Текст книги "Суперканны"

Автор книги: Джеймс Грэм Баллард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

– Не странно ли это для общественного животного?

– Только в некотором смысле. Ведь «гомо сапиенс» – это видоизмененный охотник-убийца с порочными аппетитами, что когда-то и помогло ему выжить. Частично он себя реабилитировал в открытой тюрьме, которую мы называем первыми сельскохозяйственными обществами, а теперь он обнаружил, что отпущен под честное слово и обитает в благопристойном пригороде города-государства. Любой позыв отклониться от нормы, закодированный в его центральной нервной системе, блокируется. Он больше ни себе и никому другому не может принести вреда. Но природа естественным образом наделила его вкусом к жестокости и непреодолимым любопытством ко всему, что связано с болью и смертью. Без них он не больше чем серая посредственность на распродаже в супермаркете. Мы должны возродить его, вернуть ему глаз убийцы и мечты о смерти. Ведь именно это сделало его господином планеты.

– Так значит, психопатия – это свобода, психопатия – это развлечение.

– Изящный лозунг, но в нем есть и определенная неувядающая правда. – Пенроуз улыбнулся, посмотрев на меня, явно довольный тем, как быстро я расту. – Мы – существа, пригвожденные к конвейеру однообразного труда, монотонность и обыденность правят бал. В абсолютно здравомыслящем обществе единственная свобода – это безумие. Наша латентная психопатия – это последний резерв природы, прибежище находящегося под угрозой разума. Но я, конечно же, говорю о дозированном насилии, микродозах безумия – как едва заметные следы стрихнина в средстве для тонизирования нервной системы. Речь идет о добровольной и выборочной психопатии, какую вы видите на любом боксерском ринге или хоккейной площадке. Вы же служили в армии, Пол. Вы знаете, что в солдатах намеренно воспитывают жестокость. Сапог сержанта и дисциплинарная пробежка возвращают молодым людям вкус к боли, вытравленный у них целыми поколениями, которым были привиты нормы общественного поведения.

– Карликовый пудель снова становится волком?

– Но только если пудель хочет этого. Вспомните свое детство – вы, как и все мы, воровали шоколадки в ближайшем супермаркете. Это было так интересно, и ваше мнение о себе улучшалось. Но вы были мальчик благоразумный и не злоупотребляли этим – один-два раза в неделю. Те же правила применимы и к обществу в целом. Я не пропагандирую безумную идею вседозволенности. Добровольная и разумная психопатия – это единственный способ, с помощью которого мы можем сохранить общий нравственный порядок.

– А если мы все пустим на самотек?

– Нам всем будет грозить смертельная опасность. Подумайте только, что ждет нас в следующем столетии: роскошная пустыня, которая, как ни крути, все равно остается пустыней. Отсутствие веры, если не считать расплывчатую веру в неизвестное божество вроде спонсора общественного радио. Там, где есть вакуум, он заполняется плохой политикой. Фашизм фактически был психопатологией, которая служила глубинным подсознательным нуждам. Годы формирования буржуазного сознания привели к тому, что Европа стала задыхаться в тисках работы, коммерции и конформизма. Европейцам нужно было вырваться из этих тисков, изобрести объекты ненависти, которые могли бы освободить их, и тут они обнаружили, что какой-то австрийский недотепа будет только счастлив сделать эту работу. Мы здесь, в «Эдем-Олимпии», строим планы создания куда более просвещенного общества. Контролируемая психопатия – это способ снова объединить людей, сделать их членами одного племени, состоящего из поддерживающих друг друга групп.

– Как дивизии «Ваффен-СС»? В Фонде Кардена я видел настоящее насилие. Там могли быть убитые.

– Ну, там были постановочные эффекты – вы их просто не заметили. Насилие – вещь зрелищная и возбуждающая, но основным охотничьим угодьем для психопатии всегда был секс. Извращенный сексуальный акт может освободить воображение даже самой безыскусной души. Общество потребления ищет извращений и неожиданностей. Никакая другая диковинка в витрине магазина наслаждений не заставит нас продолжать делать покупки. Психопатия – единственный механизм, обладающий достаточной мощью, чтобы воспламенить наше воображение, чтобы не умерли искусства, науки и промышленность. Ваше мимолетное вожделение к этой девочке на Рю-Валентин может воодушевить вас, и вы скажете какое-нибудь новое слово в авиации…

Пенроуз поднялся, отшвырнул ногой в сторону палантин и принялся мерить шагами комнату – меня он величественным жестом чуть ли не поверг в прах. Почуяв солнце, он открыл окно и наполнил легкие. Маленькую Наташу он приберег на самый конец, тем самым предупреждая мои скороспелые суждения. Осмотрев себя в зеркале, он повернулся и уставился на меня. На его лице уживалось несовместимое – благодушная улыбка и вороватый взгляд, отчего у меня возникло ощущение, будто под его черепной коробкой борются за место сразу несколько личностей.

– Пол, можете ли вы мне сказать – вы все еще собираетесь в полицию?

– Может быть. Я должен все обдумать.

– Я был с вами абсолютно откровенен. Ничего не утаил.

– Каннская полиция не поняла бы ни слова из того, что вы сказали. А если бы поняла, то, возможно, согласилась бы с вами.

Пенроуз усмехнулся.

– И все же, я говорю об ограблении в Фонде Кардена – вы будете сообщать об этом в полицию?

– В ближайшие день-другой – нет. Я вас предупрежу.

– Хорошо. Мне нужно знать. От этого здесь многое зависит.

– Ну да, слишком много влиятельных людей втянуто. И чего вы волнуетесь? Устроить «ратиссаж» для англичанина, который злоупотребил вашим гостеприимством, проще простого. Старый «ягуар», у которого отказали тормоза, горная дорога, пустая бутылка из-под коньяка на месте катастрофы… по крайней мере, хоть избавлю от мигрени какую-нибудь местную шишку.

– Пол… – Пенроуз, казалось, был мной разочарован. – Мы же здесь не гангстеры.

– Не гангстеры и не психопаты? Разве не в этом направлении вы двигаетесь? Чего я никак не могу понять – какое отношение ко всему этому имеет Дэвид Гринвуд.

Я ждал ответа, но Пенроуз встал спиной к солнцу, руки упер в бока, грудь его вздымалась. Наблюдая за его неловкими движениями – тяжелыми костяшками пальцев он принялся колотить себя по носу, – я понял, что он надеялся на мое одобрение. Ему нужно было, чтобы я принял его и ту отважную игру, что он затеял ради «Эдем-Олимпии». С Дэвидом Гринвудом он потерпел какую-то неудачу и теперь из кожи вон лез, чтобы так же не упустить меня.

Наконец он заметил, что я стою у кофейного столика, и взял себя в руки. Дружески улыбаясь, он подошел ко мне и, положив руки на мои плечи, подтолкнул меня к зеркалу Алисы, словно мы вдвоем должны были шагнуть в его глубины. В последний момент он сделал вираж и подтолкнул меня к двери, беззвучно смеясь про себя.

– Пол, посидите у бассейна и подумайте хорошенько. – Прежде чем выставить меня за дверь, он с чувством прошептал: – Думайте, Пол. Думайте, как психопат…

Глава 30
Ницше на берегу

После визита к Пенроузу мне необходимо было позавтракать и выпить самого крепкого кофе. На поверхности бассейна лежала пыль; этот оставшийся с ночи покров тревожило только слабое трепыхание тонущей фруктовой мушки, которая боролась с неумолимым законом физики, связавшим ее крылья в зеркале попрочнее стеклянного. Испытывая сочувствие к этой божьей твари, чье нынешнее положение напоминало мое собственное, я поискал взглядом торопливые следы босых ног Джейн – обычно они вели от бассейна к ванной, где она еще долго нежилась, натянув на мыльную голову наушники плеера и слушая Дебюсси.

На выложенной плиткой дорожке никаких следов не было, но не потому что их высушило солнце этих последних ноябрьских деньков. Я прошел на веранду, оттуда – в холл, где споткнулся о два моих кожаных чемодана. Я взялся за ручки, и по весу догадался, что в них – весь мой гардероб.

Сверху скрипели ящики – Джейн открывала и закрывала шкафы. Из спальни слышались похожие на звуки борьбы примитивные вопли «Кармины Бураны» ^{71} . Я сразу же понял: Джейн вышвыривает меня вон, и пожалел, что мы никогда уже не поедем вместе в Париж по шоссе «эр-эн-семь». Наш брак, как и браки моих друзей, заканчивался клубком измен и вопросов, на которые не было удобоприемлемых ответов.

После вечера, проведенного в Антибе с Франсес Баринг, я добрался до виллы заполночь. Джейн перед этим позвонила мне из клиники и сказала, что задержится, а мне предложила посмотреть кино в Каннах. Но, пробираясь на цыпочках по темной гостиной, я в слабом лунном свете увидел, что она нашла себе для развлечений другую компанию. На ковре остались похожие на лунные кратеры следы каблуков, не принадлежащих ни мне, ни Джейн.

Чувствуя на своих ладонях запах Франсес, я направился в детскую и заснул сном праведника в окружении милых зверушек Тенниела. В семь я проснулся и, исполненный решимости преподнести Уайльдеру Пенроузу всю криминальную подноготную «Эдем-Олимпии», позвонил ему из ванной.

Когда я уходил к Пенроузу, Джейн все еще спала. Она лежала лицом вниз, из загноившегося следа от укола на внутренней стороне ее бедра вытекала желтоватая жидкость. Я тихонько открыл ящик туалетного столика и пересчитал использованные шприц-тюбики, жалея, что не разучился считать.

Джейн дышала спокойно – повзрослевшая Алиса из не включенной в ее собственную книгу главы. Стараясь не разбудить ее, я поцеловал ее приоткрытую нижнюю губу, на которой все еще был след помады другой женщины.

Я столкнулся с ней на площадке – она вытаскивала из спальни чемодан. Как и всегда, она быстро пришла в себя после дозы диаморфина. На ней были джинсы и белая жилетка, которые она перестала носить вскоре после нашего приезда в «Эдем-Олимпию». Но кожа у нее была бледная, с землистым оттенком, а лицо вообще казалось бесцветным. Она поранила левую руку о замок чемодана, но крови еще не заметила.

Она увидела, что я смотрю на нее от двери, сунулась в шкаф и вытащила оттуда тяжелый рюкзак.

– Пол? Помоги мне. Положи это на кровать.

– Хорошо. Объясни мне, что происходит.

– Ничего страшного. Через полчаса ты отсюда уезжаешь.

– Уезжаю? Почему?

– Мы оба уезжаем. Прощаемся с Эдемом. Я сказала в отделе кадров, чтобы выставили у ворот ангела с мечом пламенным ^{72} .

– Джейн… – Я перешагнул через гору непарных туфель, которые она вышвыривала из шкафа, взял ее под мышки и поставил на ноги, удивившись, какой она стала легонькой. – Успокойся. Скажи мне точно – когда мы уезжаем?

– Сейчас. Сегодня. Как только я соберусь.

– И куда мы едем?

Джейн пожала плечами, глядя на уложенные кое-как вещи в чемоданах.

– В Англию, Лондон, Париж – куда угодно, лишь бы прочь отсюда.

Я протянул руку к радиоприемнику, из которого вещал какой-то французский музыкальный критик, и выключил его.

– Почему? Ведь тебе же продлили контракт еще на шесть месяцев.

– Я возьму недельный отпуск по семейным обстоятельствам. И мы просто не вернемся.

– Профессору Кальману это не понравится. Это может повредить твоей карьере.

– Если я здесь останусь, на ней можно вообще ставить крест. Поверь мне, меньше всего они хотят, чтобы тут свихнулся еще один английский доктор.

– Джейн… – Я попытался взять ее за плечи, но она, словно делая танцевальное па, увернулась, оставив на полу след гигиенической пудры. – С тобой все в порядке?

– Абсолютно compos mentis [24]24
  В здравом уме (лат.)


[Закрыть].– Выставив вперед челюсть, она уставилась на себя в зеркало туалетного столика. – Нет, со мной не все в порядке. Да и с тобой тоже. Где наша карета для бегства? Не хочу добираться до Кале в маленьком «пежо».

– «Ягуар» у ворот. Объясни, почему ты хочешь уехать. Я что-то сделал не так?

– А ты разве что-то сделал? Ты меня поражаешь. – Джейн закатила глаза в притворной тревоге. Потом положила руки мне на грудь. – Дорогой мой муж, ты порядочный и добрый – более или менее – человек, и я хочу, чтобы ты таким и оставался. Я не знаю, где ты торчал всю ночь, и спрашивать не буду. Надеюсь, она хорошенькая и оценила тебя по достоинству. Но в одном я уверена: останься ты здесь еще ненадолго, и кончишь, как и все мы.

– Но почему сейчас, Джейн? Тебя что-то встревожило? Может, это происшествие в Фонде Кардена?

– Карден? Он не мой любимый портняжка. Ты говоришь об ограблении в Маримаре?

– Ты о нем слышала?

– Мы с Симоной все видели в новостях. Когда эта банда сматывалась оттуда, Ален как раз проезжал Теуль и пытался их остановить. Бедняга, он весь в синяках. Пришлось мне его немного подлатать. – Она потерла нагноившийся след укола у себя на бедре. – Ален сказал, что чуть позже видел тебя на вилле Гримальди.

– Там был мальчишник. Его устраивал Паскаль Цандер.

– Ужасный тип. Хорошо, что меня там не было. Он выдумывает себе симптомы якобы венерических болезней, чтобы у него был повод достать из штанов свою большую пушку. Ну и зрелище, я тебе доложу. Он у него постоянно торчком – отвратительно.

– Хорошая причина для отъезда. Значит, это не от меня ты хочешь сбежать?

– Я хочу сбежать от себя. – Она села на кровать, руки положила на свои маленькие груди, словно щупая нежные сосочки. – В этом доме слишком много зеркал, и мне не нравится то, что я в них вижу. За стенами клиники меня вообще словно бы нет. Я все время чувствую усталость, и меня преследуют какие-то дурацкие инфекции. Два последних месяца у меня болят гланды. Если бы ты попытался меня поцеловать, то я бы не позволила бы тебе засунуть язык мне в рот.

– Ты говорила с Пенроузом?

– Уайльдер Пенроуз… он вроде бы неглупый человек, но у него такие странные идеи. Он считает, нам нужны новые сексуальные впечатления. Какие точно, он не говорит – что-то о девочках-подростках. Я ему сказала, что это не твой жанр, что ты любишь постарше. Потому-то и женился на мне. Правда?

– Ты же знаешь, что правда.

– Хорошо… – Я сел рядом с ней, и она уставилась на мои руки, хотя четко зафиксировать взгляд ей не удавалось. Она поднесла мои пальцы к губам и уловила странный запах, въевшийся в ногти, молча скользнула по мне ставшим вдруг четким взглядом. – Пол… ты знаешь, что я сплю с Симоной?

– Нет. Но догадывался.

– Меня так клонило в сон, и я сама не поняла, как все случилось. Я думала, мы вроде как играем, будто мы девочки в общей спальне, а она, оказывается, не к тому клонила. Тебя это расстроило?

– Немного. Мы с тобой давным-давно объяснились на сей счет. А раньше ты?..

– После школы? Только раз. Гетеросексуальный секс – трудная работа, мужчины требуют от тебя слишком многого. Когда я возвращаюсь из клиники, я чувствую себя такой усталой, мне не до этих эмоций. А с Симоной я могу отключиться.

– А как насчет Алена?

– Ему нравится смотреть за нами. Извини, Пол, ты такой здравомыслящий. Если мы останемся здесь еще немного, я лягу в постель с Аленом. А я не хочу, чтобы это случилось.

Она высморкалась в уголок простыни. В поисках салфетки я выдвинул ящики туалетного столика – из ее саквояжика торчала целая горсть ампул.

– Джейн, это все петидин. Сколько же ты приняла?

– Да ерунда это. Для меня это лучше, чем перебрать двойного виски.

– Диаморфин? Это же чистый героин.

– Я в порядке! – Она закрыла ящик, а потом с любопытством уставилась мне в глаза. – Ты никогда не пытался меня остановить. По крайней мере, серьезно не пытался. Меня это немного удивляет.

– Ты же врач, ты знаешь, что к чему.

– Нет. – Джейн взяла меня за подбородок, заставляя посмотреть ей в лицо. – Приглядывай за мной, Пол. Я твоя морская свинка. Ты ведь хочешь знать, что происходит с людьми в «Эдем-Олимпии».

– Наверно, ты права. Извини, я этого не понимал.

– Это из-за твоих поисков Дэвида Гринвуда. Ты просто одержим этим. Почему? Потому что мы когда-то были любовниками? Это было очень давно.

– Очень давно никогда не бывает. – Я чувствовал себя слегка уязвленным. – Дэвид восстал против «Эдем-Олимпии». Ведь здесь полигон для будущего нового мира, а он никак не мог с этим смириться.

– Это тебе Уайльдер заморочил голову. Ницше на берегу… Филип Гласе мог бы переложить это на музыку ^{73} .

– Он говорит об этом вполне серьезно, но у него начинают сдавать нервы. Джейн, мне нужно еще немного времени. Вот почему я бы хотел побыть здесь еще. Давай я тебе все расскажу, а потом уже решай – уезжать нам или оставаться.

– Хорошо… – Она прижалась ко мне – дыхание неглубокое, от восковой кожи исходит затхлый запах, которого я не замечал прежде. Прислушиваясь к медленным ударам ее сердца, я понял, что она истощена до предела.

Я расчистил место между чемоданами и, выровняв подушку у нее под головой, уложил Джейн на кровать, сел рядом, взял ее руки в свои и подумал о ее романе с Гринвудом, об их коротких свиданиях – возможно, в темных прачечных больницы. Я нравился Джейн, но наш брак с ее стороны был одним из последних жестов в духе хиппи, верящих, что только импульсивные поступки придают смысл жизни. От секса и наркотиков нужно было отказаться как бы между делом, чтобы развеять окружающий их миф.

– Пол… я посплю немного. – Я погладил ее влажный лоб, и она мне улыбнулась. Мы услышали гудение рекламного самолета, который приближался к долине со стороны берега, неся в бизнес-парк весть об очередном приморском комплексе зданий или о распродаже мебели. В нескольких сотнях ярдов от нас Уайльдер Пенроуз стоял, вероятно, у своего кухонного окна и смотрел на трепещущий на ветру вымпел, строя собственные, совсем новые планы для своей Новой Ривьеры.

Часть вторая

Глава 31
Кинофестиваль

Самурай на крыше отеля «Нога Хилтон» опустил свой меч, словно не в силах решить, сколько тысяч голов на Круазетт ему снести. Его черный шлем размером с небольшую машину наклонился в сторону моря и подергивался, пока рой техников-японцев возился у него за спиной, по локоть погружая руки в его электромеханическое сердце.

Но внимание толпы было приковано к тройке длиннющих лимузинов, появившихся из проезда от отеля «Мартинес». Зеваки прижимались к перилам, и в сердитых криках, прорезавших возбужденный гул, явственно слышалась угроза. Ладони хлопали по гладким крышам машин, к заляпанным окнам прижимались пальцы, оставляя на стекле смазанные отпечатки. Едва проехал последний «кадиллак», женщина средних лет в бейсбольной шапочке выстрелила из канистры жидким конфетти – и вьющиеся побеги радужных сорняков заплелись вокруг радиомачт. Со скоростью пять миль в час по Каннам шествовал шик-блеск – слишком быстро, чтобы удовлетворить любопытство масс, слишком медленно, чтобы утолить их мечты.

Я сидел за столиком в баре «Блю», дожидаясь Франсес Баринг. Она избегала меня целую неделю, пряталась за автоответчиком в Марина-Бе-дез-Анж, но наконец позвонила на мой мобильник. В голосе ее слышались нарочито заговорщицкие интонации. Она предложила встретиться с утра пораньше в Каннах и выпить по рюмочке, хотя Круазетт мало подходил для тайных свиданий.

В десяти футах от моего стоящего на тротуаре столика к Дворцу фестивалей между рядами охранников и полиции двигались лимузины. Над мысом Пальмовый Берег перед посадкой кружили вертолеты, словно штурмовики, готовящиеся с бреющего полета обстрелять толпу на набережной. Пассажиры в белых костюмах, спрятав лица за огромными солнцезащитными очками, смотрели вниз, как смотрят на восставший народ бандитские генералы какой-нибудь банановой республики. В двух сотнях ярдов от берега стояла на якорях армада яхт и катеров. Они были так переполнены охранниками и телевизионным оборудованием, что море, казалось, вот-вот выйдет из берегов, не выдержав их тяжести.

И все-таки, находясь в нескольких сотнях футов от Круазетт, можно было подумать, что Каннского фестиваля вообще не существует, в чем я только что убедился, проезжая по Рю-д'Антиб. Пожилые дамы в шелковых платьях и жемчугах шли неспешной походкой мимо кондитерских или обменивались сплетнями в salons de thé [25]25
  Чайных салонах (фр.)


[Закрыть]. Карликовые пудели гадили на своих излюбленных мостовых, а туристы озирали развернутые агентами по торговле недвижимостью стенды, возвещающие о новых жилых комплексах, и готовились вложить свои сбережения в блочную мечту о солнце.

В длину кинофестиваль имел около мили – от «Мартинеса» до «Вье-Пор», где директора по сбыту уплетали блюда с fruits de mer [26]26
  Дарами моря (фр.)


[Закрыть],– но в глубину – только пятьдесят ярдов. На две недели Круазетт и ее гранд-отели охотно стали фасадом, самой большой постановочной площадкой в мире. Сами не понимая этого, толпы под пальмами были статистами, приглашенными играть свои традиционные роли. Аплодируя и свистя, они вели себя гораздо увереннее, чем выставленные напоказ актеры, которые, выходя из своих лимузинов, казалось, чувствовали себя не в своей тарелке. Они были похожи на знаменитых преступников, доставленных на гласный суд, отправляемый жюри во дворце, – полномасштабный культурный Нюрнберг с целлулоидными километрами вещественных доказательств, зафиксировавших зверства, совершенные с их участием.

У бара «Блю» в пробке застрял лимузин с флажками «Эдем-Олимпии». Надеясь увидеть Джейн, я привстал из-за столика. Вместе с Симоной и Аленом Делажами она была приглашена на семичасовой показ франко-немецкого фильма, финансировавшегося одним из банков бизнес-парка. После премьеры они должны были посетить вечеринку с фейерверком на вилле Гримальди, дабы засвидетельствовать переход каннской ночи в новый день.

Лимузин медленно полз вперед, а по его крыше стучал целый оркестр кулаков. На заднем сиденье я увидел вальяжно развалившуюся тучную фигуру Паскаля Цандера. Три молодые женщины, бесшабашно самоуверенные, как старлетки, сидели рядом с ним, пытаясь все вместе раскурить его сигару. Они махали толпе, как молодые королевы, осознавая, что переступили порог, за которым наконец-то знаменитость и самозванство стали на несколько восхитительных часов неотличимы друг от друга.

Китаец с видеокамерой в сопровождении скандинавки с блокнотом прорвался сквозь толпу в поисках объекта для съемок. Он ринулся напрямик через бар «Блю», задел меня и чуть не сбил с ног. Я неуклюже рухнул на стул, морщась от боли в воспаленной коленке. Лимузин Цандера скрылся из виду, а я снова подумал о странностях жизни: в поисках жены оказаться на Каннском фестивале и подвергнуться нападению туристов.

За несколько месяцев, прошедших после отчаянной попытки Джейн оставить «Эдем-Олимпию», я видел ее все реже и реже. Мы пользовались одним бассейном, одной столовой и одним гаражом, но наши жизни бесповоротно расходились. Джейн целиком отдалась делам бизнес-парка. Ее мир ограничился долгими часами работы, диаморфиновыми ночами и уик-эндами с Симоной Делаж. Меня все еще беспокоили шприц-тюбики на ее туалетном столике, но в «Эдем-Олимпии» она делала профессиональные успехи. О ней сообщалось в лондонской медицинской прессе, и она завершала работу над диагностическими тестами, которые вскоре должны были охватить всех работников «Эдем-Олимпии» и «Софии-Антиполис».

И в то же время самая совершенная профилактическая медицина Европы ничего не могла поделать с моей больной коленкой. Инфекция непонятной природы вспыхнула с новой силой – на бактерии, зародившиеся в больнице, не действовали ни антибиотики, ни отдых, ни физиотерапия. Этот старый барометр моих недугов предсказывал шторм. Глядя, как я маюсь по ночам, хромая из комнаты в комнату, Джейн прониклась состраданием и решила прописать мне средство для релаксации мышц и болеутоляющее. Она научила меня делать самому себе инъекции, и умеренные дозы этой смеси принесли долгожданное облегчение, куда эффективнее всех лекарств, предлагавшихся мне высокооплачиваемыми врачами клиники.

Вертолеты стрекотали над берегом, операторы снимали сквозь открытые двери. Перед «Карлтоном» возникла небольшая потасовка. По словам американской пары за соседним столиком, крупнейшая голливудская звезда обещала появиться из главных дверей отеля, но обнаружила, что на огромном щите у него над головой рекламируется фильм конкурирующей студии. Звезда вернулась в отель и воспользовалась запасным выходом, оставив свою потрясенную агентшу извиняться перед публикой. Она что-то кричала в мегафон, а десятки рук раскачивали телевизионный фургон. Полицейский, распростертый на лобовом стекле, как каскадер, звал на помощь охранников отеля, а толпа одобрительно подвывала.

Ошалев от этого шума, я оставил столик немецкому туристу средних лет – он умудрился усесться на мое место еще до того, как я полностью встал на ноги. Я вытер руки о его плечи и захромал к туалетам в задней части бара. Запершись в кабинке, я вытащил из кармана пиджака кожаный футляр со шприцем, прислонился к сливному бачку, поставил больную ногу на крышку унитаза и закатал брючину до колена. Послеоперационные швы побледнели, но боль оставалась – крик о помощи, неумолчно доносящийся со дна моего сознания.

Я отломал горлышко немаркированной ампулы и втянул в шприц три кубика. Спереди кожа была сплошь исколота, а потому я ввел прозрачный раствор в складку под коленом. Досчитав до двадцати, я почувствовал, как инъекция приносит медленное, но глубокое облегчение, отводя боль все дальше и дальше от меня, словно мебель, задвигаемую в дальний конец сцены.

Спустив ногу на пол, я огрызнулся через дверь на нетерпеливую женщину, дергающую за ручку. Она прошла в другую кабинку, а я уселся на раковину умывальника спиной к зеркалу, пустил воду и подставил под струю руки. В груди у меня потеплело, и я подумал о Джейн – ослепительная, словно кинозвезда, в обтягивающем черном платье, с меховым палантином на плечах входит она во Дворец фестивалей с Аленом и Симоной Делаж.

А я тем временем торчу в сортире на Круазетт, как наркоман после дозы и с такой же способностью воспринимать действительность. На Пасху к нам в гости прилетал мой кузен Чарльз, и мы, к взаимному удовольствию, договорились, что больше не будем делать вид, будто я помогаю ему редактировать журнал. Ему у нас понравилось, на него произвела впечатление новая роль Джейн – врача, делающего международную карьеру, – однако поразила моя трансформация в загорелого, но растерянного супруга, не прекращающего прислушиваться к призракам в саду. Я ни слова не сказал ему о тайной жизни «Эдем-Олимпии».

А тем временем мое расследование убийств Гринвуда застопорилось. Между мной и истиной стоял улыбчивый головорез с обгрызенными ногтями. Хотя Уайльдеру Пенроузу и была по нраву моя компания и он великодушно позволял мне обыгрывать его в шахматы, я знал, что он смотрит на меня как на одно из своих подопытных животных, которого можно поглаживать через прутья клетки, где его откармливают для еще одного эксперимента.

Пытаясь выудить из него побольше сведений, я слушал, как он развивает свои психопатические теории. Он организовал еще десяток боулинг-клубов, и я надеялся, что скоро он сам себя перехитрит и доведет свои идиотские пророчества до полного абсурда. Он уговаривал меня вступить в одну из его лечебных групп, и я наконец согласился, намереваясь вести скрупулезный учет жертв и их травм.

Я сидел на заднем сиденье угнанной на вечер машины и смотрел, как оператор – финансовый аналитик из японского банка – записывает «ратиссажи» на видеокамеру. На Ка-д'Антиб был взломан и разгромлен пустой особняк, принадлежащий египетскому магнату – торговцу недвижимостью. Другая команда, составленная из старших администраторов «Эльф-Маритайм», занялась настоящим пиратством: прямо на набережной Гольф-Жуана захватила моторную яхту, принадлежащую семейству оманских арабов. На этом цветастом судне они доплыли до Иль-де-Лерана, где посадили его на мель и подожгли. С террасы виллы Гримальди мы смотрели, как в небо поднялись языки пламени. В глянцевитых костюмах для подводного плавания – что твой кордебалет Джеймса Бонда! – эти бизнесмены-правонарушители поднимали стаканы с виски за дело терапевтической психопатии.

Как я скоро заметил, предметом особых вожделений этих игроков в боулинг было золото. Я делал вид, что стою на стреме, когда в подземном гараже «Нога Хилтон» жестоко избили несчастного брокера из Саудовской Аравии. Сексуальные нападения дарили необыкновенные чувства. Особо доставалось проституткам постарше – это, видимо, было связано с какими-то детскими психологическими травмами. Я пытался забыть, что держал открытой дверь лифта в высотке в Манделье, когда красивая испанская шлюха, содержательница двухкомнатного борделя, пыталась защитить свою малолетнюю дочку.

Я тогда чуть не порвал с Пенроузом, предупредив его, что лечебная программа выходит из-под контроля. Но он знал, что ни я, ни кто-либо другой не пойдет в полицию. Он напомнил мне, что отснятые видеоматериалы связывают всех нас круговой порукой, а радикальная терапия явно приносит результаты. Игроки в боулинг сияли здоровьем, а «Эдем-Олимпия» процветала как никогда. Потоки адреналина, восторг вины и страх преследования перенастроили корпоративную нервную систему, и прибыли взлетели на небывалую высоту.

Даже мне стало лучше. Я сидел в кабинке туалета бара «Блю», слушая, как струя воды играет на моих руках. Когда боль утихла, я погрузился в воспоминания о Джейн и о нашем провансальском путешествии… Когда это было? Давным-давно, может быть, годы назад…

– C'est stupide… Monsieur! [27]27
  Это глупо… Мсье! (фр.)


[Закрыть]

– Пол, ты здесь? Подожди, не умирай…

Пробужденный к действительности голосами, я слез с раковины. По фанерной двери молотил кулак. Я щелкнул задвижкой, и внутрь ввалился официант бара. Он обвел взглядом кабинку, ища на полу какие-либо принадлежности наркомана.

За ним стояла Франсес Баринг, ее белые брови тревожно взметнулись вверх. Она прижала ладони к моим щекам, заглянула в мои все еще сонные глаза.

– Пол, ты что, прячешься здесь? Тебя кто-то преследует?

– Нет. А что такое? Извини, я уснул.

– Я подумала, может… – Она сунула в руку официанта пятидесятифранковую банкноту. – Мсье со мной. Всего доброго…

Франсес взяла меня под руку и вывела из кабинки. Запах ее тела, прикосновение ее рук быстро вернули меня к жизни. На ней были солнцезащитные очки и белый брючный костюм, словно она только что вышла из вертолета с мафиозными генералами. Она потянулась, чтобы поцеловать меня, но прежде, чем наши губы соприкоснулись, шмыгнула носом.

– Франсес, успокойся… – Я заметил футляр со шприцем, засунутый за кран умывальника, и сунул его в карман. – Я от этой коленки чуть не на стену лез – вот воспользовался болеутоляющим Джейн, и меня повело… о тебе думал.

– Ненавижу эту дрянь. В один прекрасный день мы встретимся в местном морге. Бармен сказал, что видел тебя – англичанин, très méchant [28]28
  Очень мрачный (фр.)


[Закрыть]. Мне не удалось развеять его подозрения. – Она закрыла дверь кабинки. – Пойдем-ка отсюда.

– Я в порядке, с коленкой никаких проблем. – Сон меня освежил, и я был близок к эйфории. Мы вошли в переполненный ресторан, и я показал на Круазетт. – Бог ты мой, там темно.