Текст книги "Кровь, которую мы жаждем. Часть 2."

Автор книги: Джей Монти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Я пытаюсь представить Тэтчера, прячущегося от мира, и каждый раз, когда я это делаю, это кажется неправильным. Почему-то я забыла, что его жизнь тоже изменилась в ту ночь. Я потеряла свою маму, но он потерял отца. Независимо от того, каким монстром он был или что он сделал со всеми теми женщинами, он все равно был отцом Тэтчера.

Очень странно, непривычно думать, что он тоже был одинок. Окруженный людьми, но настолько одинок. Прямо как я.

Он стоит прямо передо мной, выдерживая расстояние в дюйм или два между нами – ровно настолько, чтобы я могла чувствовать его. Ровно настолько, чтобы хотеть большего.

– Она сказала мне: говорят, что ребенок – это две части одного целого. Одна принадлежит отцу, а другая – матери. Но, – говорит он с тенью улыбки на губах, – забывается и часто никогда не упоминается, что дети – это три части одного целого. Есть большая часть, которая принадлежит им самим. Эта часть, в отличие от каждого из их создателей, всецело принадлежит им самим.

Я чувствую, как его пальцы тянутся к книге в моих руках, выхватывая ее из моей хватки с легкостью, прежде чем продолжить.

– Она сказала, что часть, та, которая принадлежит мне, это то, что имеет значение. Это та часть, которая не заслуживает быть спрятанной от глаз мира из-за ошибок моего отца.

Он рассеянно листает страницы, проводя языком по пересохшим губам.

– Я убиваю людей не потому, что это делал мой отец. Я делаю это потому, что часть меня, та, которая принадлежит только мне, питается этим, живет ради власти. Мэй предоставила мне перспективу, силу – больше не заботиться о том, о чем шепчется этот город или что они думают. Мой отец создал молчаливого мальчика, но она создала мужчину.

Мои брови хмурятся, боль пронзает грудь. Мне больно за ту версию Тэтчера, которая когда-то была маленьким мальчиком. За ту, что не знала, кто он, кроме как сын своего отца. Юный разум, который верил, что сумма всех его частей равна злу.

Мне больно за маленького мальчика, который прятался, потому что каждый, кто смотрел на него после ареста его отца, видели в нем только бомбу замедленного действия. Убийцу в процессе становления. Будущий ужас.

Ему никогда не представлялся шанс быть кем-то иным, кроме как измученным.

– Почему ты рассказал мне это? – спрашиваю я, не уверенная, это горе от потери Мэй или ностальгия, но он просто так никогда добровольно не делится такими вещами.

Тэтчер пробегает глазами по страницам.

– Потому что очевидно, что ты не поделилась со своими подругами деталями нашего... положения, – его глаза осматривают меня с головы до ног. Вспышка воспоминаний о той ночи, когда его руки были повсюду на моем теле, исследуя его без конца. – Теперь мы квиты по секретам.

Не в силах остановиться, я протягиваю руку, касаясь тыльной стороны его ладони, и мгновенно чувствую холод.

– Я не хочу, чтобы мы были квиты. Я просто хочу...

С отточенной легкостью он отстраняется, словно я обожгла его, делая шаг назад, вглубь комнаты, зажав книгу подмышкой.

– О, отвечая на твой предыдущий вопрос, – прерывает он, смотря на меня свысока. – Ты питаешь больше, чем мое эго, зная, как далеко ты зайдешь ради меня. Ты бы отдала мне все. Ты и это хорошенькое, темное сердце.

Этот проблеск уязвимости исчезает. Маска злодея с грохотом опускается на его лицо, и он ухмыляется.

– Если бы я попросил, ты бы умерла ради меня, Милый Фантом. Разве не так?

Я знаю, что они называют его психопатом. Что он – тьма, поглощающая свет, и в нем нет ничего даже отдаленно человеческого. Он не может чувствовать.

Но я ощущала его сердце под своими ладонями, запечатлела в памяти его ровный ритм, и я знаю, что он совпадает с моим. Это пара, его и мое, созданная из одной плоти, разделенная на два отдельных тела.

В этом вся суть любви. Ей все равно, токсичны ли вы. Убил ли их родитель вашего, или он неспособен чувствовать. Любви безразлично – она захватывает вас. Она поглощает вас, сжирает и оставляет опустошенными.

Она делает, что хочет. Берет, что ей нужно, и ей все равно, что она делает, когда уходит.

– Может быть, я бы умерла ради тебя, Тэтчер Пирсон, – бормочу я. – Но смерть неизбежна для всех нас. Важно то, что ты сделаешь ради меня.

Его бровь вопросительно изгибается.

– Ты бы снова исчез, точно так же, как ты делал, когда был маленьким мальчиком, просто чтобы защитить меня, – я отталкиваюсь от дверного косяка, поворачиваюсь и иду по коридору, а он все еще смотрит мне в спину. – А я даже не просила тебя об этом.

6. НАЕДИНЕ С ТОБОЙ

Тэтчер

Все пахнет ею, и я ненавижу это.

Трудно сдерживать свой разум сфокусированным на задаче отгородиться от нее, когда мое тело, моя плоть является настолько слабой.

Я окружен, и от нее никуда не деться.

Я здесь уже неделю. За эту неделю мое здравомыслие достигло рекордно низкого уровня. Четырех стен этой комнаты, в которой я запер самого себя, недостаточно, чтобы держать ее на расстоянии. Книга за книгой, страница за страницей в надежде отвлечь себя от своих установок, но я чувствую ее.

Прямо за дверью – она, существующая, живущая, напевающая, блядь.

Заключение в одиночестве привело меня к иррациональному поведению. Например, составление растущего списка того, что я изучил о своей новой соседке.

Лайра – полуночник.

Я слышу, как она вальсирует по скрипучим половицам до поздней ночи, напевая и проигрывая тихую, меланхоличную музыку в своей комнате. Стены слишком тонкие, они пропускают каждый звук. Когда я прислоняюсь к изголовью кровати и закрываю глаза, я практически в ее комнате.

Так я подметил ее привычку зацикливаться на чем-то одном. Когда она находит песню, которая ей нравится, это единственное, что она слушает часами. Снова и снова, до тех пор, пока не устает от нее. Это бесконечный процесс, который мои наушники изо всех сил пытаются заглушать.

Птицы щебечут за окном, и тяжелое дыхание срывается с моих губ, когда я провожу рукой по волосам. Наступило утро, а значит, ночная ползунья дома крепко спит.

Мои плечи напряжены, когда выскальзываю из постели, ноги тяжелые, когда я хватаю пару черных спортивных штанов из комода и белую футболку. Я напряжен сверх меры, начиная с того, что мое лицо красуется на розыскных ориентировках, до нарушения моей рутины.

С юных лет я жил свою жизнь в соответствии со строгим графиком. Неспособность продолжать это подвела меня слишком близко к краю. С каждым днем я все больше чувствую себя запертым животным. Некуда идти, нет выбора, кроме как расхаживать в пределах решетки своей клетки.

Я стараюсь не шуметь, зная, что ранние утренние часы являются единственным временем, когда я решаюсь выйти из хижины. У меня есть время до полудня, пока создание не проснется.

Когда я открываю дверь, земля покрыта снегом, а леденящая непогода заставляет тело дрожать. Бег – единственная часть моего обычного графика, которую я способен поддерживать.

Хижина Лайры находится за пределами Пондероза Спрингс, скрыта небольшим прибрежным горным хребтом и укрыта в глубине леса. Место уединенное, нет домов и машин по соседству. Мне не нужно беспокоиться о том, что кто-то увидит меня и позвонит в полицию.

Замерзшая земля хрустит под моими устойчивыми шагами, дыхание вырывается видимыми клубами. Я завожу руки за голову, стягиваю футболку и заправляю ее в пояс штанов. Холодный воздух кусает пальцы, знакомая боль поселяется в теле.

– Ты – мое творение, Александр. Взгляни на то, что я создал из тебя. Структурированный. Контролируемый. Усовершенствованный.

Я стою в снегу без ничего, только в боксерах, и мои хрупкие кости гремят. Звук моих стучащих зубов звенит в ушах.

– Боль – это чувство. Что ты делаешь с чувствами, Александр?

– Убиваю их.

Я бегу немного быстрее, физически выдергиваю себя из воспоминаний в своем сознании и запихиваю их обратно в темноту, где им место – в ту яму моего мозга, где хранится все, что я не хочу помнить.

Я бегу, пока не перестаю мерзнуть, до тех пор, пока стремление структурировать не оседает, и забвение внутри меня не поглощает все ненужные мысли.

Мое лицо обдает теплом хижины и запах лавандовых свечей, потрескивающих на подоконниках. Я ставлю мокрые кроссовки возле двери и продолжаю свою новую утреннюю рутину.

Роюсь в ее вещах.

Я думаю, это равноценный обмен. Она шныряла поблизости годами; это лишь справедливость, что я плачу той же монетой.

Отходя от двери, углубляясь дальше в хижину, я подмечаю, что ее увлечение таксидермией заняло большую часть гостиной. Здесь бардак, и мой разум практически раскалывается напополам от этого нарушения организации: инструменты разбросаны по полу перед пустым камином. На столе стоит стеклянная рамка среднего размера, заполненная фиолетовой нитью, имитирующей паутину, полагаю.

Я прохожу в зону бедствия, подхватывая дневник, лежащий поверх груды домашнего задания. Ее почерк именно такой, каким я его себе представлял – хаотичный. Как будто ручка не может угнаться за всеми мыслями в ее разуме. По всей странице нацарапаны слова, игнорирующие прямые линии, нечто среднее между курсивом и печатными буквами.

Поэцилотерия металлическая, Нефила инаурата, Хризилла лоута.

Список пауков, которыми она на данный момент заинтересована, занимает страницы. Я качаю головой, сдерживая улыбку, глядя на ее ужасные зарисовки этих существ и на то, что она задумала для финальной части. Положив дневник обратно, я пробираюсь через дом.

Странный контраст живых растений и декора из черепов животных кажется уместным – он отражает ее баланс между жизнью и смертью. Я провожу пальцами по золотому обрамлению пейзажных картин, интересуясь, сколько времени у нее заняло, чтобы все это собрать.

На одном из приставных столиков по пути на кухню лежит стопка книг, и я останавливаюсь, чтобы просмотреть их. Страницы загнуты, изношены и создают впечатление, что их уже перечитывали.

«Леди Этлин», «Остров доктора Моро», «Хребты безумия».

Очевидно, что у Лайры фетиш на романы в жанре ужасов. По крайней мере, я могу похвалить ее за любовь к классике.

В середине стопки лежит книга в кожаном переплете, узор из черных и золотых листьев вьется по передней части. Любопытство берет верх, учитывая, что на ней нет названия, поэтому я открываю ее.

Моя милая Скарлетт, моя красивая, удивительная Скарлетт.

Надеюсь, эти воспоминания напомнят тебе, насколько особенным является твое зависимое сердце. Насколько твоя способность любить является даром, который нужно беречь.

Я люблю тебя сквозь океаны и горы, моя чудная девочка.

С любовью, мама.

После посвящения следует несколько фотографий Лайры в разные периоды ее детства. Скрапбукинг⁹ ее юности. Я пролистываю фотографии, где она еще младенец. Останавливаюсь, чтобы пробежать пальцем по краю одной – на ней она совсем малышка.

Маленькая Лайра, ей едва исполнилось пять лет, в платье, усыпанном звездами. Ее волосы собраны в два высоких пучка, а улыбка на юном лице ослепительна. Если бы кто-то спросил меня, как, по-моему, выглядит чистое счастье, я бы показал им эту фотографию.

Ее мама, Фиби, сидит на земле рядом с ней, удерживая кончик хвоста змеи, пока Лайра держит верхнюю половину. Они так похожи, особенно теперь, когда, повзрослев, Лайра унаследовала ее черты.

Именно в такие моменты я могу тихо восхищаться всем, чем она является, не беспокоясь о том, чтобы скрывать свое признание ее своеобразных особенностей. Именно утром я даю себе некую поблажку, и я мягок.

Слаб перед ней.

Шум, доносящийся из кухни, прерывает мой шпионаж. Я быстро захлопываю фотоальбом, но не раньше, чем сую фотографию в карман. Хмурюсь, когда обнаруживаю его пустым, не найдя там ножа.

Я сжимаю пальцы, гнев глубоко поселяется в моих внутренностях. Неужели этот жалкий убийца-подражатель просто так разгуливает по ее дому? Знает ли он, что я здесь? Лайра закричала бы, если бы что-то случилось, верно?

Этот любитель начинает раздражать меня, играя со мной, как будто у него есть право или возможность стоять со мной лицом к лицу. Не уверен, кто он, но знаю, что сделаю, когда выясню. Я получу огромное удовольствие от того, что он будет наблюдать, как работает мастер.

Его плоть будет опалена моим клинком. Тело будет разрезано на части, медленно. Я очищу и прижгу кровеносные сосуды так, чтобы он продержался дольше. Холодок пробегает по моему позвоночнику, когда я думаю насчет того, чтобы установить зеркало, чтобы он мог наблюдать, как я расчленяю его. Погружу руку в его внутренности и использую его кишки, как украшение.

Я скучаю по убийствам, жажду власти.

Слишком долго не создавал сладкой, смертоносной музыки.

Я уже вижу ноты на странице для концерта, который сотворю для него.

Когда я заворачиваю за угол к открытой кухне, мой план пыток рушится, потому что вместо хладнокровного убийцы, я обнаруживаю на его месте одного из теплокровных.

Напевающую Лайру.

«Salt and the Sea» Gregory Alan Isakov. Первоначально исполнялась группой Lumineers¹⁰, и песня, которую я знаю против своей воли. Похоже, ее последнее увлечение.

Она сидит, скрестив ноги, на кухонном островке, с одеялом, накинутым на плечи, и книгой на коленях. Тусклый свет лампы отбрасывает отблеск на ее лицо, демонстрируя ангельское личико и несколько кудряшек, выбившихся из-под капюшона, натянутого на ее голову. Я прислоняюсь к дверному проему, прикусывая язык, когда ловлю взглядом поблекшую татуировку на передней части ее лодыжки.

Невермор .

Идеальное порочное сочетание мрачного и красивого. Легко выделяться среди мира живых, но Лайра, сладкая Скарлетт, она – жизнь, кружащая по кладбищам. Лицо, эхом отражающееся среди мертвых. Красота настолько божественная, что смерть не может заставить себя прикоснуться к ней.

Мои руки зудят, когда она подхватывает вишню, окрашивая кончики пальцев, затем переворачивает страницу, оставляя на бумаге липкий след.

Капля красного сока соскальзывает с ее губ, стекая по подбородку.

Я никогда так не жаждал вишен. Я жажду их вкуса на ее языке, на ее коже. Мой пах напрягается от желания, и эти свободные спортивные штаны мало способствуют тому, чтобы скрыть, насколько я изголодался по ней.

– Если бы это был фильм ужасов, – говорю я, – ты была бы мертва.

– Я была вежлива и позволяла тебе досмотреть, – она зевает, потягиваясь и обнажая кожу ниже живота.

Моя челюсть напрягается, и что-то теплое обжигает мое лицо. Знающая ухмылка подергивает уголки ее губ, когда она лениво отрывает взгляд от книги, непоколебимая моим появлением.

Ухмылка исчезает, как только она видит меня, так же быстро, как появилась, и я чувствую, как жар ее пристального взгляда прослеживает мой обнаженный торс с выражением неприкрытого влечения. Вожделение затуманивает ее глаза, и она ничего не делает, чтобы скрыть это.

Владеет этим.

Это особый вид пытки – быть так близко и не касаться ее. Если бы был способ вернуться и забрать обратно каждое прикосновение, каждый поцелуй, каждый порез, я бы сделал это. Потому что теперь это все, что живет в моем разуме, когда она рядом.

– Должен ли я отплатить тебе тем же? – я выгибаю бровь, ухмыляясь.

Должно быть, она проглотила язык, потому что она держит рот закрытым, когда я иду к ее кофемашине, нуждаясь в движении, прежде чем она сделает что-то глупое, например, коснется меня, а я сделаю что-то безрассудное, например, позволю ей.

Стойкий запах свежесваренного кофе успокаивает усталость в моих костях. Я открываю шкаф надо мной, закатывая глаза на множество несочетаемых кофейных кружек с разными надписями. От «Прокляни патриархат» до «Подай-ка мне еще чашечку¹¹», они различаются по цвету и размеру.

Я выбираю просто белую, наливаю коричневую жидкость и направляюсь к холодильнику. Я ожидаю, что добавлю молоко, но когда открываю дверцу, обнаруживаю кофейные сливки, которыми пользуюсь годами, уютно расположившиеся на верхней полке.

– Ты наблюдала, как я пью свой утренний кофе? – спрашиваю я, подхватывая сливки, прежде чем посмотреть на нее.

Она свешивает ноги с края островка, пожимая плечами:

– Это распространенная марка.

– Безусловно, это так, – я провожу языком по зубам. – Мне любопытно, как много ты знаешь обо мне, питомец?

– Ты засранец.

– А ты – сталкер. Мой сталкер. Думаю, я имею право спросить, какие границы ты пересекла ради того, чтобы преследовать меня, – я ставлю чашку кофе перед собой, опираясь предплечьями о столешницу в нескольких дюймах от нее.

Это самый долгий наш разговор с тех пор, как я здесь. Ну, то есть обычно говорит она, а я храню молчание и делаю все возможное, чтобы избегать ее. Потому что каким-то образом я всегда знаю, чем заканчиваются наши разговоры.

Ее лицо слегка розовеет, когда она тихонько возится с краем своей толстовки Холлоу Хайтс, прежде чем заговорить снова:

– Я делала это не в каком-то жутком смысле или ради некоего извращенного удовольствия, которое показывают в новостях.

– Нет, ты делала это из любви, верно? – мой голос резок, подталкивая ее к ответу, который я хочу услышать. – Это то, что говорят все сталкеры, когда их ловят. Все это было ради любви.

Огонь вспыхивает в ее глазах, внутри нее щелкает выключатель:

– Ты был рядом в самую травмирующую ночь моей жизни. Последнее хорошее в комнате, наполненной таким количеством зла. Ты был там, и я цеплялась за тебя.

Никто никогда не называл меня хорошим прежде.

Ни единого человека. Даже в детстве.

– Я тогда даже не знала, что такое любовь. Но я была одна. У меня больше ничего не было, кроме воспоминаний о мальчике, который спас мою жизнь, о мальчике, который выбрал доброту, и это было всем, что я имела. Всем, что у меня было в приемных семьях и интернатах, – ее голос немного дрожит, она пожевывает внутреннюю сторону щеки. – Ты был всем, что у меня было.

Слеза катится по ее фарфоровому лицу, за ней следует еще одна.

Я презираю себя за то, что нарушил свой обет молчания и за то, что я вот-вот нарушу еще одно правило. Слово «контроль», кажется, не имеет никакого веса, когда я рядом с Маленькой Мисс Смерть.

Часть меня, которая сильнее остальных, требует исправить то, что я только что сделал, как-то утешить ее. У меня нет выбора, кроме как приблизиться к ней.

Она была сломленной девочкой, которая росла в одиночестве, скрываясь в трещинах мира и существуя в пустоте. Интересно, какой она могла бы стать без этой травмы, если бы ее мама все еще была жива.

Она пережила так много боли, что я был ее единственным местом утешения.

Я.

Я встаю перед ее маленьким телом, ее ноги раздвигаются, освобождая место для моей талии между ними. Мурашки разбегаются по ее бедрам, когда она касается моей холодной кожи. Она издает судорожный вздох, когда мои руки скользят по ее щекам, обхватывая лицо.

Мой большой палец ловит несколько новых слез, стирая их нежными взмахами.

Знаете ли вы, каково это – прожить всю жизнь и никогда не познать, что такое нежность? Что такое доброта? Затем вы встречаете кого-то, кто переполнен этим, и вдруг не можете быть никем иным, кроме как мягким лишь для них?

Прикасаться к Лайре – все равно что поглаживать клавиши из слоновой кости.

Все перестает вращаться, и мой разум полностью затихает. Там, в черно-белых клавишах ее души существует утешение. Мои пальцы умоляют услышать музыку, которую она воспроизведет для меня.

Только она и пианино.

Они хранят мои секреты – те, что остальной мир никогда не узнает.

– Никаких слез, Скарлетт. Не ради меня, – говорю я. – Прибереги их для того, кто заслуживает их.

Лайра тает под моими прикосновениями, их холод – утешение, которого она ищет, вместо того чтобы отстраниться. На несколько секунд воцаряется тишина, пока я стираю слезы с ее лица, а она льнет ко мне.

– У меня никогда не было возможности поблагодарить тебя, – шепчет она. – За ту ночь. Вот как начался сталкинг. Я просто хотела поблагодарить тебя за спасение, и я пыталась несколько раз. Ты был просто… – она пытается найти слова, покусывая внутреннюю сторону щеки, чтобы подобрать их. – Неуловимым. Притягательный и настолько ошеломляющий. Ты настолько красив, что люди были в ужасе и все же отказывались отводить взгляд. Каждый раз, когда я думала: «Сейчас подходящий момент, чтобы что-то сказать», – так ничего и не выходило. Я была маленькой сироткой, которую вечно никто не замечал, а ты был печально известен. Я не планировала, чтобы все обернулось так, как это случилось. Я никогда не хотела, чтобы ты ненавидел меня.

Красивая.

Какое нелепое слово, чтобы описать кого-то, кто годами тихо разлагался изнутри.

Никто не замечал ее, это верно. Но не я.

Я заметил ее задолго до того, как она начала следовать за мной по пятам.

Нам было лет по десять, когда она вернулась в Пондероза Спрингс. Это был первый день, когда все вернулись в школу, и я вспомнил ее в тот момент, когда она вошла в класс. И я помню тот день, потому что услышал музыку, когда она вошла.

Музыку, которую я создал после той ночи, когда мы встретились.

Незаконченный фрагмент, мое самое первое произведение.

Лайра является причиной, по которой я создаю концерты для своих жертв. Она – первоначальное вдохновение для моего необычного трофея. Она – причина, по которой каждое убийство, которое я когда-либо совершал, было записано нотами на лист бумаги. Причина, по которой каждое убийство имеет три формы.

Выбор. Охота. Убийство.

Scelta. Caccia. L’uccisione.

Музыка – мой единственный способ воспроизводить воспоминания в ярких тонах, без черных пятен или размытых образов. Способ заново пережить те ужасающе красивые, мощные моменты. И Лайра была моей самой первой музой.

И все же она единственная, у кого нет финальной части, чей файл содержит пустые листы для L’uccisione.

– Моя неприязнь никогда не имела к тебе никакого отношения, Милый Фантом. Ты была напоминанием о том, кем мой отец хотел, чтобы я стал, – говорю я ей откровенно. – До тех пор, пока однажды ты не перестала им быть.

– А сейчас? Напоминанием о чем я являюсь теперь?

– Обо всем том, чего у меня никогда не будет.

Секреты, которыми я не хотел никогда делиться, медленно умирают. Все эти слова я хотел бы удержать в себе, но при этом надеялся стереть выражение грусти. Она заставляет меня быть тем, кто не знаком мне, чтобы предотвратить ее боль. Она прослеживает указательным пальцем линию от моей ключицы, спускается вниз до тех пор, пока не начинает рисовать по контурам моей татуировке, ее янтарное кольцо мерцает в свете кухни. Я чувствую, как ее тепло скользит по моей коже. Кончики моих пальцев зарываются в волосы на ее затылке.

– Твой любимый художник – Генрих Фюсли, и ты всегда был неравнодушен к темному искусству, даже несмотря на то, что Мэй пыталась привить тебе любовь к Моне. Я знаю, что ты случайно сломал нос Сайласу, пытаясь спуститься с крыши школы после выпускного. Ты пишешь левой рукой, хотя правая – ведущая.

Ее слова совпадают с плавными линиями, которые она рисует на моей коже. Я чувствую, как ее ноги сжимаются вокруг моих бедер, желая, чтобы я был ближе, но она боится, что я отстраняюсь.

– Ты остаешься на «Грэйвярде»¹² на несколько часов после проведенных там выходных, так ты можешь промыть руки Алистеру. И ты позволяешь Руку думать, что ненавидишь его, чтобы он никогда не узнал, что ты приставил нож к Теодору Ван Дорену после выпускного, угрожая отрезать ему пальцы, если он снова ударит его. Я знаю, что ты не пьешь и не куришь, у тебя аллергия на моллюсков, ты ненавидишь теплую погоду и желтый цвет.

– Это ужасный цвет, – бормочу я, чувствуя, как сжимается мое горло.

Я провожу большим пальцем по ее нижней губе, и я хочу вонзить зубы в эту мягкую розовую плоть, но цепляюсь за остатки самоконтроля. Она придвигается ближе, так осторожно, что я не замечаю этого, пока не ощущаю жар ее ядра, прижатого к моему паху.

Я прижимаюсь к ней немного сильнее, желая погрузиться внутрь и остаться там до конца вечности. Я ничего не могу с собой поделать, не тогда, когда она так близко. Поддаюсь всего на дюйм, ровно настолько, чтобы обуздать свой голод.

Опуская руку, провожу ею вверх и вниз по ее молочным бедрам, мучительно желая увидеть, как они сочатся красным. Как мой клинок прорезает красивую линию прямо по ее нежной плоти, и наблюдать, как она истекает кровью. Провести языком по краю раны и испить каждую ее каплю, чтобы она растаяла в моих венах.

Вопреки самому себе, я обхватываю пальцами ее талию, прижимая ее бедра к своему члену. Это страдание, чистое мучительное страдание от того, насколько сильно я жажду ее. Другой рукой я приподнимаю ее голову, заставляя посмотреть на меня.

Вожделение застилает ее глаза, заманивая меня дальше.

– Все это – это то, чем ты являешься, Тэтчер Александр Пирсон. Все это и гораздо больше, – ее руки обвиваются вокруг моей шеи, и она тянется к моим губам. – То, что он никогда не сможет отобрать у тебя.

Запах вишни в ее дыхании ошеломляет, и мой язык неторопливо скользит по ее нижней губе, чтобы ощутить вкус. Стон грохочет в моей груди, а ее ноги сжимают мою талию.

Я никогда не думал, что может быть что-то сильнее стремления убивать.

До того момента, пока не попробовал ее.

Я бы умер, чтобы оказаться внутри нее. Поглощая ее. Быть под ее гребаной кожей. Чувствовать, как она сжимается вокруг меня в экстазе, пока ее кровь льется в мое горло, словно амброзия.

Что я и намеревался сделать, невзирая на последствия, пока не начинает звонить ее телефон. Громкий, пронзительный рингтон рассеивает туман желания и щелкает тумблер обратно внутри меня.

Я рывком отстраняюсь от ее плотно прижатого тела, разочарованно проводя рукой по волосам, выпуская тяжелый вздох. Ее лицо раскраснелось, а зубы удерживают нижнюю губу в плену.

– Почему ты не...

– Ты должна ответить, – прерываю я, не доверяя самому себе, чтобы снова завязать разговор, видя имя Брайар, высветившееся на экране. – Может быть, это насчет «Ореола».

Я разворачиваюсь на пятках, забыв о своем кофе. Ничто не является более значимым, чем создать дистанцию между нами.

– Тэтчер, подожди, – пытается она, и я слышу, как она соскальзывает со стойки, но я не оборачиваюсь.

Я не могу обернуться, потому что пожалею о том, что произойдет после.

Поэтому я продолжаю идти. Продолжаю двигаться вперед, пока не оказываюсь в своей комнате, запирая дверь. Моя голова пульсирует, словно мозг раскалывается надвое. Это слишком – все эти раскаты внутри – слишком.

Я знаю, кем я являюсь.

На что я способен.

И все же, мой разум всегда закручивается по спирали, когда я покидаю Лайру. Она делает это со мной и постоянно оставляет с одним и тем же вопросом.

Кем я являюсь, когда рядом с ней?