Текст книги "Растворяюсь в тебе (ЛП)"

Автор книги: Джей Ти Джессинжер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

Карма – забавная штука.

Когда вы думаете, что жизнь идет своим чередом, появляется карма и напоминает вам, что за все приходится платить.

Чем больше ваши грехи, тем больше цена.

И тем дольше вы будете за них платить.

Меня раздражает писк. Непрекращающийся писк, как один из тех раздражающих датчиков заднего хода в автомобиле. Только он не прекращается ни на секунду.

Раздраженная шумом, я открываю глаза. Мои веки весят тысячу фунтов, поэтому они захлопываются почти сразу. Но этого достаточно, чтобы я успела увидеть незнакомую комнату, ярко освещенную люминесцентным светом.

– Она проснулась! Она открыла глаза! Вызовите врача. Быстро вызовите его сюда.

Я узнаю этот голос. Это голос моей матери.

Почему моя мама здесь?

Где я?

Раздражающий звуковой сигнал продолжается.

В воздухе витает путаница запахов. Цветы и духи, лак для волос и ополаскиватель для рта, запах тела и отбеливатель. Но под всем этим есть что-то еще, скрытое зловоние, с которым я никогда раньше не сталкивалась. Как запах гниения, он вызывает глубокое беспокойство.

Я снова открываю глаза, на этот раз фокусируясь на человеке, который навис надо мной, склонившись над кроватью. Это Челси.

Ее глаза красные и опухшие. Ее лицо в пятнах, а светлые волосы в беспорядке. Я никогда не видела ее в таком виде. И почему она в своей рабочей одежде?

Когда я говорю, то удивляюсь тому, как слабо и коряво звучит мой голос и как сильно болит горло.

– Привет, подруга. Ты выглядишь дерьмово.

Она хватает меня за руку и разражается слезами.

– Шэй. Слава Богу.

Я оглядываю комнату. Мои родители стоят вместе, рядом с моей кроватью. Отец обеими руками вцепился в металлические ограждения, окружающие матрас, как будто он держится за них всю жизнь.

– Привет, милая, – говорит он сдавленным голосом. Его одежда помята, глаза красные, и я понимаю, что, как и Челси, он тоже плакал.

Писк становится все громче и быстрее, а меня охватывает холодный страх.

Я в больнице.

Это больничная палата, и мои родители и Челси здесь, потому что я пострадала.

Внезапно я не могу перевести дыхание. Ощущение такое, будто тысячефунтовая гиря сдавливает мою грудь. Я сглатываю, моргая от резкого света в комнате, и пытаюсь сесть.

Я не могу пошевелиться.

В панике я осматриваю себя.

Я укрыта тонким голубым одеялом, но мои руки и ноги находятся там, где и должны быть. В обе руки и тыльную сторону правой кисти воткнуты тонкие пластиковые трубки. Трубки ведут к пакетам с прозрачной жидкостью, подвешенным на серебряном шесте рядом с кроватью. Рядом с шестом – монитор сердечного ритма, издающий все эти звуки.

В палату вбегает молодой врач в белом пиджаке, за ним – крупный медбрат в синей униформе. Должно быть, это ему моя мама приказала вызвать врача. Челси отходит в сторону, чтобы освободить место для доктора на краю кровати, но не отпускает мою руку.

– Привет, Шэй. Я доктор Даян. Как вы себя чувствуете?

У него мягкий голос и нежная улыбка, и теперь я боюсь еще больше, чем раньше. Мой язык не хочет работать, поэтому я смотрю на него в испуганном молчании, ожидая, когда он снова заговорит.

Должно быть, мое выражение лица было довольно тяжелым, потому что он начал объяснять мне все медленно, как будто я могла не понять его слов.

– Вы попали в аварию и находитесь в отделении интенсивной терапии. Мы дали вам лекарства, чтобы уменьшить отек мозга, поэтому вы можете некоторое время чувствовать себя дезориентированной и растерянной. Это нормально.

Я в отделении интенсивной терапии?

Словно вызванная этой мыслью, боль в моем теле дает о себе знать.

Она повсюду, но в некоторых местах хуже. Голова болит, правое бедро пульсирует. Позвоночник кажется неправильным, как будто он не на месте, и все нервы между дисками защемлены. А горло такое воспаленное и болезненное. Даже голосовые связки болят.

Все в комнате затаили дыхание. Я чувствую это, даже не глядя на них. Чувство коллективного ужаса висит в воздухе, как злой туман.

И я понимаю, что меня очень сильно ранили. Эти люди, которых я люблю, не были уверены, буду ли я жить или умру.

Коул.

Мое сердцебиение сбивается с ритма. Мой рот, и без того сухой, превращается в пыль и пепел. Холод опускается на все тело, и мне кажется, что меня укутали в льдинки.

Я шепчу: – С Коулом все в порядке?

Наклонившись, чтобы посветить мне в оба глаза, доктор Даян говорит: – Какое-то время вы будете слабы. Это тоже нормально. Мышцы быстро атрофируются, когда ими не пользуются. У вас также будет болеть горло. Дыхательную трубку удалили сегодня утром, когда мы прекратили вводить парализаторы.

Мне сейчас нет дела до дурацкой дыхательной трубки. Меня волнует человек, который был со мной в машине.

– Где Коул? Челси? С ним все в порядке?

Челси и доктор обмениваются взглядами. Затем она сжимает мою руку.

– Пусть доктор осмотрит тебя, хорошо? А потом мы поговорим.

Ее голос мягкий. Слишком мягкий и с оттенком печали. И я знаю, что это значит.

Коул не в порядке.

Что бы ни было плохо со мной, с ним все еще хуже.

Звук визжащих шин и бьющегося стекла заполняет мои уши. Ощущение кувыркания в пустом пространстве захватывает меня. Я вдыхаю воздух, который ощущается как огонь и пахнет дымом и горящим топливом.

В то время как доктор постукивает по моей ноге, чтобы проверить, чувствую ли я ее, я закрываю глаза и начинаю плакать.

Я просыпаюсь в темноте.

Это не совсем так. Свет из коридора проникает через открытую дверь в палату. Занавеска, окружающая кровать, отодвинута в одну сторону, так что я могу видеть коридор и медпункт за ним. За столом сидят три человека: пожилая женщина в розовом халате, которая печатает на клавиатуре компьютера, и две женщины помоложе, которые занимаются бумажной работой.

Единственным источником света в моей комнате является коридор и лунный свет, проникающий через окно.

Должно быть, уже очень поздно, но я не знаю времени. Если в этой комнате и есть часы, то их нет в пределах видимости.

Я поворачиваю голову на подушке и вижу маму, которая спит на маленьком диване под окном, поджав ноги и обхватив себя руками. Она бледная и слишком худая. Темные пятна под глазами выдают ее усталость.

В лунном свете не похоже, что она спит.

Она выглядит так, будто умерла.

Но потом она вдыхает и бормочет что-то бессвязное, и боль в груди ослабевает.

Она снова появляется, когда я думаю о Коуле.

Я должна знать, как он. Должна знать, что с ним случилось. Я почти ничего не помню об аварии, которая привела меня сюда, – только быстрый взгляд на встречный грузовик и несколько фрагментов столкновения, но я знаю, что это должно быть разрушительно.

Поднимать голову – все равно что бить кувалдой.

Когда сижу прямо, я задыхаюсь от боли.

Голова кружится, меня тошнит, я зажмуриваю глаза и некоторое время стою неподвижно, собираясь с силами, чтобы перекинуть ноги через край кровати. В какой-то момент кто-то опустил защитные перила, и я больше не в ловушке.

Когда я чувствую себя более уверенно, я передвигаю одну ногу за другой, а затем осторожно опускаюсь на край матраса, чтобы поставить ноги на пол. Он ледяной, даже сквозь уродливые синие больничные носки, которые на мне надеты.

Я стараюсь не думать о том, как я оказалась в этих носках или в этом бледно-голубом халате. Я не задаюсь вопросом, кому понадобилось вытаскивать меня из другой одежды, и как ее, должно быть, срезали с моего тела. Я вытесняю все мысли из головы и сосредотачиваюсь на том, чтобы встать.

От усилий я задыхаюсь и покрываюсь потом.

Хватаюсь за металлический шест, на котором держится мешок с жидкостью, к которому я подсоединена. Слава Богу, у него есть колесики. Как можно осторожнее и тише я пробираюсь по краю кровати к открытой двери, молясь, чтобы мама не проснулась и не остановила меня.

Нет.

Когда я подхожу к двери, медсестры все еще заняты своей работой.

Ослабевшая, дрожащая и страдающая от боли, я прохожу мимо поста медсестры и медленно бреду по коридору. В дверях палат нет окон, поэтому я не могу заглянуть внутрь, но, когда я прохожу мимо палаты с ярко-желтой дверью и номером девять, она внезапно открывается, и я вижу врача.

Он удивлен, увидев меня, но я не обращаю на него внимания.

Я смотрю на человека, лежащего на кровати в соседней комнате.

Это Коул.

Я узнаю его только по рукам, неподвижно лежащим на кровати, и по отцу, сидящему в кресле рядом с ним.

Голова Коула обрита наголо. По левой стороне его лица, от виска до челюсти, тянется неровная черная линия швов. Ему в горло вставлена трубка, которая удерживается на месте широкими полосками белого скотча, ярко выделяющимися на фоне пестрой сине-фиолетовой кожи.

За него дышит машина.

Должно быть, я издаю вопль, потому что Конрад поднимает глаза и видит, что я стою в коридоре и смотрю внутрь.

Наши глаза встречаются.

Его глаза полны отчаяния и блестят от слез.

У меня подкашиваются ноги, но доктор успевает подхватить меня, прежде чем я падаю. Последнее, что я вижу, когда за ним закрывается дверь, – это отец Коула, который опускает голову на руки и начинает плакать.

На следующее утро, после того как мой врач спокойно поговорил с моими родителями в коридоре, меня перевели из реанимации в обычную палату на другом этаже. Я держу маму за руку, пока медсестра катит мою кровать по коридору к лифту.

Никто ничего не рассказал мне о Коуле.

Ни доктор, вышедший из его палаты прошлой ночью, ни доктор Даян, ни медсестры, ни мои родители, которые по очереди сидят со мной, пока другой уходит на перерыв.

Жена моего отца, Хлоя, осталась в Орегоне, чтобы присматривать за их двумя собаками. Без нее он кажется потерянным. Моя мать, напротив, чувствует себя на редкость хорошо.

– Тебе не кажется, что этот медбрат симпатичный? – говорит она мне, когда я устраиваюсь в новой палате и медбрат уходит. – Я никогда не видела таких больших мышц у мужчин. Наверное, его работа требует много сил – поднимать бессознательных людей и все такое.

Она садится на уродливый пластиковый стул рядом с тумбочкой, достает спицы и пряжу из своей большой пузатой сумочки и начинает вязать, оживленно болтая, пока работает над чем-то, что может стать подставкой для горшка, когда будет закончено. Сейчас это размером с подставку для горячего.

– Тот врач из реанимации тоже был милым. Даян. Очень красивый. Думаешь, он армянин? У меня однажды был парень-армянин, но не такой красивый, как этот. Хотя волосы у него хорошие.

– Мама.

– Твой отец хорошо выглядит, не так ли? Но ему нужно подстричься. Полагаю, его Зои нравятся длинные волосы, она ведь хиппи и все такое. Представляешь, как можно расти в коммуне? Так странно. Понятия не имею, что он в ней нашел. Может, она подмешивает ему в сухие завтраки жевательные резинки.

– Мама.

– Ты будешь рада услышать, что я все еще не пью, милая. И от Боба ни слуху ни духу. Скатертью дорога этому ворчливому ублюдку, верно? Не могу поверить, что я так долго с ним жила.

– Мама!

Ошеломленная моей громкостью, она наконец поднимает на меня глаза.

– Да, милая?

– Вы говорили обо мне с доктором Даяном сегодня утром, верно? До того, как меня перевезли?

– Да.

– Что он сказал?

Она кладет вязание на колени и рассматривает меня.

– Что мы не должны рассказывать тебе слишком много, пока ты не окрепнешь, потому что мы не хотим тебя расстраивать.

Я закрываю глаза и считаю до десяти, борясь с желанием закричать.

– Это глупо.

– Именно это я ему и сказала. Твой отец согласился с доктором, но он сидит на травке, так что мы его тоже не слушаем. Что ты хочешь знать?

– Каковы результаты сканирования мозга?

– Опухоль рассосалась. Кровоизлияния нет. Возможно, у тебя есть некоторые проблемы с кратковременной памятью из-за лекарств, которые тебе давали, но это тоже должно пройти.

Должно, а не пройдет. Я побеспокоюсь об этом позже.

– Что еще?

– Синяки продержатся, скорее всего, несколько недель. Возможно, что-то будет болеть еще какое-то время. Но в целом тебе очень повезло. – Ее голос понижается. – Эта авария могла легко убить тебя.

– Когда я смогу пойти домой?

– Завтра или через день.

– Хорошо. А что происходит с Коулом?

Мама смотрит на свои руки. Проводит языком по зубам. Затем она снова поднимает на меня глаза и тяжело выдыхает.

– Он выкарабкается. Но они не думают, что он снова будет ходить.

Я поворачиваю голову и смотрю на потолок.

Только когда мама вскакивает с кресла и крепко обнимает меня, я понимаю, что рыдаю.

– Все в порядке, милая. О, милая, мне так жаль.

Но она не понимает. Она думает, что я плачу, потому что мой босс больше не сможет ходить.

Нет.

Я плачу, потому что человек, в которого я влюблена, будет жить.

Позже в тот же день ко мне приходит отец Коула.

Он представляется моему отцу, который читает газету. Отец встает, они пожимают друг другу руки, затем Конрад спрашивает, можно ли ему поговорить со мной наедине.

Когда папа смотрит на меня, я киваю.

– Хорошо. Я скоро вернусь. – Он уходит, тихо закрыв за собой дверь, а Конрад стоит на краю моей кровати и смотрит на меня сверху вниз.

Я знаю, что выгляжу ужасно. Волосы жирные, лицо в синяках, от меня воняет потом и дезинфицирующими средствами. Но все это не имеет значения. У меня могут отсутствовать все зубы, и я все равно буду отчаянно пытаться поговорить с ним.

– Мистер МакКорд. Как поживаете?

Он проводит рукой по волосам, и этот жест напоминает мне о Коуле. В том же деловом костюме, в котором я видела его вчера, он выглядит хуже некуда. Ему нужно побриться, его глаза налиты кровью, а морщины на лице, кажется, стали еще глубже с того дня, когда мы встретились в офисе Коула.

– Ужасно. Спасибо, что спросили. Как вы, милая?

– То же самое. Как Коул?

Он молча смотрит на меня какое-то мгновение, затем увлажняет губы и качает головой.

– Я должен был догадаться раньше. Он был в более лучшем настроении, чем обычно. Но только когда я увидел вас двоих в его кабинете, я понял.

О Боже. Он знает.

У меня учащенно бьется сердце, говорю: – Это моя вина. Коул постоянно говорил мне, что у нас не может быть отношений, но я продолжала настаивать на этом. Пожалуйста, не сердитесь на него. Если уж на то пошло, вы должны сердиться на меня.

Он нахмурил брови.

– Я не сержусь ни на кого из вас.

– О. Но... политика компании в отношении... ну, вы понимаете.

– Вы сделали моего сына счастливым. А ничто так не радует этого мальчика, как... Мне плевать на любую политику, простите за мой язык.

Я прикусываю нижнюю губу, чтобы она не дрожала, но она все равно дрожит. Мои глаза наполняются слезами.

Конрад снова тяжело вздыхает, затем разминает шею и закрывает глаза.

– Я совершил столько ошибок с этими мальчиками. Особенно с Коулом. Он твердолобый, как и его отец.

Он на мгновение погружается в раздумья, потом, кажется, отряхивается и открывает глаза, чтобы посмотреть на меня с новой энергией.

– Он вам небезразличен?

Мой голос звучит очень тихо в тишине комнаты. Тихий, но полный убедительности.

– Я люблю его.

– Его нелегко любить.

– Я знаю.

– Он нетерпелив и требователен.

– Я знаю.

– Он также скрытный.

– Я знаю.

– И он невероятно упрям. Я никогда не знал другого такого упрямого человека, как он.

Улыбаясь сквозь слезы, я говорю: – Теперь знаете.

Через мгновение на его губах появляется небольшая улыбка. Она быстро исчезает, и его манера поведения становится жесткой.

– Хорошо. Вам нужно быть такой. Потому что, если вы серьезно к нему относитесь, вас ждут чертовски трудные времена.

– Я слышала, что врачи не думают, что он сможет снова ходить. Это правда?

Он пренебрежительно машет рукой.

– Врачи думают, что знают все. Но это не так. И Коула они тоже не знают. Если вы скажете этому мальчику, что что-то нельзя сделать, он обязательно это сделает. Я имею в виду, что он доставит вам чертовски много хлопот. Но не позволяйте ему обескуражить вас, Шэй. Держитесь. Если он вам действительно дорог, держитесь, как бы он ни старался вас оттолкнуть.

Я становлюсь такой эмоциональной и ненавижу себя за это. Мое лицо искажается, а голос звучит приглушенно.

– Почему Коул должен оттолкнуть меня?

– Потому что считает, что не заслуживает любви. Не знаю почему, но он всю жизнь искал доказательств того, что недостоин хороших вещей.

Конрад на мгновение замирает, глядя себе под ноги. Понизив голос, он говорит: – Может быть, я был слишком строг к нему.

Я протягиваю руку и беру его за руку. Он вздрагивает от прикосновения, но сжимает ее в ответ, когда я крепко сжимаю его пальцы.

– Он очень хорошо о вас отзывается. И о вашей жене тоже. Он очень любит вас обоих.

С таким же успехом я могла бы выстрелить ему в сердце, настолько исказилось его лицо, когда он услышал эти слова. Конрад отворачивается, с трудом сглатывает и прочищает горло.

Успокоившись, он хрипловато говорит: – Спасибо. Теперь я позволю вам отдохнуть. Поправляйтесь скорее, юная леди.

Он похлопывает меня по руке и, напряженно выпрямившись, выходит из комнаты.

Я подозреваю, что он держался только до тех пор, пока не оказался за углом.

На следующее утро меня выписывают. Отправляют домой с обезболивающими препаратами и указаниями немедленно обращаться в скорую помощь, если у меня возникнут внезапные головные боли или проблемы с равновесием. Все говорят мне, какое чудо, что я пережила такую катастрофу, проведя всего несколько дней в медикаментозной коме и получив несколько неприятных синяков.

Водитель другой машины пострадал сильнее. Он сломал обе ключицы и шесть ребер, получил прокол легкого и разрыв селезенки, а также рваные раны по всему телу. Медсестра сказала мне, что он пробудет в больнице еще какое-то время.

Когда я спросила его, как долго Коул пробудет там, единственным ответом было покачивание головой.

Мама остается со мной в моей квартире на неделю. Отец на несколько ночей останавливается в отеле, а затем возвращается домой в Орегон к Хлое. Челси навещает меня как можно чаще, привозя еду для меня и сигареты для мамы, которая не водит машину, потому что потеряла права много лет назад. Джен и Энджел тоже навещают меня, но все время, пока я нахожусь с кем-то еще, я думаю о Коуле.

Когда я звоню в больницу и прошу перевести меня в его палату, оператор сообщает, что никого нет под таким именем.

В новостях ничего не говорят об аварии. В газетах ничего нет. Ничего нет в Интернете.

Единственное место, где я нашла упоминание о нем, – это онлайн отчет полиции Лос-Анджелеса о дорожных происшествиях, но, когда я вернулась к нему через день, он таинственным образом исчез.

Такова сила владения средствами массовой информации и дружбы с начальником полиции.

Как только такси, увозящее мою маму в аэропорт, отъезжает от обочины возле моей квартиры, я еду в больницу и поднимаюсь на лифте на тот этаж, где находилась с Коулом в отделении интенсивной терапии. Не зная, под каким именем его зарегистрировали, я говорю дежурной медсестре, что пришла навестить пациента из девятой палаты.

– Вы можете подождать в комнате дальше по коридору, – говорит она, указывая. – У него может быть только два посетителя одновременно.

Я благодарю ее и иду по коридору, дрожа и чувствуя тошноту в животе. Когда вхожу в приемную, Аксель уже там, стоит в углу у торгового автомата.

Он разговаривает с самой красивой женщиной, которую я когда-либо видела.

Она азиатка. Все в ней идеально. Лицо, волосы, фигура. Одета в простой черный халат, руки обхватывают ее тело, словно защищая от чего-то.

Она оглядывается, ловит мой взгляд, и я понимаю. Я просто знаю, кто она.

Киёко.

Бывшая Коула.

Аксель прослеживает ее взгляд и видит меня. Он что-то шепчет ей, сжимает ее руку, а затем подходит ко мне.

– Привет, милая.

Мои глаза наполняются слезами.

– Что случилось с мисс?

Он слабо улыбается.

– Мисс вылетела в окно, когда Коул решил сойти с ума из-за вас. Как вы?

Моя нижняя губа дрожит. Я сглатываю, подавляя слезы.

– Не очень. Как он?

Аксель тяжело выдыхает, засовывает руки в карманы и качает головой.

– Очнулся, но не в состоянии говорить.

Все мое тело холодеет. Сердце начинает болезненно колотиться.

– О Боже. Это нехорошо.

– Нет. Но он сильный. И о нем хорошо заботятся.

Я бросаю взгляд на Киёко. Она смотрит на меня так, будто хочет вытолкнуть меня в ближайшее окно.

Аксель бормочет: – Это наш с Коулом старый друг. Мы вместе учились в университете.

– Киёко.

Он, кажется, удивлен, что я знаю, бросает взгляд через плечо на нее, потом снова на меня.

– Да. Она прилетела несколько дней назад. Позвольте мне представить вас.

Он берет меня за локоть и осторожно подводит к тому месту, где стоит Киёко, призывая библейскую саранчу, которая должна меня сожрать. Если бы глаза могли быть мечами, я бы уже лишилась головы.

– Киёко, это Шэй. Девушка Коула.

Я думаю, что этим вступлением Аксель просто взял свою жизнь в собственные руки. Киёко смотрит на него с презрительным недоумением.

Я говорю: – Привет. Приятно познакомиться.

Киёко возвращает свое внимание ко мне. Наступает долгая, ужасная минута молчания, затем она закрывает лицо руками и вздыхает.

– Простите. Не обращайте внимания, я просто устала.

Она опускает руки и грустно улыбается мне.

– Привет, Шэй. Я тоже рада познакомиться с вами. Мне жаль, что это произошло при таких обстоятельствах.

Слава Богу. Если бы она решила возненавидеть меня, я бы, наверное, начала плакать и не остановилась.

– Мне тоже. Аксель говорит, что Коул не может говорить.

– Это может быть повреждение от дыхательных трубок. Но я так не думаю. Думаю, он просто не хочет. И в зависимости от того, насколько серьезной окажется травма спинного мозга, он может никогда больше не захотеть говорить.

Мы втроем смотрим друг на друга, а я задыхаюсь от рыданий, нарастающих в моей груди.

– Могу я его увидеть?

Аксель говорит: – Его братья сейчас с ним, но, когда они выйдут, я уверен, он захочет увидеть тебя. Почему бы тебе не присесть, а я сообщу, что ты здесь.

Мы с Киёко сидим на неудобных стульях и смотрим на все, кроме друг друга, пока Аксель выходит из комнаты. Его нет около пяти минут. Когда он возвращается, на его лице появляется страдальческое выражение.

Я вскакиваю на ноги, сердце бешено колотится.

– В чем дело? Что случилось?

Он смотрит на Киёко, потом на меня, потом стоит с неловким видом.

– Ну, он говорит.

– Слава Богу!

Киёко встает. Не задумываясь, мы вдвоем сжимаем руки. Она говорит: – Ему больно? Ему что-нибудь нужно? Что он сказал?

Когда Аксель смотрит на меня, я уже знаю, что он собирается мне сказать. Знаю, но все равно больно, словно он вогнал нож прямо в мое сердце.

– Он просил передать Шэй, чтобы она ушла и больше не возвращалась. Он сказал, что хочет поговорить только с Киёко. И он сказал...

Он делает паузу, чтобы покачать головой и вздохнуть.

– Прости, дорогая, но он просил передать тебе, что все кончено.