Текст книги "Собрание сочинений"
Автор книги: Джером Дэвид Сэлинджер
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 41 страниц)
В этот момент Фрэнни довольно-таки вслепую, но беззвучно потянулась к коробке «клинексов» на мраморном кофейном столике.
Зуи теперь отвлеченно глазел на старое пятно от рутбира [226]226
Рутбир (сарсапарилья) – газированный напиток, традиционно – из экстракта коры корней сассафраса (американского лавра), изобретен американским фармацевтом Чарлзом Элмером Хайрзом в 1866 г.
[Закрыть]на потолке, которое сам же и оставил лет девятнадцать-двадцать назад, пальнув шипучкой из водяного пистолета.
– Меня вот еще что беспокоит, – сказал он, – тоже не очень красивое. Но я уже почти закончил, поэтому, если можно, потерпи еще секундочку. Мне совсемне нравится эта твоя частная жизнь мученицы во власянице, которую ты ведешь в колледже, – этот твой сопливый крестовый походик, в который ты вроде как против всех вышла. И я не о том, о чем тебе кажется, так что постарайся меня секундочку не перебивать. Я так понимаю, ты, в основном, ведешь войну с системой высшего образования. Не ополчайся на меня, ну? – по большей части, я с тобой согласен. Но мне противна эта ковровая бомбардировка, которую ты тут устраиваешь. Я с тобой согласен процентов на девяносто восемь. Но остальные два пугают меня до полусмерти. У меня был в колледже один преподаватель – всего один, это я признаю, но он был неимоверный, великий, такие не отвечают твоему описанию. Не Эпиктет, да. Но и не себялюбец, не фантик из учительской. Он был замечательный и скромный ученый. И более того, мне кажется, я ни разу не слышал от него такого – ни в классе, нигде, – в чем бы, по-моему, не звучало хотя бы капельки подлинной мудрости, а иногда и гораздо больше. Что будет с ним,когда ты начнешь эту свою революцию? Даже помыслить страшно – давай сменим тему к чертовой матери. Те прочие, на которых ты ополчилась, – опять же, другой коленкор. Этот твой профессор Таппер. И те два другие болвана, о которых ты вчера вечером рассказывала, – Мэнлиус и еще один. У меня такиебыли штабелями, как и у всех остальных, и я согласен,они не безобидны. Вообще-то они дьявольски смертоносны.
Боже всемогущий. Все, чего они касаются, становится абсолютно академичным и бесполезным. Или, что еще хуже, – говейным.По-моему, это их, по большей части, следует винить в том, что каждый июнь в страну выпускают стада невежественных остолопов с дипломами. – Здесь Зуи, не отрывая глаз от потолка, одновременно скривился и покачал головой. – Но не нравится мне вот что – и сдается мне, это бы вообще-то не понравилось ни Симору, ни Дружку, – то, как ты говоришь об этих людях. В смысле, ты же не просто презираешь то, что они означают, – ты презираешь их. Черт возьми, это слишком лично, Фрэнни. Я серьезно. У тебя в глазах настоящий огонь убийства, когда ты заговариваешь, к примеру, о Таппере. Эта канитель твоя – как он заходит в туалет и ерошит себе волосы перед занятиями. Все вот это. Может, он так и делает – очень на него похоже, судя по твоим словам. Я не утверждаю, что не похоже. Но это не твое дело,дружок, что он творит со своими волосами. Было бы нормально, в каком-то смысле, если б ты считала, будто он так манерничает забавно. Или если б ты его капельку жалела, раз он так не уверен в себе, что вынужден эдак жалко подкреплять свою дьявольскую блистательность. Но когда тымне о нем рассказываешь – я серьезно, ну? – ты говоришь так, будто эти его волосы – прямо твой личный враг. Это же неправильно,сама знаешь. Если идешь войной на Систему, стрельбу веди, как милая разумная девушка, – потому что там враг,а не потому что тебя раздражает его прическа или дебильный галстук.
Минуту или больше висело молчание. Нарушил его только трубный звук – Фрэнни сморкалась: безудержный, продолжительный зов «забитого» носа, предполагающий, что у больного насморк уже четыре дня.
– В точности как с этой моей чертовой язвой. Знаешь, отчего у меня язва? Или, по крайней мере, на девять десятых отчего? Потому что я, когда не думаю правильно, позволяю себе ополчиться на телевидение и прочее лично. Делаю ровно то же, что и ты, а я вроде бы старше и должен быть умнее. – Зуи умолк. Взгляд его остановился на пятне рутбира, он глубоко вздохнул – через нос. На груди пальцы его по-прежнему не расплетались. – И наконец, – резко сказал он, – тут у нас, вероятно, все взорвется. Но ничего не поделаешь. Это самое важное. – Похоже, он кратко сверился со штукатуркой на потолке, потом закрыл глаза. – Не знаю, помнишь ты или нет, но я помню такое время, дружок, когда у тебя случилось легкое отступничество от Нового Завета, и слышно его было на много миль окрест. Все тогда были в дебильной армии, и на ухо ты присела мне одному. Но ты помнишь? Помнишь такое вообще?
– Да мне десять лет было! – сказала Фрэнни – в нос, довольно угрожающе.
– Я знаю, сколько тебе тогда было. Я очень хорошо это знаю. Ну же. Я об этом заговорил не для того, чтобы мордой тебя куда – то потыкать, – господи.У меня есть веская причина. Я об этом говорю, потому что мне кажется, ты не понимала Иисуса, когда была ребенком, и не понимаешь по сию пору. По-моему, ты путаешь его с пятью или десятью другими религиозными фигурами, а я непонимаю, как можно читать Иисусову молитву, пока не разберешься, кто есть кто, а что есть что. Ты помнишь, с чего у тебя тогда все началось?.. Фрэнни? Помнишь?
Ответа он не получил. Только свирепо протрубил нос.
– Ну а я случайно помню. Матфей, глава шестая. Очень ясно помню, дружок. Даже помню, где я тогда был.Сидел у себя в комнате, оклеивал липкой лентой хоккейную, черт бы ее взял, клюшку, и тут ворвалась ты – бабах, вся неистовая, с открытой Библией. Иисус больше тебе не нравился, и ты спрашивала, как позвонить Симору в воинскую часть, чтобы про это рассказать. А знаешь, почему тебе больше не нравился Иисус? Я тебе скажу. Потому что – первое —ты не одобряла, что он зашел в синагогу и расшвырял повсюду столы и идолов. [227]227
Мф. 21:12–13.
[Закрыть]Это было очень грубо, очень Ненужно. Ты была уверена, что Соломон или кто другой никогда бы так не поступил. И ещеодного ты не одобряла – на чем и открыта была Библия, – таких вот стихов: «Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их». Нет, с этимкак раз все было в порядке. Это мило. Это ты одобряла. Нокогда Иисус, не переводя дыхания, продолжает: «Вы не гораздо ли лучше их?» [228]228
Мф. 6:26
[Закрыть]– а-га,вот тут у нас маленькая Фрэнни уходит в отрыв. Вот тут у нас маленькая Фрэнни отшвыривает Библию напрочь и уходит прямиком к Будде, который не дискриминирует славных птичек небесных. Славных миленьких курочек и гусиков, которых мы раньше держали на Озере. И не надо мне напоминать, что тебе тогда было десять лет. Твой возраст тут ни при чем. Больших переменмежду десятью и двадцатью нет – да и между десятью и восьмьюдесятью их вообще-то не происходит тоже. Сама же знаешь, все равноты не можешь любить Иисуса, как тебе хотелось бы, – того Иисуса, то есть, про чьи слова или дела что-то известно. Ты просто по складу своему не способна ни полюбить, ни понять никакого сына Божьего, который кидается столами. И ты по складу своему неспособна ни полюбить, ни понять никакого сына Божьего, который утверждает, что человек – любойчеловек, даже профессор Таппер – для Бога ценнее любой мягонькой и беззащитной пасхальной цыпы.
Фрэнни теперь развернулась прямо на голос Зуи – она сидела выпрямившись, зажав в кулаке комок «клинекса». Блумберга у нее на коленях больше не было.
– Видимо, ты можешь, – пронзительно сказала она.
– Это мимо, могу я или нет. Но, вообще говоря, да, могу. Об этом неохота, но я, по крайней мере, никогда не пытался – сознательно или нет – превратить Иисуса в святого Франциска Ассизского, чтоб его сильнее «полюбить», – а на этом неизменно и настаивает девяносто восемь процентов всего христианского мира. Не то чтобы мне это делало честь. Меня, прошу прощения, не привлекает этот тип – святой Франциск Ассизский. А тебя – да.И, по-моему, потому у тебя и случился твой маленький нервный срыв. И особеннопотому он и случился у тебя дома.
Это место создано под тебя. Обслуживание справное, хочешь – горячие призраки текут, хочешь – холодные. Что может быть удобнее? Хочешь – читай молитву и лепи в одну кучу Иисуса, святого Франциска, Симора и дедушку Хайди. [229]229
Хайди – героиня одноименной детской книги (1880) швейцарской писательницы Иоганны Спири (Иоганны Луизы Хёссер, 1827–1901), сиротка, живущая со своим дедушкой, ворчливым стариком по кличке «Альпийский Дед».
[Закрыть]– Зуи умолк – очень ненадолго. – Ты что, не понимаешь? Ты не видишь,как невнятно, как небрежно ты на все смотришь? Господи, да в тебе же нет ничего десятисортного, однако же ты в данную минуту по уши в десятисортном мышлении. И дело тут не только в этой молитве – религия десятисортная, да и, нравится тебе это или нет, нервный срыв у тебя тоже десятисортный. Я видел пару-другую настоящих срывов, и те, у кого они были, не старались выбрать себе место для…
– Прекрати, Зуи! Хватит – и все! —всхлипнула Фрэнни.
– Через минутку прекращу – через одну минутку. А кстати, почемутебя вдруг сорвало? В смысле, если ты со всей своей мощью способна развалиться на части, почему с той же самой энергией не оставаться в порядке и при деле? Ладно, я неразумен. Это я очень сильно не подумал. Но, боже мой, как же ты испытываешь то небольшое терпение, что у меня с рожденья! Ты озираешь свой студгородок, и весь мир,и политику,и один летний театральный сезон,подслушиваешь беседу кучки школяров-недоумков – и делаешь вывод, что все вокруг – «я», «я», «я», а для девушки единственно разумный выход – просто валяться, обрив голову, твердить Иисусову молитву и молить боженьку о мистическом переживаньице, от которого ей станет приятно и счастливо.
Фрэнни завизжала:
– Ты заткнешься наконец, пожалуйста?
– Секундочку, всего одну, а? Ты все талдычишь про это «я».Да боже мой, только сам Христос может решить, что «я», а что нет. Это вселенная Бога,дружок, не твоя, и последнее слово насчет того, что «я», а что нет, – за ним. А как же твой любимый Эпиктет? А твоя любимая Эмили Дикинсон? Ты хочешь, чтобы твоя Эмили всякий раз, как ей взбредет в голову написать стишок, садилась и читала молитву, пока ее гадкий себялюбивый позыв не пройдет? Нет, конечно, не хочешь! Но тебе хочется, чтобы «я» отняли у твоего любимого профессора Таппера. Тут все иначе. Может, оно и так. Может, и так. Но не ори насчет «я» вообще. По-моему, если хочешь знать, половину мерзости в мире разводят те, кто не пользуется своими истинными «я». Возьми своего профессора Таппера. Судя по тому, что ты про него рассказывала, я спорить готов: то, чем он пользуется, то, что ты считаешь его «я», – вовсе не его «я», а некая иная способность, гораздо грязнее, гораздо менее основная. Господи, ты же по школам много помоталась, должна понимать, что к чему. Потри учителя – неумеху – или, если уж на то пошло, преподавателя в колледже – и в половине случаев найдешь первоклассного автомеханика не на своем месте или какого-нибудь каменотеса. Возьми, к примеру, Лесажа – моего друга, моего нанимателя, мою Розу Мэдисон-авеню. Думаешь, это его «я» привело его на телевидение? Да черта с два! У него уже вообщенет «я» – если когда-то и было. Он его расколол на хобби. У него по крайней мере три известных мне хобби – и все они имеют отношение к огромной мастерской в подвале, на десять тысяч долларов, где полно механических инструментов, тисков и еще бог знает чего. У тех, кто по-настоящему пользуется своим «я», своим подлинным «я», нет временини на какие, к черту, хобби. – Зуи вдруг смолк. Он по-прежнему лежал, закрыв глаза и сплетя пальцы – довольно туго – на груди, прямо на пластроне. Но лицо он теперь скривил намеренно болезненной гримасой – что явно было разновидностью самокритики. – Хобби, – сказал он. – Как это я перескочил на хобби? – Мгновение он полежал неподвижно.
В комнате раздавались только всхлипы Фрэнни – атласная подушка глушила их лишь отчасти. Блумберг теперь сидел под роялем на островке солнечного света, довольно живописно умывая морду.
– Вечные осложнения, – произнес Зуи, чуточку слишком сухо. – Что бы я ни сказал, выходит так, будто я подрываю твою Иисусову молитву. А я – ничуть,черт бы ее побрал. Я лишь противтого, зачем, как и гдеты ею пользуешься. Мне бы хотелось убедиться – мне бы оченьхотелось убедиться, – что тебе она не заменяет к чертовой матери твой долг в жизни или, по крайней мере, повседневные обязанности. Но хуже того, до меня не доходит– богом клянусь, не доходит, – как ты можешь молиться Иисусу, которого даже не понимаешь. И непростительно, если учесть, что тебя пичкаличерез воронку примерно той же массой религиозной философии,что и меня, – непростительно то, что ты и не пытаешься его понять. Оправдать это еще можно было бы, будь ты какой-нибудь совсем простушкой,вроде того странника, или, черт возьми, совсем отчаялась, – но ты же не простушка, дружок, и ты совсем не на таком уж и краю. – Тут, впервые с того мига, когда лег, Зуи, по-прежнему не открывая глаз, сжал губы – тем самым весьма напомнив, кой факт следует отметить в скобках, привычку своей матери. – Боже всемогущий, Фрэнни, – сказал он, – если читаешь Иисусову молитву, по крайней мере, читай ее Иисусу,а не святому Франциску, Симору и дедушке Хайди в одном лице. Если читаешь, держи в уме егои только его – таким, каким он был, а не таким, как тебе хотелось бы. Ты прячешься от фактов. Черт, да то же самое отношение – прятаться от фактов – и привело тебя к такому бардаку в голове, и оно вряд ли тебя вытащит.
Зуи резко закрыл руками довольно разгоряченное лицо, через секунду убрал руки. Снова сложил на груди. Голос его обрел силу вновь, и Зуи заговорил почти идеально для обычной беседы:
– Меня вот что озадачивает, поистине озадачивает: я не понимаю, зачем человеку – если он не дитя, не ангел или не удачливый простак, вроде странника, – вообще читать молитву Иисусу, который хоть капельку отличается от новозаветного. Боже мой! Да он всего-навсего самый здравый человек в Библии, только и всего! Кого он не выше на голову? Кого?В обоих заветах полно пандитов, [230]230
Пандит (санскр. пандита, букв, ученый) – почетное звание ученого брахмана, а также человека высокообразованного в классической индийской литературе.
[Закрыть]пророков, апостолов, любимых сынов,Соломонов, Исайй, Давидов, Павлов – но, господи, кто, кроме Иисуса, на самом деле понимает, что к чему? Никто.Не Моисей. Не говори, что Моисей. Он был милый человек, и с богом прекрасно общался, и все такое – но в том-то и дело. Он вынужден был с богом общаться. Иисус же понимал, что никакого разделения с богом нет. – Тут Зуи хлопнул в ладоши – всего раз, негромко – и, весьма вероятно, против воли. Руки его вновь сложились на груди едва ли не раньше, чем, так сказать, дозвучал хлопок. – Ох господи, ну и мозги! – сказал он. – Ну кто, например, стал бы держать рот на замке, когда Пилат попросил объяснить? [231]231
Лк. 23:1–3.
[Закрыть]Не Соломон. Не говори, что Соломон. У Соломона бы нашлось по такому поводу несколько емких слов. Я даже не уверен, что Сократ бы стал разговаривать, если уж на то пошло. Критону [232]232
Сократ (ок. 470–399 до н. э.) – греческий философ, один из родоначальников диалектики как метода отыскания истины путем постановки наводящих вопросов. Крит он – богатый афинянин, ученик Сократа, персонаж его диалога «Критон»; предлагал организовать побег Сократа из тюрьмы.
[Закрыть]или еще кому, наверное, удалось бы отвести его в сторонку на пару слов для протокола. Но самое главное, превыше всего прочего: кто во всей Библии, кроме Иисуса, знал – знал, – что мы таскаем Царство небесное с нами, в себе,куда и заглядывать-то не станем, потому что до черта глупы, сентиментальны и лишены воображения? Чтоб такое знать, надо бытьсыном Божьим. Почему ты вот об этом не думаешь? Я не шучу,Фрэнни, я серьезно. Если ты не видишь Иисуса в точности таким, какой он был, до тебя совсем не доходит весь смысл Иисусовой молитвы. Если не понимаешь Иисуса – и молитву его не поймешь, у тебя тогда не молитва получится, а какое-то упорядоченное нытье. Иисус был высочайшим мастером,ей-богу, с ужасно важным заданием. Это тебе не святой Франциск, которому хватало времени отбарабанить пару-другую гимнов, попроповедовать птицамили позаниматься еще чем-нибудь, столь милым сердцу Фрэнни Гласс. Я, к чертовой матери, серьезно, а? Как ты можешь этого не замечать? Если бы Господу на работу в Новый Завет была угодна какая-то безусловно чарующая личность, вроде святого Франциска, он бы его и выбрал, уж будь уверена. А так он выбрал лучшего, умнейшего, самого любящего, самого несентиментального, самого неподражаемого умельца из всех. И если ты этого не замечаешь, ей-богу, мимо тебя пролетает весь смысл Иисусовой молитвы. У Иисусовой молитвы одна цель и толькоодна. Наделить того, кто ее читает, Сознанием Христа. А неустраивать никаких уютненьких свиданок ни с каким слащавым обожабельным божествам, «святым для тебя», [233]233
Ис. 65:5.
[Закрыть]которое возьмет тебя на рученьки, и освободит от всех обязанностей, и прогонит всю твою гадкую Weltschmerzen [234]234
Мировая скорбь (нем.).
[Закрыть]и всех профессоров Тапперов так, чтоб никогда больше не возвращались. И ей-богу, если тебе хватает рассудка видеть это – а тебе хватает, – и ты, тем не менее, отказываешься это видеть, то молитву ты употребляешь не по назначению, тебе она только для того, чтобы выпрашивать себе мир, где одни куклы, святые и никаких профессоров Тапперов. – Он вдруг сел, метнувшись вперед с чуть ли не гимнастической скоростью, и взглянул на Фрэнни. В рубашке у него, по известному выражению, ни одной сухой нитки не осталось. – Если бы Иисус замысливал молитву для…
Зуи умолк. Длительно посмотрел на простертую ничком фигуру Фрэнни на диване и услышал – быть может, впервые – лишь полуподавленные отголоски горя. В тот же миг он побледнел – от тревоги за ее состояние, от того, что, видимо, неудача вдруг заполнила комнату своей неизменно тошнотворной вонью. Бледность его, вместе с тем, казалась примечательно бела – не смешана, то есть, с зеленью и желтизной мук совести и униженного покаяния. Бледность эта очень походила на обычный отток крови от лица маленького мальчика, который до самозабвения любит животных – всехживотных, – и только что увидел лицо любимой сестренки, которой нравятся зайки и которая открыла коробку с его подарком на день рождения, а там – только что пойманная юная кобра с красной ленточкой на шее, завязанной неуклюжим бантом.
Он не спускал с Фрэнни глаз чуть ли не минуту, затем поднялся на ноги, нестойко и неуклюже – что для него было нехарактерно, – чуточку покачнувшись. Очень медленно через всю комнату подошел к материному письменному столу. И уже там стало ясно, что у Зуи нет ни малейшего понятия, зачем шел. Казалось, он не узнавал того, что лежит на столе: блокнота с зачерненными «о», пепельницы с окурком его сигары, – и Зуи обернулся и посмотрел на Фрэнни снова. Всхлипы ее слегка поутихли – или так казалось, – но тело оставалось в той же горестной позе: распростертое, ничком. Одну руку она подогнула под себя, поймала собой – так ей, должно быть, лежать было весьма неудобно, если даже не больно. Зуи отвернулся, затем – не без мужества – снова посмотрел на сестру. Кратко ладонью провел по лбу, сунул руку в карман, чтобы вытереть, и сказал:
– Извини, Фрэнни. Прости меня, пожалуйста. – Но от его сухого извинения всхлипы Фрэнни лишь возобновились и усилились. Зуи смотрел на нее – не мигая – еще секунд пятнадцать – двадцать. После чего вышел из комнаты в коридор и закрыл за собою двери.
За пределами гостиной запах свежей краски был уже довольно силен. Сам коридор еще не красили, но по всему полу твердого дерева были расстелены газеты, и первый шаг Зуи – нерешительный, даже чуть ошеломленный – оставил отпечаток резинового каблука на фотографии в спортивном разделе: Стэн Мьюзиэл [235]235
Стэн Фрэнк Мьюзиэл (Станислав Францишек Мьюзиэл, р. 1920) – американский бейсболист.
[Закрыть]держит четырнадцатидюймового гольца. На пятом или шестом шаге Зуи едва избежал столкновения с матерью, возникшей из своей спальни.
– Я думала, ты ушел! – сказала она. В руках у нее были два выстиранных и сложенных покрывала. – Мне показалось, я слышала парадную… – Она умолкла, оценивая общий внешний вид Зуи. – Это что? Испарение? – Не дожидаясь ответа, она взяла Зуи за локоть и вывела – почти вымахнула, точно он был легче веника – на свет, падавший из ее свежепокрашенной спальни. – И впрямьиспарение. – Извергай поры Зуи нефть-сырец, ей было бы не под силу не одобрить этого изумленнее. – И чем же это ты занимался? Ты ж только что принял ванну.Что ты делал?
– Яуже опаздываю, Толстуха. Давай. Сдвинься, – сказал Зуи. В коридор выволокли высокий филадельфийский комод, и он теперь, вместе с миссис Гласс лично, загораживал проход. – Кто поставил сюда это уродство? – спросил Зуи, глянув на комод.
– Ты почему так потеешь? – осведомилась миссис Гласс, глядя сперва на рубашку, затем на сына. – Ты поговорил с Фрэнни? Где ты был? В гостиной?
– Да, да,в гостиной. И на твоем месте, между прочим, я б заглянул туда на секундочку. Она плачет. Или плакала, когда я уходил. – Он постукал мать по плечу. – Ну, давай. Я серьезно. Отойди с…
– Плачет? Снова? Отчего? Что такое?
– Откудая знаю, елки-палки… Я спрятал ее книжки про Пуха. Ну давай же, Бесси, отойди, пожалуйста. Я тороплюсь.
Миссис Гласс, не сводя с него взгляда, посторонилась. И почти тут же навострилась в гостиную – с такой резвостью, что едва успела выкрикнуть через плечо:
– И смени рубашку, юноша!
Если Зуи даже услышал ее, на нем это не отразилось. В дальнем конце коридора он зашел в спальню, которую некогда делил с братьями-двойняшками, – ныне, в 1955 году, она принадлежала ему одному. Но в комнате он провел не больше двух минут. Когда он вышел, рубашка на нем была все та же, потная. Однако внешность его слегка, однако отчетливо переменилась. Появилась сигара, и Зуи ее зажег. Также голову его зачем-то покрывал развернутый белый носовой платок – вероятно, предохранял от дождя, града или же казней египетских.
Не сворачивая, Зуи миновал коридор и зашел в ту комнату, которую раньше занимали два самых старших брата.
Впервые почти за семь лет нога Зуи – если позаимствовать готовую драматическую идиому – «ступила» в прежнюю комнату Симора и Дружка. Не беря в расчет совершенно пустячного случая пару лет назад, когда он методично прошерстил всю квартиру – искал потерявшийся или «украденный» зажим для теннисной ракетки.
Он закрыл за собой дверь как можно плотнее, с таким лицом, будто не одобряет отсутствия ключа в замке. Саму комнату, в ней оказавшись, он едва удостоил взглядом. Вместо этого развернулся и намеренно воззрился на некогда белоснежную древесноволокнистую плиту, неколебимо прибитую гвоздями к двери. Изделие было гигантским, высотой и шириной почти с саму дверь. Не захочешь, а поверишь, что некогда сама белизна его, гладкость и ширь довольно жалобно просили туши и печатных букв. Если и так, то просили не втуне. До последнего квадратного дюйма обозримая поверхность плиты была украшена четырьмя роскошными на вид колонками цитат из всего многообразия мировой литературы. Буквы были бесконечно малы, но угольно-черны и страстно разборчивы, хоть местами и излишне вычурны, без помарок или исправлений. Даже на нижнем краю плиты, у порога, работа оставалась тщательной – там два каллиграфа, очевидно, по очереди ложились на животы. Нигде не делалось даже попыток разбить цитаты или же авторов по категориям либо группам. Поэтому чтение цитат сверху донизу, колонку за колонкой, скорее напоминало прогулку по пункту первой помощи, разбитому в районе наводнения, где, например, Паскалю [236]236
Блез Паскаль (1623–1662) – французский математик, физик, религиозный философ и писатель.
[Закрыть]без всякой непристойной мысли выделили койку рядом с Эмили Дикинсон, а, так сказать, зубные щетки Бодлера и Фомы Кемпийского [237]237
Шарль Бодлер (1821–1867) – французский поэт, предшественник символизма. Фома Кемпийский (Томас Хемеркен, Хеммерлейн или Моллеолус, ок. 1380–1471) – нидерландский теолог, писатель.
[Закрыть]висели рядышком.
Зуи, подступив ближе, прочел верхнюю запись в крайнем левом столбце, после чего спустился ниже. С такой гримасой – или отсутствием оной, – будто читал плакат с рекламой гигроскопических стелек доктора Шолла, [238]238
Уильям Матиас Шолл (1882–1968) – американский врач-ортопед, основатель (1906) одноименной компании, производившей гигиенические товары для ног.
[Закрыть]коротая время на вокзальном перроне.
У тебя есть право только на действие, но не на его плоды. Да не будут плоды деяний поводом твоих действий, но и к бездействию не привязывайся.
Утвердись в йоге, исполняй свой долг, отбросив привязанности и став равным [подчеркнуто кем-то из каллиграфов] к успеху и неудаче. Такая уравновешенность называется йогой.
Относительно богов есть такие, которые говорят, что божества и не существует, другие говорят, что хотя и существует, однако недеятельно и незаботно и не занято промыслом ни о чем, третьи говорят, что и существует и занято промыслом, но лишь о важных и небесных делах, а о земных делах – ни о каких, четвертые говорят, что – и о земных и о человеческих делах, однако только в общем, а не и о каждом в частности, пятые, в числе которых были и Одиссей и Сократ, говорят:
«От тебя не сокрыты все движенья мои!» [242]242
Гомер, «Илиада», X, 279–280. В пер. Н. Гнедича: «…от тебя не скрываю //Дум я моих…».
[Закрыть]Эпиктет. [243]243
Эпиктет. «Беседы», 1:12, пер. Г. Тарояна.
[Закрыть]
Любовный интерес и его кульминация наступают, когда мужчина и дама, между собой не знакомые, разговорятся в поезде, идущем обратно на восток.
– Ну, – осведомилась миссис Крут, ибо то была она, – и как вам Каньон?
– Ничего себе пещерка, – ответил ее спутник.
– Какое забавное описание! – ответила миссис Крут. – А теперь сыграйте мне что-нибудь.
Ринг Ларднер(«Как писать рассказы»). [244]244
Цитата из рассказа (1924) американского писателя Рингголда Уилмера Ларднера (1885–1933).
[Закрыть]
– Папа! – вскрикнула Кити и закрыла ему рот руками.
– Ну, не буду! – сказал он. – Я очень, очень… ра… Ах! как я глуп…
Он обнял Кити, поцеловал ее лицо, руку, опять лицо и перекрестил ее.
И Левина охватило новое чувство любви к этому прежде чуждому ему человеку, старому князю, когда он смотрел, как Кити долго и нежно целовала его мясистую руку.
«Анна Каренина» [246]246
Л.Н. Толстой, «Анна Каренина», ч. 4, гл. XV.
[Закрыть]
Бхагаван, разве не должно быть долгом человека разъяснять тем, кто поклоняется изображениям, что Бог не одно и то же со Своими изображениями, и что, поклоняясь каменным статуям, они должны думать о Боге, а не о статуях.
Шри Рамакришна ответил: У вас все так, жители Калькутты: вам бы только наставлять и проповедовать. Хотите наделить миллионы, хотя сами – нищие… Господь пребывает в храме человеческого тела. Он знает наши самые глубокие мысли. Если есть что-нибудь неправильное в поклонении изображениям, разве Он не знает, что всякое поклонение предназначено Ему?
«Провозвестие Шри Рамакришны». [247]247
Отрывки из «Провозвестия Шри Рамакришны», гл. 3, – записи бесед мыслителя с его учеником-мирянином Махендранатом Гуптой в 1882 г.; впервые текст опубликован в Калькутте в 1902–1903 гг.
[Закрыть]
Цзуй-гань каждый день окликал себя: «Учитель».
После чего отвечал себе: «Да, господин».
И прибавлял: «Протрезвей».
И снова отвечал себе: «Да, господин».
«И после этого, – продолжал он, – не давай другим себя обмануть».
«Да, господин; да, господин», – отвечал он.
«У-мэнь гуань». [251]251
12-й коан «У-мэнь гуань» (яп. «Мумонкан», «Застава без ворот», 1228), китайского сборника буддистских текстов из 48 коанов и комментариев к ним, составленного учителем дзэна У-мэнь Хуэй-каем (1183–1260).
[Закрыть]
Поскольку буквы на плите были малы, последняя запись еще не выползала с верхней одной пятой столбца: Зуи мог бы читать колонку дальше еще минут пять, и пригибаться ему бы не пришлось. Он предпочел не продолжать. Развернулся – но не резко – подошел и сел за стол своего брата Симора, выдвинув небольшой жесткий стул так, словно садился на него каждый день. Сигару он поместил на правый край стола угольком наружу, оперся на локти и закрыл лицо руками.
Слева за ним два занавешенных окна с полуопущенными жалюзи смотрели во двор – неживописное кирпично-цементное ущелье, где в любое время суток серо перемещались прачки и бакалейные посыльные. Комнату можно было бы счесть третьей хозяйской спальней квартиры, и она, по более-менее традиционным меркам манхэттенских жилых домов, была как несолнечна, так и некрупна. Два старших мальчика Глассов, Симор и Дружок, вселились в нее в 1929 году, когда им исполнилось, соответственно, двенадцать и десять, и освободили ее в двадцать три и двадцать один. Мебель здесь по большей части относилась к кленовому «комплекту»: две тахты, тумбочка, два мальчишески небольших письменных стола, под которые не влезают колени, два шифоньера, два стула с подлокотниками. На полу – три домашних восточных половика, крайне вытертых. Прочей обстановкой лишь с очень легким преувеличением были книги. Которые нужно забрать. Которые брошены насовсем. С которыми непонятно что делать. Но книги, книги. Высокие шкафы стояли по трем стенам комнаты, заполненные до предела и выше. Те книги, что не поместились, стопками лежали на полу. Места для прохода оставалось немного, а прохаживаться здесь и вовсе было невозможно. Чужак с тягой к описательной прозе в духе званых коктейлей заметил бы, что комната на первый взгляд смотрелась так, будто некогда в ней проживали два начинающих двенадцатилетних юриста или научных исследователя. Фактически же, если сознательно не предпочесть сравнительно тщательного обследования наличного материала для чтения, здесь обнаруживалось крайне мало – если они отыскивались вообще – недвусмысленных признаков того, что бывшие обитатели комнаты, что один, что другой, достигли избирательного возраста в сих преимущественно юношеских пределах. [252]252
По американской конституции, действовавшей до 1971 г., избирательный возрастной ценз был 21 год (18 – в штате Джорджия).
[Закрыть]Да, телефон здесь имелся – тот самый, отдельный, что вызывал дискуссии, – стоял на столе Дружка. И на обоих столах видны были сигаретные ожоги. Но иные, более выразительные приметы взрослости – шкатулки с запонками или галстучными булавками, настенные картины, убедительная всякая всячина, что обычно собирается на верху шифоньеров, – были удалены из комнаты в 1940 году, когда оба молодых человека «отъединились» и переехали в собственную квартиру.
Пряча лицо в ладонях, а голову под свисающим на лоб убором – иначе платком, – Зуи сидел за старым столом Симора – бездеятельно, но и бессонно – добрых двадцать минут. Затем, чуть ли не одним движеньем убрал от лица опору, взял сигару, сунул в рот, открыл левый нижний ящик стола и обеими руками вытащил семи – или восьмидюймовой толщины пачку того, что на вид казалось – и было – картонками от рубашек. Пачку эту он воздвиг перед собою на стол и принялся переворачивать картонки – по две-три за раз. Вообще-то рука его замерла лишь однажды, да и то очень ненадолго.
Та картонка, на которой он остановился, была написана в феврале 1938 года. Почерк – синим графитовым карандашом – принадлежал его брату Симору:
Двадцать первый день рождения. Подарки, подарки, подарки. Зуи с малышкой, как водится, закупались на нижнем Бродвее. Подарили мне основательный запас чесоточного порошка и коробку с тремя бомбами-вонючками. Я должен бросить бомбы в лифте Коламбии или «там, где толпа», как только выпадет удобный случай.
Вечером несколько номеров варьете для моего увеселения. Лес и Бесси исполнили чудесный степ на песочке, потыренном Тяпой из урны в вестибюле. Когда они закончили, Тяпа и Д. изобразили их же, довольно забавно. Лес чуть не расплакался. Малышка спела «Абдул Абулбул Амир». [253]253
«Абдул Абулбул Амир» (1877) – песня ирландского сочинителя и артиста Уильяма Перси Френча (1854–1920).
[Закрыть]3. выдал коронный выход Уилла Махони, [254]254
Уилл Махони (1894–1967) – американский комедийный артист варьете и ксилофонист.
[Закрыть]которому его обучил Лес, влепился с размаху в книжный шкаф и пришел в ярость. Двойняшки сделали наш с Д. старый номер из «Бака и Бабблза». [255]255
Пианист Форд Л. Бак (Форд Ли Вашингтон, 1903–1955) и чечеточник Джон У. Бабблз (Джон Уильям Саблетт, 1902–1986) – дуэт американских артистов варьете, популярный в 1930-40-х гг.
[Закрыть]Идеально и точка. Изумительно. Посреди всего этого в домофон позвонил швейцар и спросил, не пляшет ли кто у нас. Некий мистер Зелигман с четвертого…
Тут Зуи читать бросил. Дважды звучно пристукнув картонками по столу, выровнял пачку, словно карточную колоду, затем спихнул ее на место в нижний ящик, каковой задвинул.
