае важен был только ритм. Люди Львиной стоянки были заинтригованы, но это была не их музыка, и они чувствовали себя от нее не слишком уютно. Да, эта музыка была чужой, но, как и надеялась Эйла, она создала особую атмосферу, под стать той, что была в Клане. Мамута переполнили воспоминания о времени, проведенном им там. Когда она перестала играть, не возникло ощущения, что все кончено: скорее, что главное еще впереди, и в воздухе витало предчувствие чего-то необычного.

Стоянка не знала, чего ожидать, но, когда Эйла сбросила плащ и выпрямилась, все были поражены тем, что ее тело было раскрашено черными и красными кругами. Не считая татуировок, отличавших посвященных, Мамутои украшали свою одежду и никогда – тело. Впервые люди стоянки соприкоснулись с миром, откуда пришла Эйла, с культурой настолько своеобразной и замкнутой, что они даже не осознавали ее существования. Это был не другой стиль одежды, не другое сочетание красок, не другой тип оружия, даже не другой язык. Это был иной способ мышления, но они понимали, что этот способ мышления – человеческий.

Они видели, с каким благоговением Эйла наполняет свой сосуд водой и подает Мамуту. Потом она достала сухой корешок и начала его жевать. Сначала это было трудно. Корешок был старый и сухой, а все соки надлежало выплюнуть в деревянный сосуд. Ни в коем случае нельзя их глотать. Когда Мамут осведомился, сохраняет ли корешок свою силу столько времени, Эйла объяснила ему, что он только становится сильнее.

После очень долгой, как ей казалось, паузы – она помнила, что в первый раз она тоже длилась очень долго, – она выплюнула маслянистую мякоть и остатки сока в сосуд. Затем перемешала это с белесой жидкостью. Почувствовав, что все сделано правильно, она протянула сосуд Мамуту. Мамут подал знак барабанщикам и певцам, потом кивнул Эйле и проверил, готов ли сам он к обряду. Она нервничала: прежний опыт вызывал неприятные ассоциации; вновь она освежила в памяти все детали приготовления к церемонии; она вспоминала все, что рассказывала ей Иза. Она делала все возможное, чтобы воспроизвести все как можно ближе к ритуалу Клана. Она снова кивнула, и Мамут поднес кубок к губам и сделал первый глоток. Отпив половину, он отдал кубок Эйле. Она допила остальное.

* * *

Сам вкус был древним, напоминающим о богатой почве в тенистых лесах давних, изначальных дней, о странных огромных деревьях, о солнечных лучах, пробивающихся сквозь навес зеленых ветвей. Действие этого корешка сказалось почти сразу. Ее стошнило, и она ощутила легкое головокружение. Ее видения клубились, мозг становился все больше, ему уже не хватало места в голове. Внезапно она очнулась в другом месте. Здесь было темно. Она почувствовала себя потерянной, на мгновение ее охватила паника. Потом она ощутила, как кто-то прикоснулся к ней, и она поняла, что и Мамут здесь. Эйла несколько успокоилась, увидев его, но Мамут сейчас не занимал в ее сознании такого же места, как тогда Креб, он в отличие от Креба не мог вести ее за собой, да и сам не знал дороги. Он совсем не владел ситуацией – просто находился здесь и ждал, что случится.

Странно, что Эйла по-прежнему слышала пение и барабанный бой – словно все еще находилась в жилище Львиной стоянки. Она сосредоточилась на этих звуках. Они давали ей точку опоры, веру, что она не одна. Присутствие Мамута тоже придавало ей уверенности, хотя она тосковала по той сильной путеводной воле, которая направляла ее в прошлый раз.

Темнота стала рассеиваться, появилось свечение, сначала сероватое, потом радужное. Они с Мамутом вновь летели над какой-то равниной, но головокружения уже не было, только ощущение движения среди красноватых облаков. Движение все ускорялось, и облака превратились в тонкую радужную ленту. Она нырнула в длинный туннель со стенами, напоминающими внутреннюю поверхность пузыря. Все быстрее, быстрее – и под конец она очутилась в лучах света, яркого, как солнечный, но пронизанного ледяным холодом.

Она вскрикнула – но беззвучно, и нырнула в свет, и прошла сквозь него.

Она была теперь в глубокой, темной, холодной пустоте. Это было очень знакомое ощущение, но в тот раз Креб нашел ее и вывел отсюда. Она смутно чувствовала, что Мамут здесь с ней, но знала, что он не в силах ей помочь. Пение смутно отдавалось в ее ушах. Она знала, что, если оно прекратится, ей уже не выйти отсюда, но она не была уверена, что ей так уж хочется назад. Здесь не было никаких чувств, только пустота, которая помогала ей осознать свою растерянность, свою мучительную любовь, свое безнадежное горе. Черная пустота пугала, но это было лучше, чем душевное опустошение, которое она чувствовала снаружи.

Она вновь ощутила какое-то движение; темнота рассеялась. Теперь она снова была в туманном облаке, но оно уже было другим – плотнее, тяжелее. Облака расступились. Перед ней открылась какая-то равнина; но этот мир был не похож на тот естественный мягкий пейзаж, к которому она привыкла. Он был наполнен необычными предметами и формами, устроен по каким-то строгим правилам: с грубыми прямыми поверхностями и прямыми линиями, с неестественно яркими цветами. Некоторые вещи стремительно двигались – или так только казалось. Это место было ей незнакомо, но с первого же взгляда не понравилось, и она старалась отстранить его от себя.

* * *

Джондалар наблюдал, как Эйла пьет снадобье, и озабоченно нахмурился, видя, как она вздрогнула и как побледнело ее лицо. Какое-то время она из последних сил держалась на ногах, потом опустилась на землю. Мамут тоже упал, но в этом-то не было ничего необычного – шаман часто падает на землю, когда погружается в иной мир, не важно, принимал ли он для этого какое-то снадобье или нет. Пение и барабанный бой тем временем продолжались. Он видел, как Волк попытался дотронуться до Эйлы, но его удержали. Джондалар понимал Волка; ему хотелось поступить так же, он даже бросал взгляд на Ранека – каково ему? – но обитатели Львиной стоянки, кажется, не были встревожены, и он решил не нарушать правила священного ритуала. Вместе со всеми он присоединился к пению. Мамут дал ему понять, как это важно.

Прошло некоторое время, но ни Мамут, ни Эйла не шевелились, и Джондалару стало страшно. Ему показалось, что и на лицах других он заметил подобное выражение. Он встал, пытаясь разглядеть ее лицо, но факелы горели вполсилы, и было темно. Он услышал поскуливание и поглядел на Волка. Звереныш снова заскулил. Он пару раз рванулся к Эйле и опять вернулся к Джондалару.

Он слышал, как тревожно ржет в своей пристройке Уинни, как будто чувствует опасность. Вряд ли, конечно, но вдруг хищник проник к лошадям и испугал их, пока все заняты? Увидев его, лошадь заржала громче. Ничего, что могло бы испугать ее, Джондалар не обнаружил, но что-то же ей привиделось. Даже его поглаживание и ласковые слова не могли ее успокоить. Она рвалась внутрь дома – никогда прежде такого не случалось. Удалец тоже вел себя беспокойно – тревога матери передалась и ему.

Волк опять вскочил, поскуливая и повизгивая, бросаясь то ко входу в очаг Мамонта, то назад к Джондалару.

И тут до него дошло, что так встревожило животных. Эйла! Они чувствуют, что опасность грозит Эйле!

Джондалар бросился назад и увидел, что несколько человек столпились вокруг Эйлы и Мамута, пытаясь их разбудить. Не в силах больше сдерживать себя, он бросился к Эйле. Она лежала неподвижно, все мышцы ее тела были напряжены, и она едва дышала.

– Эйла! – закричал он. – О Великая Мать, она почти мертва! Эйла! О Дони, не дай ей умереть! Эйла, вернись! Не умирай, Эйла! Пожалуйста, не умирай!

Он сжимал ее в объятиях, повторяя ее имя, все настойчивее и настойчивее умоляя ее не умирать.

* * *

Эйла чувствовала, что ускользает все дальше и дальше. Она смутно слышала пение и барабанный бой, но это было где-то вдалеке, какое-то смутное воспоминание… А потом ей показалось, что она услышала свое имя. Она напряглась и прислушалась. Да, ее имя, опять и опять, и все настойчивее. Она почувствовала, как Мамут приближается к ней, и оба они сосредоточились на пении. Она слышала смутные голоса, и ее тянуло к ним. Потом, в отдалении, она услышала резкий, напряженный, глубокий барабанный бой: «хоо-о-ом!» Теперь уже яснее она распознавала человеческий голос, полный боли и страсти. Она чувствовала, как кто-то нежно прикасается к ней и трогает объединенное существо – ее и Мамута.

Внезапно она двинулась – ее стремительно потянуло вперед вдоль одной светящейся линии. Ей казалось, что она движется с необыкновенной скоростью. Тяжелые облака обступили ее и сразу же исчезли. Через пустоту она пролетела в мгновение ока. Радуга превратилась в серый туман – и вот она уже была на Львиной стоянке. Перед ней – ее собственное тело, необычно неподвижное, бледно-серое, распростертое на полу. Она увидела белокурого мужчину, склонившегося над ней, держащего ее в объятиях. А потом она почувствовала, как Мамут толкает ее вперед.

* * *

Глаза Эйлы вспыхнули, когда она увидела склонившегося над ней Джондалара. Страх в его голубых глазах сменился огромным облегчением. Она пыталась заговорить, но язык ее опух, и тело было холодным, холодным как лед.

– Они вернулись! – воскликнула Неззи. – Не знаю, где они были, но они вернулись. Как они замерзли! Заверните их в мех и принесите им чего-нибудь попить.

Диги принесла меха со своей лежанки, и, пока она заворачивала в них Эйлу, Джондалар не отходил от нее. Волк тоже вертелся рядом, подпрыгивал, лизал ее лицо. Ранек принес стакан горячего отвара. Талут помог ей сесть. Ранек поднес стакан к ее губам, и она благодарно улыбнулась. Уинни заржала из своей пристройки, и Эйла распознала в ее голосе тревогу и беспокойство. Она ответила ей, подражая конскому ржанию, чтобы успокоить животное. Потом она пожелала видеть Мамута.

Ей помогли встать, накинули плащ на плечи и подвели к старику. Он лежал на меховой подстилке и тоже пил горячий отвар. Он улыбнулся ей, но в глазах его сквозило беспокойство. Не желая беспокоить обитателей стоянки, он преуменьшал значение их необычного опыта, но не хотел скрывать от Эйлы, какая опасность грозила ей. Ей тоже хотелось потолковать об этом, но оба избегали прямого разговора о только что перенесенном. Неззи поняла, что им надо остаться наедине, и быстренько выставила всех посторонних, а вслед за ними ушла сама.

– Где мы были, Мамут? – спросила Эйла.

– Не знаю, Эйла. Я там раньше не был. Другое место, может, и другое время. Может, этого места и вовсе нет, – задумчиво сказал он.

– Думаю, есть. Эти вещи похожи были на настоящие, некоторые из них я знаю. Например, в той пустоте я была с Кребом.

– Я верю, что твой Креб и вправду силен. Может, даже сильнее, чем ты думаешь, если он смог привести тебя в эти места и сохранить власть над собой и тобой.

– Да, конечно, но… – Мысль вертелась на языке у Эйлы, но она не могла подобрать нужных слов. – Креб знал эти места, он показывал мне свою память и наши истоки, но мне кажется, что туда, где были мы, он не добирался. Думаю, не мог добраться. Может, это и спасло меня. У него были разные силы, и он владел ими, но это другое… Место, где мы были, – это новое место. Он не мог попасть в новые места, только туда, где уже был. Но может быть, он видел, что я смогу? Не поэтому ли он так грустил?

Мамут кивнул:

– Может быть, но важнее другое: эти места опаснее всего, что я мог предположить. Я пытался освятить их ради блага племени. Пробудь мы там подольше, возврата уже не было бы. И одним нам было бы не вернуться. Нам помог… кто-то, кто так хотел нашего возвращения, что это превозмогло все препятствия. Это была такая сильная воля, что ее не могло остановить ничего, кроме, может быть, смерти.

Эйла нахмурилась, очевидно смущенная, и Мамут спросил себя, знает ли она, кто помог им вернуться, понимает ли, почему воли одного человека хватило, чтобы спасти ее. Она поймет в свое время, но не ему говорить ей об этом. Она должна догадаться сама.

– Мне в этом месте больше уже не побывать, – продолжал он. – Слишком я стар. Однажды, когда ты вполне овладеешь своими силами, можешь попробовать снова. Я не могу тебе советовать, но если осмелишься – позаботься о том, чтобы у тебя была надежная защита. Пусть кто-то ждет тебя здесь и, когда придет время, позовет тебя обратно.

Возвращаясь к своей постели, Эйла искала глазами Джондалара, но он исчез, как только Ранек принес ей питье. Когда она была в опасности, он без колебаний бросился к ней, но сейчас его вновь охватила неуверенность. Она обменялась Обещаниями с этим резчиком-Мамутои. Подобает ли ему вырывать ее из его рук? И кажется, теперь все знают, что делать, принесли ей мех и горячее питье… Он чувствовал, что смог каким-то странным образом помочь ей; но когда он начинал думать об этом, его охватывали сомнения. «Она и так вернулась бы, – рассуждал он. – Это было совпадение. Я просто оказался рядом. Она и не запомнила».

Ранек подошел к Эйле, когда она возвращалась от Мамута, и просил ее прийти к нему – не для любви, просто чтобы подержать ее в объятиях, согреть ее. Но она отказалась, сказав, что сейчас ей будет уютнее в своей постели. Он в конце концов уступил, но долго лежал без сна, размышляя. Хотя для всех это было очевидно, он до сих пор отказывался замечать, что Джондалар по-прежнему тянется к Эйле – и после ухода из Мамонтового очага. Но теперь даже он не мог отрицать, что высокий Зеландонии испытывает к его нареченной сильные чувства; не зря же он так молил Мут о ее спасении.

Он не сомневался, что именно Джондалар вернул Эйлу из небытия, но ему не хотелось верить, что она вернулась к прежней любви. С этой ночи она обещана ему. Эйла должна стать его женщиной и создать его очаг. Он тоже боялся за нее, и мысль о том, что кто-то может ее у него отнять – будь то какая-то опасность или другой мужчина, – только делала ее еще более желанной.

Джондалар видел, как Ранек подошел к Эйле, и вздохнул с облегчением, когда резчик вернулся к себе в очаг один. Но, забравшись в постель, он свернулся калачиком и натянул на голову покрывало. Какая разница – будут ли они вместе эту ночь? Она принадлежит Ранеку навсегда. Они обменялись Обещаниями.