Текст книги "Собрание сочинений"

Автор книги: Джером Дэвид Сэлинджер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 41 страниц)

– То есть у тебя чувств нет, так? – спросил он.

Тедди задумался и только потом ответил.

– Если и есть, я не помню, когда вообще ими пользовался, – сказал он. – Я не вижу, на что они годны.

– Ну ты же любишь Бога? – спросил Николсон чуточку чересчур спокойно. – Это же твоя сильная, так сказать, сторона? Судя по тому, что я слышал на пленке и что мне говорил Эл Бэбкок…

– Да, конечно, я Его люблю. Но я люблю Его без сантиментов. Он никогда никому не говорил, чтобы Его любили с сантиментами, – ответил Тедди. – Будь яБогом, я бы уж точно не хотел, чтобы люди меня любили с сантиментами. Это слишком ненадежно.

– И родителей своих ты любишь?

– Да, люблю – очень, – сказал Тедди, – но вы хотите заставить меня употребить это слово в том значении, которого вам хочется, я же вижу.

– Хорошо. А в каком смысле тебехочется его употребить?

Тедди поразмыслил.

– Вам известно, что значит слово «сродство»? – спросил он, повернувшись к Николсону.

– Есть примерное представление, – сухо ответил тот.

– У меня очень сильное сродство с ними. То есть они мои родители, и все мы составляем гармонию друг друга и прочее, – сказал Тедди. – Мне хочется, чтобы им было хорошо, пока они живы, потому что им нравится, когда им хорошо… Но меня и Писклю – это моя сестра – они так не любят. В смысле, они вроде как неспособны любить нас такими, какие мы есть. Они, похоже, неспособны любить нас, если не будут все время стараться чуточку нас изменить. Они любят те причины, по которым любят нас, почти так же, как нас самих, а по большей части – даже больше. А так нехорошо. – Он снова повернулся к Николсону, чуть подавшись вперед. – Не скажете, который час? – спросил он. – У меня в половине одиннадцатого плавание.

– У тебя еще есть время, – ответил Николсон, даже не глянув на часы. Только потом отогнул манжету. – Всего десять минут одиннадцатого, – сказал он.

– Спасибо, – ответил Тедди и откинулся на спинку. – Мы можем наслаждаться беседой еще минут десять.

Николсон уронил одну ногу за край шезлонга, наклонился и наступил на свой окурок.

– Насколько я понимаю, – сказал он, откидываясь снова, – ты довольно твердо придерживаешься ведической теории перевоплощения.

– Это не теория, это, считайте, часть…

– Хорошо, – быстро сказал Николсон. Улыбнулся, быстро выставил ладони в некоем ироническом благословении. – Этого мы оспаривать пока не станем. Дай мне закончить. – Он снова, не сгибая, скрестил тяжелые ноги. – Насколько мне известно, ты через медитацию получил определенные сведения, и они убедили тебя, что в последнем своем перевоплощении ты был индийским святым, но так или иначе лишился Милости…

– Я не был святым, – сказал Тедди. – Я просто очень хорошо развивался духовно.

– Ну, как угодно, – сказал Николсон. – Но суть в том, что ты чувствуешь, будто в своем последнем перевоплощении так или иначе лишился Милости перед окончательным Просветлением. Правильно, или я…

– Правильно, – ответил Тедди. – Я познакомился с дамой и как бы перестал медитировать. – Он снял руки с подлокотников и засунул ладони себе под ляжки, словно согревая. – Мне бы все равнопришлось взять другое тело и снова вернуться на землю – то есть, я не был так уж духовно развит, чтобы, если б не встретил ту даму, умереть, а затем попасть сразу к Брахме и никогда уже больше не возвращаться. Но если б я не встретил эту даму, мне бы не пришлось перевоплощаться в американскомтеле. В смысле, в Америке очень трудно медитировать и вести духовную жизнь. Если попробуешь, тебя сочтут уродом. Мой отец отчасти полагает, что я чучело. А мать – в общем, она убеждена, что мне вредно все время думать о Боге. Она считает, это неполезно для здоровья.

Николсон смотрел на него, изучал.

– Насколько я понимаю, на той последней пленке ты говорил, что первое мистическое переживание случилось с тобой, когда тебе было шесть. Правильно?

– Мне было шесть, когда я впервые понял, что всё – это Бог, у меня аж волосы на голове зашевелились, – ответил Тедди.

– По-моему, это было в воскресенье. Моя сестра тогда была совсем малявкой, она пила молоко, и я ни с того ни с сего вдруг увидел, что она– Бог, и молоко —Бог. В смысле, она просто вливала Бога в Бога, если вы меня понимаете.

Николсон не ответил.

– Но из ограниченных измерений я умел выбираться сравнительно часто уже лет с четырех, – чуть подумав, добавил Тедди. – Не длительно или как-то, но сравнительно часто.

Николсон кивнул.

– Правда? – спросил он. – Мог?

– Да, – ответил Тедди. – Это было на пленке… Или, может, на той, которую я записывал в апреле. Не уверен.

Николсон снова вытащил сигареты, но глаз с Тедди теперь не сводил.

– И как же выбираются из ограниченных измерений? – спросил он и коротко хохотнул. – То есть, если начать с самого примитива, к примеру, деревяшка – это деревяшка. С длиной, шириной…

– Без ничего такого. Тут вы неправы, – сказал Тедди. – Все только думают,будто вещи где-то прекращаются. А они нет. Это я и пытался сказать профессору Питу. – Он поерзал в шезлонге, вытащил страх божий, а не носовой платок – серое, скомканное нечто, – и высморкался. – Причина, по которой все вродекак где-то прекращается, – в том, что люди не знают иного способа на все смотреть, – сказал он. – Но это не значит, что вещи прекращаются и впрямь. – Он убрал платок и посмотрел на Николсона. – Вы не поднимете на секундочку руку? – спросил он.

– Это еще для чего?

– Поднимите и все. Чуть-чуть.

Николсон оторвал руку от подлокотника на дюйм-другой.

– Эту руку? – спросил он.

Тедди кивнул.

– Как это называется? – спросил он.

– В каком смысле? Это моя рука. Это рука.

– Откуда вы знаете, что это рука? – спросил Тедди. – Вы знаете, что нечто называется рукой, но откуда вы знаете, что это она? У вас есть доказательства, что это рука?

Николсон вытащил из пачки сигарету и прикурил.

– Честно говоря, мне кажется, это отдает софистикой наихудшего пошиба, – сказал он, выдохнув дым. – Это рука, елки – палки, потому что это рука. Во-первых, у нее должно быть имя, чтобы она отличалась от других предметов. В смысле, ты же не можешь просто…

– Вы только следуете логике, – бесстрастно сказал Тедди.

– Я делаю что? – переспросил Николсон немного чересчур учтиво.

– Логике следуете. Даете мне обычный разумный ответ, – сказал Тедди. – Я попытался вам помочь. Вы спросили, как я выбираюсь из ограниченных измерений, когда мне хочется. А логика здесь совершенно точно ни при чем. От нее первой нужно избавляться.

Николсон пальцами снял с языка табачную крупинку.

– Адама знаете? – спросил Тедди.

– Кого?

– Адама. Из Библии.

Николсон сухо улыбнулся.

– Лично – нет, – ответил он.

Тедди чуть подумал.

– Не сердитесь на меня, – сказал он. – Вы спросили, и я…

– Да не сержусья на тебя, господи ты боже мой.

– Ладно, – сказал Тедди. Он сидел, откинувшись на спинку шезлонга, а голова его была повернута к Николсону. – Знаете, вот в Библии написано про яблоко, которое Адам съел в Райском саду? – спросил он. – Знаете, что было в яблоке? Логика. Логика и все рассудочное. Больше ничего не было. Поэтому – я вот к чему клоню – вам нужно все это выблевать, если хотите увидеть все таким, каково оно есть. А когда выблюете, у вас больше не будет хлопот с деревяшками и всем прочим. Вы не будете тогда видеть, как все постоянно прекращается.И будете знать, что есть на самом деле ваша рука, если вам интересно. Понимаете? Вы следите за мыслью?

– Слежу, – довольно кратко ответил Николсон.

– Беда в том, – сказал Тедди, – что большинство не хочет видеть все таким, каково оно есть. Они ведь не желают просто бросить рождаться и умирать. Им только и хочется все время новых тел – а вовсе не остановиться и остаться с Богом, где по-настоящему хорошо. – Он чуть подумал. – Такую компанию яблоневых плодожорок еще поискать, – сказал он. И покачал головой.

В этот миг перед Тедди и Николсоном остановился стюард в белой куртке, обходивший всю палубу, и спросил, не желают ли они утреннего бульона. Николсон вообще не отреагировал. Тедди сказал:

– Нет, спасибо, – и стюард двинулся дальше.

– Не хочешь говорить – не говори, – с подчеркнутой резкостью сказал Николсон. Он стряхнул с сигареты пепел. – Но правда это или нет, что ты сообщил всей бригаде «Лейдеккера» – Уолтону, Питу, Ларсену, Сэмюэлсу, всем, – когда, где и как они в конечном итоге умрут? Правда или нет? Если не хочется об этом говорить, тогда и не надо, но слухи по Бостону…

– Нет, не правда, – с нажимом произнес Тедди. – Я сообщил им места и время, когда им лучше быть очень, очень осторожными. И сказал, чем бы им неплохо заняться…Но ничего такогоя им не говорил. Я не сказал, что это неизбежно, – в этом вот смысле. – Он опять вынул платок и высморкался. Николсон ждал, наблюдая. – И профессору Питу я ничего подобного не говорил. Во-первых, он там один не валял дурака и не задавал мне всяких вопросов. В смысле, я профессору Питу сказал только, что ему не стоит преподавать с января, вот и все. – Тедди помолчал, откинувшись на спинку шезлонга. – А остальные профессора – они практически вынудили меня все это им наговорить. Когда с опросом уже закончили, пленку записали, уже довольно поздно было, а они всё сидели, курили, их на игривость потянуло.

– Но ты не говорил Уолтону или Ларсену, к примеру, когда, где или как в конечном итоге их постигнет кончина? – упорствовал Николсон.

–  Нет.Так я не говорил, – твердо сказал Тедди. – Я им не хотел говорить ничеготакого, а они все время об этом твердили.Как бы начал профессор Уолтон. Сказал, что ему бы так хотелось узнать, когда он умрет, потому что он бы тогда знал, какую работу делать, а какую нет, и как лучше всего время тратить, и все такое. А потом они все стали… Вот я им немного и рассказал.

Николсон ничего не ответил.

– Но я им не говорил, когда они на самом деле умрут. Этот слух очень ложный, – сказал Тедди. – Могбы, но я же знал, что в душе им этого знать не хочется. В смысле, я знал, что хоть они все и преподают религию, философию и прочее, им все равно довольно-таки страшно умирать. – Тедди посидел – или полежал – минутку, ничего не говоря. – Так глупо, – сказал он. – Когда умираешь, ты же только, елки-палки, вылетаешь из тела, вот и все. Батюшки, да все это делали тысячи раз. Если никто не помнит, это же не значит, что они этого не делали. Так глупо.

– Возможно. Возможно, – сказал Николсон. – Но логический факт остается: сколь разумен бы ни…

– Так глупо, – снова сказал Тедди. – Например, у меня минут через пять плавание. Я могу спуститься к бассейну, а в нем, скажем, не будет воды. Может, сегодня ее в бассейне меняют, например. Но вот что вполне вероятно: я подойду к краю, на дно, скажем, глянуть, и моя сестра подкрадется сзади и как бы меня туда столкнет. Я могу раскроить себе череп и мгновенно умереть. – Тедди посмотрел на Николсона. – Такое возможно, – сказал он. – Моей сестре всего шесть лет, она немного жизней пробыла человеком, и я ей не сильно нравлюсь. Такое возможно – запросто. Но что здесь трагического? В смысле, чего тут бояться? Я же просто сделаю то, что должен сделать, вот и все.

Николсон глуховато фыркнул.

– С твоей точки зрения, может, и не трагедия, но для твоих мамы с папой – событие определенно прискорбное, – сказал он. – Когда-нибудь об этом задумывался?

– Да, конечно, задумывался, – ответил Тедди. – Но лишь потому, что у них есть имена и чувства для всего, что происходит. – Чуть раньше он снова сунул руки себе под ляжки. Теперь же вытащил их, вытянул вдоль подлокотников и посмотрел на Николсона. – Знаете Свена? Он спортзалом заведует? – спросил он. Подождал, пока Николсон кивнет. – В общем, если бы Свену сегодня снилось, что у него умерла собака, он бы спал очень и очень плохо, потому что очень хорошо относится к собаке. Но когда бы он проснулся наутро, все у него было бы хорошо. Он бы понял, что это лишь сон.

Николсон кивнул:

– И в чем же смысл?

– Смысл в том, что если бы его собака действительно умерла, все было бы ровно так же. Только он бы этого не знал. В смысле, он бы не проснулся, пока сам бы не умер.

Николсон с рассеянным видом медленно, чувственно разминал себе затылок правой рукой. Левая, бездвижная на подлокотнике, с новой незажженной сигаретой в пальцах, смотрелась под ярким солнцем странно белой и искусственной.

Тедди вдруг вскочил.

– Мне, боюсь, уже правда пора, – сказал он. Потом нерешительно присел лицом к Николсону на подставку для ног и заправил футболку. – У меня еще, наверно, минуты полторы, – сказал он. – Это в самом низу, на Палубе Е.

– Можно спросить, почему ты сказал профессору Питу, что ему с начала года нужно перестать преподавать? – довольно в лоб спросил Николсон. – Я знаю Боба Пита. Потому и спрашиваю.

Тедди затянул потуже крокодиловый ремень.

– Просто он вполне духовен, а преподает сейчас много такого, что ему не очень полезно, если он хочет достичь подлинного духовного развития. Его это слишком возбуждает. Ему пора выкинутьвсе из головы, а не впихиватьтуда все больше. Если захочет, он и за одну жизнь избавится почти от всего яблока. Ему очень хорошо даются медитации. – Тедди встал. – Я пойду. Не хочется слишком опаздывать.

Николсон глянул на него снизу вверх и не оторвал взгляда – удерживая мальчика.

– Что бы ты сделал, если бы смог изменить систему образования? – неуверенно спросил он. – Когда-нибудь вообще думал об этом?

– Мне честно пора, – сказал Тедди.

– Ответь на один только вопрос, – сказал Николсон. – Образование – мой детеныш, я его и преподаю. Потому и спрашиваю.

– Ну… Не знаю я, что бы сделал, – сказал Тедди. – Я одно довольно-таки точно знаю – я не начинал бы с того, с чего обычно в школах сейчас начинают. – Он сложил руки на груди и немного подумал. – Наверно, сначала собрал бы всех детей и показал им, как надо медитировать. Постарался бы научить, как им разобраться, кто они есть,а не просто дать имена и всякое такое… Наверно, еще раньше я бы убедил их выгрузить все, что им говорили родители и все остальные. В смысле, даже если родители просто сказали, что слон большой, я бы их заставил и этовыгрузить. Слон большой только рядом с чем-то другим – например, с собакой или дамой. – Тедди еще немного подумал. – Про хобот у слона я бы тоже не стал им рассказывать. Я мог бы показатьим слона, если б он был у меня под рукой, но я бы дал им подойти к слону, зная о нем не больше, чем слон бы знал о них.То же самое с какой-нибудь травой. Я бы даже не сказал им, что трава зеленая. Цвета – это же просто имена. В смысле, если сказать, что трава зеленая, они станут ожидать, что трава будет как-то выглядеть – по – вашему, – выглядеть так, а не как-нибудь иначе, вероятно, хорошо, а может быть, даже лучше… Не знаю. Я бы просто заставил их выблевать все то яблоко, которое в них впихивали какие-нибудь родители, до последнего кусочка.

– И нет риска, что ты вырастишь маленькое поколение невежд?

– Почему? Они будут не больше невеждами, чем слон. Или птица. Или дерево, – сказал Тедди. – Лишь потому, что нечто определено,а не просто ведет себя определенно, оно не становится невеждой.

– Да?

– Да! – сказал Тедди. – А кроме того, если б им хотелось учиться всему остальному – именам, цветам и прочему, – они б и могли учиться, если охота: потом, когда станут постарше. Но мне бы хотелось, чтобы начиналиони с того, чтобы смотреть на все по-настоящему, а не как смотрят другие яблоневые плодожорки, я вот о чем. – Он шагнул ближе к Николсону и протянул руку. – Мне пора. Честно. Приятно было…

– Одну секундочку – присядь-ка на минутку, – сказал Николсон. – Ты не думал заняться исследованиями, когда вырастешь? Медицинскими, например? Мне кажется, с твоим умом ты бы рано или поздно…

Тедди ответил, но садиться не стал.

– Некогда я об этом думал – пару лет назад, – сказал он. – Я с целой толпой врачей уже разговаривал. – Он покачал головой. – Это, наверно, не очень интересно. Врачи слишком уж держатся поверхности. Только о клетках каких-нибудь разговаривают.

– Так, значит? Ты считаешь, клеточная структура не важна?

– Важна, само собой. Но врачи говорят о клетках так, будто клетки сами по себе важны безгранично. Будто они на самом деле человеку не принадлежат. – Тедди ладонью откинул челку со лба. – Я сам вырастил свое тело, – сказал он. – Никто другой за меня этого не делал. А раз я его вырастил, видимо, я знаю, какего растить. Бессознательно хотя бы. Я мог растерять сознательное знание о том, как его растить, где-то за последние несколько сот тысяч лет, но знание до сих пор во мне,потому что – очевидно же – я его применил… Нужно много медитировать и разгружаться, чтобы все это вернулось – в смысле, сознательное знание, – но это возможно, если хочется. Если откроешься пошире. – Он вдруг нагнулся и поднял с подлокотника правую руку Николсона. Встряхнул ее всего один раз, от души, и сказал: – До свидания. Мне надо идти.

И на сей раз Николсон не сумел его задержать – мальчик быстро двинулся прочь по проходу.

Еще несколько минут Николсон сидел неподвижно, не снимая рук с подлокотников, незажженная сигарета – по-прежнему меж пальцев левой руки. Наконец, поднял правую и словно бы проверил, до сих пор ли расстегнут воротничок. Потом закурил и снова замер.

Он выкурил сигарету до конца, скинул ногу с края шезлонга, наступил на окурок, поднялся и проворно зашагал между шезлонгов к выходу.

По носовому трапу он довольно бодро спустился на Прогулочную палубу. Не задержавшись там, продолжал спускаться, все так же проворно, на Главную. Затем на Палубу А. Затем на Палубу Б. Затем на Палубу Ц. Затем на Палубу Д.

На Палубе Д носовой трап заканчивался, и Николсон мгновенье постоял, явно не понимая, куда ему теперь. Однако заметил человека, вроде способного его направить. Чуть дальше, на стуле у входа на камбуз сидела бортпроводница, читала журнал и курила сигарету. Николсон подошел к ней, быстро задал вопрос, поблагодарил, затем сделал еще несколько шагов к носу и распахнул тяжелую металлическую дверь, гласившую: К БАССЕЙНУ. Она открылась на узкий трап без ковра.

Он миновал чуть больше половины трапа, когда услышал всепроникающий долгий визг – явно детский, девчачий. До крайности звучный, словно отдавался в четырех кафельных стенах.

Фрэнни. Зуи

Чуть ли не в духе Мэтью Сэлинджера, [124]124
  Мэтью Сэлинджер (р. 1960) – сын Дж. Д. Сэлинджера и Клэр Дуглас, ныне американский актер телевидения, театра и кино (в частности, известный заглавной ролью в фильме «Капитан Америка», 1991).


[Закрыть]возраст один год, когда он навязывает сотрапезнику остывшую лимскую фасолину за обедом, я побуждаю своего редактора, наставника и (да помогут ему небеса) ближайшего друга Уильяма Шона, [125]125
  Уильям Шон (1907–1992) – главный редактор (1952–1987) журнала «Нью-Йоркер».


[Закрыть]genius domus [126]126
  Гений дома (лат.), дух-хранитель домашнего очага.


[Закрыть]«Нью-Йоркера», любителя несбыточных ставок, покровителя неплодовитых, защитника безнадежно цветистых, неразумно скромнейшего из прирожденных редакторов-художников, принять эту довольно тощую на вид книжицу.

Фрэнни

Хотя ярко светило солнце, субботнее утро опять требовало пальто – не плаща, как всю неделю, когда надеялись, что на важных выходных, когда играет Йель, погода будет такая же. Из двадцати-с-чем-то молодых людей, ожидавших на вокзале прибытия своих девушек поездом в десять-пятьдесят-две, только шесть-семь стояли на холодной открытой платформе. Остальные толпились простоволосыми дымными кучками в натопленном зале ожидания и беседовали так, что голоса их почти без исключения звучали школярски беспрекословно, точно каждый юноша, едва ему наставал черед вклиниться в беседу, прояснял раз и навсегда некий в высшей степени противоречивый вопрос, в коем весь остальной необразованный мир вызывающе – или же наоборот – барахтался много столетий.

Лейн Кутелл в плаще «Бёрберри», [127]127
  «Бёрберри» – английская фирма элитной одежды и аксессуаров, основана в 1856 г.


[Закрыть]к которому, видимо, была пристегнута теплая подкладка, стоял среди тех шести-семи на открытом перроне. Хотя, скорее, стоял с ними – и не с ними. Уже минут десять, а то и больше он старательно держался подальше от их беседы, спиной опирался на стойку с литературой «Христианской науки», [128]128
  «Христианская наука» – протестантская секта, основанная Мэри Морс Бейкер Эдди (также Мэри Бейкер Гловер Эдди, 1821–1910) в 1866 г. сначала как движение, затем как самостоятельная церковь (1879). Основана на вере в духовное излечение от всех физических и духовных грехов и недугов с помощью Слова Христова.


[Закрыть]руки без перчаток держал в карманах. Кашемировый шарф свекольного цвета сбился у него на шее и почти не грел. Вдруг – и довольно рассеянно – Лейн извлек правую руку из кармана и стал поправлять шарф, но не успел – передумал, той же рукой достал письмо из внутреннего кармана пиджака. И тут же принялся читать, не вполне закрыв рот.

Письмо было написано – отпечатано – на бледно-голубой почтовой бумаге. Вид у него был потертый, несвежий, словно из конверта его уже не раз извлекали и перечитывали:

Наверно вторник

Дорогой мой Лейн,

даже не представляю сумеешь ты это расшифровать или нет потому что гвалт в общаге какой-то невообразимый и я даже не слышу о чем думаю. Поэтому если я что-то напишу неправильно будь так добр по-доброму не обрати внимания. Кстати я послушалась твоего совета и в последнее время часто обращаюсь к словарю, поэтому если стиль испортился ты виноват. В общем я только что получила твое прекрасное письмо и люблю тебя вдребезги, до безумия и т. д., жду не дождусь выходных. Жалко что не получится поселить меня в Крофт-Хаусе, но мне вообще-то все равно где жить только бы там было тепло и без клопиков и мы виделись бы время от времени, т. е. каждую минутку. Я в последнее время схожу т. е. с ума. Я совершенно обожаю твое письмо, особенно часть про Элиота. Наверно я уже смотрю свысока на всех поэтов кроме Сафо. Я ее читала как безумная, и, пожалуйста, без пошлостей. Семестровую я может даже буду писать по ней если пойду на отличие и заставлю согласиться на такое этого недоумка которого мне назначили руководителем. «Киферея, как быть? Умер – увы! – нежный Адонис! Бейте, девушки, в грудь, платья свои рвите на части!» [129]129
  Пер. В. Вересаева.


[Закрыть]Изумительно же правда? И она все время так. Ты меня любишь? Ты в своем ужасном письме ни разу не сказал. Я тебя ненавижу когда ты безнадежно весь такой из себя мужчина и неконтакный (так пиш.?). Ну не совсем ненавижу а по складу своему против сильных молчаливых мужчин. Не то чтобы ты сильный но ты меня понял. Тут уже такой гам я даже не слышу о чем думаю. В общем я тебя люблю и хочу отправить тебе это срочной почтой чтобы ты заранее получил если только найду марку в этом дурдоме. Люблю люблю люблю. А ты вообще знаешь что я с тобой за одиннадцать месяцев танцевала всего дважды? Не считая того раза в «Авангарде» когда ты был такой зажатый. Я наверно буду безнадежно стесняться. Между прочим я тебя убью если там гостей пропускать будут по очереди. До субботы, мой цветочек!!!

Люблю тебя очень,

ФРЭННИ

ХХХХХХХХ

ХХХХХХХХ

П.С. Папа получил из больницы рентгены и нам всем стало сильно легче. Это опухоль но не злокачественная. Я вчера вечером поговорила с мамой по телефону. Между прочим она передает тебе привет, поэтому насчет той пятницы можешь расслабиться. Вряд ли они даже слышали как мы вечером зашли.

П.П.С. В письмах тебе я наверно выгляжу такой неумной и придурочной. Почему? Разрешаю тебе поанализировать. Давай попытаемся в эти выходные изумительно провести время. То есть не будем пытаться в кои-то веки заанализировать все до смерти, если можно, особенно меня. Люблю тебя.

ФРЭНСИС (ее знак)

Лейн на сей раз дошел почти до середины письма, когда его прервал – к нему вторгся, перешел его границу – дородного сложения юноша по имени Рэй Соренсон: ему хотелось выяснить, в курсе Лейн, о чем пишет этот гад Рильке, или как. И Лейн, и Соренсон ходили на «Современную европейскую литературу 251» (только для старшекурсников и дипломников), и на понедельник им задали четвертую «Дуинскую элегию». Лейн знал Соренсона только шапочно, однако лицо и поведение этого типа его смутно и недвусмысленно отталкивали, и он теперь убрал письмо и ответил, что не знает наверняка, но думает, что по большей части в курсе.

– Везуха, – сказал Соренсон. – Счастливый ты. – В голосе его звучал минимум живости, точно Соренсон подошел от скуки или раздражения, а не ради нормального разговора. – Господи, какая холодрыга, – сказал он и вытащил из кармана пачку сигарет. Лейн заметил вытертый – но глаз цеплял – след губной помады на лацкане Соренсенова верблюжьего пальто. Наверняка он там уже много недель, а то и месяцев, но с Соренсеном Лейн знаком не то чтобы очень, не тыкать же в это носом, – да и, говоря вообще, Лейну плевать. Кроме того, подходил поезд. Юноши повернулись как бы полувлево, к локомотиву. Почти сразу двери зала ожидания с грохотом распахнулись, и те, кто грелся внутри, повалили навстречу поезду: при этом казалось, будто у большинства в каждой руке минимум по три зажженные сигареты.

Когда поезд начал тормозить, Лейн и сам закурил. Затем, уподобляясь многим, кому, быть может, стоит выдать лишь весьма условное разрешение на встречу поездов, попробовал слить с лица какое бы то ни было выражение, что могло просто-напросто – и даже, наверное, живописно – выдать, как он относится к той, кого встречает.

Фрэнни вышла из поезда в числе первых – из вагона у дальнего, северного конца перрона. Лейн ее заметил сразу же, и, что бы ни пытался он сделать со своим лицом, рука его, что взметнулась ввысь, явила всю правду. Фрэнни эту руку – и его самого – заметила и преувеличенно замахала в ответ. На ней была шубка из стриженого енота, и Лейн, зашагавший к девушке быстро, однако с медленным лицом, подавляя возбуждение, рассудил, что он тут один, кто поистине знаетшубку Фрэнни. Он вспомнил, что как-то раз в занятой у кого-то машине, нацеловавшись с Фрэнни за полчаса или около того, он чмокнул и отворот ее шубки, словно тот был совершенно желанным, живым продолжением Фрэнни.

– Лейн! – Она приветствовала его сердечно – уж ей-то ничего не пришлось напускать на лицо. Обхватила юношу руками и поцеловала. То был вокзальный поцелуй – сначала достаточно спонтанный, но в продолжении своем довольно сдержанный, отчасти вроде с неким даже взаимосталкиванием лбами. – Ты получил мое письмо? – спросила она и добавила почти без передышки: – Ты же почти совсем заледенел, бедненький. Почему не ждал внутри? Ты письмо получил?

– Какое? – спросил Лейн, подхватывая ее чемодан. Темносиний, с белой кожаной обвязкой – как полдюжины других, что как раз выносили из вагонов.

– Ты не получил? Яотправила в среду.О боже! Я даже сама на почту его отнесла…

– А, это. Да. Багажа больше нет? Что за книжка?

Фрэнни перевела взгляд на свою левую руку. Она держала книжицу в горохово-зеленом матерчатом переплете.

– Эта? Ой, это просто, – ответила она. Открыла сумочку, впихнула туда книжку и двинулась за Лейном по долгому перрону к стоянке такси. Взяла Лейна под руку и говорила сама почтивсю дорогу – если не всю.Во-первых, что-то насчет платья в чемодане, которое нужно погладить. Сообщила, что купила очень миленький такой утюжок, как из кукольного домика, но забыла взять его с собой. Сказала, что, похоже, знала всего трех девушек в поезде – Марту Фаррар, Типпи Тиббетт и Элинор-как-то, с которой познакомилась сто лет назад, еще в интернате – в Экзетере или где-то. А все остальные в поезде, сказала Фрэнни, на вид очень такие Смиты, кроме двух абсолютно из Вассара и еще одной абсюлютнейшеиз Беннингтона или Сары Лоуренс. [130]130
  Академия Филлипса в Экзетере – одна из наиболее известных и престижных школ-интернатов, находится в штате Нью-Хэмпшир, основана в 1781 г. Колледж (Софии) Смит – престижный частный колледж высшей ступени преимущественно для женщин в г. Нортхэмптоне, штат Массачусетс, основан в 1871 г. Колледж Вассара – престижный частный гуманитарный колледж высшей ступени в г. Покипси, штат Нью-Йорк, основан в 1861 г. как женский. Беннингтонский колледж – частный колледж высшей ступени в г. Беннингтоне, штат Вермонт, основан в 1925 г. как экспериментальный гуманитарный колледж для женщин. Колледж Сары Лоуренс – престижный частный колледж высшей ступени в г. Бронксвилле, пригороде Нью-Йорка, основан в 1926 г. как женский колледж.


[Закрыть]Та, что из Беннингтона-Сары-Лоуренс, как будто всю поездку просидела в сортире – лепила, рисовала или еще что-нибудь, или как будто у нее под платье трико надето. Лейн, шедший как-то слишком уж быстро, пожалел, что не вышло устроить Фрэнни в Крофт-Хаус – это, конечно, было безнадежно, – но он зато определил ее в такое славное уютное местечко. Маленькое, но там чисто и все такое. Ей понравится, сказал он, и Фрэнни мгновенно представились меблирашки, обшитые белой дранкой. В комнате три девушки, друг с другом не знакомые. Кто заселился первой, той и продавленная тахта, а остальным достанется двуспальная кровать с абсолютно невообразимым матрасом.

– Мило, – энергично сказала она. Иногда дьявольски трудно скрывать, как раздражает общая мужская неумелость, а в частности – неумелость Лейна. Ей вспомнился дождливый вечер в Нью-Йорке, сразу после театра, когда Лейн с подозрительным избытком тротуарного благородства позволил этому кошмарному дядьке в смокинге увести у себя из-под носа такси. Это-то еще ничего – то есть, господи,вот был бы ужас, если б она была мужчиной и ловила такси под дождем, – но она помнила этот кошмарный, очень злой взгляд, что Лейн бросил на нее, возвращаясь на свою тротуарную вахту. Теперь же, странно мучаясь от того, что вспомнила это и кое-что еще, Фрэнни пожала локоть Лейна с напускной теплотой. Они сели в такси. Темно-синий чемодан с белой кожаной обвязкой отправился вперед, к водителю.

– Скинем там чемодан и прочее, прямо в дверях, а потом сходим поедим, – сказал Лейн. – Я помираю просто от голода. – Он подался вперед и сообщил водителю адрес.

– Ой как хорошо, что я приехала! – сказала Фрэнни, когда такси тронулось. – Я по тебе скучала. —Едва слова вылетели, она поняла, что вовсе не хотела так говорить.

И снова, угрызаясь, взяла Лейна за руку и туго, искренне сплела с ним пальцы.

Где-то через час оба сидели за сравнительно удаленным столиком в ресторане под названием «Сиклерз» – в центре, место крайне любимое главным образом интеллектуальной бахромой студенчества – более или менее теми же студентами колледжа, которые, учись они в Йеле или Гарварде, как-то слишком уж ненароком не устраивали бы свои свидания в «Мориз» или «Кронинз». [131]131
  «Мориз» («Mory’s Temple Ваг») – частный клуб неподалеку от кампуса Йельского университета, основан в 1849 г. «Кронинз» («Cronin’s Ваг») – один из любимых баров гарвардских студентов, до конца 1950-х гг. располагался на Гарвард-сквер.


[Закрыть]«Сиклерз», можно сказать, единственный ресторан в городе, где стейки не «вот такеннойтолщины»: большой и указательный палец разводятся при этом на дюйм. «Сиклерз» – строго Улитки. «Сиклерз» – место, где студент и его подруга либо заказывают салатик оба, либо – как правило – оба не заказывают из-за чесночного соуса. И Фрэнни, и Лейн пили мартини. Когда минут десять-пятнадцать назад принесли бокалы, Лейн свой пригубил, затем откинулся на спинку и кратко обозрел зал с почти зримым довольством на лице: он оказался (свято, должно быть, веря, что этого никто не оспорит) в правильном месте с безупречно правильной на вид девушкой; она не только необычайно хороша собой, но и, что еще лучше, не относится слишком уж категорически к тем, которые в кашемировых свитерах и фланелевых юбках. Фрэнни заметила эту краткую маленькую демонстрацию и восприняла ее как таковую – не больше и не меньше. Но по некоему старому и еще крепкому договору со своей душой она предпочла устыдиться того, что заметила, – и уловила это, и приговорила себя слушать воспоследовавший монолог Лейна с особым подобием внимания.

Лейн же теперь вещал, как человек, который говорит без передышки уже добрую четверть часа и полагает, будто нащупал такой темп, когда голос ему больше не изменит.

– В смысле, если выразиться грубо, – говорил он, – ему, скажем так, не хватает тестикулярности. Понимаешь? – Он риторически ссутулился, подаваясь к Фрэнни, своей внимательной слушательнице, и опираясь локтями по обе стороны мартини.