Текст книги "Суперканны"

Автор книги: Джеймс Грэм Баллард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

– Оно у меня есть. – Пенроуз встал, затянул на себе пояс змеиной кожи и весело сказал: – Вообще-то говоря, я это прекрасно понимаю.

– Тогда идемте вместе к французским властям. Добьемся приема у префекта.

– Не стоит.

– Почему? Ведь преступления не прекратятся. Будут и убийства.

– Вполне вероятно. Но я должен думать о людях, которые здесь живут. Большинство из них – мои пациенты.

– Вы поэтому их защищаете?

– Дело не в этом, Пол.

– А в чем? Вы мне можете это объяснить, Уайльдер?

– Это происходило у вас под носом в течение нескольких месяцев. – Пенроуз подошел ко мне сзади и положил руки мне на плечи; будто он – школьный учитель, а я пока еще только подающий надежды, но серьезный ученик. – Вы проделали немалый путь. На всех нас это произвело впечатление.

– Уайльдер, – я сбросил с себя его руки. – Если на то пошло, я могу поговорить с префектом и сам.

– Это будет неблагоразумно. – Он прошелся к двери, шлепая голыми подошвами. – Я вам все объясню в два счета. У нас есть передовая программа лечения. Она будет вам интересна. Может быть, вы даже захотите присоединиться к нам…

– Уайльдер, я сделаю, что говорю.

– Хорошо. Я не хочу, чтобы вы волновались. – Он остановился у зеркала Алисы и улыбнулся с искренней теплотой, словно только-только появился из парадоксального мира Кэрролла. – Люди в «Эдем-Олимпии» не сумасшедшие. Проблема в том, что они слишком нормальны…

Глава 29
Программа лечения

У меня на коленях лежал аккуратно завернутый в рисовую бумагу сверток; если прислушаться, можно было различить исходящее от него тончайшее меховое шуршание.

– Там что-то живое? – Я прикоснулся к бумаге с рисунком из хризантем. – Уайльдер?..

– Это подарок для Джейн. Знак благодарности вам обоим. Откройте. Оно не кусается.

Я развернул сверток, в котором оказалась роскошная накидка, мех какого-то сонного существа с голландских жанровых картин – каждый волосок подрагивал, как трек электрона в диффузионной камере.

– Это палантин. Говорят, лучший норковый мех. Мы решили, что Джейн это понравится.

От меха поднимался слабый аромат, запахи японских моделей, которых вогнала в дрожь ночь Ривьеры. Я положил сверток на кофейный столик.

– Спасибо, но она это не будет носить. И все же вы, по крайней мере, дали понять, с кем вы.

– Что вы имеете в виду?

– Я говорю о налете на Фонд Кардена. Этот палантин – один из трофеев. Так вы по-своему, намеками, даете мне понять, что знали об этом ограблении.

Пенроуз сел лицом ко мне, уперев локти в свои тяжелые колени. Он поднял руки, словно для того чтобы отразить удар.

– Пол, вы дрожите. Не от гнева, я надеюсь.

– Это сейчас пройдет. У меня возникло искушение треснуть вас по физиономии.

– Понимаю. Не знаю, как бы я ответил. Вы, вероятно, чувствуете себя так, будто вас…

– Использовали? Есть немного. – Сверток лежал у меня на коленях, и я сбросил его на пол. – Вы заранее знали об ограблении в Фонде Кардена.

– Думаю, знал.

– И обо всех других ограблениях и специальных акциях. А мне понадобились месяцы, чтобы это выяснить. Ведь для вас это никакая не неожиданность?

– Верно.

– «Ратиссаж» на Рю-Валентин? Все эти дорожные происшествия в Ла-Боке? Наркоторговля, организованная профессором Берту, и малолетние проститутки Ольги Карлотти. Вы все о них знали?

– Пол, это моя работа. Я должен знать все о здешних людях. Иначе как я буду о них заботиться?

– Это распространяется и на Дэвида Гринвуда? Из чистого любопытства – почему он взбесился?

– Нет… – Пенроуз потянулся и ухватил мои дрожащие руки. Я откинулся к спинке, и он их отпустил. – Это я не могу объяснить. Мы рассчитывали, что вы нам скажете.

– Вы все знали об «Эдем-Олимпии» и ничего не предприняли? – Я повел рукой в сторону старинного зеркала. – Еще одна страна Алисы – прибыли корпораций выше, чем где-либо в Европе, а люди, которые их зарабатывают, впадают в групповое безумие.

– Но только особого рода… – Пенроуз повысил голос, восстанавливая между нами профессиональную дистанцию. Я впервые понял, что он всегда видел во мне пациента. – Это не безумие. Хотя среди них действительно один или два человека со странностями.

– Со странностями? Да для них избить до полусмерти какого-нибудь сутенера-араба – одно удовольствие.

– Ну и что в этом страшного? Поймите: все эти нападения – спланированные задания, которые они получили по ходу программы психотерапии.

– От кого получили?

– От лечащего врача. Так уж вышло, что это я.

– Вы спланировали ограбление в Фонде Кардена? Все эти дорожные происшествия, «ратиссажи» – это все ваша идея?

– Я ничего не планирую. Я всего лишь лечащий врач. – Глаза Пенроуза почти сомкнулись, когда он говорил о своих обязанностях, – Пациенты сами решают, какую форму примут их лечебные проекты. К счастью, все они демонстрируют высокую творческую активность. Это признак того, что мы на пути к выздоровлению. Вы этого не понимаете, Пол, но здоровье «Эдем-Олимпии» каждую минуту находится под угрозой.

– И лечение назначаете вы?

– Именно. Пока оно было весьма эффективно.

– И что же это за лечение?

– Если одним словом, то это называется психопатия.

– Вы, психиатр, прописываете безумие как форму терапии?

– Это не совсем то, что вы подразумеваете. – Пенроуз изучал свое изображение в зеркале. – Я говорю о контролируемом и наблюдаемом безумии. Психопатия является наиболее действенным лекарством против самой себя – так оно было на протяжении всей истории. Временами она в мощнейшем терапевтическом приступе охватывает целые нации. Ни одно лекарство не обладает такой силой.

– В гомеопатических дозах? Как же могло дойти до того, что творится здесь?

– Пол, вы упускаете главное. В «Эдем-Олимпии» безумие – это лекарство, а не болезнь. Наша проблема не в том, что здесь слишком много сумасшедших, а в том, что их слишком мало.

– И вы восполняете это грабежами, изнасилованиями и педофилией?

– В ограниченном объеме. Лекарство может показаться жутковатым, но болезнь еще ужаснее. Неспособность дать отдых сознанию, найти время, чтобы расслабиться и поразмыслить. Единственное решение проблемы – дозированные дозы безумия. Этих людей может спасти только их собственная психопатия.

Я слушал мечтательный голос Пенроуза, адресованный не столько мне, сколько зеркалу. Сдерживая себя, я сказал:

– И все же одна проблема остается. Все это абсолютно преступно. Кому еще об этом известно?

– Никому. О таких открытиях не пишут в психиатрических журналах. Такая форма терапии может показаться экстремальной, но она действует. Общий уровень здоровья, сопротивление инфекциям – все это значительно улучшилось ценой всего лишь нескольких царапин и случайного венерического заболевания.

– Не могу поверить… – Я смотрел на Пенроуза, который улыбался самой зловредной из своих улыбок – он явно был рад случаю выложить мне правду. Он прошелся пальцами по зубам, пробуя на вкус огрызки своих ногтей, в его манерах сквозила смесь самоуверенности и опаски. Я подумал о Дэвиде Гринвуде, идеалисте с его детским приютом, и наконец-то понял, почему он хотел убить Пенроуза. Я спросил: – Гринвуд знал об этом?

– В общих чертах. Он частенько сидел в этом кресле, а я тем временем разбирал наши шахматные партии.

– И он одобрял это?

– Надеюсь. Бедняга. У него были свои проблемы. – Пенроуз наклонился ко мне и коснулся моей руки, пытаясь поколебать мою решимость. – Пол, вы твердо решили сделать это?

– Конечно. Я посоветуюсь с британским консулом в Ницце. Французские власти должны знать, что происходит.

– Понимаю… – Казалось, Пенроуз разочарован мной. – Но позвольте мне дополнить картину кое-какими деталями. Если вы и после этого не передумаете, я не буду стоять у вас на дороге. Это справедливо?

– Продолжайте.

– Во-первых, мне жаль, что вы с такого близкого расстояния наблюдали наши занятия в Фонде Кардена. Для Франсес Баринг никакие законы не писаны. – Пенроуз говорил мягким голосом, и наконец-то вроде бы исчезла рассогласованность на его лице – безвольный рот и настороженные глаза. – Судя по этим ограблениям и вспышкам насилия, вы можете решить, что управленческая верхушка «Эдем-Олимпии» охвачена глубоким умственным вырождением.

– Конечно. В этом нет сомнений.

– На самом же деле это не так. По любому объективному критерию физическое и умственное состояние пяти сотен высших управленцев «Эдем-Олимпии» в сравнении со здоровьем администраторов, обитающих на Манхэттене, в Цюрихе и Токио, просто великолепно. Загляните в клинику – она пуста. Почти никто не болеет, хотя они и проводят сотни часов в год в пассажирских самолетах, где плохая вентиляция и опасность бог знает каких инфекций. Это заслуга создателей «Эдем-Олимпии».

– Я читал рекламные брошюрки.

– Все, что в них сказано, – правда. Но ведь так было не всегда. Когда я четыре года назад приехал в «Эдем-Олимпию», она находилась в состоянии кризиса. Внешне все было великолепно. Сюда успешно передислоцировались огромные компании, и все были довольны и жильем, и возможностями для досуга. Но внутри существовали весьма серьезные проблемы. Почти у всей управленческой верхушки не проходили респираторные заболевания. Их преследовали инфекции мочевого пузыря и воспаления десен. Здоровый администратор после посещения Нью-Йорка валялся неделю в кровати с какой-нибудь перемежающейся лихорадкой. Мы провели тщательные исследования уровней сопротивляемости и были поражены тем, насколько они низки. Но при этом все утверждали, что им нравится в «Эдем-Олимпии» и они с удовольствием здесь живут.

– Они говорили это искренне?

– Абсолютно. Никаких вам симуляций, никакого недовольства. И тем не менее ведущие управленцы и председатели советов директоров постоянно приходили на работу с инфекциями. Хуже того, они все время жаловались на потерю умственной энергии. На принятие решений требовалось больше времени, чем обычно, а кроме того, их мучили тревоги неясного происхождения. Все здесь было поражено синдромом хронической усталости. Мы проверили системы вентиляции и водоснабжения, мы исследовали радоновые выбросы, возникающие при проведении подземных работ. Ничего.

– Болезнь не была физической? Она носила душевный характер?

– Да… Хотя, если говорить точнее, речь нужно вести о взаимодействии этих факторов.

Пенроуз развалился в кресле, расслабленно погрузив свое крупное тело в его кожаную пращу. Я видел – ему нравится быть со мной откровенным и он не сомневается, что сможет склонить меня на свою сторону. В его взгляде не знающего колебаний человека впервые вспыхнул идеалистический огонек, преданность пациентам, заходящая гораздо дальше профессиональных обязанностей. Наблюдая за его ухмылочками и вкрадчивыми гримасками, я понял, что ничего не добьюсь, если буду ему возражать. Чем раскованнее он говорил, тем больше выдавал себя.

Он улыбнулся солнцу и заговорил почти скорбным тоном:

– Когда я приехал сюда, мне показалось, что «Эдем-Олимпия» – преддверие рая. Прекрасный город-сад – архитекторы поработали так, что все здесь на века опережает свое время. Все урбанистические кошмары были сметены одним ударом.

– Уличная преступность, дорожные пробки?..

– Ну, это мелочи. Создатели просто упустили из виду настоящие проблемы. И это немного настораживает. Нравится нам это или нет, но «Эдем-Олимпия» – это лицо будущего. В мире уже существуют сотни бизнес– и техно-парков. Большинство из нас – по крайней мере, большинство людей с университетским образованием – проведут в них всю жизнь. Но у всех этих учреждений есть один общий дефект.

– Слишком много досуга?

– Нет. Слишком много работы. – Пенроуз согнул руки в локтях, а потом уронил их. – В «Эдем-Олимпии» доминирует работа, которая вытесняет все остальное. Мечта о праздном обществе была величайшим заблуждением двадцатого века. Работа стала новым досугом. Талантливые и честолюбивые люди работают интенсивнее и больше, чем прежде. Только в работе видят они смысл жизни. Мужчинам и женщинам, которые возглавляют процветающие фирмы, приходится сосредоточивать все свои силы на решении встающих перед ними задач – каждую минуту в течение дня. Меньше всего они стремятся расслабиться.

– Активный разум не требует отдыха? С этим трудно согласиться.

– Ну и не соглашайтесь. Но творческая работа – сама себе отдых. Если вы получаете патент на новый ген или проектируете собор в Сан-Паулу, то зачем попусту тратить время, стуча резиновым мячом о сетку.

– За вас это могут делать ваши дети?..

– Если они у вас есть. Увы, современный корпоративный город необыкновенно талантлив, населен взрослыми и практически бездетен. Оглядитесь в «Эдем-Олимпии». Никакого отдыха, никакой общественной жизни или вечеринок. Сколько раз вас приглашали в гости за последние четыре месяца?

– Трудно припомнить. Очень немного.

– Если хорошенько подумать, то практически ни разу. Обитателям «Эдем-Олимпии» некогда напиваться вместе, некогда изменять женам и мужьям или ссориться с подружками; у них нет времени на романы, они не домогаются соседских жен, даже друзьями не могут обзавестись. Они не могут себе позволить расходовать энергию на гнев, ревность, расовые предрассудки и те более серьезные мысли, на которые все эти вещи нас наталкивают. Здесь нет социального напряжения, которое вынуждает нас признавать слабые и сильные стороны других людей, наши обязательства перед ними или чувство зависимости от них. В «Эдем-Олимпии» нет никаких взаимосвязей, никаких эмоциональных уступок, благодаря которым мы чувствуем, кто мы такие.

– Но вам же здесь нравится. – Я пытался говорить шутливым тоном. – В конечном счете, «Эдем-Олимпия» и в самом деле – рай. Это имеет какое-нибудь значение?

– Надеюсь. – Подхватывая мою интонацию, Пенроуз обнажил в улыбке зубы. – Социальный порядок необходимо поддерживать, в особенности если речь идет об элитах. Самое большое достижение «Эдем-Олимпии» в том, что здесь нет необходимости в личной нравственности. Здесь живут и работают тысячи людей, которым не приходится принимать ни одного решения, связанного с понятиями «плохо» или «хорошо». Нравственный порядок встроен в их жизни вместе с ограничениями скорости и системами безопасности.

– Вы говорите, как Паскаль Цандер. Это жалоба шефа полиции.

– Пол… – Пенроуз воздел к потолку руки, пытаясь прогнать накопившееся из-за меня раздражение. – Я держусь мнения, что чувство нравственности можетбыть удобным оправданием. Если случается худшее, мы говорим себе, что чувствуем себя виноватыми, а этим можно извинить все. Чем мы цивилизованнее, тем меньше нравственных выборов приходится нам делать.

– Так и есть. Пилот авиалайнера не испытывает нравственных мучений, выбирая нужную скорость посадки. Он следует инструкциям изготовителя.

– Но часть разума атрофируется. Нравственные принципы, укоренявшиеся тысячи лет, становятся атавизмом. Как только вы отказываетесь от нравственности, важные решения становятся проблемой эстетической. Вы вошли во взрослый мир, где ваше место определяется качеством кроссовок, которые вы носите. Общества, пренебрегающие вопросами совести, более уязвимы, чем они думают. У такого общества нет защиты против психопата, который проникает в систему и начинает действовать как вирус, используя заржавевшие нравственные механизмы против них же самих.

– Вы имеете в виду Дэвида Гринвуда?

– Это хороший пример. – Пенроуз поднялся и, раздраженный темным кофейным пятном на своей белой рубашке, принялся его оттирать. – Служба безопасности не хочет этого признавать, но двадцать восьмого мая им потребовался почти целый час, чтобы начать адекватно реагировать на случившееся; даже услышав выстрелы, они толком не знали, что делать. Они никак не могли поверить, что сумасшедший с винтовкой ходит по кабинетам и расстреливает людей. Их нравственное восприятие зла было настолько размыто, что не смогло предупредить их об опасности. Места вроде «Эдем-Олимпии» – благодатная почва для всяких обиженных мессий. Будущие Адольфы Гитлеры и Пол Поты выйдут не из пустыни. Они появятся из супермаркетов и бизнес-парков.

– Разве это не одно и то же? «Эдем-Олимпия» как кондиционированный Синай?..

– Именно. – Пенроуз одобрительно показал на меня пальцем – понятливый студент в первом ряду аудитории. – Мы с вами на одной стороне, Пол. Я хочу, чтобы люди сходились, а не замыкались в отдельные группы. Наивысшая степень развития замкнутого сообщества – это человеческое существо с закрытым разумом. Мы выводим новую расу безрасовой личности, внутреннего эмигранта без человеческих связей, но наделенного колоссальной силой. Именно этот новый класс и руководит нашей планетой. Чтобы получить работу в «Эдем-Олимпии», необходимо обладать редкими качествами самоограничения и интеллекта. Эти люди не признают за собой никаких слабостей и не позволят себе ошибиться. Когда они приезжают сюда, их здоровье на высоте, они редко прибегают к наркотикам, а стакан вина позволяют себе только за обедом – это какое-то социальное ископаемое вроде крестильной кружки и фамильного серебра.

– И тем не менее дела у них разлаживаются.

– Поначалу все вроде бы идет гладко. Но к концу первого года их энергетический уровень начинает падать. Чтобы успевать все, не хватает даже двенадцатичасового рабочего дня и шестидневной недели. Мы сталкивались с этим в клинике десятки раз. Люди жалуются на замкнутую циркуляцию воздуха и патогенные микробы в фильтрующих вентиляторах. Конечно, никакой замкнутой циркуляции в «Эдем-Олимпии» нет.

– А фильтры? Они что-то отсеивают?

– Птичий помет и содержимое туалетов из воздушных судов, использующих аэропорт Ниццы. Потом людей начинает беспокоить безопасность их офисных зданий. Это всегда свидетельствует о стрессе. У них развивается фобия, возникает образ невидимого врага, проникшего в крепость, – их другое «я», молчаливый брат, который рождается из подсознательного. Система начинает давать сбои. Заседания комитетов переносятся на воскресенья, отпуска отменяются, работа – все двадцать четыре часа. Наконец они приходят в клинику. Бессонница, грибковые инфекции, респираторные заболевания, необъяснимые мигрени и приступы крапивницы…

– Старомодное переутомление?

– Мы так и думали поначалу. Президенты многонациональных компаний и их директора. Эти люди никогда не устают. – Пенроуз чуть ли не был разочарован, его глаза обшаривали белые стены в поисках какого-нибудь изъяна. – Но их творческие способности ухудшились, и они это чувствовали. Мы предложили им заниматься лыжами или яхтенным спортом, заказывать номер в «Мартинесе» и проводить уик-энд с ящиком шампанского и хорошенькой женщиной.

– Идеальный рецепт, – прокомментировал я. – Он помог?

– Нет. На это не было вообще никакой реакции. Но проверки здоровья выявили странный факт. Мы отметили очень низкий уровень венерических заболеваний. Удивительно – ведь речь идет о привлекательных мужчинах и женщинах в расцвете сил, постоянно разъезжающих по всему миру.

– Они не особо интересовались сексом?

– Хуже. Они им вообще не занимались. Мы основали фиктивный клуб одиноких сердец, намекая тем самым на то, что здесь есть неограниченное число скучающих секретарш, жаждущих закрутить интрижку. Никто на это не пошел. Телевизионный канал для взрослых, многие часы откровенной порнографии – никакого проку. Люди смотрели, но как-то ностальгически, словно это были документальные фильмы о средневековых танцах или об устройстве соломенных крыш, этакий промысел, популярный у предыдущих поколений. Мы были на грани отчаяния. Мы устраивали вечеринки, приглашая готовых на все красоток, но наши орлы только поглядывали на часы и следили, чтобы никуда не делись портфели с бумагами, оставленные в гардеробе.

– Они забыли, что живут в раю?

– В этом эдеме не было змия-искусителя. Когда нам не удалось сделать половой акт одной из насущных потребностей здешних обитателей, у нас опустились руки. А тем временем уровень иммунной защиты директората продолжал падать. Оказавшись перед лицом всех этих бессонниц и депрессий, я наконец обратился к старомодной глубинной психологии.

– Кожаная кушетка и приспущенные жалюзи?

– Скорее, кресло и солнечный свет – психиатрия не стоит на месте. – Пенроуз поглядывал на меня, понимая, что я жду, когда он запутается в своих построениях. Несмотря на шутливый тон, манеры его были невыносимо агрессивны. Он согнул ноги в коленях, демонстрируя мощные бедренные мышцы, и мне пришло в голову, что психиатрия, возможно, – последнее прибежище негодяя.

– Конечно, – извиняющимся тоном сказал я, – я отстал от времени. Джейн водила меня в дом Фрейда в Хэмпстеде… темно и очень странно. Все эти статуэтки и древние идолы…

– Преддверие гробницы фараона. Великий человек готовился к смерти и окружал себя свитой почтительных божков. – Даруя мне прощение поднятием руки, Пенроуз продолжал: – Классический психоанализ начинается со сна, и моя первая научная победа была связана именно с этим. Я понял, что у этих высокодисциплинированных людей очень странные сны. Фантазии, наполненные подавляемой жаждой насилия, отвратительные рассказы о ненависти и мести – как голодные сны бывших заключенных концентрационного лагеря. За решетками корпоративной клетки царило отчаяние, голод мужчин и женщин, отчужденных от своих истинных «я».

– Они хотели, чтобы в их жизни было больше насилия?

– Больше насилия и жестокости, больше драматизма и переживаний. – Пенроуз сжал свои огромные кулаки и выбил дробь по столешнице, отчего из кофейной чашки расплескался кофе. – Но как их удовлетворить? Мы сегодня избегаем психопатии, этой темной стороны солнца и тех теней, что обжигают землю. Садизм, жестокость и мечта о боли остались нашим предкам-приматам. Когда они проявляются у повредившегося рассудком взрослого, любящего душить котов, мы запираем его куда подальше. Но утомленные директора с их крапивницами и депрессиями были вполне цивилизованными людьми. Высадите их на необитаемый остров после авиакатастрофы, и они погибнут первыми. Все порочные элементы в их жизни должны были прийти извне – как укол витаминов или антибиотик.

– Или маленькая доза безумия?

– Скажем, тщательно отмеренная доля психопатии. Но ничего слишком уж криминального или безумного. Скорее, курс выживания или матч силового регби.

– Коленки ободраны, под глазами синяки…

– Но никаких переломов, – Пенроуз одобрительно кивнул. – Я хочу, чтобы вы были со мной, Пол. У вас явная склонность к подобным вещам. Но мне еще нужно было проверить эту теорию и раскрутить этот странной формы шар. Мне не сиделось у себя за столом в клинике, я так рвался объяснить какому-нибудь пребывающему в депрессии генеральному директору, что он может излечиться от бессонницы, побив пару «мерседесов» на парковке у Дворца фестивалей. И тут один из руководителей «Хёхста» навел меня на мысль, как это сделать. Он в течение нескольких месяцев был не в себе и страдал приступами дерматита; он даже подумывал вернуться в штаб-квартиру в Дюссельдорфе.

– И что же его спасло? Я, пожалуй, догадываюсь.

– Отлично. Он увидел, как какой-то юнец-араб грабит туристку в Каннах, и пришел ей на выручку. Пока она вызывала полицию, он хорошенько отдубасил парня – так его пинал, что сломал себе две кости правой ноги. Он пришел через неделю, чтобы снять гипс, и тогда я спросил его о дерматите. Болезни как не бывало. Он снова чувствовал себя бодрым и уверенным. Никаких следов депрессии.

– И он знал, почему это случилось?

– Стопроцентно. Когда у него начинался очередной приступ хандры, он брал одного из охранников и отправлялся в Ла-Боку, а там провоцировал инцидент с первым встречным эмигрантом. Это помогало. Он пригласил пару близких коллег, и они тоже воспряли духом. Я спросил, можно ли мне наблюдать за ними со стороны глазами профессионала. Скоро у нас образовалась активная лечебная группа из дюжины ведущих администраторов. На выходные они затевали ссоры в барах, где собирались магрибцы, колотили все арабские машины, у которых был непрезентабельный вид, задавали трепку русским сутенерам. У всех было отмечено ощутимое улучшение. Да, забинтованные пальцы и царапины на ногах в понедельник утром, но зато ясные, работоспособные головы.

– Только вот арабам приходилось нелегко.

– Это правда. Но в целом иммигрантское сообщество выигрывает. «Эдем-Олимпия» – работодатель, который абсолютно всем предоставляет равные возможности и не имеет никаких расовых предрассудков. Мы нанимаем садовниками и мусорщиками огромное число североафриканцев. Иммигрантское население оказывается в выигрыше, оттого что у людей, которые нанимают их на работу, более ясные головы.

– Тут непросто учесть все плюсы и минусы. Я полагаю, лечебная группа стала увеличиваться.

– Я даже не ожидал, что так быстро. Рейды виджиланте, преднамеренные наезды, кражи на иммигрантских рынках, стычки с русскими мафиози. Другие лечебные группы распространили свою деятельность на наркодилерство и проституцию, разбои и грабежи. Специальную группу охранников использовали как наемных солдат, они зарабатывали хорошие деньги, которые мы вычитали из бюджета на искусство и отдых. Выгоды были удивительными. Уровни сопротивления организма поднялись до максимума, через три месяца от депрессии и бессонницы не осталось и следа. Исчезли и респираторные инфекции. Терапия давала результаты.

– И никаких побочных эффектов?

– Очень немного. – Пенроуз наблюдал за моей реакцией и был явно удовлетворен тем, что я в гневе не выпрыгнул из своего кресла. Говорил он обыденным тоном, словно архитектор, рассказывающий обо всех преимуществах и недостатках новой системы сбора мусора. – Есть элемент риска, но он вполне приемлемый. У «Эдем-Олимпии» хорошие связи с местными властями. В известном смысле мы, осуществляя наши акции, выполняем работу полиции, освобождаем их от их обязанностей. Сексуальный аспект может быть причиной неприятностей. Нескольким проституткам пришлось делать восстановительные операции – ваш друг Ален Делаж не соизмеряет силу своих ударов. У административной верхушки существует примечательная потребность в карательном насилии.

– А разве секс не высвобождает эту энергию?

– Должен высвобождать. По основательным биологическим причинам. Секс – это такой быстрый путь к психопатии, самая короткая из всех прямых дорожек к пороку. У нас же здесь не аттракцион, адом принуждения, имеющий целью расширить психопатические возможности административного воображения. Садомазохизм, экскреторные сексуальные игры, пирсинг, сводничество – все это легко может выйти из-под контроля и превратиться во что-нибудь омерзительное. Удивительно, как многие проститутки противятся изнасилованию, даже в самой условной форме.

– У них не хватает воображения.

– Кто знает? – Пенроуз великодушно пожал плечами, прощая миру его странности. – В нескольких случаях мне пришлось вмешаться и придать терапии иное направление. Хотя в целом работала она хорошо. Теперь в ней участвуют почти все старшие руководители «Эдем-Олимпии», пусть мельком.

– И Дэвид Гринвуд знал обо всем этом?

– В основном – да. Мы обсуждали это с ним и с профессором Кальманом. Главам отделений в клинике все известно. Они видят выгоды этой программы, и в целом Дэвид ее одобрял. Наркореабилитационному центру в Манделье досаждали мелкие гангстеры, которые пытались получить доступ к поставкам метадона. У Дэвида гора с плеч упала, когда появились лечебные группы из «Эдем-Олимпии» и вытеснили этих негодяев. Правда, его смущали более агрессивные формы, такие как наезды, но он понимал, что насилие в отношении местных проституток служит для них своеобразной формой реабилитации, чем-то вроде шоковой терапии, которая заставит их вернуться работать на фабрики.

Пенроуз отвернулся от меня – рука воздета, чтобы уловить солнечный лучик у него над головой. Он кинул взгляд на матовое зеркало у него за спиной, словно ожидая реакции публики. Настроение у него было почти игривое. Он испытывал меня хулиганскими замечаниями и явно гордился своими сомнительными достижениями и их безумной логикой – лечебной процедурой, которая никогда не получит золотой медали ведущих медицинских сообществ. Этот келейный успех, увенчавший его радикальные убеждения, придавал ему выражение какого-то медвежьего величия.

– Убийства двадцать восьмого мая, – спросил я, – были ли они частью лечебной программы Дэвида?

– Пол… это величайшая загадка «Эдем-Олимпии». При всей своей ненормальности Дэвид стал малым пророком, ведущим нас в будущее. Бессмысленное насилие может стать истинной поэзией нового тысячелетия. Не исключено, что только внезапное безумие поможет установить, кто мы такие.

– Ценой нарушения закона? Ваши директора совершают достаточно преступлений, чтобы до конца жизни упрятать их за решетку.

– Если следовать букве закона – да. Но не забывайте, что эта криминальная деятельность помогла им заново открыть себя. Атрофировавшаяся было нравственность снова жива. Некоторые из моих пациентов даже испытывают чувство вины. Для них это откровение…

Я прислушался к автомобильной сигнализации, сработавшей где-то неподалеку, и представил себе, как сюда врывается французская полиция и арестовывает нас.

– Чувство вины? А это не ошибка в проекте? Ведь стоит хоть одному из ваших директоров пойти к властям, как ваша лечебная программа будет закрыта. Излечение нескольких больных, страдающих бессонницей, для них – не оправдание.

– Вовсе не нескольких. Но я с вами согласен, – Пенроуз уставился в пространство над моей головой, взвешивая это соображение. – Но пока людям хватало ума, чтобы понимать главное. Они видят, насколько важно…

– Избить безработного араба? Какого-нибудь работягу, который с женой и четырьмя детьми живет в жестяной лачуге в бидонвиле?

– Пол… – Мой грубый вопрос огорчил его. Пенроуз вытянул руку, чтобы утихомирить меня, – как священник с беспокойными прихожанами. – Посидите и подумайте хорошенько. Двадцатый век был героическим временем, но он оставил нас в темноте, и мы ощупью ищем путь к запертой двери. Здесь, в «Эдем-Олимпии», забрезжил свет, тоненький, но яркий лучик…

– Наша собственная психопатия?

– Да, нравится нам это или нет. Двадцатый век закончился, и его мечты лежат в руинах. Представление об обществе как о добровольном объединении просвещенных граждан умерло навсегда. Мы понимаем, насколько душегубски человечными мы стали, придерживаясь принципа умеренности и золотой середины. Субурбанизация ^{70} духа, словно чума, опустошила нашу планету.

– Здравомыслие и разум нас не достойны?

– Не в этом дело. Просто мы имеем дело с чудовищным обманом – создатели этого мира смотрели в кривое зеркало. Сегодня мы почти не знаем своих соседей, держимся подальше от участия в любых общественных движениях и с радостью позволяем управлять обществом касте политтехнологов. Соприкосновения с себе подобными людям вполне хватает в аэропортах и лифтах универмагов. Они лицемерно отдают должное общественным ценностям, но предпочитают одиночество.