Текст книги "Собрание сочинений"

Автор книги: Джером Дэвид Сэлинджер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 41 страниц)

– Что? – переспросил он. – Я тебя не расслышал.

– Ничего. Я сказала «ох господи».

– Чего это «ох господи»? – нетерпеливо спросил Зуи.

– Ни-че-го. Не кидайся на меня, пожалуйста. Я просто думала. Видел бы ты меня в субботу. И ты еще говоришь, будто подрываешь дух людской! Да я абсолютно убилаЛейну весь день. Что ни час, как по часам, падала в обморок,так мало того, я и вообще поехала туда, на прекрасный, дружеский, нормальный, с коктейлями, предположительно счастливыйфутбольный матч, и абсолютно все, что бы он ни сказал, – я либо ополчалась, либо огрызалась, либо – я не знаю – просто гадила. – Фрэнни покачала головой.

Она еще гладила Блумберга, но рассеянно. Казалось, все ее внимание приковано к роялю. – Я просто ни разуне удержала рот на замке, – сказала она. – Ужас просто. Вот как он встретил меня на вокзале, так я к нему придиралась и придиралась – к его мнениям, к ценностям, ко всему. Без исключения – и тонка.Он написал какую-то совершенно безвредную пробирочную работу по Флоберу, и такею гордился, и хотел, чтоб я ее прочла, а по мне она до того отдавала филологией, была до того высокомерной и школярской, что я только… – Она умолкла. Снова покачала головой, и Зуи, по – прежнему полуразвернутый к ней, прищурился. Выглядела она еще бледнее, как бы еще послеоперационнее, чем когда проснулась. – Удивительно, что он меня не пристрелил, – сказала она. – Если б пристрелил, я бы его абсолютно поздравила.

– Ты мне это рассказывала вчера. А сегодня утром несвежие воспоминания мне, дружок, не нужны, – сказал Зуи и вновь отвернулся к окну. – Во-первых, совершенно мимо, если отрываешься на вещахи людях, а не на себе. Мы оба такие. Черт, да я то же самое делаю с телевидением – и это сознаю. Но это неправильно.Дело в нас.Я все время тебе говорю. И чего ты такая тупая?

– Ничего я нетакая тупая, а ты все время…

– Дело в нас, —повторил Зуи, отмахиваясь. – Мы чучела, вот и все. Эти два ублюдка сцапали нас, как положено, загодя и превратили в чучел по своим чучельным лекалам, только и всего. Мы – Татуированная Дама, и никогда нам не будет ни минуты покоя, всю жизнь, пока остальные тоже не обтатуируются. – Мрачно – и это еще слабо сказано – он поднес сигару к губам и затянулся, только та уже погасла. – А помимо всего прочего, – немедленно продолжил он, – у нас комплексы «Мудрого дитяти». Мы так и не сошли с эфира по-настоящему. Ни один. Мы не разговариваем – мы рассуждаем. Мы не беседуем – мы излагаем. По крайней мере – я.Как только я оказываюсь в одной комнате с человеком, у которого стандартный набор ушей, я становлюсь либо провидцем,либо человеческой булавкой. Князем Зануд. Вчера вечером,например. В «Сан-Ремо». Я все молился,чтобы Хесс не пересказывал мне сюжет своего сценария. Я ж ведь отлично знал, что этот дебильный сценарий у него с собой.Отлично знал, что не уйду без сценария. Но молил бога, чтоб Хесс избавил меня от устного изложения. Он же не дурак. Он знает, что я не смогу не раскрыть рот. – Неожиданно и резко Зуи развернулся, не снимая ноги с сиденья и взял – сцапал – книжку спичек с материного письменного стола. Опять отвернулся к окну и виду на школьную крышу и сунул сигару в рот – но тут же вытащил. – Да и ну его к чертувсе равно, – сказал он. – Такой дурак, что сердце кровью обливается. Как все на телевидении. Ив Голливуде. Ина Бродвее. Думает, что сентиментальное – это нежное, грубое —значит, реализм, а то, что заканчивается физическим насилием, – законная кульминация даже не…

– И ты ему так сказал?

– Разумеется, сказал! Я же только что тебе изложил – я не могу не раскрыть рот. Само собой, я ему так и сказал! И он остался там сидеть – жалко, что не сдох. Или что кто-то из насне сдох – и хоть бы это был я. В общем – выход, какой полагается в «Сан-Ремо». – Зуи снял ногу с оконного сиденья. Повернулся, напряженный и возбужденный, отодвинул жесткий стул от стола и сел. Снова зажег сигару, потом сгорбился беспокойно, обе руки – на вишневой столешнице. У чернильницы стоял предмет, заменявший матери пресс-папье: небольшой стеклянный шар на черной пластиковой подставке, а внутри – снеговик в цилиндре. Зуи тряхнул его и, очевидно, стал наблюдать, как кружат снежинки.

Фрэнни, глядя на брата, теперь прикрывала глаза козырьком ладони. Зуи сидел в центральном столбе солнечного света. Фрэнни могла бы сдвинуться на диване, если б собиралась смотреть и дальше, но это бы потревожило Блумберга, который явно уснул у нее на коленях.

– У тебя правда язва? – вдруг спросила она. – Мама сказала, у тебя язва.

–  Да,у меня язва, елки-палки. Это Калиюга, дружок, это Железный век. [212]212
  Калиюга – в ведической и индуистской мифологии четвертая эра, завершающая развитие человечества, «темный», «грешный» век (началом цикла считается 3100 г. до н. э., завершение должно наступить через 400 000 лет). Железный век – в греческой мифологии худший в последовательности золотого и так далее веков; эпоха жестокости, нужды и проч.


[Закрыть]Кому уже есть шестнадцать и он без язвы, – тот шпион дебильный. – Он тряхнул снеговика еще раз, сильнее. – Самое смешное, – сказал он, – что Хесс мне нравится. Или, по крайней мере, нравится, когда не сует мне в глотку свою художественную нищету. Он хотя бы носит жуткие галстуки и забавные костюмы с подкладными плечами посреди всего этого перепуганного сверхконсервативного, сверхконформного дурдома. И мне нравится его самомнение. Он так заносчив, чокнутый гад, что даже смирен. В смысле, он же очевидно думает, будто телевидение – это нормально и заслуживает и его самого, и его огроменного, с-понтом-дерзкого и «нетрадиционного» таланта: а это такое дурацкое смирение, если приспичит задуматься. – Он смотрел в стеклянный шар, пока метель отчасти не утихла. – С какой-то стороны мне и Лесаж нравится. Владеет только лучшим – пальто, яхта с двумя каютами, оценки сыночка в Гарварде, электробритва, все.Однажды он пригласил меня домой на ужин и на дорожке остановил, чтобы спросить, помню ли я «покойную Кэрол Ломбард, [213]213
  Кэрол Ломбард (Джейн Элис Питерс, 1910–1942) – американская комическая актриса кино.


[Закрыть]ту что в кино». Предупредил меня, что когда я увижу его жену, у меня будет шок – она просто копия Кэрол Ломбард. Наверно, за это мне он будет нравиться, пока не умру. Жена его оказалась такой усталой и грудастой блондинкой персидского вида. – Зуи резко оглянулся на Фрэнни, которая что-то сказала. – Что? – переспросил он.

– Да! – повторила Фрэнни – бледная, однако сияющая и тоже, очевидно, приговоренная любить Лесажа, пока не умрет.

Зуи молча покурил сигару.

– А в Дике Хессе меня так угнетает, – сказал он, – так печалит,так приводит в ярость или там еще куда, – первый сценарий, который он сделал Лесажу, был неплох. На самом деле – почти хорош.Его мы первым снимали на пленку – ты его, по – моему, не видела, ты тогда в школе училась, что ли. Я играл молодого фермера, который живет с отцом. Мальчик подозревает, что терпеть не может сельское хозяйство, к тому же они с отцом живут кошмарно трудно, поэтому когда отец умирает, мальчик продает всю скотину и строит большие планы, как переберется в большой город и станет зарабатывать. – Зуи снова взял снеговика, но трясти не стал – просто повертел в руках за подставку. – Там славные куски были, – сказал он. – Я продал всех коров, но все равно выхожу на пастбище за ними приглядеть. А когда у меня с подружкой прощальная прогулка, перед тем как мне ехать в большой город, я ее все к тому пустому пастбищу увожу. А уже в городе, когда нахожу работу, все свободное время я околачиваюсь на скотопригонном дворе. И наконец в час пик на главной улице одна машина сворачивает налево и превращается в корову. Я бегу за ней, и тут светофор мигает, и меня сбивают – затаптывают. – Он тряхнул снеговика. – Такое, наверное, можно смотреть, и когда ногти на ногах стрижешь, но после репетиций хотя бы не тянуло убегать из студии домой крадучись.По крайней мере, довольно свежо, и Хесс сам его написал, а не потому, что такова банальная сценарная тенденция. Хоть бы он вернулся домой и снова наполнился. Хоть бы все уже домой вернулись. Мне до смерти осточертело усложнять всем жизнь. Господи, ты бы видела Хесса и Лесажа, когда они о новой программе разговаривают. Или вообще о новом. Они же счастливы, как свиньи, пока я не появлюсь. Я себя ощущаю каким-то унылым гадом, против которых предостерегал Симоров возлюбленный Чжуан-цзы. «Остерегайтесь, когда пред вами, прихрамывая, предстают так называемые мудрецы». [214]214
  Аллюзия на 9 главу трактата «Чжуан-цзы» китайского философа, одного из основателей даосизма Чжуан-цзы (ок. 369–286 до н. э.): «Когда же появились мудрецы, то [умение] ходить вокруг да около, прихрамывая, стали принимать за милосердие; [умение] ходить на цыпочках – за справедливость, – и [все] в Поднебесной пришло в замешательство. Распущенность и излишества стали принимать за наслаждение; сложенные руки и согнутые колени стали принимать за обряды. И [все] в Поднебесной стали отделяться друг от друга» (пер. Л. Поздеевой).


[Закрыть]– Он посидел тихо, глядя, как кружатся снежинки. – Иногда так хочется просто лечь и сдохнуть, – сказал он.

Фрэнни смотрела на залитое солнцем выгоревшее пятно на ковре у рояля, и губы ее зримо двигались.

– Все это просто умора, ты себе не представляешь, – сказала она с почти неощутимой дрожью в голосе, и Зуи перевел на нее взгляд. Бледность ее подчеркивалась тем, что она не накрасила губы. – Ты говоришь то, что я вроде как пыталась сказать Лейну в субботу, когда он стал кидать камешки в мой огород. Прямо посреди мартини, улиток и прочего. То есть беспокоит нас не совсем одно и то же, но, мне кажется, одинаковое, и причины одни. По крайней мере, так звучит. – Тут Блумберг у нее на коленях поднялся и, скорее по-собачьи, нежели по-кошачьи, принялся топтаться кругами, отыскивая позу для сна поудобнее. Фрэнни рассеянно, однако эдак наставнически, мягко положила руки ему на спину и продолжала: – Я-то дошла уже до того, что сказала себе – вот прямо вслух, как полоумная: «Если я еще раз услышу от тебя хоть одну колкость, придирку, хоть одно слово не по делу, Фрэнни Гласс, между нами все кончено – и точка». И некоторое время я вела себя не слишком плохо. Где-то с месяц, не меньше, если кто говорил что-то слишком школярское, фуфловое, или что до самых небес смердело ячеством или чем-то вроде, я хоть помалкивала в тряпочку. Ходила в кино, или сидела часами в библиотеке, или как ненормальная писала работы по комедии Реставрации [215]215
  Реставрация – период правления английского короля Карла II (1660–1685). Комедия этого периода характеризуется антипуританской направленностью и циничной откровенностью в описании быта и нравов английской аристократии.


[Закрыть]и прочей белиберде, – но, по крайней мере, приятно было какое-то время не слышать собственный голос. – Она покачала головой. – А потом, как-то утром – бац, бац, я снова завелась. Всю ночь не спала почему-то, а к восьми нужно было на французскую литературу, поэтому я наконец просто встала, оделась, сварила себе кофе и пошла через студгородок. Хотелосьмне одного – ужасно долго ехать на велосипеде, но я боялась, что все услышат, как я беру велик со стоянки, – там же непременно что-нибудь грохнется, —поэтому я пришла в корпус пешком и села.Долго просидела, а потом встала и давай выписывать по всей доске фразы из Эпиктета. [216]216
  Эпиктет (ок. 50 – ок. 140) – римский философ-стоик. Его «Беседы», содержащие моральную проповедь (центральная тема – внутренняя свобода человека), записаны его учеником Флавием Аррианом.


[Закрыть]Всю переднюю доску исписала – я и не знала, что столько из него помню. Потом стерла – слава богу! – пока остальные не пришли. Но все равно полный детский сад – Эпиктет бы меня за такое возненавидел, – но… – Фрэнни помедлила. – Не знаю. Наверное, мне просто хотелось увидеть на доске приятноеимя. В общем, с этого все опять началось. Я весь день придиралась. К профессору Фэллону. К Лейну,по телефону. К профессору Тапперу. Все хуже и хуже. Я даже стала придираться к соседке по комнате. Господи, бедненькая Бев! Я стала замечать, как она смотрит на меня – словно надеется, что я решу съехать из комнаты, а вместо меня поселится кто-нибудь хотя бы вполовину приятный и нормальный и даст ей хоть капельку покоя. Просто ужас! А ужас-то в чем – я же знала,что зануда, знала,какую на людей тоску нагоняю, даже обижаю их, – и все равно не могла умолкнуть! Не могла непридираться, хоть тресни. – Мягко говоря, distrait, [217]217
  Рассеянная (фр.).


[Закрыть]она умолкла и только придавила блуждающий зад Блумберга. – Но самая жуть была на занятиях, – браво сказала она. – Просто жуть. Вот стукнула мне в голову мысль – и я никакне могу ее оттуда прогнать, – что колледж – просто еще одно тупое, бессмысленноеместо на свете, оно только наваливает сокровища на землю и все такое. [218]218
  Аллюзия на Лк. 12:16–21.


[Закрыть]То есть, сокровища – это же сокровища, елки-моталки. Какая разница, деньги это, собственность или даже культура – или даже просто обычные знания? По-моему, в точности одно и то же, если упаковку снять, – и до сих пор мне так кажется! Иногда я думаю, что знания – ну, когда это знания ради знаний – хуже нет. Во всяком случае, их труднее всего простить. – Нервно и как-то необязательно Фрэнни одной рукой провела по волосам. – Наверное, меня бы все это так не угнетало, если б хоть изредка – хотя бы изредка —появлялся вежливый формальный крохотный намек, что знание должноприводить к мудрости,а если нет,это просто отвратительная трата времени! Но его никогда не появляется! В студгородке никогда и шепоткане услышишь, что мудрость должнабыть цельюзнания. Даже слово «мудрость» почти не говорят! Хочешь, смешное скажу? Очень-очень смешное? За почти четыре года колледжа – клянусь, это правда– почти за четыре года учебы в колледже я припоминаю единственный раз, когда услышала слово «мудрец», – на первом курсе, на политологии! И знаешь, в какой связи? Про какого-то милого олуха, престарелого государственного мужа, который заработал себе состояние на фондовой бирже, а потом поехал в Вашингтон и стал советником президента Рузвельта. [219]219
  Речь может идти о Бэзиле О’Конноре (1892–1972), американском юристе и предпринимателе, входившем в т. н. «Мозговой трест» советников 32-го президента США (1933–1945) Фрэнклина Делано Рузвельта (1882–1945); впоследствии возглавлял организацию «Красного креста» (1944–1950).


[Закрыть]Ну честноже! Четыре года в колледже – почти! Я не утверждаю, что это со всемибывает, но меня так бесит,когда я об этом думаю, что можно умереть. – Она прервалась и, очевидно, углубилась в обслуживание интересов Блумберга. Губы ее были немногим темнее бледного лица. А кроме того, чуть обветрились.

Зуи не отрывал от нее глаз – ни прежде, ни теперь.

– Фрэнни, я хочу кое-что спросить, – вдруг сказал он. Снова посмотрел на столешницу, нахмурился и тряхнул снеговика. – Что ты, по-твоему, делаешь с Иисусовой молитвой? – спросил он. – Вчера вечером я как раз к этому и подводил. Пока ты не велела мне идти в баню. Ты говоришь о наваливании сокровищ – денег, собственности, культуры, знаний и так далее и тому подобного. А с Иисусовой молитвой – дай мне закончить, а? пожалуйста – с Иисусовой молитвой ты разве не пытаешься тоже нагромоздить сокровищ? Таких, которые точно так же продаются и покупаются, как и все остальное, более материальное? Или от того, что это молитва, все иначе? В смысле, есть ли для тебя кардинальная разница, на какую сторону валят сокровища – на эту или на другую? На ту, куда воры не подкопаются и не украдут, [220]220
  Аллюзия на Мф. 6:19–21.


[Закрыть]и так далее? От этого вся разница? Секундочку,а? – подожди, пока я договорю, пожалуйста. – Несколько секунд он наблюдал за крохотной метелью в стеклянном шаре. Затем: – Оттого, как ты не отлипаешь от молитвы, у меня мурашки,если хочешь знать правду. Ты думаешь, я одного хочу – чтоб ты ее не читала. Я сам не знаю, хочу или нет – это, к черту, спорный вопрос, – но вот разъяснила бы ты мне, какие у тебя мотивы ее читать? – Он помедлил, но Фрэнни все равно не успела вклиниться. – Простейшая логика говорит нам, что никакой разницы нет – по крайней мере, яее не вижу, – между человеком, алчущим материальных сокровищ – или даже интеллектуальных, – и алчущим сокровищ духовных. Ты же сама говоришь, сокровище есть сокровище, черт бы его драл, и сдается мне, что девяносто процентов всех святых в истории, которые ненавидели мир, – такие же стяжатели и, по сути, страшилища, как все мы.

Фрэнни – как можно более ледяным тоном и со слабой дрожью в голосе – произнесла:

– Теперь я могу перебить, Зуи?

Тот отпустил снеговика и взял повертеть карандаш.

– Да, да. Валяй, – ответил он.

– Я знаювсе, что ты говоришь. Ты мне рассказываешь только то, о чем я и сама думала. Ты утверждаешь, будто мне от Иисусовой молитвы что-то нужно,и потому я поистине такой же, по твоему определению, стяжатель, как и тот, что хочет себе соболью шубу,или стать знаменитостью, или ходить и сочиться каким-нибудь дурацким престижем. Я все это знаю! Елки, да ты меня совсем за придурка держишь? – Голос у нее дрожал теперь так, что и говорить было трудновато.

– Ладно, потише давай, потише.

– Я не могупотише! Ты меня просто взбесил! Что, по-твоему, я тут делаю в этой дурацкой комнате – вес сбрасываю, как ненормальная, чтоб только Лес и Бесси с ума сходили, весь дом вверх тормашками ставлю, а? Неужели ты не думаешь, что у меня мозгов не хватает волноватьсяза свои мотивы? Именно это меня так и беспокоит. Что я такая разборчивая – в данном случае, хочу просветления, или покоя, а не денег, престижа или славы, или еще чего, – не значит, что я не эгоистка или не своекорыстная, как другие. Да во мне такого еще больше! И зачем мне знаменитый Зэкэри Гласс будет об этом рассказывать? – Тут голос ее слышимо надломился, и она снова стала очень внимательной к Блумбергу. Предположительно, грозили потечь слезы – если еще не текли.

За письменным столом Зуи, нажимая на карандаш, зарисовывал буквы «о» на рекламной странице небольшого блокнота. Некоторое время не отрывался от этого занятия, потом щелчком отправил карандаш к чернильнице. Взял сигару с краешка медной пепельницы, куда прежде ее определил. В ней оставалось дюйма два, но она еще горела. Он глубоко затянулся, словно сигара была неким респиратором в мире, иначе лишенном кислорода. Затем чуть ли не через силу снова посмотрел на Фрэнни.

– Хочешь, вечером дозвонюсь до Дружка? – спросил он. – По-моему, тебе надо с кем-то поговорить – черт, у менятакое не получается. – Подождал, не сводя с нее глаз. – Фрэнни. Хочешь?

Ее голова клонилась книзу. Она вроде бы выискивала блох у Блумберга, и пальцы ее крайне деловито перебирали шерсть. На самом деле, она уже плакала, но как-то очень сдержанно – слезы лились, а звука не было. Зуи наблюдал за ней с минуту, потом сказал – не очень любезно, но и не жестко:

– Фрэнни. Хочешь или нет? Мне позвонить Дружку?

Не поднимая головы, Фрэнни ею потрясла. Искала блох дальше. Затем, немного погодя, ответила на вопрос Зуи, только не очень слышно.

– Что? – переспросил он.

Фрэнни повторила свое заявление.

– Я с Симором хочу поговорить, – сказала она.

Еще миг Зуи смотрел на нее, по сути, бесстрастно, – за исключением полоски испарины на довольно выступающей и отчетливо ирландской верхней губе. Затем, с типичной для него внезапностью, отвернулся и снова принялся зарисовывать буквы «о». Но почти тут же отложил карандаш. Встал из-за стола – для него довольно неторопливо – и, прихватив сигарный окурок, опять воздвигся у окна, уперев ногу в сиденье. Человек повыше, более длинноногий – любой, к примеру, из его братьев – поднял бы ногу, вообще потянулся бы непринужденнее. Но едва нога Зуи поднялась на сиденье, позой он стал напоминать замершего танцора.

Вначале постепенно, затем решительно он позволил вниманию своему отвлечься на сценку, что разыгрывалась – без вмешательства сценаристов, режиссеров и продюсеров – пятью этажами ниже через дорогу. Перед женской частной школой стоял внушительных размеров клен – на той удачливой стороне росло четыре-пять деревьев, – и сейчас за кленом пряталось дитя лет семи-восьми, женского полу. На ней был темно-синий бушлатик и берет с помпоном почти того же оттенка красного, что одеяло на постели Ван Гога в Арле. [221]221
  Имеется в виду «Спальня Винсента в Арле» (октябрь 1888 г.) – картина нидерландского художника Винсента Ван Гога (1853–1890).


[Закрыть]Впрочем, берет оттуда, где стоял Зуи, больше всего и походил на мазок краски. Шагах в пятнадцати от девочки неистовыми кругами, вынюхивая, бегала в поисках ее собака – юная такса с зеленым ошейником и поводком, который за ней волочился. Боль разлуки была так горька, что песику незамедлительно, ни секундой позже, следовало унюхать хозяйкин след. Радость встречи для обоих была невообразима. Такса взвизгнула, раболепно дернулась вперед, виляя туловищем в экстазе, пока хозяйка, что-то крича, торопливо не перешагнула проволочную изгородь, защищавшую дерево, и не взяла собачку на руки. Как-то ее похвалила на тайном языке их игры, затем поставила песика на землю, взяла поводок, и они бодро зашагали на запад, к Пятой авеню, Парку и прочь из поля зрения Зуи. Тот рефлекторно протянул руку к переплету меж двумя стеклами, словно бы намеревался поднять раму, высунуться и посмотреть им вслед. Но то была его рука с сигарой, и сомневался он на миг дольше, чем нужно. Он сделал затяжку.

– Ну черт возьми, – сказал он, – есть же что-то приятное на свете – и я имею в виду именно приятное.Какие мы придурки, что так отвлекаемся. Вечно, вечно, вечно, что бы дебильное ни происходило, соотносим его с нашими паршивыми маленькими «я». – Тут у него за спиной Фрэнни с простодушной несдержанностью высморкалась; выхлоп звучал намного громче, нежели можно было ожидать от такого тонкого и нежного на вид органа. Зуи повернулся к ней с некоторым неодобрением.

Фрэнни, копаясь в слоях «клинекса», посмотрела на него.

– Ну извини, —сказал она. – Нос прочистить нельзя?

– Ты закончила?

–  Да,закончила. Господи, ну и семейка. Высморкаться —уже риск.

Зуи снова отвернулся к окну. Немного покурил, водя глазами по узору бетонных блоков школьного здания.

– Пару лет назад Дружок сказал мне кое-что вполне разумное, – сказал он. – Если только вспомню, что. – Он помедлил. И Фрэнни, хотя по-прежнему разбиралась с «клинексом», посмотрела на брата. Когда Зуи бывало трудно что-либо припомнить, сомнение его неизменно интересовало всех братьев и сестер и даже способно было их развлечь. Сомнения его почти всегда бывали показными. По большей части, унаследованы они были от тех пяти, вне всякого сомнения, сформировавших его личность лет, что он провел регулярным участником викторины «Что за мудрое дитя», когда не выставлял напоказ свою несколько даже нелепую способность цитировать с подлинной увлеченностью – мгновенно и обычно дословно – почти все, им когда – либо прочитанное или даже услышанное, а выработал у себя привычку морщить лоб и якобы запинаться некоторое время, подобно тому, как поступали в программе другие дети. И теперь лоб его был наморщен, но заговорил Зуи чуть быстрее, нежели бывает при подобных обстоятельствах, словно чувствовал: Фрэнни, старый партнер по викторинам, его за этим поймала. – Он сказал, что человек должен уметь лежать у подножья холма с перерезанным горлом и медленно истекать кровью, но случись мимо пройти хорошенькой девушке либо старухе с прекрасным кувшином, идеально уравновешенным на макушке, ты приподнимешься на одной руке и взглядом проследишь, чтоб кувшин не опрокинулся, пока не перевалит на другой склон холма. – Он поразмыслил, затем слегка фыркнул. – Хотел бы я на него, гада, при этом посмотреть. – Затянулся сигарой. – Всем в этой семейке дебильная религия поступает в разных упаковках, – заметил он с довольно четким отсутствием почтения в голосе. – Уолт был силен. У Уолта и Тяпы самые сильные религиозные философии в семье. – Он сделал затяжку, словно стараясь побороть в себе веселость. – Уолт как-то сказал Уэйкеру, что у нас в семье все, должно быть, дьявольскипаршивую карму [222]222
  Карма (санскр. деяние) – одно из основных понятий индийской религии (индуизма, буддизма, джайнизма) и философии, дополняющее понятие санса – ры. В широком смысле – общая сумма совершенных всяким живым существом поступков и их последствий, определяющая характер его нового рождения, перевоплощения. В узком смысле – влияние совершенных действий на характер настоящего и последующего существования.


[Закрыть]себе нагромоздили в прошлых рождениях. У него теория была, у Уолта, что жизнь в Боге и все муки, что от нее происходят, – все это Бог просто науськивает на людей, которым хватает наглости обвинять его в том, что он создал уродский мир.

С дивана донеслось хихиканье оценившей публики.

– Никогда не слышала, – сказала Фрэнни. – А какая у Тяпы религиозная философия? Я думала, у нее нету.

Зуи помолчал, затем:

– У Тяпы? Тяпа убеждена, что мир сотворил мистер Эш. Она это вычитала в «Дневнике» Килверта. [223]223
  Роберт Фрэнсис Килверт (1840–1879) – английский священник; его дневники, описывающие сельскую жизнь, начали публиковаться с 1938 г.


[Закрыть]Школьников в приходе у Килверта спросили, кто сотворил мир, и один ответил: «Мистер Эш».

Фрэнни пришла в восторг, причем слышимый. Зуи повернулся, посмотрел на нее и – вот внезапный юноша – скорчил очень кислую рожу, будто ни с того ни с сего отринул все виды легкомыслия. Ногу он снял с сиденья, определил сигару в медную пепельницу на письменном столе и отошел от окна. По комнате двигался медленно, руки в задних карманах, однако умственно направление все же было задано.

– Мне пора выбираться отсюда к черту. У меня обед назначен, – сказал он и тут же нагнулся, дабы провести досужую хозяйскую проверку аквариумного интерьера. Беспокойно постукал ногтем по стеклу. – Отвернешься на пять минут – и моллинезий моих уморят голодом. Надо было их с собой в колледж забрать. Я так и знал.

– Ох, Зуи. Ты это уже пять лет твердишь. Взял бы да новых купил.

Зуи продолжал постукивать по стеклу.

– Вот все вы, мозгляки университетские, одинаковы. Бесчувственные, как сваи. То были не просто моллинезии, дружок. Мы с ними были очень близки. – Сказав так, он снова растянулся на ковре, и его отнюдь не могучий корпус довольно туго уместился между настольным радиоприемником «Стромберг-Карлсон» 1932 года и до отказа набитой журнальной стойкой из клена. Снова Фрэнни видела только подошвы и каблуки его ботинок. Однако едва Зуи вытянулся, как тут же сел, подскочив, и голова и плечи его вдруг возникли в поле зрения – с таким зловеще-комическим эффектом из шкафа выпадает труп.

– Молитва еще не стихла, а? – сказал он. И снова пропал с глаз долой. Мгновенье он лежал неподвижно. Потом – с мэйферским выговором, густым почти до неразборчивости: – Я бы с вами перемолвился словечком, мисс Гласс, если у вас найдется минутка. – Ответом на это с дивана донеслось лишь отчетливо грозное молчание. – Тверди молитву, если хочешь, или играй с Блумбергом, или покури, не стесняйся, но удели мне, дружок, пять минут ничем не прерываемой тишины. И, если можно, без всяких слез.Ладно? Ты меня слышишь?

Сразу Фрэнни не ответила. Она подтянула ноги поближе, под платок. И спящего Блумберга тоже несколько придвинула к себе.

– Я тебя слышу, – сказала она, подобрав ноги еще больше – так крепость перед осадой подымает мост. Помедлила, затем заговорила снова: – Можешь говорить, что заблагорассудится, если только без оскорблений. Боксерской грушей мне сегодня быть не хочется. Я серьезно.

– Никаких груш, никакого бокса, дружок. И, коли уж на то пошло, я никогда не оскорбляю. – Руки говорившего были милостиво сложены на груди. – О, иногда я бываю резковат,если того требует ситуация. А оскорблять – ни за что. Лично я всегда понимал, что больше мух поймаешь, только если…

– Я не шучу,Зуи, – сказала Фрэнни, обращаясь примерно к его ботинкам. – И, кстати, хотелось бы, чтоб ты сел. Потому что когда тут начинает штормить, по-моему, очень смешно,что всякий раз бурю несет оттуда, где ты лежишь. А постоянно лежишь там только ты. Ну, давай. Сядь, пожалуйста, а?

Зуи прикрыл глаза.

– К счастью, я знаю, что ты это не всерьез. Ну, в глубине души то есть. Мы оба знаем в душе, что это единственный клочок освященной почвы во всем этом чертовом доме с привидениями. Здесь, так уж вышло, я держал своих кроликов. И они были святыми– оба. Вообще-то они были единственными безбрачными кроликами на всем…

– Ой, заткнись! – нервно произнесла Фрэнни. – Говори,и все, раз уж собрался. Я только об одном тебя прошу – постарайся быть хоть чуточку тактичным, если уж мне сейчас вот так. Личности бестактнее тебя я никогда не встречала.

– Бестактная! Никогда.Прямая – да. Рьяная – да. Ретивая. Быть может – сангвиник, чрезмерно. Но никто никогда не…

– Я сказала – бестактная! – подавила его Фрэнни. Со значительным жаром, однако пытаясь не веселиться. – Попробуй иногда заболеть и навести сам себя – и поймешь, насколько ты бестактен! Я в жизничеловека невозможнее не видела, если кому – то не по себе. Даже если у кого-то простуда,знаешь, что ты делаешь? Ты при встрече кривишься так брезгливо. Черствее тебя я абсолютно никого не знаю. Точно говорю!

– Хорошо, хорошо, хорошо, – промолвил Зуи, не открывая глаз. – Никто не совершенен, дружок. – Без усилий, только смягчив и ослабив голос, но не повышая до фальцета, он изобразил перед Фрэнни знакомую и неизменно точную пародию на их мать, изрекающую свои наставления: – В пылумы произносим много такого, барышня, чего на самом деле не хотим,а на следующий день очень об этом жалеем. – Затем вдруг нахмурился, открыл глаза и несколько секунд просто смотрел в потолок. – Первое, – сказал он. – Мне кажется, тебе кажется, будто я намерен отобрать у тебя эту молитву или как-то. Нет. Я этого не хочу. По мне, можешь валяться на диване и читать вводную часть Конституции хоть до скончания веков, но я пытаюсь…

– Это прекрасное начало. Просто прекрасное.

– Прошу прощения?

– Ой, заткнись. Ты продолжай, продолжай.

– Я как раз начал говорить, что против молитвы совершенно не возражаю. Что бы тебе там ни казалось. Не ты первая,знаешь ли, кому пришло в голову ее читать. Я однажды обошел все армейско – флотские магазины в Нью-Йорке – искал себе приятный, страннический такой рюкзак. Собирался набить его хлебными корками и пуститься, к черту, по всей стране. Читая молитву. Неся Слово. Все дела. – Зуи помедлил. – И я не затем это говорю, елки-палки, чтобы показать тебе, что некогда я был Таким Же Впечатлительным Молодым Человеком, Как Ты.

– Тогда зачемэто говорить?

– Зачем говорить? Я говорю затем, что мне есть что тебе сказать, и, быть может, я не вполне к этому подготовлен. Поскольку некогда мною владело сильное желание самому читать молитву, но я не стал. Кто знает, может, у меня к тебе какая-то зависть – что ты попробовала. Вообще-то вполне возможно. Во-первых, я липовый. Вполне вероятно, мне просто чертовски не нравится изображать Марфу рядом с какой-нибудь Марией. [224]224
  Аллюзия на Лк. 10:38–42.


[Закрыть]Тут черт ногу сломит.

Фрэнни предпочла не отвечать. Но подтянула Блумберга еще чуточку ближе и странно, двусмысленно его приобняла. Затем глянула в сторону брата и сказала:

– Ты подхалим. Ты в курсе?

– Придержи комплименты, дружок, – может, придется брать их назад. Я все равно тебе скажу, что мне не нравится во все этой твоей канители. Готов я к этому или нет. – Тут Зуи секунд десять или около того пусто пялился в штукатурку на потолке, потом опять закрыл глаза. – Первое, – сказал он. – Мне не нравится этот номер с Камиллой. [225]225
  Камилла – героиня трагедии французского драматурга-классициста Пьера Корнеля (1606–1684) «Гораций» (1640) – сестра Горация и возлюбленная Куриация, принадлежавших к противоборствующим партиям; поэтому она лила слезы при каждых победе или поражении.


[Закрыть]Не перебивай меня, а? Я знаю, что ты законно распадаешься на куски. И я не думаю, что это актерство, – я вовсе не в том смысле. И мне не кажется, что это подсознательная мольба о сочувствии. Или в этом духе. Но я все равно говорю, что мне это не нравится. От этого туго приходится Бесси,туго приходится Лесу– и, если ты до сих пор не заметила, от тебя уже пованивает ханжеством. Черт возьми, да ни в одной религии мира нет такой молитвы, что оправдывала бы ханжество. Я не говорю, что ты ханжа, – ты не дергайся! – но говорю,что вся эта истеричность твоя чертовскинекрасива.

– Ты закончил? – спросила Фрэнни, весьма заметно подаваясь вперед. В голос ее вернулась дрожь.

– Ладно, Фрэнни. Давай уже, хватит. Ты обещала меня выслушать. Худшее, наверное, я уже выложил. Я просто пытаюсь тебе сказать – не пытаюсь, говорю, – что все это очень нечестно по отношению к Бесси и Лесу. Им ужасно —и ты это знаешь. Ты знаешь, черт бы его побрал, что Лес вчера вечером перед тем, как лечь спать, весь сам не свой хотел принести тебе мандаринку?Господи. Даже Бесси не выносит историй, если в них есть мандаринки. И бог свидетель, я тоже.Если ты собираешься эту канитель со срывами продолжать, уж лучше возвращайся к чертовой матери в колледж. Где ты не младшенькая в семье. И где, бог свидетель, ни у кого не возникнет позыва нести тебе мандаринки. И где ты не хранишь свои чертовы туфельки для чечетки в чулане.