Текст книги "Собрание сочинений"

Автор книги: Джером Дэвид Сэлинджер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 41 страниц)

А как я с ней познакомился – этот ее доберман-пинчер раньше часто ходил облегчаться к нам на газон, и штруню мою это дико бесило. И вот она позвонила штруне Джейн и насчет этого развонялась. Штруня моя так умеет. А потом чего – потом через пару дней вижу: возле бассейна в клубе Джейн на животе лежит, – привет, говорю. Я знал, что она в соседнем доме живет, только никогда с ней раньше ни разговаривал, ничего. А она так на меня зыркнула, когда я в тот день с ней поздоровался. Меня, нахер, достало объяснять ей потом, что мне, нафиг, вообще надристать, где ее пес облегчается. Хоть в гостиной, мне-то что. Ладно, в общем, после этого мы с Джейн подружились и всяко – разно. В тот же день с ней в гольф сыграли. Она восемь мячей потеряла, как я помню. Восемь. Язаманался убеждать ее, чтоб глаза хоть открывала, когда по мячу бьет. Но играть со мной она стала сильно лучше. Я в гольф путёво играю. Если б я сказал, сколько выбиваю, вы бы мне, наверно, не поверили. Я однажды чуть в киножурнал не попал, только в последнюю минуту передумал. Прикинул, что раз я кино терпеть не могу, как мало кто, это ж фуфло будет, если я им дам себя в киножурнал засунуть.

Уматная она девка, эта Джейн. Я бы не стал даже говорить, что сильно красивая. Но меня сшибла. Она как бы такая большеротая. В смысле, как примется болтать и заведется насчет чего-нибудь, так у нее рот в полсотню сторон сразу разлетается, и губы, и все. Сдохнуть можно. И никогда у нее до конца не закрывается – рот то есть. Всегда вроде как приоткрыт, особенно если она в стойку с клюшкой становится или книжку читает. А она всегда читала, и книжки все по-честному хорошие. Кучу стихов и всяко-разно. Ей одной, ну, кроме родичей то есть, я показывал бейсбольную перчатку Олли, со всеми стихами, что там понаписаны. Олли она ни знала, ничего, потому что в Мэне первое лето жила – до того она ездила в Кейп-Код, – но я ей вполне себе много про него рассказывал. Ей про такую фигню интересно.

Моей штруне она не сильно нравилась. В смысле, моя штруня все время думала, будто Джейн и ее штруня перед ней нос задирают или как-то, если не здороваются. Моя штруня их часто в деревне видала, потому что Джейн со своей часто на рынок ездила в этом их «ласалле» с откидным верхом. Моя даже не считала, что Джейн симпотная или как-то. А я считал. Мне просто нравилось, как она выглядит, вот и все.

Помню, как-то раз мы с Джейн даже почти обжимались. Суббота, и дождь шел просто гадски, а я был у нее на веранде – у них такая здоровая веранда с сетками была. Мы играли в шашки. Я время от времени Джейн подначивал – она дамок с задней линии никак не хотела выводить. Но не сильно подначивал. Джейн не в жилу было сильно подначивать. Мне, наверно, больше всего в жилу с подначками под юбку к девке лезть, если случай выпадет, но тут забавная фиговина. Те девки, что мне больше нравятся, – их-то как раз подначивать и не сильно в жилу. Иногда мне кажется, им бы самимнравились подначки – на самом деле, я знаю,это им понравится, – только начать трудно, если знаком с ними уже долго и раньше никогда не подначивал. В общем, я вам про тот день рассказывал, когда мы с Джейн почти обжимались. Лило, как не знаю что, и мы сидели у нее на веранде, как вдруг туда вваливается этот кирюха, за которого ее штруня вышла, и спрашивает, остались ли в доме сигареты. Я его хорошо ни знаю, никак, но он вроде как из тех мужиков, что с тобой и разговаривать, считай, не станут, если им от тебя ничего не нужно. Паршивый типус. В общем, эта Джейн ему не ответила, когда он ее про сиги спросил. Мужик опять у нее спрашивает, а она все равно не отвечает. От доски даже голову не подняла. Наконец мужик обратно в дом ушел. И тут я у Джейн спрашиваю, чего это было такое. Так она не ответила даже мне.Сделала вид, будто следующий ход обдумывает и всяко-разно. И тут вдруг слеза такая на доску – плюх. На темный квадрат – ух, у меня до сих пор перед глазами. И Джейн эту слезу в доску пальцем просто втерла. Не знаю, чего ради, но я из-за этого переполошился, как хер знает что. Поэтому я чего – я подошел и втиснулся рядом с ней на качалку, она чуть подвинулась, – чуть ли не на коленкией сел вообще-то. И тут она по – честномурасплакалась, и дальше я и прочухать не успел, как уже целовал ее везде – куда угодно – в глаза, в нос,в лоб, в брови и всяко-разно, в уши —во все лицо ее, ну кроме рта и всяко-разно. Ко рту она меня как бы не пускала. В общем, так вот мы с ней почти обжимались. Немного погодя она встала и зашла в дом, и надела там этот свой красно-белый свитер, от которого меня просто вырубало, и мы пошли, нафиг, в кино. По дороге я у нее спросил, не пытался ли мистер Кудахи – так этого кирюху звали – с ней когда-нибудь руки распускать. Она вполне себе молоденькая, но у нее фигура будь здоров, и вряд ли этот гад Кудахи такое бы мимо пропустил. Но она говорит: нет. Я так и не выяснил, что за херовина у них тогда случилась. Бывают такие девки, от которых вообще никогда ни шиша не добьешься.

Не хочу, чтоб вы думали, будто она какая-нибудь, нафиг, сосулькаили как-то, только потому, что мы с ней никогда не обжимались да и дурака, в общем, не валяли. Вовсе она не она. Мы с ней, к примеру, все время за руки держались. С понтом, фигня, скажете, но с ней неслабо за руки было держаться. Большинство девчонок, если их за руку взять – так их рука, нафиг, в твоей подыхаетпросто, или они думают, что надо рукой все время дрыгать, будто боятся, что тебе с ними скучно будет или еще чего. С Джейн все не так. Мы приходили, нафиг, в кино или как-то, и сразу начинали за руки держаться, и не отпускались, пока кино не кончится. Причем, не ерзали там, кипиш не подымали. С Джейн никогда не надо было дергаться, потная у тебя рука или нет. Понятно было только одно – ты сидишь и радуешься. По – честному.

Я еще вот чего вспомнил. Однажды в кино Джейн такую штуку сделала, от которой меня чуть не вырубило. Там киножурнал шел или чего-то, как вдруг я чувствую руку у себя на затылке, и рука эта – ее, Джейн. Забавная фиговина такая. В смысле, она ж молоденькая еще и всяко-разно, а большинство девок, если видишь, как они руку на затылок кому-нибудь кладут, им лет по двадцать пять-тридцать, и они обычно так делают мужу своему или малявке – я, например, сестренке Фиби своей так иногда делаю. Но если девка вполне себе молодая и всяко-разно, и так делает, это так неслабо, что сдохнуть можно.

В общем, про это все я и думал, пока сидел в этом блевотном кресле. Про Джейн. И только доходил дотуда, где она с этим Стрэдлейтером на свиданке сидит, нахер, в машине Эда Банки, чуть умом не двигался. Я знал, что она его до первой базы не пустит, но чуть умом не двигался все равно. Мне даже говорить об этом не в жиляк, сказать вам правду.

А в вестибюле, считай, никого уже не осталось. Даже всех этих шлюшистых блондинок, и мне вдруг ни с того ни с сего захотелось свалить оттуда, нахер, вообще. Слишком тоскливо. К тому же я ни устал, ничего. Поэтому я поднялся к себе в номер и надел куртку. И еще посмотрел в окно – куролесят ли там еще эти извращенцы, – только и свет, и всяко-разно уже погасло. Я снова спустился на лифте, взял мотор и сказал водиле, чтобы вез меня к Эрни. «Эрни» – это такой ночной клуб в Гринич-Виллидж, куда часто ходил, бывало, мой брательник Д.Б., пока не уехал в Голливуд собой торговать. Он в этот клуб меня время от времени брал. Сам Эрни – это такой жирный цветной парняга, на пианино играет. Неслабый сноб, с тобой даже разговаривать не станет, если ты не шишка там какая или не знаменитость, или как-то, а вот на пианино играет будь здоров. Такой уматный, что еще чуть – и прям фофан. Я не очень секу, чего хотел этим сказать, но хотел. Слушать, как он играет, мне в жилу, только иногда хочется пианино его, нафиг, на бошку ему надеть. Наверно, от того, что когда он играет, звуктакой, будто парняга этот с тобой и разговаривать не станет, если ты не шишка.

12

В моторе, что мне достался, воняло так, будто кто-то в него харч метал. Если я еду куда-нибудь поздно ночью, мне вечно попадаются такие блевотные моторы. А еще хуже оттого, что снаружи так тихо и одиноко, хоть и суббота ночью. На улице вообще почти никого. Только время от времени через дорогу пилит какой-нибудь мужик с девчонкой, в обнимку за талию и всяко-разно, да парни, громилы по виду, кучкуются с девками своими, и все ржут, как кони, – и наверняка же ни фига смешного там нет. В Нью-Йорке жуть, если кто на улице посреди ночи ржет. За много миль слышно. От этого только одиноко и тоскливо. Я все жалел, что не могу поехать домой и потрепаться с Фиби. Но в конце концов мы немного проехали, и я вроде как разговорился с таксёром. Его фамилия была Хорвиц. Сильно получше парень, чем тот, что раньше был. В общем, я подумал, может, он про уток что-нибудь знает.

– Эй, Хорвиц, – говорю. – Вы когда-нибудь проезжали мимо пруда в Центральном парке? Возле Южной Сентрал-Парк?

– Возле чего?

– Пруда. Ну там такое озеро маленькое есть. Где утки. Понимаете?

– Ну, и чего?

– Знаете уток, они по нему еще плавают? Весной и всяко – разно? Случайно не в курсе, куда они зимой деваются?

–  Ктокуда девается?

– Утки? Не в курсе – ну, случайно? В смысле, может, кто на грузовике приезжает или как-то и увозит их, или они сами улетают – на юг или еще куда?

Этот Хорвиц разворачивается ко мне целиком и смотрит. Очень такой нетерпеливый типус. Хоть и уматный.

– Откуда я, нахер, знаю? – говорит. – Откуда я, нахер, знаю такую дурь?

– Ну вы только не злитесь, – отвечаю. Он из-за этого как – то разозлился или как-то.

– А кто злится? Никто не злится.

Я перестал с ним беседовать, раз он такой, нафиг, дерганый. Только он сам опять завелся. Весь целиком такой разворачивается ко мне и говорит:

– Вот рыба —она никуда не девается. Сидит там, где и сидела, рыба. Прямо в своем, нафиг, озере.

– Рыба – это другое. С рыбой по-другому все. А я про утокговорю.

– А что в ней другое? Ничего не другое, – отвечает Хорвиц. Что бы он ни говорил, звучало так, будто он на что-то злится. – Рыбекруче приходится, зима и все такое, чем уткам, я тя умоляю. Ты башкой своей подумай, я тя умоляю.

Я целую минуту ему не отвечал. Потом говорю:

– Ладно. А что они делают – рыбы и всяко-разно, когда все это озеро – сплошь лед, сверху люди на конькахкатаются и всяко-разно?

Этот Хорвиц опять ко мне разворачивается.

– Ты это, нахер, чего мелешь, – что делают? – орет он на меня. – Там и сидят, я тя умоляю.

– Но они ж не могут на лед внимания не обращать. Не могут,а?

– А кто на него внимания не обращает? Все на него внимание обращают! – говорит Хорвиц. Так разгорячился, нафиг, и всяко-разно, что я перепугался, не загонит ли он мотор свой в столб или как-то. – Они живутпрямо в этом хреновом льду. Это их природа, я тя умоляю. Они замерзают прямо в одной позе на всю зиму.

– Да? А что они тогда едят? В смысле, если они напрочьзамерзают, они ж не могут плавать и жратвуискать, и всяко-разно.

– Их тела,я тя умоляю, – да что с тобой такое, а? Их тела питание и все такое высасывают через, нафиг, морскую траву и прочую срань, которая во льду. У них все время порыоткрыты. Природау них такая, я тя умоляю. Понял теперь? – И он снова целиком развернулся и на меня уставился.

– А, – говорю. Ну и фиг с ним. Я боялся, что он своим, нафиг, мотором во что-нибудь въедет или как-то. А кроме того – такой раздражительный, что никакого удовольствия с ним ничего обсуждать. – А вы не против где-нибудь остановиться и со мной выпить? – говорю.

Только он не ответил. Наверно, думал. А я его еще раз спросил. Он парень ничего так себе. Уматный и всяко-разно.

– Нет у меня времени на бухло, кореш, – отвечает. – Тебе вообще сколько лет-то, а? Ты чего это не дома и не баиньки?

– Я не устал.

Когда я вышел перед «Эрни» и за проезд заплатил, этот Хорвиц опять про рыбу завел. Очень, видно, она его увлекала.

– Слышь, – говорит. – Вот будь ты рыбой. Мать-Природа же о тебе позаботиласьбы, правда? Точно? Ты же не думаешь, что рыба просто дохнет,когда зима наступает, а?

– Нет, но…

– И ты, нафиг, прав – не дохнет она, – говорит Хорвиц и тут же рвет с места, как чертом подпаленный. Я таких раздражительных, наверно, никогда не видал. Что б ты ни сказал – все его злит.

Хоть уже и поздняк, у этого Эрни внутри было битком. В основном – туполомы-старшеклассники да туполомы из колледжа. Почти все, нафиг, школы на свете распускаются перед Рождеством пораньше, кроме тех, в которые хожу я. Даже куртку не сдашь, такая у Эрни давка. Но вполне себе спокойно, потому что сам Эрни играл на пианино. Это у них вроде святое таинство,ёксель – моксель, если он к пианино садится. Куда деваться. Еще три пары где-то, кроме меня, ждали столика – толкались, вставали на цыпочки, чтоб поглядеть на этого Эрни, пока он играет. У него перед пианино, нафиг, огромное зеркало стояло, а на него самого прожектор навели, чтобы всем видно было, какое у него лицо. Пальцытам не разглядишь – только эту здоровенную харю. Удристаться. Не уверен, что там за песня у него была, но что бы ни было, он ее точняк говнял. На высоких нотах подпускал такого тупого пижонского журчанья и прочей хитровывернутой хренотени, от которой сплошная засада. А когда доиграл – слышали б вы толпу. Вы б точняк блеванули. Они обезумели. Это те же дебилы, что в кино ржут, как кони, когда не смешно. Ей-богу, будь я пианистом, или актером, или как-то, и если б все эти бажбаны считали меня таким неслабым, меня б с души воротило. Мне б даже не хотелось, чтоб мне хлопали.Люди всегда хлопают не тому. Будь я пианистом, я бы, нафиг, в чулане играл. В общем, когда этот Эрни дожурчал и все захлопали так, что бошки чуть не отваливались, он развернулся на табуретке и отвесил такой фуфловый, застенчивыйпоклон. С понтом, он такой, нахер, застенчивый, помимо того, что неслабо играет. Сплошное фуфло – в смысле, он же такой сноб и всяко – разно. Но забавно вот что – мне вроде как жалко его стало, когда он доиграл. Думаю, он уже даже не соображает,правильно играет или нет. И в этом, считай, не только он виноват. Виноваты эти бажбаны, которые хлопают так, что кочаны отваливаются, – они кого угодноизговняют, дай им случай. В общем, мне опять тоскливо стало и паршиво, и я, нафиг, чуть куртку свою не забрал и снова не двинул в гостиницу, только было еще слишком рано, а одному мне сидеть совсем не в жилу.

Наконец меня посадили за этот вонючий столик, прямо под самой стеной и за столбом, нафиг, откуда ни шиша не видно. Такой крохотный столик – там если из-за соседнего не встанут, фиг протиснешься, – а они, гады, никогдаже не встают, поэтому приходится на свое место чуть ли не карабкаться. Язаказал скотч с содовой – это у меня любимый напиток, после замороженных дайкири. У Эрни, даже если тебе лет шесть, бухла выкатят, так темно там и всяко-разно, а кроме того, всем наплевать, сколько тебе лет. Там можно даже сторчавшимся хмырям приходить, никто и глазом не моргнет.

Меня окружали туполомы. Я не шучу. За этим другим крохотным столиком, сразу слева от меня, считай, у меня на горбу,сидел такой чмошный парень и его чмошная девка. Моих лет где-то, может, чуть постарше. Уржаться. Видно было, как они изо всех сил стараются то, что налито, слишком быстро не допивать. Я немного послушал, о чем базарят, потому что делать мне все равно больше не фиг было. Он ей на уши приседал о каком-то футбольном матче, который накануне посмотрел. Все пасы, нафиг, в игре описал до единого, без балды. Жутче зануды я никогда не слыхал. А видно было, что девке его футбол этот, нафиг, до фонаря, а на вид она была еще чмошнее него,поэтому, наверно, хочешь не хочешь, а слушай.Уродинам туго приходится. Мне их бывает очень жалко. Иногда я не могу на них даже пялиться, особенно если они с каким-нибудь бажбаном, который им про футбольный, нафиг, матч втирает, от меня базары еще хуже. Справа сидел такой типус весь из себя из Йеля, в сером фланелевом костюме и жилетке в клеточку, как гомики носят. Все эти гады из Лиги Плюща на одно лицо. Мой штрик хотел, чтоб я в Йель пошел, а может, в Принстон, но чесслово, даже под страхом смерти,ёксель-моксель, я б в Плющовую Лигу не сунулся. В общем, этот йельский типус сидел с такой нефиговой на вид девкой. Ух симпотная. Но слышали б вы, о чем они трындели. Во-первых, оба бухие. А он чего делал при этом – он ее под столом мацал, а сам при этом втюхивал про какого-то парня у них в общаге, который сожрал целый пузырек аспирина и через это чуть кони не двинул. А девка его всю дорогу вякает:

– Какой ужас…Нет, дорогой мой. Не надо, пожалуйста. Не здесь. – Прикиньте: мацаете вы кого-нибудь и одновременно втюхиваете про какого-нибудь самоубийцу! Я чуть не сдох.

Но вот сижу я там один такой и начинаю себя ощущать просто чемпионской жопой в этом заезде. Делать не фиг – только кирять да курить. А я вот чего – я подозвал официанта и говорю: не хочет ли, мол, Эрни со мной выпить? И попросил передать, что я – брат Д.Б. Только не думаю, что халдей передал. Эти гады никогда никому ничего не передают.

Тут вдруг ни с того ни с сего подваливает ко мне эта девка и говорит:

– Холден Колфилд!

Ее звали Лиллиан Симмонз. С ней мой брательник Д.Б. одно время ходил. Буфера у нее будь здоров.

– Привет, – говорю. Естественно, попробовал встать, только в таком месте это сильно постараться надо. С ней был какой – то морской офицер – с таким видом, точно в очко ему кочергу вогнали.

– Как изумительно тебя видеть! – говорит эта Лиллиан Симмонз. Фуфло неразбавленное. – Как твой старший братик? – Вот что ей на самом деле надо было.

– Отлично. Он в Голливуде.

– В Голливуде? Как изумительно! А что он там делает?

– Не знаю. Пишет, – говорю. Мне с ней не хотелось в это вдаваться. Сразу видно: для нее это неслабый кипиш, что он в Голливуде. Это почти для всех так. В основном для тех, кто его рассказы никогда не читал. Рехнуться да и только.

– Как волнительно, – говорит эта Лиллиан. Потом со своим флотским меня познакомила. Звали его коммандер Блоп или как-то. Из тех, кто думает, будто все решат, что он хлюздя, если он не сломает тебе сорок пальцев, когда руку жать будет. Господи, просто ненавижу. – А ты тут совсем один, детка? – спрашивает эта Лиллиан. А сама в проходе все движение, нафиг, перекрыла. Сразу видно – нравится ей так движение перекрывать, чем больше, тем лучше. И халдей этот ждет, чтоб она с места сдвинулась, а она даже не замечает. Уржаться. По всему видно, халдею она не очень в жилу, да и флотскому, видать, не очень, хоть он с ней и пошел на свиданку. Да и мнеона не очень в жилу. Никому не в жилу она. Тут хочешь не хочешь, а ее как-то пожалеешь. – У тебя разве девушки нет, детка? – спрашивает. Я такой уже стою перед ней, а она даже не сказала мне сесть. Такие тебя часами на ногах держать могут. – Ну не симпатяга ли? – говорит она своему флотскому. – Холден, ты с каждой минутой все симпатичнее. – Тут флотский ее подталкивает: пойдем, мол. Сказал, что она весь проход перегородила. – Холден, давай-ка с нами, – говорит эта Лиллиан. – Бери стакан и пошли.

– Я уже уходить собрался, – отвечаю я. – У меня кое с кем встреча. – Сразу видно, она ко мне шьется. Чтоб я потом Д.Б. все рассказал.

– Ах ты маленький такой-сякой. Ну и ладно. Когда увидишь своего старшего братика, передай, что я его терпеть не могу.

Потом она свалила. Мы с флотским сказали друг другу, как нам приятно было познакомиться. Я всегда на этом чуть не подыхаю. Вечно говорю: «Приятно было познакомиться», – тем, с кем знакомиться мне было вовсене приятно. Но такое всегда надо говорить, если не хочешь сдохнуть.

После того, как я ей сказал, что у меня кое с кем встреча, другого выхода, нафиг, не осталось – только свалить.Нельзя было даже поторчать еще немного, послушать, как Эрни что-нибудь хоть чутка приличного сыграет. Но сидеть за одним столиком с этой Лиллиан Симмонз и этим ее флотским – ну уж дудки, так со скуки сдохнуть недолго. И я свалил. Только вот когда куртку забирал, рассвирепел. Приходят и вечно тебе все говняют.

13

Обратно в гостиницу я двинул пешком. Роскошь – сорок один квартал. Пошел я не потому, что мне походить пешком хотелось или как-то. Больше потому, что совсем не в жиляк было залазить еще в один мотор и потом из него вылазить. Иногда утомляет ездить в такси – как утомляет кататься на лифте. Вдруг ни с того ни с сего нужно пройтись – и плевать, далеко это или высоко. Совсем пацаном еще я очень часто ходил наверх до самой нашей квартиры. Двенадцать этажей.

А на улице и не поймешь вообще, был снег или нет. На тротуарах его почти и не осталось. Но дубарина такой, что я вытащил этот красный кепарь из кармана и надел – надристать, как я там выгляжу. Я ему даже уши опустил. Узнать бы, кто в Пеней мои перчатки свистнул, потому что руки у меня задубели. Хотя что бы я сделал, если б даже узнал? Я же ссыкун такой. Стараюсь не показывать, но я ссыкливый. Например, если б я в Пеней выяснил, кто свистнул перчатки, я бы пришел к жулику в комнату и сказал: «Ладно. Как насчет вывалить мне мои перчатки?» А жулик, который их спер, наверно, сказал бы – невинненьким таким голоском и всяко-разно: «Какие перчатки?» И тогда я, наверно, вот чего бы – я бы зашел к нему к чулан и нашел бы где-нибудь эти перчатки. Он бы их в галоши засунул или как-то, например. Я бы их вытащил и предъявил ему, и сказал: «Полагаю, это твои,нафиг, перчатки?» Тогда жулик, наверно, посмотрел бы на меня так очень фуфлово, невинненько и сказал: «Я этих перчаток в жизни не видел. Если твои, забирай. Не нужна мне, нафиг, эта параша». Тогда я, наверно, постоял бы там минут пять. С перчатками, нафиг, в руке и всяко-разно, но как же мне хотелось бы двинуть ему в челюсть или чего-то – сломать ему эту челюсть нафиг. Только у меня кишка была б тонка так сделать. Я бы просто там стояли старался выглядеть круче некуда. А можно бы что – можно бы сказать чего-нибудь очень язвительное и наглое, чтоб его взбесить – а в челюсть небить. В общем, если б я сказал что-нибудь очень язвительное и наглое, он бы, наверно, встал, подошел ко мне и сказал: «Слышь, Колфилд. Ты меня жуликом, что ли, назвал?» И вот потом,вместо того, чтоб сказать: «Тут ты, нафиг, прав, так я тебя и назвал, гад, жулье вонючее!» – я б, наверно, ответил только: «Я вижу только, что мои, нафиг, перчатки засунуты в твои, нафиг, галоши». И тут бы он сразу понял наверняка, что ни в какую челюсть ему давать я не стану, и сказал бы тогда: «Слышь-ка. Давай уж выясним. Ты меня вором назвал?» И тогда я б, наверно, ответил: «Никто никого никем не назвал. Я знаю только, что мои перчатки – у тебя, нафиг, в галошах». И так оно бы тянулось часами.Но я б наконец свалил из его комнаты, а в челюсть бы ему так и не двинул. Наверно, пошел бы в тубзо, вытащил бы нычку и с сигой перед зеркалом изображал крутого. В общем, про это все я и думал по дороге к гостинице. Ссыкуном быть не в жилу. А может, я и не весь ссыкун. Фиг знает. Может, я ссыкливый с одной стороны, а с другой мне просто надристать, потерял я перчатки или нет. У меня в чем еще засада – мне почти всегда до фонаря, если я чего потеряю: штруня моя просто на стенку лезла, когда я был пацаном. Некоторые целыми днямиищут, чего потеряли. А у меня, похоже, ничего и нет такого, что потерять мне было б не до фонаря. Может, поэтому я с одной стороны ссыкло. Но это, конечно, не откоряка. По – честному. Надо вообще не быть ссыкуном. Если должен кому-то в челюсть заехать, и тебе вроде как это в жилу, так и надо заехать. Просто у меня это не очень получается. Я лучше кого-нибудь из окна выпихну или башку ему отрублю топором, чем в челюсть давать. Драки я ненавижу. В общем, пофиг, даже если меня бьют, – мне это, понятно, не в жиляк, но в драке меня больше всего пугает лицо того, с кем машешься. Терпеть не могу смотреть ему в лицо, вот в чем засада. Хоть бы с повязками на глазах дрались или как-то. Нехилая такая ссыкливость, если вдуматься, но все равно ссыкливость, куда деваться. Себе не наврешь.

Чем больше я думал про перчатки и ссыкливость, тем тоскливее мне становилось, поэтому я решил, пока шел и всяко-разно, притормозить и бухнуть где-нибудь. У Эрни я всего три залил, а последний даже не допил. Вот чего я умею – бухло держать неслабо. Могу кирять всю ночь, а даже видно не будет, если мне зашибись. Однажды в Вутоне мы с одним пацаном, Рэймондом Голдфарбом, купили пинту скотча и выхлестали ее в капелле как-то вечером в субботу, пока никто не видел. Он нажрался вдрабадан, а по мне даже не заметно было. Я только спокойный такой стал, невозмутимый. Проблевался перед сном, но по-честному не надо было – это я себя заставил.

Ладно, в общем, перед гостиницей я намылился было в этот бар, мусорка мусоркой, но оттуда вырулили два мужика, никакие, как не знаю что, и давай у меня спрашивать, где тут метро. Один на вид вроде такой сильно кубинец, он мне всю рожу перегаром завонял, пока я им объяснял, как пройти. В конце концов я в этот бар, нафиг, даже заходить не стал. Просто вернулся в гостиницу.

А там вестибюль вообще пустой. Духан стоит – точно мильон забычкованных сигар. Честно. Спать не в жилу, никак, но паршиво. Тоскливо и всяко-разно. Хоть бы сдохнуть, что ли.

И тут ни с того ни с сего я попадаю в поганейший переплет.

Первым делом, как в лифт захожу, лифтер у меня спрашивает:

– Иннересно времечко провести, дружок? Иль те ссышком поздно?

– Это в каком смысле? – переспрашиваю. Я не просек, на что он намекает и как-то.

– Компашка на ночь иннерсует?

– Меня? – спрашиваю. Очень тупой ответ, но как-то неудобняк, когда к тебе подваливают с таким вопросом.

– Те скока лет, шеф? – спрашивает лифтер.

– А чего? – отвечаю. – Двадцать два.

– Ага. Ну так как нашёт? Иннерсует? Пять зелени за палку. Пятнадцать за ночь. – Он глянул себе на часы. – До полудня. Пятерку за раз, пятнаха до полудня.

– Ладно, – говорю. Это против моих принципов и всяко – разно, но мне было так тоскливо, что я даже не подумал.Вот в чем вся засада. Когда очень тоскливо, даже думать не можешь.

– Лана не?Палку или до полудня? Точней давай.

– Палку.

– Лана, какой номер?

Я поглядел на красную хрень с номером, на ключе.

– Двенадцать двадцать два, – говорю. Я уже вроде как пожалел, что все это раскочегарилось, да уж теперь не дрыгнешься.

– Лана. Минут через пятнадцать пришлю девчонку. – Он открыл двери, и я вышел.

– Эй, а она симпотная? – спрашиваю. – Мне старая кошелка невпротык.

– Не кошелка. Ты не перживай, шеф.

– А кому платить?

– Ей, – отвечает. – Поехали, шеф. – И он захлопнул дверь прямо у меня перед носом.

Я зашел в номер, поплескал водой на волосы, да только ежик толком ни пригладишь все равно, никак. Потом проверил, воняет из пасти куревом и теми скотчами с содовой, что я выхлестал у Эрни, или не воняет. Надо просто руку ко рту поднести и дунуть, чтоб до ноздрей долетело. Воняло вроде не очень, но зубы я все равно почистил. Затем надел другую чистую рубашку. Понятно, что не стоило ни фертиться из-за шлюхи, ничего, только мне все равно заняться было нечем. Меня чуточку поколачивало. У меня вполне себе встал и всяко-разно, только все равно колотило. Правду вам сказать, так я целка. По-честному. Было несколько случаев расстаться с девственностью и всяко-разно, но до дела так пока и не дошло. Всегда чего-то мешает. Например, вот сидишь у девки дома, и предки ее не вовремя возвращаются – или боишься, что вернутся. Или на заднем сиденье у кого-нибудь в машине, а на переднем всегда другая свиданка гудит – в смысле, какой-нибудь девке обязательно подавай знать, что по всей,нафиг, машине творится. В смысле какая-нибудь девка с переднего сиденья всегда оборачивается посмотреть, чего где. Всегда чего-то, в общем. Но пару раз я чуть было не сломал. Один раз в особенности помню. Хотя чего-то не так пошло – я даже не помню уже, чего. Такая фигня – почти всякий раз, когда с девкой еще чуть-чуть – и сделаешь, – с нормальной девкой, не шлюхой или как-то, в смысле, – она канючить начинает, дескать, постой. Со мной засада же в том, что я стою. А другие парни – не стоят. Куда тут деваться. Ты ж никогда не знаешь, по-честному они хотят,чтоб ты коней придержал, или просто боятся, как не знаю что, или просто говорят тебе «постой», чтоб, если невстанешь, тыже и виноват окажешься, а не они. В общем, я всегда стою. Засада в том, что я начинаю их жалеть. В смысле девки же, в основном, такие тупые и всяко-разно. С ними чутка пообжимаешься, как у тебя же на глазаху них мозги из башки высвистывает. Взять девку, когда она уже распалилась, – у нее ж вообще мозгов нету. Фиг знает. Говорят: постой – я и стою. Потом всегда жалею– когда уже домой их отвез, – но все равно стою.

Ладно, в общем, пока я другую чистую рубашку надевал, я вроде как прикинул, что мне крупно подфартило в каком-то смысле. Я прикинул, что если она шлюха и всяко-разно, я могу на ней порепетировать на тот случай, если женюсь когда-нибудь или как-то. Я насчет такого дергаюсь иногда. Однажды я книжку читал, в Вутоне, и там был такой очень хитровывернутый галантный пижон. Мсье Бланшар его звали, до сих пор помню. Книжка паршивая, а Бланшар этот – ничего так себе. У него было такое здоровенное шато на Ривьере в Европе и всяко-разно, а делал он в свободное время вот что – он баб дубинкой охаживал. Первостатейный подонок и всяко-разно, но баб с ног сшибал будь здоров. И где-то там он вот как говорил: дескать, женское тело – это как скрипка и всяко-разно, и правильно сыграть на ней может только неслабый музыкант. Книжка-то очень фофанская, я понимаю, но про скрипку у меня из башки все равно никак не лезло. В каком-то смысле именно потому мне и хотелось порепетировать, на случай если когда-нибудь женюсь. Колфилд и его Волшебная Скрипка – ух. Фофанство, это я секу, но не слишкомуж и фофанство. Мне было бы в жилу так вот неслабо уметь. Половину времени, если совсем уж правду вам сказать, когда я с девкой дурака валяю, самая нехилая засада у меня – это найти,ёксель-моксель, то, чего мне там вообще надо, вы ж понимаете, да? Возьмите ту девку, с которой у меня едва не случилось половое совокупление, я рассказывал. У меня где-то часушел на то, чтоб, нафиг, бюзик с нее снять. А когда я его снял, она мне уже чуть в глаз не плюнула.

В общем, я все ходил по комнате, ждал, когда эта шлюха появится. Хорошо бы симпотная была. Хотя если по-честному, то плевать. Мне вроде как хотелось поскорее со всем разделаться. Наконец кто-то в дверь постучал, а когда я пошел открывать, мне прямо на дороге попался чемодан, и я грохнулся через него и, нафиг, чуть коленку себе не сломал. Я всегда роскошное время выбираю через чемоданы перецепляться или как-то.