Текст книги "Тонкая красная линия"

Автор книги: Джеймс Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 37 страниц)

Солдаты врассыпную бросились под защиту выступа, все громко всхлипывали от изнеможения. Усталость и жара доконали их. Один солдат добежал до выступа, издал непроизвольный булькающий звук, его глаза закатились, и он потерял сознание от теплового удара. Прикрыть его от солнца было нечем. Педант Бек отпустил ремень и расстегнул ему ворот. Потом они лежали за выступом под полуденным солнцем и нюхали горячую, пахнущую солнцем пыль. Вокруг жужжали насекомые. Огонь прекратился.

– Что теперь будем делать, Кекк? – наконец спросил кто-то.

– Остаемся здесь. Может быть, пришлют подкрепление.

– Ха! Для чего?

– Чтобы захватить эти проклятые позиции! – раздраженно крикнул Кекк. – А ты что думаешь?

– Значит, вы в самом деле собираетесь продолжать?

– Не знаю. Нет. Атаковать высоту не будем. Но, если пришлют подкрепление, можем разведать и, может быть, обнаружить, где находятся эти проклятые пулеметы. Во всяком случае, это лучше, чем возвращаться и опять попасть под огонь. Кто-нибудь хочет идти обратно вниз?

Никто не ответил на это, и Кекк не счел нужным продолжать. Когда посчитали людей, оказалось, что позади на склоне осталось двенадцать человек убитых или раненых. Это почти целое отделение, почти треть их общего состава. В их число входил Маккрон. Когда Белл рассказал ему о Маккроне, Кекк назначил его исполняющим обязанности сержанта. Но Беллу это было совершенно безразлично.

– Придется ему самому позаботиться о себе, как и другим раненым, – сказал Кекк.

Они продолжали лежать под палящим солнцем. По земле у подножия выступа ползали муравьи.

– А что, если японцы спустятся сверху и вышвырнут нас отсюда? – спросил кто-то.

– Не думаю, – отвечал Кекк. – У них положение хуже нашего. Но на всякий случай выставим часового. Долл!

Белл лежал лицом к скале и смотрел на Уитта. Уитт тоже смотрел на него. Они молча лежали и глядели друг на друга в насыщенной жужжанием насекомых жаре. Белл подумал, что Уитт благополучно прошел через испытание. Как он сам. Что это за сила, которая решает, что один человек должен быть ранен, убит, а не другой? Итак, маленькая разведывательная операция Раскоряки закончилась. Если бы это был кинофильм, то на этом показ окончился бы и что-то было бы решено. В кинофильме или в романе авторы драматизировали бы атаку и довели ее до кульминации. В кинофильме или в романе атака была бы успешной. Она имела бы видимость смысла и видимость переживания. И сразу бы все кончилось. Зрители разошлись по домам, обдумывая подобие смысла и чувствуя подобие переживания. Даже если бы героя убили, она все же имела бы смысл. Искусство, решил Белл, искусство – это дерьмо.

Рядом с ним Уитт, которого, видимо, не тревожили эти вопросы, встал на колени и осторожно высунул голову над выступом. Белл продолжал размышлять.

Здесь не было подобия смысла. А переживаний было так много, и они были такими запутанными, что не было никакой возможности расшифровать или распутать их. Ничего не решилось, никто ничего не узнал. Но самое главное – ничего не кончилось. Если бы даже они захватили весь хребет, ничего бы не кончилось. Потому что завтра, или послезавтра, или еще через день от них потребуют делать то же самое и, может быть, в еще худших условиях. Эта мысль была такой беспощадной, такой ошеломляющей, что она потрясла Белла. Остров за островом, высота за высотой, плацдарм за плацдармом, год за годом. Это его поражало.

Когда-нибудь это кончится, обязательно кончится, и почти наверняка – победой, вследствие промышленного превосходства. Но это время не имеет никакого отношения к любому отдельному человеку, который сейчас воюет. Частьлюдей может выжить, но ни одинотдельный человек выжить не может.Это расхождение в методах подсчета. Слишком огромное, слишком сложное, слишком трудоемкое дело – принимать в расчет каждого отдельного человека. Учитываются только скопления людей, только объединения людей, только их множества.

Бремя такого положения было убийственным, почти невыносимым, и Беллу не хотелось думать об этом. Свободные люди? Ха! Где-то между высадкой на остров первых морских пехотинцев и сегодняшним боем американская военная доктрина претерпела изменения: от индивидуалистской перешла к коллективистской – а может быть, это только его заблуждение, может быть, это только кажется ему, потому что он сам теперь участвует в бою. Но «свободные люди»? Что за дурацкий миф! Множествасвободных людей, может быть, объединения свободных людей. Итак, наконец выявилась суть серьезных размышлений Белла.

В какой-то неопределенный момент между вчерашним и сегодняшним днем к Беллу сама по себе пришла мысль, что статистически, математически, арифметически или считая любым другим способом, он, Джон Белл, по всей вероятности, не сможет пережить эту войну. Он, по всей вероятности, не сможет вернуться домой к своей жене Марти Белл. Поэтому, в сущности, безразлично, что делает Март, изменяет ему или нет, потому что его не будет, чтобы ее осудить.

Чувство, которое породило это откровение у Белла, не имело ничего общего с жертвенностью, примирением, прощением или миролюбием. Напротив, это было раздражение, щемящее чувство беспомощности перед крушением своих надежд. Ему захотелось почесать бока и спину о камень, чтобы унять зуд. Он по-прежнему лежал лицом к скале.

Рядом с ним Уитт, стоя на коленях, выглядывал из-за выступа. Вдруг он закричал, и одновременно с другого конца закричал Долл:

– Кто-то идет!

– Кто-то идет! Кто-то на нас идет!

Вся цепь за выступом как один человек вскочила на ноги и бросилась вперед с винтовками наготове. В сорока метрах семеро кривоногих, истощенных японских солдат бежали на них по лишенному травы участку с ручными гранатами в правых руках и винтовками с примкнутыми штыками в левых. Автомат Кекка, после того как он выпустил почти все патроны по пути вверх, безнадежно заело. Однако дружный винтовочный огонь из-за выступа быстро решил судьбу семерых японских солдат. Только одному удалось бросить гранату, но она не долетела и не разорвалась. В ту секунду, когда должна была разорваться эта граната, позади позиций отделений раздался громкий, звенящий, полузаглушенный взрыв. В горячке боя солдаты продолжали стрелять в семь тел, лежащих на склоне. Когда прекратился огонь, еще шевелились только два тела. В наступившей вдруг тишине Уитт, тщательно прицелившись, вогнал в каждое смертельную пулю.

– Никогда не знаешь, чего ожидать от этих хитрых подонков-самоубийц, – сказал он. – Даже когда их ранят.

Первым вспомнил о взрыве позади Белл и оглянулся, чтобы узнать, что произошло. Он увидел сержанта Кекка, который лежал на спине с закрытыми глазами в какой-то странной, нелепой позе; правая рука сжимала кольцо и чеку ручной гранаты. Белл закричал и бросился к нему. Кекка осторожно перевернули и увидели, что ничем нельзя ему помочь. Вся правая ягодица и часть спины были оторваны взрывом. Виднелись внутренние органы, деловито пульсирующие, выполняя свою работу, как будто ничего не случилось. Кровь непрерывно хлестала в брюшную полость. Его тело осторожно опустили на землю.

Было ясно, что случилось. Во время атаки, возможно потому, что заело его автомат, Кекк полез в задний карман достать гранату и в горячке потянул ее за чеку, Белла охватил ужас, у него закружилась голова, и он чуть не потерял сознание, представив себе, как Кекк стоит и смотрит на чеку в руке. Кекк отскочил назад от цепи и сел на бугорок, чтобы не подвергать опасности других. И тут разорвалась граната.

Кекк был в сознании, но, видимо, не хотел говорить и предпочитал не открывать глаза. Два солдата сели рядом и пытались его успокоить, остальные вернулись в цепь. В уголках рта Кекка подергивались мускулы. Заговорил он только раз. Не открывая глаз, он четко произнес:

– Вытащил чеку, как зеленый новобранец.

Через пять минут он перестал дышать. Солдаты вернулись в цепь. Командование принял Милли Бек.

Стейн наблюдал за глупой японской контратакой с гребня третьей складки. Семеро японских солдат появились из-за большого выступа на бегу и уже слишком близко к американцам, чтобы Стейн рискнул приказать своему единственному пулеметчику открыть огонь. Стейн понимал, что эта контратака обречена на поражение. Что же заставило их пойти на такой риск? Если они хотели сбросить взвод Стейна с гряды, почему не атаковали достаточными силами? И почему пошли по открытому месту? Они могли проскользнуть через траву и забросать Кекка гранатами оттуда. Действовали эти семь солдат по приказу или по своей инициативе? Или это были какие-то сумасшедшие религиозные фанатики, захотевшие попасть в нирвану, или как это у них называется? Стейн не понимал их и никак не мог понять. Их изысканное ритуальное чаепитие, утонченная живопись и поэзия, невероятная жестокость, садистское обезглавливание и пытки… Стейн был миролюбивым человеком. Японцы его пугали. Когда взвод так легко расправился винтовочным огнем с семеркой, он ожидал второй, более сильной атаки, но чутьем угадывал, что ее не будет, и оказался прав.

Стейн не думал, что кого-нибудь ранили во время этой маленькой атаки, поэтому удивился, когда все солдаты сбились в кучу вокруг одного человека, лежащего на земле. Они находились несколько выше Стейна на хребте, и на таком расстоянии – больше двухсот метров – невозможно было разобрать, кто этот человек. Отчаянно надеясь, что это не Кекк, он позвал Бэнда, взял у него свой бинокль и увидел, что это в самом деле Кекк. Почти тотчас в нескольких сантиметрах от его головы просвистела пуля. Испуганный, с широко открытыми глазами, он рванулся вниз и дважды перекатился налево. Он забыл надеть на объективы щитки, и они блестели. Теперь он заслонил их сложенными чашечкой ладонями, убедился, что Кекк мертв, и увидел, что сержант Бек смотрит в его сторону и подает рукой старый армейский сигнал «Сходитесь ко мне». Он просит подкрепления? В тридцати пяти метрах позади Стейна разорвалась мина, кто-то закричал, и Стейн опять нырнул в окоп.

Напряжение, нервное истощение и страх изнурили Стейна. Взглянув на часы, он не мог поверить, что уже второй час. Он вдруг почувствовал голод. Отложив бинокль, он достал плитку шоколада, откусил кусок и попытался его разжевать, но никак не мог проглотить, потому что пересохло во рту из-за недостатка воды. Большую часть он просто выплюнул. Когда он снова взглянул в бинокль, Бек продолжал подавать сигнал, потом опустил руки и повернулся к выступу. Стейн выругался. Его маленькая атака тремя отделениями провалилась, захлебнулась. Не хватило людей.

Стейн серьезно сомневался, было ли у него столько солдат, сколько он предполагал. Он только что наблюдал, как два полных взвода второй роты на левом отроге побежали назад после неудачной атаки «кегельбана» в попытке обойти с фланга правый хребет. А Бек просит подкрепления!

Вся эта трижды проклятая, ненавистная гряда – сплошной гигантский узел укрепления. Настоящая крепость. Он сам быстро приближался к пределу полного душевного истощения. Трудно твоим солдатам действовать бесстрашно, когда ты сам дрожишь от страха. А Бек просит подкрепления!

Еще недавно Стейн лежал и наблюдал, как Кекк ведет свои три жалких, маленьких отделения вверх по этой проклятой гряде. Рядом с ним лежал Джордж Банд и смотрел в бинокль, натянуто улыбаясь. Стейн выплакал немало слез; он видел все как в тумане, и ему приходилось то и дело быстро вытирать глаза. Он лично сосчитал всех двенадцать упавших. Это были его люди, и он не выполнил своей обязанности по отношению к каждому из них. А теперь его просят послать вслед за ними других.

Ну что ж, он может дать Беку два оставшихся отделения второго взвода и выдвинуть резервный третий взвод на гребень для прикрытия огнем. Так будет правильно. Но прежде он решил переговорить с подполковником Толлом, узнать его мнение и получить согласие. Стейну не хотелось брать только на себя всю ответственность. Перевернувшись, он дал знак Файфу принести телефон. Боже мой, он совсем выдохся. Как раз в это время Стейн впервые услышал доносившиеся снизу тонкие писклявые крики.

Они звучали как-то ненормально. Недостаточную громкость их с лихвой возмещали пронзительность и долгота. Крики были отрывистыми, секунд по пять каждый, и секунд через тридцать среди вибрирующего в высоте шума наступила тишина.

– Господи! – с жаром воскликнул Стейн. Он поглядел на Бэнда и увидел, что тот украдкой смотрит на него расширенными глазами.

– Боже мой! – прошептал Бэнд.

Снизу опять донеслись высокие, пронзительные крики. Это были не просто стоны.

Стейн легко обнаружил кричащего в бинокль и увидел его совсем близко. Солдат упал почти у самого подножия склона, метрах в семидесяти пяти или восьмидесяти от командного пункта, невдалеке от другого солдата – Кэтта из Миссисипи, который – это было видно в бинокль – был мертв.

Теперь солдат пытался уползти назад. Он был ранен прямо в пах очередью из тяжелого пулемета, которая распорола ему весь живот. Лежа на спине головой к вершине и прижимая обе руки к животу, он медленно двигался вверх по склону. «Двигался» – не совсем точное слово. Стейн видел, что с каждой попыткой он перемещался лишь на несколько сантиметров. Он потерял каску, голова откинулась назад, рот и глаза были открыты, и он смотрел прямо в сторону Стейна, как на землю обетованную. Стейн видел, как он остановился, положил голову на землю, закрыл глаза и опять стал кричать с перерывами. Его крики доходили до слуха Стейна, словно из потустороннего мира. Потом, передохнув секунду и проглотив слюну, он закричал уже по-другому.

– Помогите мне! Помогите мне! – услышал Стейн. Почувствовав тошноту и спазм под ложечкой, он опустил бинокль и передал его Бэнду.

– Телла, – сказал он.

Бэнд смотрел долго. Потом тоже опустил бинокль. Когда он взглянул на Стейна, в его глазах было тупое, испуганное выражение.

– Что будем делать? – спросил Бэнд.

Стараясь найти какой-то ответ, Стейн почувствовал, как кто-то тронул его за ногу. Он крикнул и подпрыгнул – страх, словно ртуть, пробежал по всему его телу. Перевернувшись, он увидел внизу полные страха глаза капрала Файфа, который протягивал ему телефон. Слишком расстроенный даже для того, чтобы смутиться или рассердиться, Стейн нетерпеливо отмахнулся от него:

– Потом. Потом.

Он стал звать санитаров, один из которых уже подходил. Снизу опять донеслись безумные крики.

Их слышали не только Стейн и Бэнд. Их слышали все оставшиеся солдаты второго взвода, лежавшие вдоль гребня. Слышал и санитар, который согнувшись бежал по склону к Стейну. Слышал и Файф.

Когда командир отослал его с телефоном, Файф свалился, где был, и прижался как можно крепче к земле. Мины все еще падали с интервалом примерно в одну минуту; иногда можно было услышать их дрожащий, шелестящий звук за две секунды до разрыва. Они буквально терроризировали Файфа. Он утратил способность здраво рассуждать и превратился в комок инертной протоплазмы, который можно заставить двигаться, но только под воздействием соответствующего импульса. Решив делать только то, что приказывают, и ничего больше, он лежал на своем месте, пока его не позвал Стейн. Теперь он лежал там, где упал, и ждал, когда ему прикажут что-нибудь еще. Это принесло мало утешения, но у него не было никакого желания смотреть вокруг или делать что-то еще. Если его тело действовало плохо, то сознание работало, и Файф понял, что подавляющее большинство в роте испытывает то же, что он. Но были другие, которые по той или иной причине вставали, ходили и предлагали что-то делать, не дожидаясь приказаний. Файф видел их сам, иначе бы не поверил, что это возможно. Он смотрел на них, как на героев, но это чувство на две трети состояло из острой ненависти и стыда. Когда он пытался заставить себя встать, ему это просто не удавалось. Файф радовался, что он писарь, что его обязанность сидеть у телефона, а не командовать отделением там, с Кекком, Беком, Маккроном и другими. Он предпочел бы быть писарем в штабе батальона на высоте 209, а еще лучше – писарем в полку в кокосовых рощах, самое же лучшее – в штабе армии в Австралии, а то и в Соединенных Штатах. Он слышал, как Раскоряка Стейн разговаривает с санитаром, и уловил фразу: «У него распорот живот». Потом услышал имя «Телла». Значит, это Телла так кричит там, внизу. Это была первая весть о чьей-то судьбе, дошедшая до Файфа после гибели двух лейтенантов и Гроува. Ему стало плохо, и он прижался лицом к земле, когда Стейн с санитаром отошли на несколько шагов еще раз посмотреть на Теллу. Телла был его приятелем, по крайней мере одно время. Сложенный как греческий бог, никогда не блиставший умом, он был самым дружелюбным из солдат. Теперь его постигла судьба, которую Файф все утро предрекал себе. Он чувствовал себя отвратительно. Это было так непохоже на то, что он читал в книгах, было таким неотвратимым. Медленно, дрожа от страха, он чуть приподнял голову, чтобы взглянуть страдающими, испуганными глазами на тех двух с биноклем.

Они все еще разговаривали.

– Вы уверены?

– Да, сэр. Вполне, – сказал санитар. Это был старший санитар, более опытный. Он передал бинокль Стейну и надел очки. – Ему ничем нельзя помочь. Он умрет, прежде чем его доставят к хирургу.

Наступило молчание, потом Стейн снова заговорил:

– Сколько?

– Часа два, может, четыре. А может быть, только час или того меньше.

– Но черт возьми! – взорвался Стейн. – Ведь не можем мы, никто из нас, выносить это так долго! – Он помолчал. – Не говоря о нем! И я не могу приказать вам пойти за ним.

Санитар изучал местность. Он несколько раз поморгал за стеклами очков:

– Может быть, стоит попытаться?

– Но вы сами сказали, что ему ничем нельзя помочь.

– По крайней мере, можно впрыснуть ему морфий.

– Достаточно ли будет одной ампулы? – спросил Стейн. – Я хочу сказать: заставит ли она его замолчать?

Санитар покачал головой.

– Ненадолго. Но можно дать две. И оставить ему еще три-четыре.

– Но сумеет ли он ими воспользоваться? Ведь он в бреду. А нельзя ли дать ему, что ли, все сразу? – спросил Стейн.

Санитар посмотрел на него:

– Это его убьет, сэр.

– О, – произнес Стейн.

– Я не могу этого сделать, сэр, – проговорил санитар. – Право, не могу.

– Хорошо, – сурово сказал Стейн. – Хотите попытаться? Снизу донеслись крики человека, о котором шла речь, казавшиеся странно похожими на механические.

– Боже мой, хоть бы он перестал кричать, – сказал Стейн. – У моей роты совсем пропадет боевой дух, если мы не примем какие-то меры!

– Я пойду, сэр, – серьезно произнес санитар. – В конце концов, это моя работа. И в конце концов, стоит попытаться, не правда ли, сэр? – добавил он, многозначительно кивнув в ту сторону, где сейчас прекратились крики. – Чтобы прекратить крики.

– Боже, – сказал Стейн, – я не знаю.

– Я иду добровольно. Ведь я уже ходил туда, вы знаете. Меня не убьют, сэр.

– Но вы были левее. Там не так опасно.

– Я иду добровольно, – повторил санитар, поморгав на капитана через очки.

Стейн подождал несколько секунд, прежде чем заговорить:

– Когда вы хотите идти?

– В любое время, – ответил санитар, – хоть сейчас. – Он стал подниматься.

Стейн жестом сдержал его.

– Нет, обождите. Я смогу хотя бы прикрыть вас огнем.

– Я лучше пойду сейчас, сэр, и покончу с этим.

Во время разговора они лежали рядом, их каски почти соприкасались, и теперь Стейн повернулся и поглядел на парня. Он не мог отделаться от мысли, что толкнул его на этот шаг. Пожалуй, так и было. Он вздохнул:

– Ну, ладно. Идите.

Санитар кивнул, поглядел вперед, вскочил и скрылся за гребнем.

Все кончилось очень быстро. Он бежал, как преследуемый лесной зверь, санитарная сумка хлопала по боку; добежав до раненого Теллы, повернулся к нему лицом, опустился на колени, уже нащупывая руками коробочку с ампулами. Но не успел он снять с иголки защитный колпачок, как один пулемет, один-единственный пулемет открыл огонь с хребта, прошивая поперек этот участок. Стейн видел в бинокль, как санитар резко дернулся кверху с широко открытыми глазами и ртом, с лицом, выражающим не столько изумление и душевное потрясение, сколько простую неожиданность. Было видно, как одна из поразивших его пуль, не задев кости, прошла спереди насквозь, вздув зеленую материю, увлекая за собой пуговицу и распахнув куртку. Стейн видел в бинокль, как санитар воткнул иголку, намеренно или непроизвольно, себе в предплечье ниже закатанного рукава. Потом повалился вперед на лицо, прикрыв и шприц и руки. Больше он не пошевелился.

Стейн, не отрывая от него бинокля, ждал. Его не покидало предчувствие, что должно случиться что-то более важное, более потрясающее. Несколько секунд назад он был жив, и Стейн с ним разговаривал, а теперь он мертв. Внимание Стейна отвлекли от его мыслей два обстоятельства. Во-первых, Телла, который теперь стал кричать высоким, дрожащим, захлебывающимся истерическим фальцетом, совершенно отличным от прежних криков. Взглянув на него в бинокль – Стейн почти совсем забыл о нем, наблюдая за санитаром, – он увидел, что Телла перевернулся на бок, прижав лицо к земле. Очевидно, он был еще раз ранен и, стараясь одной окровавленной рукой удержать вываливающиеся из живота внутренности, другой рукой ощупывал новую рану в груди. Хоть бы наконец его убили, раз уж решили доконать! Его вопль, который прерывался только для того, чтобы сделать всхлипывающий вдох, показался всем еще страшнее прежних криков. Японцы больше не стреляли. Словно в доказательство, издалека слабо донесся голос, который несколько раз прокричал с японским акцептом:

– Крици, янк, крици! Плаць, янк, плаць.

Когда Стейн лежал, глядя на Теллу, и думал, что делать, он заметил уголком глаза в бинокль кое-что, привлекшее его внимание. Из травы на правом отроге возвышенности возникла фигура человека. Он с трудом тащился по низине, потом начал взбираться на передний скат высотки. Повернув бинокль, Стейн увидел, что это сержант Маккрон; он шел, заламывая руки и плача. На его грязном лице от глаз до подбородка пролегли две большие белые полосы чистой кожи, оттеняющие глаза, словно на лицо был наложен грим трагического актера из греческой драмы. Он все шел, а сзади, с хребта, японцы открыли огонь из пулеметов и винтовок, вздымая вокруг него облачка пыли. А он все шел, сгорбившись, с искаженным лицом, заламывая руки, похожий больше на старуху на похоронах, чем на боевого пехотинца, не ускоряя шаг и не уклоняясь. Застыв с биноклем, Стейн в невероятной ярости наблюдал за ним. Но Маккрон оставался невредим. Дойдя до вершины высотки, он уселся рядом с капитаном, все еще заламывая руки и плача.

– Убиты, – жаловался он. – Все убиты, капитан. Все до одного. Остался я один. Все двенадцать. Двенадцать молодых парней. Я о них заботился. Учил всему, что знаю. Помогал им. Все напрасно. Убиты.

Очевидно, он говорил только о двенадцати солдатах своего отделения, а Стейн знал, что все они не могли быть убиты.

Поскольку он сидел на открытом месте около распростертого капитана, кто-то схватил его за лодыжку и потянул вниз от гребня. На лице Файфа, который лежал, глядя испуганными глазами на Маккрона, появилось недоверчивое выражение, казалось говорившее, что хотя в словах Маккрона и есть доля правды, но это не вся правда. Файф решил, что Маккрон, как и Сико, нашел разумный предлог уйти с передовой. Это не обозлило Файфа. Напротив, он почувствовал зависть, и ему страстно захотелось найти подобное средство, которое он сам мог бы успешно использовать.

По-видимому, и Стейн почувствовал что-то подобное. Бросив еще один взгляд на заламывающего руки, плачущего, но находящегося теперь в безопасности Маккрона, Стейн обернулся и вызвал санитара.

– Я здесь, сэр, – отозвался младший санитар, оказавшийся рядом.

– Отведи его в тыл. Оставайся с ним. А когда пойдешь обратно, скажи там, что нам нужен еще один санитар. По крайней мере, один.

– Слушаюсь, сэр, – серьезно ответил парень. – Пошли, дружище. Вот так. Пошли, парень. Все будет в порядке. Все будет в порядке.

– Да пойми, что все убиты, – серьезно сказал Маккрон. – Как может быть все в порядке? – Однако он позволил увести себя за руку. Они с санитаром скрылись за второй складкой, метрах в ста позади, и это был последний раз, когда третья рота видела его, хотя некоторым позднее и довелось увидеть его угрюмое лицо в дивизионном госпитале.

Стейн вздохнул. Когда новый кризис миновал и были приняты меры, он мог снова обратить внимание на Теллу. Итальянец все еще издавал пронзительные, воющие крики, и казалось, что он никогда не замолчит. Если так будет продолжаться, все потеряют покой. На секунду Стейну представилась трагическая и романтическая картина, как он поднимает карабин и стреляет в голову умирающего человека. Такое можно видеть в кинофильмах и читать в книгах. Но это видение растаяло, так и не осуществившись. Не такой он человек, и знает, что никогда не сделает такого. Позади резервный взвод, прижавшись щеками к земле, растянувшись длинной цепью, с напряженными, невыразительными грязными лицами смотрел на него белыми, действующими на нервы глазами. Крики, казалось, раскалывают воздух, будто огромная циркулярная пила распиливает гигантские дубовые бревна, дробит на части позвоночник. Но Стейн не знал, что делать. Он не мог послать к Телле еще одного человека. Его охватывала невероятная буйная ярость при мысли о Маккроне, неспешно шагающем под огнем совершенно невредимым. Он раздраженно махнул Файфу рукой, требуя телефон, чтобы доложить подполковнику Толлу то, что не успел сделать из-за криков Теллы. Вдруг, когда он, нахмурившись, собрался сделать вызов, справа возникло, колыхаясь и ревя, какое-то большое зеленое тело – зеленый валуи, увенчанный маленьким камнем металлического цвета. Взяв земные дела в свои руки, это тело перевалило через гребень, изрыгая гортанным голосом непристойные ругательства. Прежде чем Стейн успел крикнуть одно слово – «Уэлш!», первый сержант уже бежал во всю прыть в низину.

Уэлш видел все перед собой необыкновенно четко и ясно: каменистый, редко покрытый травой склон, усеянный оспинками от мин и пуль; жаркое, яркое солнце и глубокое лазурное небо; невероятно белые облака над возвышающейся «головой Слона»; безмятежность желтого хребта перед ним. Он не знал, как ему пришло в голову пойти на это и зачем. Он был просто взбешен – взбешен мрачной, черной мучительной ненавистью ко всем и вся в этом треклятом, дерьмовом мире. Он ничего не чувствовал и бежал, не думая, с любопытством и безразличием, безучастно смотрел на облачка пыли, которые начали возникать вокруг. Взбешен, взбешен. На склоне лежали три тела: два мертвеца, один живой, который все еще кричал. Уэлш чувствовал себя обязанным прекратить крики, поступить иначе было просто непорядочным. Теперь повсюду вокруг появлялись облачка пыли. Грохот, весь день висевший в воздухе с переменной силой, теперь спустился к самой земле, и весь огонь был открыто направлен только на него. Уэлш продолжал бежать, подавляя желание захохотать. Он находился в каком-то странном экстазе. Он – мишень, единственная мишень. Наконец все открылось. Правда наконец вышла наружу. Он всегда это знал. Непрестанно выкрикивая во весь голос проклятия всему миру, Уэлш благополучно бежал вперед. Поймайте меня, если можете! Поймайте меня, если можете!

Он бежал, как положено, зигзагами. Если несчастный псих, вроде Маккрона, мог просто дойти шагом, то такой смышленый человек, как он, используя свои способности, может добраться туда и обратно. Однако когда он свалился рядом с искалеченным итальянцем, то сообразил, что не подумал о том, что будет делать, когда доберется до него. Он зашел в тупик и растерялся. А когда посмотрел на Теллу, то со смущением почувствовал прилив доброты. Мягко, все еще смущенный, Уэлш тронул его за плечо.

– Как дела, парень? – глупо крикнул он.

Не прерывая крика, Телла обвел кругом выпученными глазами, как обезумевшая лошадь, пока не увидел, кто перед ним. Он кричал не переставая.

– Успокойся! – крикнул Уэлш. – Я пришел тебе помочь. Уэлшу все казалось нереальным. Телла умирал; может быть, для Теллы это и было реальностью, но для Уэлша все было нереальным: внутренности с синими прожилками, мухи, окровавленные руки, кровь, медленно сочащаяся из другой, новой раны в груди при каждом вдохе – все это казалось Уэлшу не более реальным, чем кинофильм. Он – Джон Уэйн, а Телла – Джон Эйгар [5]5
  Джон Уэйн и Джон Эйгар – известные американские киноактеры.


[Закрыть].

Наконец крик прекратился сам по себе – Телле стало трудно дышать; с каждым вдохом из отверстия в груди вытекало все больше крови. Когда он заговорил, звук был лишь на несколько децибелов ниже крика.

– К чертовой матери! – пропищал он. – Я умираю! Я умираю, сержант! Посмотрите на меня! Я весь развалился на части! Уходите от меня! Я умираю! – Он опять часто задышал, выталкивая кровь из груди.

– Ладно, – закричал Уэлш, – но, черт возьми, умирай не так шумно! – Теперь он начал моргать, и по спине пробегали мурашки всякий раз, когда в землю ударяла пуля.

– Как вы хотите мне помочь?

– Унесу тебя.

– Вы не можете меня унести. Если хотите помочь, застрелите меня! – закричал Телла, вращая расширившимися глазами.

– Да ты спятил! – закричал Уэлш. – Ты знаешь, что я не могу этого сделать!

– Неправда, можете! У вас пистолет. Выньте его! Если хотите мне помочь, застрелите меня, и дело с концом! Мне страшно!

– Здорово болит?

– Еще бы, дурак, сукин сын, – выругался Телла. Он умолк, тяжело дыша и истекая кровью. – Вы не можете меня унести.

– Посмотрим, – сурово сказал Уэлш. – Держись за старого Уэлша. Верь старому Уэлшу. Разве я когда-нибудь тебе вредил?

Уэлш понял, что не может больше оставаться здесь. Он уже и так неудержимо ерзал, дергался и подпрыгивал под огнем. Согнувшись, он взял Теллу под мышки и приподнял, почувствовав, как тело вытянулось в его руках. Раздался страшный крик:

– А-а-а-и-и-и! Вы меня убиваете! Вы рвете меня на части! Положите меня, черт вас возьми! Положите меня!

Уэлш, не подумав, быстро опустил его, наверное, слишком быстро. Телла тяжело упал, рыдая:

– Сукин сын! Сволочь! Оставь меня в покое! Не трогай меня!

– Перестань орать! – крикнул Уэлш, чувствуя себя ужасно глупо. – Это безобразие! – Часто моргая, чувствуя, что его нервы дрожат, как бахрома на ветру, и вот-вот совсем сдадут, он подобрался к боку Теллы. – Ладно, попробуем иначе. – Просунув одну руку под колени Теллы, а другую под плечи, он поднял итальянца. Телла был не маленького роста, но Уэлш был больше, да к тому же собрал все свои силы. Но когда он поднял его и попытался понести, как ребенка, тело сложилось чуть не вдвое, как перочинный нож. Опять раздался страшный крик.

– А-а-а-и-и-и! Положите меня! Положите меня! Вы ломаете меня надвое! Положите меня!